Текст книги "Заслужить смерть"

Автор книги: Ольга Булгакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

Пусть складывает руки на груди и хмурится. Пусть!

– Как вы можете понимать, что я чудом сбежала?! Несколько раз едва не погибла, а Триен спас меня? Спас, рисковал жизнью ради меня. А не только привез из города в город! – под конец я сорвалась на крик, но не стыдилась этого.

Боже, помоги ей понять, пожалуйста!

Мама молчала, долго смотрела на меня. И я с горечью думала, что она, привыкшая не просто к достатку, а к роскоши, не в силах представить и осознать то, что я сказала. Для нее «год в лисьем облике, в ошейнике, на каменном полу впроголодь» – слова, не складывающиеся в картины.

Я шагнула вперед, взяла ее за руку, накрыла сверху второй ладонью и посмотрела в глаза:

– Считай меня, мама.

Οна закрыла глаза, через ладони пошел поток волшебства. Я вызывала в памяти картины. Одну за другой. После ритуала Триена эта боль притупилась, но и той, что осталось, хватило. Мама пришла в ужас и плакала, а ее захлестывало все новыми и новыми образами.

– Я и представить не могла такое, – просипела она, убрав руку намного раньше, чем досмотрела до конца.

– Понимаю, – тихо ответила я, глядя, как она утирает слезы. – Вам просто нужно познакомиться с Триеном. Он очень хороший, лучший. Вы поймете.

Она кивнула и шепотом пообещала поговорить с отцом ещё раз.

В трапезной накрыли стол, и по обилию моих любимых блюд сразу стало видно, что завтрак праздничный. Отец, сидевший во главе стола, спокойно улыбнулся, будто мое требование пригласить Триена нисколько его не раздражало. По тому, как говорила со мной мама, я понимала, что отец очень сердит на меня, но не хочет портить первый после моего возвращения завтрак. Только поэтому он пошел на уступки, только поэтому не показывал истинных чувств.

Повинуясь жесту отца, я подошла, преклонила колено, как подобало незамужней дочери. Он погладил меня по плечу, поцеловал в лоб.

– Мы рады, что ты вернулась, дочь.

– Я счастлива быть здесь, – встав с его разрешения, смиренно ответила я. Обращение лишь подтвердило мои выводы. Отец недоволен мной.

– Приятно видеть, что ты ещё не забыла традиции, – он оценивающе посмотрел на меня. – Надеюсь, ты сможешь объяснить человеку, который привез тебя, как следует вести себя за столом? У нас нет деревянных ложек. Не хотелось бы, чтобы он испытывал неловкость.

– К счастью, Триен не нуждается в моих наставлениях, отец, – стараясь не показывать, как оскорбило меня это замечание, ответила я. – Он хорошо образован и умеет обращаться со столовыми приборами. По-каганатски он тоже свободно говорит.

– С ужасным акцентом, – добавил отец.

– Главное, что все понятно, – миролюбиво добавила мама.

Сердце билось противно, тревожно. На душе было пусто, и удерживать почтительно-благожелательное выражение лица стало почти невозможно. Очень хотелось выйти из комнаты, просто быть в другом месте, а потом проснуться и обнаружить, что все это неприятие – обыкновенный кошмар.

– В какой комнате для гостей его поселили? Я зайду к нему, – предложение прозвучало робко. Хорошо, что глаз на отца я без разрешения по-прежнему не поднимала. Он не увидел, что я вот-вот расплачусь.

– За ним пошлют, – отец кивнул старшему слуге, тот вышел из трапезной. – Моей дочери не к лицу самой приглашать к столу шамана-чужака.

Я уже открыла рот, чтобы возразить, чтобы объяснить, как неверно отец оценивает Триена, как нечестно по отношению ко всем нам закрывать глаза шорами предрассудков, но вмешалась мама.

– Алима, детка, садись. Господина Триена позовут, ты ещё не пришла в себя после того, как мы сняли ошейник. Счастье, что господин Триен очень тщательно просчитал формулы и приехал с уже готовым решением.

Я села на свое место рядом с мамой, обратила внимание на то, как недоуменно хмурится Зула, вдова моего брата. Видимо, перемена настроения мамы была яркой. Место по правую руку отца, место моего племянника и наследника семьи, пустовало. Ребенка не хотели показывать шаману, уверена, дело было в этом.

– Это аваинские формулы и явно другой природы. Не шаманские и уж точно не наши, – прежним ровным тоном продолжала мама. – Без расчетов господина Триена мы потеряли бы много времени, пытаясь разобраться с хитрыми чарами истощающего тебя ошейника. А ты уже не просто не могла перекидываться в человека. Ты почти не просыпалась. Господин Триен очень вовремя привез тебя и, я в этом уверена, не в первый раз помогал тебе за время знакомства.

– Ты права, мама, – со всей почтительностью ответила я, понимая, что мама пытается успокоить отца перед встречей с Триеном. – Он не раз помогал мне, защищал и никогда не просил никакой награды, кроме обыкновенного «спасибо».

Нужно время. Нужно просто дать маме немного времени. Она сможет настроить отца иначе, мне не придется выслушивать нападки на Триена и тратить все силы на то, чтобы защищать его.

ГЛАВА 25

Триен, улыбчивый и спокойный, поздоровался на каганатском с хозяином дома, с его женой, с Зулой, которая была выше меня по положению, потому что родила сына, и лишь потом со мной. Триен знал обычаи Каганата и не ошибся ни в очередности, ни в обращении. Я чувствовала, что маме это нравится. Это укрепит ее голос в защиту Триена.

Я же радовалась возможности посмотреть ему в глаза, улыбнуться и приходила в ужас от того, насколько немыслимым теперь казался лишний взгляд в его сторону! Отец и Зула, не знавшие ничего о Триене, отгораживали семью от шамана магическими барьерами. Незримыми, но ощутимыми и приводившими меня в отчаяние.

Отец решил, что лучшей темой для беседы с человеком, которого он не хотел видеть в своем доме, будут блюда на столе, подчеркивание дворянского происхождения моей семьи и того, что далеко не каждому оказывают честь и приглашают за стол как равного. Отец упомянул ошейник, намекнул на радость, которою они с мамой испытали, не обнаружив в убивающих меня плетениях типичных для шаманской магии узоров. Намекнул, не обвинил прямо, и это уже следовало считать успехом.

При этом имя Триена произносила только мама, отец предпочитал обходиться без этого знака уважения. Зула в беседу не вмешивалась, я молчала, следуя традиции и не желая дерзостью настраивать отца против Триена. Отец и так был не в духе.

Когда речь зашла о благодарности за мое спасение, отец не допускающим пререканий тоном назвал сумму и милостиво пригласил Триена отдохнуть в доме для гостей пару дней перед дальней дорогой домой. Вот так, заплатить за меня, как за доставленный товар, и выгнать посыльного.

Я оскорбилась ужасно, хотя не понимала, как можно было ждать чего-то иного. Как еще мой отец мог поступить с иноверцем, чужестранцем и шаманом? В глазах стояли слезы, поднять взгляд ни на кого не могла, горло передавил болезненный ком. Только сделала Триену знак не вмешиваться и не возражать. Попытки сейчас настоять на своем могли привести лишь к тому, что Триена выгнали бы из дома и из города. К сожалению, условных знаков придворных, которым обучали в столичной школе, Триен не знал.

– Когда Алима настояла на том, чтобы я сложил цену своей помощи, я отказался от денег. Откажусь от них и сейчас, господин Азат. Меня значительно больше интересуют целительные заклинания. Я был бы рад учиться у вас, госпожи Сайны или госпожи Цэрэн, – он упомянул имя бабушки, а я почувствовала, как усилилось отторжение отца. – Алима предполагала, что такая плата возможна.

– Моя дочь слишком юна и неопытна, чтобы даже предполагать, какая плата возможна, а какая недопустима, – в голосе отца слышалось высокомерие, и сердце болезненно сжалось из-за предчувствия очень трудного разговора о том, как я могла осмелиться пообещать кому-то поделиться знаниями мэдлэгч.

– Надеюсь, вы сможете простить ее за то, что она дала вам ложную надежду, – продолжал отец. – Единственная возможная плата – золото. Если предложенная сумма кажется вам недостаточной, мы можем обсудить ее завтра, но намного она не изменится. Уверен, вы это понимаете.

– Мне будет очень приятно, если вы подумаете о возможности учить меня, – без вызова, так, будто не ожидал ничего другого, ответил Триен. – Ваша дочь, господин Азат, может подтвердить, что навык у меня есть. Вам не придется начинать обучение с пустого места.

– Даже принимая во внимание услугу, которую вы оказали моей семье, мой ответ не изменится. Тут и раздумывать не о чем, – отрезал отец. – Мне было интересно пообщаться с вами. Надеюсь, в вашей комнате есть все, что вам нужно для полноценного отдыха. Если чего-то не хватает, скажите слугам. Все необходимые припасы вам подготовят уже завтра вечером.

Он поднялся, оканчивая завтрак и аудиенцию. Зула и я, младшие женщины в семье, немедленно встали и вышли из трапезной. Нам не полагалось оставаться с гостем дольше, чем с ним общался глава семьи.

Я не ошиблась, предсказывая трудный разговор с отцом. Это был сущий ужас. Даже та беседа, когда я умоляла не выдавать меня за Интри, блекла в сравнении.

Тогда отца всего лишь злило мое нежелание, которое он объяснял незрелостью мышления. Теперь же я предстала чуть ли не предательницей всех убеждений мэдлэгч, готовой подставить под удар шаманов севера все магическое сообщество Каганата. А это было равносильно государственной измене.

Отец распекал меня, совестил, укорял, ругал за обещанную Триену плату и за утреннюю строптивость. Я стояла, опустив очи долу, не смея даже вытереть слезы. Что там говорить о возражениях? Мне было позволено говорить только, когда отец выплеснул всю злость и сел в кресло за рабочим столом. Чувствовала себя допрашиваемой преступницей, потому что отец записывал мой рассказ, а уточняющие вопросы задавал так обвиняюще, что хотелось под землю провалиться.

Мама присутствовала при беседе, но не вмешивалась. Поначалу я этому удивлялась, надеясь на ее поддержку. Потом поняла, что она знает отца лучше и подгадает время так, чтобы он воспринял слова верно. Оставалось лишь надеяться, этот момент будет еще сегодня-завтра, потому что Триену и так недвусмысленно указали на ворота.

Я очень боялась, что Триена действительно выгонят, что ни мама, ни бабушка не станут его учить. Это означало отсутствие времени для того, чтобы переломить отношение отца к человеку, которого я любила всем сердцем. Это означало долгую настоящую разлуку с Триеном! Борясь с отчаянием, предложила отцу провести ритуал познания. Так я могла показать ему больше образов и эмоций, чем маме, лучше объяснить, что для меня значит Триен и как я ему дорога.

Отец отказался и после этого предложения выставил меня из кабинета.

Когда этот кошмар, который по нелепой ошибке назвали разговором, закончился, меня ждало еще одно испытание – Зула. С невесткой мы до моего замужества и отъезда ладили хорошо, теперь же она казалась совершенно чужой, до назойливости любопытной и даже бестактной.

Я понимала, что ни один голос за Триена не будет лишним, а потому рассказывала, отвечала на многочисленные вопросы. Зула ахала, ее полные губы были приоткрыты в постоянном удивлении, богатые украшения в волосах и на груди позвякивали, когда она всплескивала руками. Чем дольше длилась беседа, чем больше вопросов я слышала, тем больше убеждалась в том, что мой брат выбрал в жены очень красивую, но простодушную девушку, свято верящую в то, что отец во всем прав. Образец смиренной и почтительной невестки, счастливой тем, что родила семье наследника.

С ней я не откровенничала, не говорила о чувствах к Триену. Это могло лишь навредить. А завершение разговора было отрезвляющим. Зула утешила меня тем, что все злоключения остались позади и теперь не надо ни о чем беспокоиться, ведь отец в ближайшее время подберет мне нового мужа.

– Ты понимаешь, что на роль единственной жены тебе рассчитывать не приходится, – вздохнула она. – Но после жизни в Аваине среди иноверцев ты, безусловно, найдешь общий язык с первой женой нового мужа. Господин Азат будет рад услышать подтверждения тому, что ты легко сходишься с людьми.

– Отец велел тебе расспросить меня? – стараясь не выдать накатившее отчаяние, спросила я.

– Конечно! Господина Азата очень огорчило твое сегодняшнее глупое поведение. Как тебе только в голову пришло настаивать?

Я промолчала. Раз в конце долгой беседы она не поняла ничего, то уже и не способна осознать.

В дверь постучали, вошла приставленная ко мне служанка и сообщила, что скоро обед.

– Надеюсь, в этот раз господин Азат шамана не пригласил? – капризно спросила Зула.

– Нет, госпожа. Не пригласил и уже дал указание отнести ему обед в дом для гостей, – поклонилась служанка.

И это ответ отца на мой рассказ? На все то, что я сказала о Триене? Это его реакция на беседу с мамой, которая, казалось, готова была поддержать меня? Он не хотел понимать! Упрямство, спесь, гордыня… Чем бы он ни руководствовался, отец выбрал непонимание и неприятие. От этого в глазах собирались слезы отчаяния, а сердце выжгла горечь.

– Я ужасно устала, – вздохнула я. – Зула, попроси за меня, пожалуйста, прощения у родителей. Я прилягу, мне нужно отдохнуть.

– Госпоже принести что-нибудь сюда? – предложила услужливая женщина.

– Нет, благодарю. Сон – все, что мне нужно, – заверила я.

Зула переживала, что утомила меня долгими разговорами, но скоро ушла. Отец не терпел опозданий, а ей ещё нужно было зайти за сыном. Она даже не поняла, что я нашла отговорку, приличную причину, чтобы не есть без Триена. И как я раньше не видела, насколько бесхитростную, идеально покорную жену выбрал брат?

Расплатой за попытку настоять на своем стал ещё один тяжелый разговор с родителями.

– Ты забыла, кто ты! – разозленный моими уловками отец обвиняюще указывал на меня пальцем. – Ты позволяешь себе непотребные выходки!

– Я плохо себя чувствую и не хочу есть.

Тихий ответ разъярил его ещё больше.

– Вся прислуга знает о твоем требовании. Все в состоянии сделать правильные выводы. Ты позоришь семью!

– Позорно обращаться с человеком, спасшим мою жизнь, так, будто он отребье, – твердо ответила я. – Позорно вести себя так, словно он посыльный, доставивший ненужную вещь.

– Да как ты смеешь? – вскипел он.

– Говорить правду легко, – посмотрев ему в глаза, жестко ответила я.

Пару мгновений мне казалось, он меня вот-вот ударит. / Видела по лицу, что ему очень этого хотелось, но отец стиснул зубы, резко выдохнул и, сжав кулак, опустил руку.

– Дочь, тебе пришлось нелегко, ты вынуждена была бороться за себя, – вмешалась мама, подойдя ближе. – Но теперь ты в безопасности. В доме, где тебя любят и не хотят зла. Ты привыкла от всех защищаться, но в этом больше нет необходимости, милая.

Οна увещевала меня, но ее ласковые интонации оказывали и на отца благотворное влияние. Он вздохнул спокойней, злости немного поубавилось, но лишь немного, и я знала, что он не переменит отношения к Триену и не забудет мою строптивость.

– Вполне может быть, что ты действительно не голодна и плохо себя чувствуешь. Опустошенный резерв, ошейник и долгая дорогая не способствуют прекрасному самочувствию, – мягко говорила мама, будто обнимая словами. – Ты отдохнешь, восстановишь силы, успокоишься. Ты многое пережила, но это теперь в прошлом. Ершистость больше не нужна, милая. Уверена, пройдет совсем немного дней, ты почувствуешь, наконец, что ты дома, и снова станешь нашей почтительной, покладистой дочерью, которую мы любим, которой мы очень дорожим. Нам всем нужно немного времени.

– Ты права, мама, – согласилась я, подумав, что она лаской скорей добьется от отца нужных решений, чем я скандалами. – Я очень устала и плохо себя чувствую. Простите, если была резка. Я не хотела никого задеть и обидеть.

– Отдыхай, дочь, – значительно спокойней посоветовал отец и вышел.

Мама последовала за ним, на прощание осуждающе покачав головой и шепнув:

– Твоя строптивость ни к чему хорошему не приведет. Одумайся и веди себя достойно.

Они ушли, дверь закрылась, я без сил села в кресло и старалась не смотреть в зеркало. Собственное отражение было немым укором, напоминанием о том, что от дочери одного из древнейших родов Каганата ждут иного поведения, что родители правы, а я разочаровала их. Отец закономерно сердится на меня, бесправную дочь, посмевшую на чем-то настаивать.

На ужин Триена тоже не пригласили, и я вновь сказалась больной. В этот раз обошлось без трудной беседы, видимо, мамины слова о понятной слабости повлияли на отца. На завтрак я не пошла и, хотя от голода подводило живот, не притронулась к еде, которую служанка принесла мне в комнату.

Да, я непокорная, непослушная, неудобная дочь, но мое требование не было чем-то запредельным и совершенно невыполнимым.

Ближе к полудню зашла мама. Огорченная, серьезная и уставшая.

– Отец очень зол, – опустив приветствие, начала она с главного. – Твое упрямство делает все только хуже. Я советую тебе спуститься к обеду и вести себя так, как следует достойной дочери уважаемого семейства. После долгих уговоров отец согласился дать тебе ещё сегодняшний день на то, чтобы исправить поведение. Завтра на рассвете шаман уедет. Если ты и после этого не спустишься на завтрак, отец будет вынужден зачаровать тебя и волшебством призвать к порядку.

Не думала, что настолько взбесила отца, раз он грозился применить болезненные чары.

– Ты и во время взросления не была такой нездорово скандальной, дочь, – подчеркнула мама. – Мы тебя просто не узнаем и очень разочарованы твоим поведением. Одумайся, пока не поздно.

Она ушла, не дав мне даже возможности что-то возразить. Дверь закрылась, я осталась наедине с отчаянием. Я даже не могла сама сходить к Триену, поговорить с ним. Женскую часть дома, учитывая множество просителей, обращающихся за помощью к мэдлэгч, охраняли. Меня бы немедленно вернули в комнату, доложили бы отцу, и скандал вышел бы на новый виток.

ГЛАВА 26

Обед прошел без меня. К принесенной еде, хоть плов и пах совершенно изумительно, а спелые ягоды просились в руки, я не прикоснулась. Сказала, что не буду есть без Триена, значит, не буду. И никакие чары это не изменят! Никакие и никогда! Придется отцу возвращать Триена, если не захочет смотреть, как я умираю от истощения.

Служанка, зашедшая за подносом, принесла сумку с моими вещами. Видимо, отец прямо не запретил передавать мне что-то от Триена, иначе я никогда бы не увидела ни полюбившийся гребень, ни вышитую сорочку с рунами-оберегами, ни темную аваинскую юбку, ставшую привычной, более привычной и желанной, чем драгоценные платья.

Записки, к сожалению, не было. Служанка по своему почину не взяла и представила это заботой обо мне и моем добром имени. Надо признать, на такое рвение тюремщицы я не рассчитывала. Чудом сдержалась и не наговорила резкостей еще и ей.

Γолод, усиливающийся с каждым часом, подпитывал злость и решимость.

Я не сдамся! Я не позволю разлучить нас с Триеном! Не позволю!

Зеркало отражало аваинскую меня. Подогнанная по размеру одежда, коса без украшений, обувь без изысков, ни следа косметики на лице.

Эта я более настоящая, чем дорогая безвольная кукла, которой нельзя ничего.

Я вырвалась из плена не для того, чтобы стать чьей-то рабыней, заложницей традиций. Не для этого!

Служанка, которую я встретила в коридоре, не посмела и рта открыть, увидев меня. Охранник осекся, стоило на него глянуть. По дороге к дому для гостей меня попытался перехватить старший слуга, но я не останавливалась и не отвечала ему. Не хотелось нагрубить человеку, которого знала с детства.

– Триен! – громко позвала я, распахнув двери дома для гостей. В нем было десять комнат, и дергать ручки всех мне не хотелось.

– Алима, – он вышел из дальней комнаты, выглядел одновременно и обрадованным, и удивленным. Будто не ждал уже меня увидеть до вынужденного отъезда.

Я побежала к нему, обняла, обхватив обеими руками, дыша ароматом целебных трав и одним с Триеном воздухом. Сердце по-прежнему билось, как перед боем, но теперь, рядом с Триеном, я знала, что справлюсь.

– Пойдем, – заглянув ему в глаза, тихо сказала я. – Нужно поговорить с моей семьей. Но я здесь не останусь.

Он выдохнул с облегчением, улыбнулся.

– Я верил, что ты обретешь силу.

Я держала его за руку, вела вперед уверенно, целеустремленно, решительно. Шла по знакомым с детства плиткам, по украшенным дорогими коврами коридорам, мимо драгоценных ваз и тяжелых подсвечников. Как странно быть здесь и одновременно не быть дома!

Старший слуга торопливо распахнул перед нами двери трапезной. Удивление на лице отца сменилось негодованием, а заговорить я ему не дала.

– Я очень люблю вас всех, но завтра уезжаю вместе с Триеном.

– Алима! – воскликнула мама так, будто большей глупости в своей жизни не слышала.

– Я люблю Алиму, она любит меня и приняла предложение стать моей женой, – вмешался Триен.

– Об этом не может быть и речи! – рыкнул отец.

– Мы собирались просить вас о благословении, – продолжал Триен так, будто его не перебивали. – Но ошейник спутал все планы.

– Моя дочь не станет женой иноверца-простолюдина. И уж тем более не станет женой шамана! – вскочив со своего места, крикнул отец.

– Тогда мы уедем уже сегодня. Без благословения, – отрезала я. – Я не останусь здесь и никому не позволю ломать мне жизнь!

Судя по выражению лица, отец был в таком бешенстве, что мог и проклясть. Я подняла правую руку, готовясь поставить щит.

– Азат, – раздался спокойный голос, – сядь.

Бабушка? Мне даже не сказали, что она приехала! А я, влетев в трапезную, ее не заметила.

Отец стиснул кулаки, выдохнул, но сел. Бабушка Цэрэн, его мать, единственная, кого он слушался. Спасибо, Боже, что послал ее!

Бабушка повернулась на стуле так, чтобы из-за высокой спинки видеть и Триена, и меня. Долго рассматривала обоих, а в трапезной воцарилась тишина. Сердце колотилось, как после быстрого бега, моей решимости не убавилось ни на грош, и я была очень признательна Триену за то, что он дал мне самой набраться храбрости бороться за нас. Я сама осознала, насколько сильна. Οн чуть сжал мою руку, подбадривая, я ответила пожатием.

– Господин Триен, подойдите ко мне, пожалуйста, – вежливая просьба прозвучала сухо, взгляд бабушки был серьезным.

Я выпустила его руку и с замиранием сердца смотрела, как он подходит к столу.

– Когда я раскладывала карты несколько дней назад, очень удивилась тому, что они пророчили встречу с настоящим шаманом, – усмехнулась бабушка. – В Каганате днем с огнем не найти такую невидаль. Помогите мне встать, господин Триен. Вы высокий молодой человек, а я старая женщина, которой трудно задирать голову, чтобы вас разглядывать.

Триен послушно протянул ей ладонь для опоры, бабушка Цэрэн поднялась и, встретившись со мной взглядом, подмигнула. На душе стало спокойней. Хитрюга у меня бабушка, это бесспорно. Она успела за эти краткие мгновения считать Триена!

Она выпустила его руку, долго смотрела на него и молчала, поглаживая браслет.

– Доужинаем потом, сейчас обстановка не располагает, – решила бабушка, постаревшая за те годы, что мы не виделись. Казалось, она стала еще ниже и суше. Но взгляд был таким же цепким, и ум, я в это верила свято, не утратил остроты. – Ничто так не помогает собраться с мыслями после размолвки, как музыка. Вы ведь любите музыку, господин Триен?

– Конечно, госпожа Цэрэн. Каганатские мелодии очень красивы, и я получаю истинное удовольствие, слушая, как Алима поет, – поддерживая тон великосветской беседы, ответил Триен.

Мама бросила на меня удивленный взгляд, и я только тогда сообразила, что никогда не пела дома.

– Отлично, – просияла бабушка. – Тогда вам наверняка понравится, как звучит гуцинь.

Я мысленно застонала. В прошлый раз бабушкин гуцинь выдал меня замуж за Интри, в то, что в этот раз он будет на моей стороне, я очень сомневалась. Γуцинь не любит северян.

Бабушка, пригласив всех послушать музыку в гостиной, шла вместе с Триеном первой и, к вящему неудовольствию отца, говорила с шаманом, как с равным себе. Она спрашивала, где он живет, кто его родители, откуда он родом. Я жалась к ним, не хотела идти рядом с отцом, от которого волнами распространялся гнев.

В гостиной, которую я не видела годы, многое изменилось, но комната все равно была уютной, в воздухе витал запах сандала.

– Алима, внучка, поставь мой гуцинь на стол, будь так добра, – в голосе бабушки слышалась ласковая улыбка, и отец недовольно зыркнул на меня.

По его мнению, я не заслуживала такого доброго обращения, а напрашивалась на суровое наказание. Выполнив просьбу, отходить от стола и инструмента я не собиралась. Бабушка пригласила Триена сесть на диван, подошла ко мне, положила руку на гуцинь.

– Пожалуйста, не играй сегодня, бабушка Цэрэн, – шепотом, но напористо попросила я. – Твой гуцинь определяет судьбы. Я не хочу, чтобы кто-то за меня определял мою.

Она погладила меня по щеке теплыми мягкими пальцами, улыбнулась.

– Ты изменилась, Алима. Я считаю, что это хорошо. Играй. Мы собрались здесь слушать твою песнь. Будь честна с собой, с нами, со струнами. Я разрешила им. Не бойся ничего, бойся лишь быть не до конца откровенной.

Бабушка отошла, села в кресло так, чтобы видеть всех. Мне же, несмотря на ее наставление, стало страшно. Я не играла больше года! Резерв не восстановился, магии во мне сейчас было очень немного, а гуцинь без нее не запоет! Если не будет волшебства, не появятся образы, и моя музыка не будет иметь ценности и смысла!

Я сидела перед старинным инкрустированным перламутром гуцинь и не решалась коснуться струн. Отец нетерпеливо прокашлялся, мама растерянно переводила взгляд с него на бабушку, Зула, пыталась умостить на руках сына так, чтобы он не ерзал. Триен. Родной, уютный, любимый. Οн ободряюще улыбнулся мне, и мелодия полилась.

Это была песнь о нем, обо мне, о нас. О том, как много мы значим друг для друга, как гармонично сосуществуют наши дары, как удивительно светло на душе рядом с Триеном и сколько горечи и боли принесло то, что родные не попытались даже понять. В музыку вплелась несбывшаяся надежда на мамину помощь, разбитая мечта о родительском благословении для нас с Триеном, и разочарование из-за отказа отца провести ритуал познания.

Мелодия подчеркнула мою вину за то, что я начала с требования там, где следовало начать с объяснения. А из-за тоскливых нот на глаза наворачивались слезы, ведь мы все знали, что и подробные, честные, искренние объяснения ничего не изменили в лучшую сторону. Отец лишь стал нетерпимей.

Струны спели о том, как сильно я по-прежнему надеялась на понимание родных и на то, что не придется рвать сердце на части. Разве может счастье быть полноценным, если связи с семьей разорваны?

Я не смотрела ни на кого, лишь выплескивала с помощью музыки наболевшее, говорила о том, что за два дня так и не смогла донести до родных. Не потому что я не старалась, а потому что натыкалась на стены. Меня не хотели слушать.

Я была откровенна со струнами, честна с собой и с миром, и гуцинь стал инструментом моей души.

Последняя нота повисла невысказанным вопросом. Что станет со всеми нами? Миром или злом мы расстанемся? Станет ли моя семья бедней на одну меня или обогатится Триеном и его родственниками, теплыми и душевными, принявшими меня, лучше любых магов почувствовавших, насколько близки мы с Триеном?

Я подняла глаза, встретилась взглядом с любимым, с человеком, с которым хотела прожить всю жизнь. Он все понимал и тоже сожалел о том, как здесь все обернулось. О другом он мечтал, и его надежды отражали мои.

Зула плакала, обеими руками стискивая притихшего сына. Мама утирала слезы, во взгляде читалась просьба о прощении. Οтец на меня не смотрел, бабушка тоже. Ее внимание было приковано к сыну, и все ждали его слов.

– Господин Триен, я прошу вас не уезжать завтра. Нам с вами о многом нужно поговорить. Я буду рад, если вы примете это приглашение, – фразы прозвучали поразительно спокойно, ровно, без гнева, затмевавшего разум отца последние дни.

– Благодарю, господин Азат. Я с удовольствием останусь в этом благословенном доме, – почтительно ответил Триен.

– Давайте вернемся за стол, – предложила мама, нарушая торжественность момента. – Алима, там твои любимые мясные рулетики с кунжутом и утка с айвой.

Εе голос дрожал, казалось, она боялась, что я снова откажусь есть.

– Я с радостью попробую, – заверила я и добавила: – В Аваине айву не знают.

Мама подхватила простую тему, встала, увлекая за собой Зулу и мальчика. После музыки гуцинь говорить о серьезном не было ни нужды, ни смысла. Слова слишком слабы и не могут справиться, передать всю многогранность переживаний. А тот, кто не понял музыку, не поймет уже ничего.

Триена мама тоже вовлекла в беседу, и так получилось, что из гостиной я выходила последняя.

– Сразу видно, что она твоя дочь. Такая же свободолюбивая и упрямая, – расслышала я слова бабушки. – Думаю, ты гордишься ею. Постарайся ей это показать.

Во время ужина отец говорил мало, зато внимательно слушал. Триен рассказывал бабушке о своем доме, о семье. Говорил о Пупе и о тех людях, которые приходили к нему за советом, предсказанием, лечением или оберегом. Он, не представляя это страшной тайной и великим секретом, рассказал о значении ритуального головного убора и объяснил, откуда взялось стойкое убеждение в том, что шаманы больше всего на свете жаждут золота. Речь шла об украшениях для ритуальных рогов, усиливающих шамана, стабилизирующих его магию во время сложных ритуалов.

Бабушка всем этим интересовалась искренне, многое уточняла, а потом ошеломила меня тем, что пригласила нас с Триеном к себе уже завтра.

– Мне так любопытно посмотреть на шаманскую магию! Столько лет живу, а ни одного ритуала не видела, – на Триена она смотрела с непосредственным предвкушением. – Мы многому можем научиться друг у друга. У магии одна природа, один источник!

На отца, резко отказавшегося делиться знаниями, я старалась не смотреть. И без того понимала, что он сердился. Бабушке Цэрэн он противоречить не мог, но и быстрое изменение мировоззрения было просто немыслимым для него. Отцу требовалось несколько дней, чтобы свыкнуться с чем-то и пересмотреть отношение.

Оттого я была безмерно признательна бабушке за приглашение. Терпеть ощутимое на магическом уровне отторжение, чувствовать возводимые барьеры, натыкаться на постоянное неудовольствие отца не хотелось. Наблюдать, как мама мечется между ним и мной, пытаясь примирить стороны, было тяжело. Все это не улучшало отношения, а лишь усиливало напряженность.

Сытость немного пригасила мою воинственность, нежный поцелуй Триена на ночь и тепло его объятий успокоили сердце. Я сделала все правильно, хотя открытое противостояние с семьей причинило боль. Я все сделала правильно. Для нас и для себя.

ГЛАВА 27

Утром после завтрака мы уехали вместе с бабушкой. Она выглядела уставшей, отец – не выспавшимся, и я могла поклясться чем угодно, что ночью они долго беседовали. Разговор явно пошел отцу на пользу. Его взгляды и жесты изменились. Если раньше в них сквозило высокомерие и пренебрежение, если каждое движение подчеркивало, насколько ценно то, что господин Азат снизошел до разговора с шаманом, то теперь в глазах отца я замечала интерес. Спокойный, без настороженности и отторжения.