Текст книги "Голоса Серебряного века. Поэт о поэтах"
Автор книги: Ольга Мочалова
Соавторы: Алла Евстигнеева
Жанры:
Поэзия
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)
Свобода действий ведет к свободе высказываний. Он говорил о французских приемах, о случаях многократных повторений. Хвастал, что вот приехал в Москву, взял женщину. Мне не нравилось.
Был в смятенном настроении. Что делать дальше? Писать стихи и только – уже нельзя. Быть ученым? Археологом?
В купе было большое зеркало, в нем промелькнули наши образы рядом. Помню свои строки:
«В зеркале отразились:
Высокий, властительный он
И девушка, как оруженосец
С романтической бурей волос».
«В вас прелестная смесь девического и мальчишеского».
«Руки, как флейты».
Просил простить, что не может проводить обратно. Да я и не хотела. Надо было остаться одной. Домой пешком летела, как пуля.
Прощаясь у паровоза, сказал: «Если бы я мог найти здесь пещеру с драгоценными камнями – все было бы для Вас».
Мы виделись еще. Ходили по улицам.
«Занимателен разговор с Вами. Ваши сужденья».
«Если бы я не был англичанином, то хотел бы быть американцем».
Вот мы стоим у входа в Союз поэтов. Я упорно говорю: «Не люблю». Полушутя, полуболезненно он отвечает: «Зная свою власть надо мной, Вы пользуетесь ею, чтобы ранить меня».
Мы идем по Лубянской площади, он говорит: «Ваше имя Илойали. Пройдет время, в каких бы то ни было обстоятельствах Вы вдруг почувствуете беспокойство, волненье, неясное томленье, а это я тоскую и зову».
Мы сидели на ступеньках храма Христа Спасителя. Нежно, нежно, тихо, как бы издалека, звал меня: «Оля! Оля!» Я замирала, боясь на него взглянуть.
«В каждой женщине есть образ сказки: русалка, фея, колдунья. Вы – Ангел». Я пошутила: «А, может быть, я – змея?» – «Нет, вы – Ангел, я знаю, Вы – Ангел». И еще: «Что бы ни удалось Вам написать, я знаю, что у Вас душа поэта».
Он выступал в Доме Герцена и не имел успеха у тамошней публики. «Третьестепенный брюсёнок», – отозвался о нем тогдашний литературный] заправила Василий Федоров.
«Поэт для обольщения провинциальных барышень», – судила Надежда Вольпин. Он многим не нравился.
Мы шли втроем: он, Николай Бруни, я. Николай Бруни – священник, летчик, переводчик авиационной литературы. В узком проходе мы остановились, он сказал: «Сначала должен пройти священник, дальше женщина и поэт».
Борис Пронин – основатель ленинградского ночного кабаре «Бродячая собака», любимого места сборища поэтов, оказался в то время жителем Воздвиженского переулка и, встретившись с Гумилевым, предложил посетить его вечером, почитать стихи. Его квартира в глубине квартала с перепутанными ходами оказалась труднодоступной. Мне пришлось спрыгнуть с каменной стены прямо в разъяренный собачий лай. На вечере был Сологуб, тихий и затягивающий в омут своей тишины. Некий художник жаловался мне на горесть ненайденного пути. Я читала свое стихотворение «Полями» и Гумилев сказал: «Эти строки Вы должны были бы прочесть мне раньше».
Когда я уходила, Н. С., спускаясь с лестницы, требовательно притянул меня к себе, как уже признанный завоеватель. Я отбилась. Он опустил руки, сказав: «Амазонка».
Я вернулась на Знаменку.
Прощаясь, мы договорились, что завтра в 12 часов он за мной зайдет.
Он не пришел.
Мы больше не виделись.
А ведь в тот день было очень нежелательное впечатление: шла рядом с нами по улице некая дамочка, виляющая телом, слащаво-фамильярно произносила: «Гум здесь».
Я ее ненавидела.
Затем пришла весть о расстреле Н. С. 25 августа 1921 года.
Ходили противоречивые слухи о заговоре Таганцева, об участии в нем Гумилева, о случайности его ареста [287]287
Владимир Николаевич Таганцев (1890–1921) – географ, профессор; возглавлял «Петроградскую боевую организацию», которая в 1921 году подготовила антиправительственный заговор.
Что касается Н. С. Гумилева, то он «осенью 1920 года неопределенно обещает участникам т. н. „таганцевского заговора“ свое содействие в случае антиправительственного восстания и номинально вовлекается в конспиративную деятельность, 3 августа 1921 года арестован ЧК и 24 августа приговорен к расстрелу» (Русские писатели. Биографический словарь. 1800–1917. Т. 2. М., 1992, с. 56).
[Закрыть]. Не было только противоречий в суждениях об исключительной мужественности Н. С. при всех обстоятельствах.
Я была на даче, когда до меня дошла эта весть.
Ночи позднего августа стояли непроглядно-черные, и с неба срывались большие блестящие звезды.
А дальше.
Дальше были отклики окружающих.
Мария Монина видела из окна, как мы шли под руку по Знаменке, и говорила: «Он плешивый, бесцветный, ему должно быть лестно, что с ним рядом такая девушка».
В Антипьевском переулке нам встретилась, к моей досаде, тетя Варя. Она глянула на нас безрадостно-прозаично: «Вот, мол, кружит ей голову, она верит, а потом будут слезы».
Варвара Монина занесла в дневник строки: «Встретила Ольгу в Доме Герцена с Гумилевым. Она вдруг – красивая. Вся – обожженность. Вероятно, мимолетная интимность. Не по-женски». Дневничок о нас удовольствием распространяла, как образец изящно-лаконического стиля. Она делала и худшее.
Где-то звучал по записи голос Гумилева, читающий стихи.
Павел Лукницкий [288]288
Павел Николаевич Лукницкий (1900–1973) – писатель, биограф Н. С. Гумилева.
[Закрыть] – молодой ленинградский журналист, посвятил себя составлению биографии Гумилева. Он собрал много материала, рассказов знавших его [людей], много фото всех возрастов. На одних Н. С. был обаятелен, на других – пошловат. Павел Николаевич обошел все дома, где бывал поэт.
Зимой 1924 года я сидела в его кабинете и сообщала нужные сведения. Работа Лукницкого, конечно, не вышла в печать, но есть надежда, что она не пропала зря [289]289
См.: Лукницкая В. К. Николай Гумилев. Жизнь поэта по материалам архива семьи Лукницких. Л., 1990.
[Закрыть]. Павел Лукницкий говорил, что слышал голос, призывающий его совершить этот подвиг.
Долгие годы лежала в моем бюваре засохшая роза, подаренная им. Затем в порыве гнева, протеста, тоски я ее казнила.
Десятилетия он снился мне ежегодно. Проходил мимо, смотрел, и в глазах была сияющая нежность. Слов не было. Потом пропало и это.
Разумеется, я любила других. Но среди других, неизбежно развенчанных, уцелел он один.
Существовало общепринятое мнение: Блок – красивый, Гумилев – некрасивый. Противоположности во всем. Не могу примкнуть к этому суждению. Его стать, осанка, мерный шаг, глубокий голос, нежно и твердо очерченные губы, тонкие пальцы белых рук, а главное – окружавшая атмосфера – все не укладывалось в понятие «некрасивый». В нем очень чувствовалась его строфа:
Эти слова – реальная действительность.
Меня не удовлетворяет ни одна статья о нем из известных мне, – ни дифирамбическая, ни ироническая.
Ни друг, ни враг, ни мимо идущий прохожий не отрицал в нем несомненнейшей черты – мужественности. Это черта, которая вспоминается первой при имени Гумилева. Но понятие мужественности разногранно и разнопланово, и я откликаюсь не на все его проявления.
Было в нем забиячество, задирчивость, самолюбивая горделивость, вкус к ловкачеству – то малоинтересно. Может быть, преизбыток этих свойств относится к более раннему возрасту. Не могу себе представить Н. С. в беге, спешке, драчливых движениях. Все это нарушает эпичность его строки. Слова:
«Не нужны ли твердые руки
И красная кровь не нужна ли
Республике иль королю?»[291]291
Гумилев Н. С. На Северном море. Стихотворение. – Впервые опубл.: Гумилев Н. С. Костер. Пг., 1918. Цитируемая строфа без искажений такова:
Не нужны ли крепкие руки,Не нужно ли твердое сердцеИ красная кровь не нужна лиРеспублике иль королю?
[Закрыть] —
Звучат преизбытком физической силы, бравурны.
Он, увидавший «во всем ее убранстве Музу дальних странствий» [292]292
Гумилев Н. С. Отъезжающему. Стихотворение из сборника Н. С. Гумилева «Колчан» (Пг.; М., 1916). – Впервые опубл.: Гиперборей. 1913. № 9/10.
Цитируемые строки без пропусков таковы:
Ведь ты во всем ее убранствеУвидел Музу Дальних Странствий.
[Закрыть], автор «Капитанов»[293]293
Гумилев Н. С. Капитаны. Поэма из сборника Н. С. Гумилева «Жемчуга» (М., 1910). – Впервые опубл.: Аполлон. 1909. № 1.
[Закрыть], охотник на леопардов, путешественник по дебрям и пустыням, по волнам, по жаре, он – осваивающий земные пространства с предельным напряжением сил – вот более высокий план его мужества. Истинный, действенный завоеватель земли заслуживает почета.
Всегда – тренировка себя на границах последних крайностей, заглядыванье в лицо смерти, как бы для испытанья ее власти. Неразделимо смешанные – отчаянье и отчаянность.
Но за всем этим стоят строки, заставляющие затрепетать своей значительностью:
Так, значит, это высшее веленье, неисповедимое призванье. Весь путь его освещается молнийным светом.
Особенно люблю в нем мужество в преодоленье боли улыбкой. Это не война.
Вот вершина, достойная поклоненья. Я знала его улыбку.
Грань его прекрасной мужественности – белокаменная скрытность. О многом он не говорил никогда никому, при всей щедрости его общительности с людьми, душевные тайники оставались непроницаемыми.
К высокой мужественности относятся его твердые «да» и «нет», – увы, столь редкие в душах неопределенных и расплывчатых. Он любил говорить и писать: «Я знаю, я твердо знаю»[296]296
Гумилев Н. С. Андрей Рублев. Стихотворение из сборника Н. С. Гумилева «Костер» (Пг., 1918). – Впервые опубл.: Аполлон. 1916. № 1.
Первая строка стихотворения без искажений такова:
Я твердо, я так сладко знаю…
[Закрыть], – что свидетельствует о большой внутренней осознанности.
Думается, основная его тема – потеря рая. Он был там. Оттуда сохранилась память о серафимах, об единорогах. Это не поэтические «украшения», а живые спутники души. Оттуда масштабность огненных напряжений, светов, горений. Оттуда и уверенная надежда:
«Отойду я в селенья святые»[297]297
Гумилев Н. С. Вступление. Стихотворение. – Впервые опубл.: Гумилев Н. С. Шатер. Севастополь, 1921; 2-е изд. – Пг., 1922.
[Закрыть].
Один из журнальных критиков писал о нем: «Гумилеву всю жизнь было 16 лет: любовь, война, стихи». Тон рецензии был не слишком почтительный. Но Гумилев отозвался о ней: «Что ж, написано добросовестно».
Любовь его тоже разногранна, конечно, без завоевательных упоений не обойдешься. Он писал о том,
«Как сладко побеждать
Моря и девушек, врагов и слово»[298]298
Гумилев Н. С. Рыцарь счастья. Стихотворение, не вошедшее в прижизненные сборники (1917–1918). – Гумилев Н. С. Стихи. Письма о русской поэзии. М., 1990, с. 391.
Цитируемые строки стихотворения без пропусков таковы:
Как сладко жить, как сладко побеждатьМоря и девушек, врагов и слово.
[Закрыть].
Звучали ноты самолюбивого лихачества:
Звучали даже ноты пренебреженья:
Но достойно внимания – основное, вершинное:
Любовь пронзает душу «Синими светами рая»[302]302
Гумилев Н. С. Канцона первая. Стихотворение. – Впервые опубл.: Гумилев Н. С. Костер. Пг., 1918.
Пересказанная мемуаристкой строфа из стихотворения такова:
Только любовь мне осталась, струнойАнгельской арфы взывая,Душу пронзая, как тонкой иглой,Синими светами рая.
[Закрыть], он говорит о ней: «Ты мне осталась одна»[303]303
Там же.
[Закрыть].
Он говорит:
В каждой любви – поиски потерянного себя и связей с высшими сферами.
«С тобою, лишь с тобой одной,
Рыжеволосой, белоснежной,
Я был на миг самим собой»[305]305
Гумилев Н. С. «Нет, ничего не изменилось…» Стихотворение (1920). – Впервые опубл.: Гумилев Н. С. Стихотворения. Посмертный сборник. Пг., 1922.
Цитируемая строфа стихотворения без искажений такова:
Знай, друг мой гордый, друг мой нежный.С тобою, лишь с тобой одной,Рыжеволосой, белоснежной,Я стал на миг самим собой.
[Закрыть].
Он – неустрашимый – чувствовал себя беспомощным: «Перед страшной женской красотой»[306]306
Гумилев Н. С. В Бретани. Стихотворение, не вошедшее в сборники (1917). – Гумилев Н. С. Стихи. Письма о русской поэзии. М., 1990.
[Закрыть].
Он только раз произнес слово «страшная».
Поиски себя, трудность разобраться в себе – одна из насущных тем поэзии Гумилева. Сколько образов в нем сидело, и не все были желательными.
О тоскующем одиночестве Гумилева, несмотря на многочисленных поклонников, говорил Алексей Толстой, говорили все, говорил он сам:
«О моей великой тоске, в моей великой пустыне»[308]308
Гумилев Н. С. «К ***» Стихотворение. – Впервые опубл.: Гумилев Н. С. Стихотворения. Посмертный сборник. Пп, 1922.
Цитируемые строки стихотворения без искажений таковы:
Я клянусь тебе теми снами,Что я вижу теперь каждой ночью,И моей великой тоскоюО тебе в великой пустыне.
[Закрыть].
«И никогда не звал мужчину братом»[309]309
Гумилев Н. С. Дон Жуан. Стихотворение. – Впервые опубл.: Гумилев Н. С. Жемчуга. М., 1910.
[Закрыть].
Я хочу только вспомнить, что у него был друг Владимир Эльснер [310]310
Владимир Юрьевич Эльснер (1886–1964) – поэт.
[Закрыть], поэт одной книги стихов, канувшей в бездну забытья [311]311
Речь идет о поэтическом сборнике В. Ю. Эльснера «Выбор Париса». Первая книга стихов (М., 1913).
[Закрыть]. Стихи умные, хорошо написанные, приятного тембра. Помню одно: поэт говорит о какой-то жизненной ситуации:
«Как в старой немецкой гравюре,
Где страсть, смерть и вино».
Для полноты образа Н. С. необходимо помянуть его пристрастие к сильным хищникам:
«Парнас фауной австралийской
Брэм-Гумилев ты населил.
Что вижу? Грязный крокодил
Мутит источник касталийский,
И на пифийскую дыру
Вещать влезает кенгуру»[312]312
Поэтесса М. М. Шкапская приписывает авторство этой пародии на Н. С. Гумилева Вяч. Иванову, ссылаясь на рассказ Вл. Пяста. (См.: РГАЛИ, ф. 2182, on. 1, ед. хр. 140, л. 54 об.)
Последняя строка пародии, записанной в альбоме М. М. Шкапской, такова:
Вещать садится кенгуру (Там же).
[Закрыть].
Думается, пристрастие выросло из переплетенных корней. Любовь сильного к сильному, завоевательный интерес с ним сопоставиться. Любованье красотой хищников: «Меха пантер – мне нравились их пятна»[313]313
Гумилев Н. С. Пятистопные ямбы. Стихотворение из сборника Н. С. Гумилева «Колчан». – Впервые опубл.: Аполлон. 1913. № 3.
[Закрыть]. Сочувствие тоске их пленения – и человеком, и условиями дикого существованья. И – наиболее сложное – провиденье переходных форм звериного бытия. Так, в последнем сборнике рисуется тигр – пьяный гусар – воинствующий ангел. Так:
«Колдовством и ворожбою
Леопард, убитый мною,
Занят в тишине ночей»[314]314
Гумилев Н. С. Леопард. Стихотворение. – Впервые опубл.: Гумилев Н. С. Огненный столп. Пп, 1921.
Цитируемая мемуаристкой строфа без искажений такова:
Колдовством и ворожбоюВ тишине глухих ночейЛеопард, убитый мною,Занят в комнате моей.
[Закрыть].
Только раз упоминается о друге-собаке [315]315
Здесь трудно согласиться с мемуаристкой, поскольку подобные упоминания у Н. С. Гумилева не единичны. Например:
Косматая, рыжая, рядомНесется моя собака,Которая мне милееДаже родного брата. (Гумилев Н. С. Осень. Стихотворение из сборника Н. С. Гумилева «Костер». – Впервые опубл.: Тринадцать поэтов. Пг., 1917, без заглавия).
Дерево да рыжая собака —Вот кого он взял себе в друзья.Память, память, ты не сыщешь знака.Не уверишь мир, что то был я. (Гумилев Н. С. Память. Стихотворение из сборника Н. С. Гумилева «Огненный столп». – Впервые опубл.: Вестник литературы. 1921. № 4–5, под заголовком «Души»).
[Закрыть].
Очень дорог мне в нем тайный опыт виденья ночного солнца. Опыт неизреченный, он не объясняет его, скупо сообщает:
«Наяву видевший солнце ночное»[316]316
Гумилев Н. С. Канцона первая. Стихотворение. – Впервые опубл.: Гумилев Н. С. Костер. Пг., 1918.
[Закрыть].
Но без этого внутреннего события нельзя себе представить поэта.
Думается, прекрасен был в нем жест великодушной снисходительности. Не с позиций высокомерия, надменности, разумеется. Но как бы горькие сожаления об искажении, об ущербе сущего, высокая печаль о неизбежности падения.
Ему несвойственно было произносить резкие осуждения. Так, о поэте Ратгаузе, идеале бездарности, он писал: «Рыцарь нивских приложений». В «Письмах о русской поэзии» щедро, добро, гибко откликается он на разнообразные достоинства разнохарактерных поэтов [317]317
Даниил Максимович Ратгауз (1868–1937) – поэт, автор многочисленных сборников; в 1922 году эмигрировал. На стихи Ратгауза писали романсы: П. И. Чайковский («Снова, как прежде, один…», «Мы сидели с тобой…» и др.), А. Т. Гречанинов, Ц. А. Кюи, С. В. Рахманинов, М. И. Ипполитов-Иванов, Р. М. Глиэр. Вместе с тем поэтическое творчество Ратгауза оценивалось современниками невысоко. В. Я. Брюсов, например, назвал 2-томное издание стихов Ратгауза (СПб., 1906) «полным собранием стихотворных банальностей». (См.: Брюсов В. Я. Д. Ратгауз. Поэт банальностей. – Весы. 1906. № 5)
«Нива» (СПб., 1870–1918) – иллюстрированный, еженедельный журнал для семейного чтения, общественно-политическая жизнь освещалась в нем в «благонамеренном» духе. В 1894–1916 годах выходили «Ежемесячные литературные приложения» к журналу «Нива».
Гумилев Н. С. Письма о русской поэзии. Пг., 1923 (отдельное издание).
Вероятно, в данном случае имеет место ошибочное цитирование. В «Письмах о русской поэзии» Н. С. Гумилев так оценивал творчество Д. М. Ратгауза: «Есть в деревнях такие лавочники, которые умеют только писать, но не читать. Я думаю, таков и Ратгауз. Потому что иначе у него не хватило бы духу в нудно-безграмотных стихах передавать мысли и ощущения отсталых юношей на шестнадцатом году» (Гумилев Н. С. Письма о русской поэзии. – В кн.: Гумилев Н. С. Соч.: В 3 т. Т. 3. М., 1991, с. 56). А чуть дальше он писал о стихотворении А. А. Сидорова «Рыцарь с лебедем»: «Скучный рыцарь из нивских иллюстраций – у Алексея Сидорова такая же скучная принцесса» (там же, с. 86) и о поэзии Г. Рачинского: «Такие стихи, как у Григория Рачинского, можно встретить теперь только в мелких еженедельниках и иллюстрированных приложениях к провинциальным газетам» (там же, с. 85).
[Закрыть]. Как зорко видит малейшую крупинку золота и радуется ей.
А он ли не страдал от жестоких нелепостей жизни, мрачной тупости людских мнений. Он – капризно-нервный, аристократически-изысканный:
писал он. Вот, представляется мне, его скрытый душевный фон. Героичным было само его внешнее спокойствие, самообладание. Ведь он неоднократно кончал с собой. Он постоянно играл со смертью.
Стихотворение «Душа и тело» в его предсмертном сборнике [319]319
Гумилев Н. С. Душа и тело. Стихотворение. – Впервые опубл.: Гумилев Н. С. Огненный столп. Пг., 1921.
[Закрыть] – духовный храм. Он, сказавший:
– встал во весь рост и рост исполинский. Эта, в сущности, поэма вызывает трепетный холодок при чтенье.
Отмечу начало 2-й части:
«И тело я люблю».
Т. е. даже и тело, такое стеснительное, требовательное, досадное нередко. То, которое водило его по «задворкам мира», где мы «средь теней», где «так пыльна каждая дорога, каждый куст так хочет быть сухим». Только раз вырвалось в поэзии Гумилева выражение огненной плеткой:
«Что в проклятом этом захолустье»[321]321
Гумилев Н. С. Канцона вторая. Стихотворение из сборника Н. С. Гумилева «Огненный столп» (Пг., 1921). – Впервые опубл.: Вестник литературы. 1921. № 4/5.
[Закрыть].
Я не нашла ему имени. «Николай Степанович» – это еще звучало сносно, но сокращенные имена – никуда. Фамилия «Гумилев» – стальное забрало. Во всем бесконечном разнообразии многонациональных имен – ничего подходящего. И вот в III, заключительной части, «Душа и тело», слова поразительные по значенью:
Вы – душа и тело.
Кто не понял, что Гумилев безмерно выше самого себя, не понял в нем ничего. Автор изящных стихов, любитель путешествовать.
И не лучшим ли определеньем его сущности останется название его предсмертного сборника «Огненный столп»[323]323
Гумилев Н. С. Огненный столп. Пг., 1921.
[Закрыть].
Его стихи ко мне
1. Ольга [324]324
Гумилев Н. С. Ольга. Стихотворение. – Впервые опубл.: Гумилев Н. С. Огненный столп. Пг., 1921.
По свидетельству П. Н. Лукницкого, это стихотворение посвящено Ольге Николаевне Арбениной-Гильдебрандт (1899–1980), актрисе и художнице. (См.: Богомолов Н. Примечания. – В кн.: Гумилев Н. С. Собр. соч.: В 3 т. Т. 1.М., 1991, с. 546)
[Закрыть].
2. Канцона вторая. «Огненный столп»[325]325
Гумилев Н. С. Канцона вторая. Стихотворения из сборника Н. С. Гумилева «Огненный столп» (Пг., 1921). – Впервые опубл.: Вестник литературы. 1921. № 4/5.
[Закрыть].
3. «Мои читатели» – по впечатленьям наших московских хождений. «Огненный столп»[326]326
Гумилев Н. С. Мои читатели. Стихотворение. – Впервые опубл.: Гумилев Н. С. Огненный столп. Пг., 1921.
[Закрыть].
4. «Я сам над собой насмеялся…» Посмертный сборник [327]327
Гумилев Н. С. «Я сам над собой насмеялся…» Стихотворение, вошедшее в книгу Н. С. Гумилева «Стихотворения. Посмертный сборник» (Пг., 1922, 1923). – Впервые опубл.: Альманах «Цеха поэтов». Кн. 2. Пг., 1921.
[Закрыть].
5. Поэма «ОМ» (Названье неточно). В 1919 году брошюрка на грубой бумаге, где сюжет был построен на созвучии ОМ [328]328
Гумилев Н. С. Поэма начала. – Впервые опубл.: Дракон. Альманах стихов. Вып. 1. Пг., 1921. Ом – магическое слово, заклинание, взятое из древних эзотерических учений.
[Закрыть].
Мои стихи ему
Оборванные строки
Стен высоких, лая бешеного
Сердце не дрожало,
Если уж теперь узнала
Власть морского вала.
Ураган в груди остался,
Дикое бесстрашье, —
Вот с такими бы рогами
На любую башню.
Ты не знал. А из темницы
Выкрасть час последний —
Всех проклятий, чар и ласк
Пламенней, победней.
Ноги, ноги заварю
Темной, жуткой негой,
Воротися в ворота,
Смерть рассыпав снегом.
1921
Надпись на камне
Она была, как мальчик, безудержной,
Счастливою, как жаворонок в поле.
Ее улыбку, флейты рук и гордость
Я ждал года и взял ее веселой,
От мира неоторванной и свежей,
Как вод нагорных быстрое теченье.
Я, видевший пустыни и сраженья,
Мрак раскаленный в зареве молитв,
Перед ее глазами знал сомненье
И горькую ненужность прежних битв.
1922
Молчанье земли
Становится все властнее,
Подавляя наносные шумы,
Становится все неотступней
Молчанье земли.
Чувствую крепкое, целое,
Замкнутое в себе.
Каким объяснить сравненьем
Молчанье земли.
Есть звуки – паденье с веток
Яблока, треск льда,
Которые не нарушают
Молчанье земли.
Есть слова,
Под которые подплывает,
Как твердая опора,
Молчанье земли.
Слушаю лесную поляну
Широким солнечным днем!
Как бесконечно, как весело,
Как бесконечно, как веско
Молчанье земли.
Слушаю в позднюю осень
Черный холодный сад, —
Как неприкрыто, как сиро
Молчанье земли.
Чем свирепее мировые войны,
Сокрушительней треск распада,
Тем крепче держит вниманье
Молчанье земли.
Оттого ли, что оно поглотило отца,
И ту незабываемую улыбку,
Только одно мне родное
Молчанье земли.
1940
Непрестанное поклоненье
Нетрезвая свирепость марокканца —
Не смелость,
Японца механическая беспощадность —
Не храбрость.
Прикрашенная хищность итальянца.
Берлинской банды прорезиненная отупелость —
Не смелость.
Но храбрость – то незыблемое знание,
С которым Данте, обожженный пламенем,
Спускался в ад.
Побеги Сервантеса из Алжира,
Неуступающая кротость мира,
С которой он стоял перед пашой,
Когда был возвращен назад.
И знала я
Улыбку сдержанную боли
И смелость.
Для которой тесен век!
Российским нашим
Средиземным полем
Прошел высокий человек.
Он был убит.
1943
Поговори со мной
Поговори со мной, когда в тоске лишений
Я мучаюсь, сама себе чужда,
Когда безмерностью уничтожений
Жизнь кажется исчерпанной до дна.
Поговори со мной!
Пусти меня высоких комнат в сумрак.
Издалека,
Переступая всех препятствий хмурость.
Войду робка.
Неведомый! Всегда чудесный!
Теряю мысль, кто умер: я ли, ты?
Роднит с тобой мою скупую местность
Предощущенье красоты.
Названий милостивых жди, узнанья,
Прекраснее, чем знать сама могла.
Возникни губ знакомое дрожанье
И голоса глубокая волна.
Поговори со мной!
Я в мирном равновесье
Залог бесстрашия найду.
Пускай настанет жданное цветенье.
Как время лучшее в году.
Поговори со мной!
1941
Страннику
Я не была в Италии, прости,
Младенчески слаба пред словом Рим.
Солдатом будней я была простым.
Воображая ненаписанную строчку
По бисерному кошелечку.
Я о Венеции могу судить. Мой челн
Не знал простора океанских волн.
С обрадованным рыданьем
Я к мраморному изваянью
Не припадала. Милостив мне будь.
Полями сумрачными был мой путь.
Я в мелкий дождь не шла живым Парижем,
Где из кафе огонь хвастливый брызжет.
Туманов лондонских старинное сукно
Не раздвигала бледною рукой.
Ты посетил норвежскую страну,
Где пересажен лета цвет в зиму.
Смеется синий лед в мальчишеских глазах,
Привыкших обращать в забаву – страх.
Под крышами случайно видя небо,
Я никогда не попаду в Аддис-Абебу.
Но тот, кто встретил своего героя,
Ни морем не обижен, ни горою,
Пусть он оставлен дружбой, одинок.
Ему сопутствует невидимый цветок.
А если он грустит о расстоянье,
Смерть
Не исполнит ли его желанья?
1939
Глава повести
Он снял с руки широкий перстень
С цветною россыпью камней
Торжественно, как с шеи крестик,
Чтобы надеть на палец ей.
Был стол в нездешнем ресторане
На четырех персон накрыт.
Два гостя – в черном. Стол на грани
Туманной вечности стоит.
Он дал кольцо соседу слева.
Тот сжал и сузил ободок,
Так перстень с тонких пальцев девы
Скатиться и пропасть не мог.
Заветное кольцо лежало
В бокале с розовым вином,
И он сказал: «Отпей сначала
Глоток вина с моим кольцом».
Но дева медлит. Пусть в бокале
Мерцает обруч золотой,
Ей надо присмотреться к дали,
Побыть наедине с собой,
Побыть еще одно мгновенье
В лесной глуши девичьих снов,
Она не хочет ни движенья,
Ни взгляда, ни желанных слов.
Ты медлила? Ты промолчала
Перед неслыханным концом:
Кольцо похитил из бокала
Тот, справа, с мертвенным лицом.
Тебе на стол браслет безвкусный
Досадливой игрушкой лег,
В нем камень, выкрашенный густо,
Чтоб свет насквозь пройти не мог.
Но ты сняла с руки беспечно
Кольцо, что я ношу сейчас,
Хрусталик в нем простосердечно
Играет, как живой алмаз.
Ты протянула. Взял он в руки.
Вдруг – камешка в оправе нет.
Незримый, хищный зуб разлуки
Мгновенно выкрал блеск и свет.
И то еще не все: а рядом
С твоей тарелкой синь-сапфир,
Удачно посланной наградой
В кольцо годится вглубь и вширь.
Высокий он и дева в белом,
Разлуки, встречи их вошли
В широкую волну напева
О русской красоте земли.
1961
* * *
6. Горный дух. Вячеслав Иванов
Он ушел, отвратив лицо,
И лицо его – молнийный блеск.
Он ушел, отвратив лицо,
Отвергая звучащую речь.
Полупрозрачная мгла
Вилась и клубилась вокруг,
Полупрозрачная мгла
Одевала, касаясь, его
Нечеловеческий рост,
Нечеловеческий шаг.
Небо, горы, поля
Слились, как вода, в одно.
Своды и почва слились
Неразличимо в одно.
1966
Должно быть, шел 1918 год, бесхлебный, смещенный, перевернутый. Мы, четыре девицы, решили ехать за мукой по Курской жел[езной] дор[оге]. Мена вещей на еду была в те времена самой эффективной мерой в борьбе с голодом. Зима, холод, ранняя тьма, вокзал, толкотня, неразбериха, поезд «Максим Горький», который неизвестно когда придет, когда пойдет. Подговорили высокого солдата за деньги помочь нам взобраться в телячий вагон. Он шел по платформе большими, решительными шагами и казался нам героем. Мы бежали за ним. Он подвел нас к составу поезда, постоял, махнул рукой и скрылся. Наша мзда ему обошлась без труда.
Мы вернулись домой, обогащенные горьким опытом. Но мне стало плохо. «Красная морда», – говорила неприязненно старшая сестра, когда мы вечером собирались с книгами у единственной лампы. А я пылала в жару, еще не сознавая, что я тяжело больна. Обнаружился брюшной тиф. Спали в комнате с Катей, и ночью я ее будила. Помню тяжелые бредовые кошмары. Под стулом сидели два злорадных темнокожих мальчишки – не то негры, не то чертенята. Они пели. И я не знала, как от них избавиться.
Лечил знакомый фильский доктор, прозванный Генрих-птицелов. Косу мне сбрил тупой бритвой фабричный мастер Филипп Степанович.
Когда я поправилась, то оказалось, что на свете совершенно нечего делать. Сидела у окна.
Еще в чепце на бритой голове я пришла в Большой Афанасьевский переулок на Арбате к Вячеславу Иванову. Это была дерзость, но я искала жизни.
Вот примерно тот стихотворный багаж, который я рискнула ему показать.
Песенка воде
Плененному тоской чужда вода и дети.
Вода и дети никогда не лгут.
Мне легче жить, как дождь раскинет сети,
В домах наладит ласковый уют.
Смеркается. Уж смотрят дети сонно.
Водой горячей замутнен стакан.
И шутит дед, внезапно умиленный,
И кружит сердце сладостный туман.
Дождь
В сырой осенний день не требуют, а просят.
Спешат ручьи, волнуясь, как ревнивые,
А девушки бесцельно чешут косы,
Милей красавиц в дождик некрасивые.
Свет лампы радостен, как возвращение,
Измученный, взяв книгу, улыбается.
Под сильный дождь смягчаются движенья,
И все прощается, легко Прощается.
Сегодня
Какой сегодня тусклый свет
И едкая ненужность слез,
И сухость мыслей и волос.
И я даю себе совет —
Любить покойный синий цвет,
За все, за все благодаря.
Ведь мне уж не тринадцать лет,
Желать обид и рыжих кос,
И ассирийского царя.
Перед снегом
И умный вечер ничему не верит,
И самый хитрый – с болью лицемерит,
У тучи жутко поседелый край.
Одна лишь бабушка слепая верит в рай.
И холодея, как спасенья, снег зову.
В такой же миг Бог сотворил сову.
Были тогда Богородичные темы, как опыт познанья высших сфер.
* * *
Сложишь руки, как ласточку греешь,
И моленья твои обо всех.
Только горестно пожалеешь
Тех, кто на душу принял грех.
Да, я, девушка, знаю тоже
Эти гибкие стебли мольбы.
Без конца повторять: «Боже, Боже»,
И стоять у дверей судьбы.
Был некоторый уклон в песенку.
С тобой
Тихо с тобой, как под елкой,
Где прилежно убрано беленьким.
Пряменькая, осторожная,
На снегу твой следочек меленький.
Грустно с тобой, словно ветру,
Что с далекою далью не справится.
Потрясенный колотится в грудь
И швыряется оземь, пьяница.
Страшно с тобою, как спящему
Снится – встать на ступеньку шаткую.
Над провалом, над чернотой,
Неразрешимой загадкою.
И с тобой тепло, как котенку
Сладко в шапке моей свить гнездышко.
Чему улыбнешься спросонку,
Чиркнув ночью спичечной звездочкой?
Имело тогда успех стихотворение, навеянное «Дон Кихотом». Собиралась я писать биографию Сервантеса, но не одолела.
Дань коню
Когда сражался Дон Кихот,
А Санчо получал побои,
Не замечали, что Россинант
В ненарушимом был покое.
Среди трактирщиков, пастушек,
Невероятных сумасбродств
Рассеян ветром, пьян усталостью
Переходил мученья вброд.
Он принимал житье людское,
Как ночи, дождик, холода,
Бежал, куда ему придется, —
Прозрачного ручья вода.
Геройской ярости Кихота
Невольной был он укоризной,
Сопровождающий послушно,
Как слабый отсвет лучшей жизни.
Как только хватило удали прийти к большому человеку, поэту, мыслителю, ученому в его кабинет на Арбате? Или же это гнала фильская тоска? Я была стриженая, замерзшая, угрюмая и – дерзкая. Помню первый визит в квартиру Вячеслава Ивановича. При разговоре присутствовал Иван Моисеевич Дегтеревский, верный оруженосец поэта и его подголосок, в дальнейшем устроитель пушкинского семинара в своем доме (Староконюшенный, 4), известном как студия Гунста [329]329
Анатолий Оттович Гунст (1859–1919) – художник, актер. В 1917 году основал драматическую студию, работавшую в его доме (Староконюшенный пер., 4), которая после смерти руководителя влилась в студию под руководством Е. Б. Вахтангова.
[Закрыть]. Разговора не помню. Впоследствии Вячеслав Иванович говорил мне: «Вы имеете обыкновение не нравиться сразу. Я тоже подумал тогда: „Что-то странно“… Но потом, потом»…
Я стала бывать в Большом Афанасьевском. Как-то хорошо, легко получалось входить в эти двери, непринужденно завязывалась беседа.
Доверчиво, щедро рассказывал В. И. о своей покойной жене Зиновьевой-Аннибал, об ее необыкновенном даровании постигать человека. Вспоминал об ее тяжелой смерти – она задохнулась, заразившись скарлатиной, волновался, ходил по комнате. Я с замиранием сердца смотрела на большой портрет сильной, властной женщины, висевший в простенке. Позднее мне стало известно о посмертном общении поэта с умершей возлюбленной. Гершензон говорил, что Лидия Дмитриевна была не менее одарена, чем ее гениальный муж. Она умела находить общий язык с деревенской старушкой и равно с представителем высшей культуры. Она была автором книг «Трагический зверинец», «Тридцать три удара», «Кровь и кольцо»[330]330
Мемуаристка указывает неточные названия литературных произведений Л. Д. Зиновьевой-Аннибал. Речь идет о книгах: Зиновьева-Аннибал Л. Д. Трагический зверинец. Рассказы. СПб., 1907; Зиновьева-Аннибал Л. Д. Тридцать три урода. Повесть. СПб., 1907; Зиновьева-Аннибал Л. Д. Кольца. Драма в трех действиях. М., 1904.
[Закрыть].
Я не могла вовремя познакомиться с ее произведеньями, а затем они пропали с книжного рынка совсем. Но то, что мне довелось прочитать, пугало каким-то необузданным протестом, экзальтированностью, вызовом. Характерны для нее запомнившиеся строки:
«Я б устроила в бане бал,
Я – Зиновьева-Аннибал».
Впрочем, тогдашний мой суд был незрелым. Думается, что она принадлежала к авторам, более талантливым в жизни, чем в произведениях.
Настало теплое время, стаяли снега. Моя бритая голова оделась кудрявой шевелюрой. В. Ив. был нежно-внимателен и участлив ко мне. Он удивлялся моей интуиции, угадыванию мыслей. Так, я чутьем узнала об его пристрастии к Городецкому, об этой кратковременной вспышке взаимного влечения [331]331
Вяч. Иванов сыграл немалую роль в становлении С. М. Городецкого – литератора. «Открытие новой звезды» произошло на одном из литературных собраний на «башне» у Иванова в январе 1906 года, когда С. М. Городецкий прочитал свои стихи из будущей книги «Ярь». Вл. Пяст, присутствовавший на собрании, так описывает это событие:
«Я наверно не помню, сидел ли тогда на арбитраже в качестве суперарбитра Валерий Брюсов – или это было в следующую среду, через одну неделю, – но во всяком случае и он (в тот раз, когда был), и все поэты, и все непоэты, присутствовавшие у Вячеслава Иванова, – все, лишь заслышали шаманский голос-бубен Сергея Городецкого, – его скороговорку под нос:
Вот черта – это глаз,Вот дыра – это нос;Покраснела трава,Заалелся откос, —И у ногВ красных пятнах лежитНовый бог, — все испытали тот „новый трепет“, который определяет, по словам того же Бодлера, рождение нового поэта, нового бога.
Все заволновались. Всё померкло перед этим „рождением Ярилы“. Все поэты, прошедшие вереницей перед ареопагом под председательством Брюсова, вместе с этим ареопагом выпущены были признать выступление Городецкого из ряда вон выходящим. Многие обрадовались этому, некоторые позавидовали. Вячеслав Иванов, когда единодушный шум рукоплесканий, превзошедший когда-либо слышанный в стенах „башни“ шум, умолк, – Вячеслав Иванов вскочил и сейчас же сказал восторженную речь по поводу этих юных стихов. Слабой „оппозицией“ было только ворчанье на „Ярилу“ со стороны Мережковского, и только в первую „среду“.
Все следующие „среды“ были „средами“ триумфов юного Ярилы.
Его почти буквально носили на руках» (Пяст В. Встречи. М., 1997, с. 73–74).
Иванова и Городецкого сближал интерес к фольклору. Известны стихотворные посвящения поэтов друг другу. Поэзия и личность автора «Яри» послужили Вяч. Иванову материалом для создания маски Юного Поэта в стихотворном цикле «Эрос» (1906).
Совместное Л. Д. Зиновьевой-Аннибал Вяч. Иванов стремился осуществить на практике теорию преодоления индивидуализма (в том числе и в семейной жизни, идя от «союза двух» к «союзу трех» и далее к «союзу многих») и пытался привлечь к этому С. М. Городецкого.
В 1909–1910 годах поэты начали отдаляться друг от друга. С. М. Городецкий позднее в «Воспоминаниях об А. Блоке» (1922) назвал «башню» «Парнасом бесноватых». (См.: Помирчий Р. Е. Комментарии к стихотворению «Китоврас». – В кн.: Иванов Вяч. И. Стихотворения и поэмы (Библиотека поэта. Малая серия). Л., 1976, с. 473–474)
[Закрыть].
В ту весну и лето я посвящала В. Ив. стихи. Не все уцелело. Были строки:
«Так, всякий, кто знал Вас,
Бывал на Альпах.
Вас всякий знал, кто раз
У счастья просил пощады.
Ночь совершенней дня,
И в Вас, как в звездной ночи,
Стоит надмирная прохлада.
Безогненностью дальнего огня,
Крылатым холодком мне в очи —
Вы над ковром ликующего сада.
Как страстно я запомню это лето,
Где, царственным вниманием согрета,
Я в ласточку менялась из совы.
О, древнее лукавство жизни,
Приоткрывающее путь к отчизне, —
Зеленый цвет травы!
И как меня загадочно делили,
Потягивая кончики усилий,
Любовь, трава и лень!
О, сад мой под Москвой,
всех трогательней мест!
Глядеть, дышать – никак не надоест!
Божественно-бездумен день».
Война, потрясения, бесхлебица, неустроенность – все преодолевалось тогда силами молодости, встречей с гением, безгранично душевно богатым.
К этому лету относится также мое признанье:
«Через меня послана
Белая роза —
Роза бездонного мира —
Поцелуем глубин благовонных,
Веяньем звездного неба
Навстречу сиянию в Боге
И вечной живости веры —
Даром любви».
Прочитав врученный ему листочек, В. Ив. взял меня за руку и долго, долго безмолвно смотрел в глаза. Мне даже стало неловко.
Об этом посвящении Гумилев впоследствии говорил: «Отголосок символизма. Идет певец по дороге и поет. А женский голос следует за ним, прячется в кустарнике и подпевает».
Поэтические кружки, литературная молодежь, знакомство с Бальмонтом – все создавало подъем, когда земли под собой не чувствуешь.
Характерно стихотворенье тех лет:
«Жизнь, если ты меня настигла,
Искать всегда я буду
Игр и пиров,
Видя,
Что зелень любит буйство.
Облака – измену,
А ветер и вода – внезапность.
И если необъятен свод небес,
Пусть в сердце бабочка дрожит
Божественного смеха».
«Удачное воплощение», – отзывался обо мне В. Ив.
Я выходила из Б. Афанасьевского переулка с таким тугим напором радости, что будто летела над землей, ослепленная ярким блеском. Было на углу кафе-молочная, куда я не забывала заходить и полакомиться для полноты блаженства. И бежала домой на Фили через Дорогомиловскую Заставу. О, этот путь, исхоженный мною во все часы суток, во все погоды, во все времена года! Неотъемлемая часть жизни!
Его уже нет в Москве, и только некоторые уцелевшие на-именованья говорят о прошлом. Что может быть невероятней прошлого? Что может быть несбыточней прошлого?
Арбат с его прихотливыми переулочками простирался, как заповедник московской интеллигенции. Сколько чтимых имен знали мы здесь: Бальмонт, В. И. Чулков, Сакулин, Гершензон, Марина Цветаева, Антокольский, вахтанговцы, Бутомо-Названова[332]332
Ольга Николаевна Бутомо-Названова (1888–1960) – певица (меццо-сопрано).
[Закрыть], Брюсов, Гунст, Тихомиров[333]333
Михаил Николаевич Тихомиров (1893–1965) – историк, археограф; автор фундаментальных исследований по истории древней и средневековой Руси, истории культуры, источниковедению, историографии, палеографии, археографии, архивоведению.
[Закрыть], Суражевский, Домогацкий [334]334
Владимир Константинович Домогацкий (1876–1939) – скульптор; создал памятник Дж. Байрону (1919), галерею портретных образов современников – В. А. Ватагина (1924), В. В. Вересаева (1929) и др.
[Закрыть]. Те, кому молодежь поклонялась, у кого училась. В те годы я рисовала Москву так:
«Москва все круглое навеки полюбила,
В Москве у женщины покаты плечи,
В неспешных улицах радушны встречи,
И камни землю не покорили!»
На какой же это было планете – «неспешные улицы»? Тогдашняя улица изображалась патриархально:
«Идут пионеры – зверинец мизинцев,
С дробным трепетом барабана,
По черному золотом: „Элмаштрест“
Выкриком иностранной брани».
(Еще не привыкли к сокращенным словам.)
«Трест. Стук копыт,
Как из хобота,
В ухо автомобильный гудок.
Встретились три подростка
На углу поздороваться розово.
Застремилась в поток балерина
Выхлопатывать право на „браво“.
Выглядывает протокол
Из кармана объёмной дамы,
Стоит загорелый крестьянин,
Беспомощно разводя руками».
А Знаменка, теперешняя Фрунзе, с белым домиком Мониных, где я находила приют? В уступе стены при спуске к Александровскому саду помещалась большая икона Знаменской Богоматери с гирляндой разноцветных лампадок, нередко зажженных. Василий Блаженный стоял перед Знаменьем на коленях и плакал, предвидя пожары, часто бушевавшие в деревянной Москве.
То было время размноженья всякого рода студий, кружков, организаций. Голодная молодость бежала учиться танцевать и декламировать. Я ходила к Озаровской читать стихи и в балетную группу Долинской [335]335
Евгения Ивановна Долинская (1887–1962) – артистка балета (1905–1932), балетмейстер ГАБТа (1933–1947), преподаватель Московского хореографического училища (1926–1940).
[Закрыть]. Все это было в арбатской округе, дорогой сердцу. А как попадать на Арбат с Филей? Дорогу через Дорогомиловскую Заставу помню, как вчерашний день, ее-то и хочется помянуть здесь.
Думает ли современный москвич, что это название сложилось при Алексее Михайловиче, которому дорого и мило было ездить к своей невесте Наталье Кирилловне той дорогой?[336]336
Дорогомилово – название местности на западе Москвы, известное с XIII в.; происхождение связано с фамилией владельца вотчины Ивана Дорогомилова.
Фили – местность, соседствующая на востоке с Дорогомиловым, название которой произошло от реки Фильки (Хвыли). Одноименное село принадлежало князьям Мстиславским, затем – Милославским, с 1689 года – Нарышкиным. Хвылинские болота были излюбленным местом охоты Алексея Михайловича (1629–1676) – русского царя (с 1645) из династии Романовых. Наталья Кирилловна Нарышкина (1651–1694) – русская царица, вторая жена Алексея Михайловича, мать императора Петра I.
[Закрыть] Арбат вел прямой линией к Смоленскому рынку, богатому всем: от драгоценного фарфора и золотых часов до валенок и кур. Нищие, воры, благородные дамы, озорная молодежь, дельцы – пестрый цвет всех рангов. Дальше – спуск к реке – Воронухина гора, где снимали комнатки провинциальные курсистки. Бородинский мост через Москву-реку, в которой тогда еще можно было купаться, вода была достаточно чиста. За ним низенькие мещанские домики, но все же городские. И вот – застава – 2 каменных строенья друг против друга, где трамвай № 4 делал полукруг и вез на Арбатскую площадь. Дальше, далеко отступающие от дороги почти сельские домочки с садиками мелких собственников. О тротуарах не было помина – естественная земля во всех ее сезонных переживаниях. Унылое, тенистое, сырое русское кладбище с тесно посаженными могилками. Его теперь не стало. Поблизости еврейское кладбище с черными плитами захороненья. Пригорок, выводящий на мостовую и мост через окружную железную дорогу. А там поле, открытое всем ветрам, вплоть до серого забора, окружавшего фабричный участок. Укрытия – никакого. Охраны – никакой. Фабричные мужчины с опаской говорили о позднем возвращении из города через заставу. А я шла, не сомневаясь.
