Текст книги "Переписка 1992–2004"

Автор книги: Ольга Седакова

Соавторы: Владимир Бибихин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц)

«А говорят, кольцо к разлуке

А я надену сразу два-а…»

Она сказала: «Никогда больше так при мне не делай. Это так страшно, как будто Бога нет». Теперь она часами слушает «группы», которые несут точно то же сообщение, что «я чучерэла, я паравэла и т.п.», самое простое погружение в символы зла, по-моему. Вы знаете, я вообще не читала Лейбница, не пришлось. Стыдно, но я много чего не читала вообще. Я думаю, как Вы, что на его грунте мы можем пережить блеск и чудо не только добра, но простого существования, просто того, что что-то есть, а не должно было бы быть, как будто. Но как цель его – зла – наличия такое усиление свежести добра и бытия кажется мелко. Я не знаю про зло, но мне хочется что-то сказать про добро, которое почему-то представляется пресным и плоским. Я думаю, потому что «добром» считают приблизительно то, что Иуда, когда он комментирует поступок Магдалины с миром (столько нищих – а тут такая трата) – или, помягче, что Марфа (столько дел, а она – Мария – сидит и не помогает). Но, в обоих случаях, ясно сказано, что было добром. И для такого добра, полной мерой, как вытереть ноги волосами или забыться и сидеть у ног, – для него не нужно контрастирующего ада. Для «морального долга», для «альтруизма» и т.п. он нужен, конечно, как стакан для воды. Но другие вещи я не назвала бы добрыми, разве что благонамеренными (это тоже не брань, это получше, чем злонамеренное). Мне кажется, Л. Толстой это имел в виду в контрасте Наташи Ростовой и Сонечки, и даже Наташи и княжны Марьи (между прочим, Владыка Антоний говорил, что княжна Марья – его любимый персонаж, но в расположении «Войны и мира» она явно меркнущая возле Наташи звезда). Вы можете заметить, что есть в такой оценке добра противоречие с тем, что я писала о цыганщине? Чем это не цыганщина? Не могу объяснить, но чем-то самым главным. Не-оторванностью от целого. Может, так… Или как Гете выражался: Der Fall nach oben.

Сегодня празднуют юбилей С. Есенина. Хотя я к нему отношусь много лучше, чем принято в хорошем обществе, мне грустно, что именно его избрала народная душа (Пушкина так не любят и столько наизусть не знают). В этом избрании есть какой-то отказ от простора, от холодного чистого света (гласъ хлада тонка), того, что в Г`те, в Гельдерлине, в Пушкине, в Хлебникове, в Мандельштаме. Жаль, что про это широкий читатель поэзии в России скажет: это чужое, это не наше. Вот наш идеал поэтичности: «Не жалею, не зову, не плачу», «Отговорила роща золотая». Ничего плохого собственно про Есенина я не хочу сказать. Мне нравится его язык. И я не против мелодрамы.

Если бы Ваше чувство про Азаровку сбылось! Я так измучилась без «событий», без «гласа хлада тонка».

Когда я писала про эпизод с миром, я думала про Ольгу. Я с первой встречи с ней почувствовала эту способность к добру полной мерой, которое с точки зрения другого «добра» выглядит как безумие. Но – обратите внимание – только об этом поступке и сказано: «Где будет проповедано Евангелие во всем мире, там расскажут о том, что она сделала, в память ее».

Такое прочно – мне нравится это Ваше слово. Удивительно, что прочнее всего то, что принято считать самым хрупким, самым беззащитным, не защищенным даже разумным обоснованием и целесообразностью.

Те постулаты М.Л. Гаспарова, что Вы передаете, я знаю много лет (про искусство и науку, про червяков и Данте) от него, и никогда с ним не соглашалась. Но я его и труды его чту как род героизма и как школу аскезы (именно аскезы, а не абстиненции), как борьбу с некоторым бесформенным безымянным чудищем (он сам назвал свою работу «обезвреживанием посредственности в себе»). Он его отлично различает, и мне, бывало, доставалось когда в моих высказываниях оно шевелилось – в форме бездумности или кокетства или повторения плохо усвоенных вещей. Он удивительно чуткий педагог (мистагог, Вы писали) – и одинокий, как педагог среди школьников. Н.И. Толстой когда-то мне сказал, что приближаясь к М.Л. он чувствует то же, что гимназистом – подходя к священнику. Зона повышенной ответственности и собственной обозримости, прозрачности.

Начав письмо Вам, я не могу кончить – о столько еще хочется написать (я бы сказала: сказать, потому что это – как устно произнесенный текст, с позволением себе говорить начерно, как можно в беседе и как – будучи ученицей М.Л. в самобичевании – я не могу обычно писать на бумаге). Так что извините, что Вам приходится читать такую сырость.

У нас сейчас 11 кошек: Ксюша окотилась пятью и четыре Лялиных. Таинственные существа.

Через три дня нас уже перевезут отсюда. Жаль.

Тетя Нина кланяется Вам и Оле, благодарит за ножи.

С ожиданием встречи,

всегда для меня праздничной —

цитируя Гаспарова, предвкушаемой неожиданности.

Ваша О.

Рому, Володика и Олега,

Пожалуйста, поцелуйте от меня

Надеюсь еще показать Вам Азаровку. Сейчас она в особом блеске, предзимнем. После отлета журавлей, разъезда жителей, умирания цветника здесь удивительно.

P.S. Мне пришла книга от Федье, Ecrits politiques. Его любезность поражает. Мне неловко писать ему по-английски, и я не могу всерьез сообщить ему те отзвуки, которые вызывают его мысли. В Regarde voir меня многое трогает, особенно тема pudeur. Не говоря уже о зрении вообще.

и само вещество поклянется,

что оно зрением было и в зренье вернется.

Может, ему были бы интересны эти мои строчки? О, как Вы правы, что в такой степени свободны в других языках. У меня нет и тени Вашего дара. Кстати, к тому, что Вы говорили о времени: какой природы, Вы думаете, мандельштамовский образ времени – почвы, пашни («время вспахано плугом, и роза землею была»)? Я предполагаю, из обычной для ОМ грамматической мысли: время – семя, → затем образ сеяния → затем земля. Это гипотеза, конечно.

P.P.S. Про северную избу. В самом деле, архангельская изба – одно из самых сильных архитектурных впечатлений, какие у меня были (я даже писала о ней Б. Хазанову в ответ на его наблюдение, что в России болезненное неумение справиться с пространством: или пустые заброшенные немереные просторы – или скученная теснота неуклюжих времянок. И я написала: да, но архангельская изба!). С ним сравнится впечатление от старинного сванского дома, каменного. Тоже дом как царское место. Но знаете, в обоих случаях эта царственность предполагает не только живую вселенскую символику (которая забыта), но и другую утилитарность. Огромное центральное помещение (и у сванов, и на севере) предназначено для общежития, к какому мы неспособны. Три поколения обитают в неразделенной зале, спят вместе и т.п.! и скотина не очень-то от них отделена (там же до некоторого времени держат ягнят, козлят). Необходимость уединения всю внутреннюю архитектуру убивает: как ни расставляй перегородки, все это будет хорошая мина при плохой игре. А я, например, не вынесла бы такой киновии. Вот и расплата за индивидуализацию: дом как храм уже невозможен, не практичен. Но я не могу и не хочу в доиндивидуальный обиход!

Яуза, 13.12.1995

Дорогая Ольга Александровна,

после разговора на кухне у нас со 2 на 3 декабря, из тех, которые неожиданно касаются важного, я заметил, что думаю как бы в вашем присутствии, спокойном и внимательном (вы можете быть неспокойны, по ваше внимание всегда спокойно), и пишу так же. Я обрадовался этому как хорошей, хотя и требовательной, встрече; однажды привыкнув к такому, я как школу никогда не хотел бы терять это присутствие. – Но с тех пор мы оба с Ольгой, слава Богу не дети, так и продолжаем болеть, и я уже поправляюсь, а Ольга еще нет. Странное слово «поправляюсь», я впадаю в болезнь всегда как в родное, с незапамятного детства естественное, свое. Возвращающееся здоровье не воспринимается как в такой мере знакомое возможно отчасти потому что вообще менее воспринимается чем болезнь, но может быть еще и потому что не так вечно и не так надежно как болезнь. Рождение, метаморфозы всегда прохождение через боль, и задашься вопросов, что такое жизнь и не подозрительна ли так называемая радость жизни.

После того как Вы дали мне адрес Гаспарова я несколько раз, и особенно последние сутки, был словно в обращении к нему и в конце концов ничего не смог ему ни послать ни написать. В каком-то письме к Вам (я заметил, что пишу это местоимение сначала со строчной, потом с прописной, но не знаю почему) я придирчиво говорил о нем, задел его стиховедение в семинаре о Вас, его переводы в «Языке философии» и давно в «В мире книг» и поэтому заговаривать с ним без упоминания о несогласии уже нехорошо, а упомянуть как? Его «Занимательная Греция» душераздирающе мила и в корне порочна, он закрывает и губит античность хуже <Н.А.> Морозова, считающего ее изобретением возрожденцев. Я не говорю подробнее, потому что Вы смотрели эту книгу и я почти уверен что увидели то же что я. У Гаспарова есть черта, сближающая его с Ивановым: их подчеркнутая наука это средство политической защиты, глухой обороны от мира; их мысль, их сердце надо дешифровать из-под свалки приемов и методов, которые у Гаспарова конечно корректнее и дисциплинированнее, но оттого только плотнее закрывают суть, бунт среди несвободы, судороги тонущего, и только ли на обломках корабля России, не корабля ли Европы или целого мира. У обоих самое затаенное – это ими самими непонятое русское как именно бунт против такой культуры, принимающей облик обволакивающего обнимания культуры. Мне больно об этом говорить и не хочется вдумываться дальше этих догадок, как ходить по кладбищу, да еще и такому, которое обречено на снос. («Снос кладбища», такая русская вещь, едва ли с такой ясностью бывающая в мире в такие сроки. Русская история короче других из-за гибели памятников, но можно посмотреть и иначе, сказать, что она ускоренно моделирует крушение и смену цивилизаций, в мире требующую тысячелетия, у нас одного поколения.) – Только слово с нездешней вестью стоит у нас века, но оно не «вымысел» при «реальности», как бездумно и деревянно, сам не веря, проговаривает за кем-то Гаспаров.

Но Гаспаров, если ему так сказать, повернет все к топосам и к перебору взглядов. Его мнения о «философах» в «Занимательной Греции» тем более нелепы, что выговариваются с уверенностью. Горечь, с какой я это говорю, не от моего недовольства Гаспаровым, я его теперь как раз люблю как никогда, а от абсолютной, опять же я теперь ясно понял, невозможности заговорить с ним. – Не «спорить» же, жалкое тоскливое занятие. Спор впрочем так или иначе, только другой, настоящий, всегда уже идет, и он такой, что может быть уравновешен только безусловным согласием, уступчивостью и вниманием в общении. Тут я на волне (в диапазоне) Гаспарова, т.е. единственно где мог бы к нему подойти, ничтожен по своему невежеству до невидимости и смотрю на него с восхищением издалека. Ваш «мир как волшебная сказка», и мой тоже, всегда, Гаспарову конечно тайно близок, но бессмысленно, ненужно замаскирован, на его маскировку растрачены лучшие силы, а зачем. Самое волшебное открыто на виду у всех, лучший способ его скрыть – самым ясным, простым, прямым образом открыть.

Я перелистываю Ваши письма конца лета и осени, на которые я полностью не ответил. И уже в августе Вы пишете о Фрейбурге. Как Париж мне казался театральной декорацией, весь, так Шварцвальд – парком, почти искусственным. Даже там, где мы поднимались к высокому водопаду, цветаевской Ниагаре, мне было жалко игрушечности места, после дикого Кавказа, где я свалился в непроходимое ущелье. Возможно в Альпах это чувство парка отступило бы, хотя полностью не уверен. Сразу после Фрейбурга мы помчались, Ольгин отчим на Вольво впереди, я за ним обгоняя всех, во Владимирскую область, где были наши, и те просторы, слегка волнистые, показалось мне, не уступали в размахе старым шварцвальдским горам, по нетронутой затаенности были чище, свежее, по откровенной запущенности честнее чем надломленная изнутри (гибель леса, изменение верхней почвы) ухоженная чистота перенаселенной Германии. На поезде Фрейбург-Майнц я всю дорогу говорил с опрятной, умной, доброй дамой, которая ах все понимает и с улыбчивой уверенностью готова к скорому концу света, до свидания, Земля. Она только выговорила то, что я всю дорогу в Германии чувствовал за завидным порядком. Настоящее, живое в этой Германии мне виделось в небольших опозданиях поездов, в расхристанности молодых, а главное в уверенном, теплом единодушии немцев, нерастраченной исторической силе. Та же неброская сила – в спокойствии, Вы правы что уже южном, Фрейбурга, я сказал бы даже в его мудрости. Как этот покой заряжен, показал Хайдеггер, чья мысль была одна во всей Германии вровень с до сих пор не понятым сдвигом тех десятилетий; я был в семье Хайдеггеров, говорил с его сыном, сидел в библиотеке «философского семинара» перед двумя его большими портретами и было так ясно, что он прошел будоража всех по всему миру, а ведь у себя дома он ни перышка не сдул, разве что от скопления народу в университетской аудитории при его первом после запрета выступлении (1949? 1950?) кому-то сломали руку или ногу, но там могло быть много приезжих специально для события.

Вы спрашивали, что я называю «расколом». Очень въевшуюся вещь, неизбежность расхождения в вере среди христиан, едва ли не более обязательную чем между христианами и явными иноверцами. Диаспора (перенимаю и продолжаю мысль Ани Великановой) христиан по разным вероисповедным толкам теперь не имеет (давно уже не имеет) альтернативы другой кроме как неисповедимое подвижничество как у о. Дмитрия и возвращения к раннему христианству как у Вас и у немногих. Старообрядческий раскол, сектантство, окостенение официального слоя – это уже только посильные и необходимые реакции на тот «не мир, но меч».

Единство? Например у нас с Вами. Раскол ему не грозит, но потому, что мы уже слишком хорошо знаем что это такое. Т.е. он для нас уже позади, и то если только мы в него не сорвемся, а чтобы в него не сорваться, надо его видеть. Единство в том, о чем мы умеем не говорить, помня о неумелости этого умения. А так – раскол совсем близок (рыхлость, безразличие его в массе скрадывают, но тогда становится еще хуже). В самом воздухе, которым мы дышим, нет единства. Я конечно должен уточнить о каком единстве я мечтаю. Западные впечатления (особенно Фрайбург, отчасти Париж) не в счет, я там могу ошибиться. Впечатление единства новгородского полиса, флорентийского, венецианского, ранее пизанского, совсем рано афинского, римского может быть наведенным, литературным. Впечатление райского единства Руси при чтении в 7–8 лет «Кому на Руси жить хорошо» Некрасова, когда само перечисление (в начале) несчастных деревень воспринималось как право свободно идти по этому золотому пространству, может быть отнесено к детскому раю. Того же рода могут быть другие воспоминания из литературы и рассказов старых людей о семейной теплоте России до кризиса общения. К моим личным впечатлением единства, неэкстатического, молчаливого, простого большой толпы, которая в 1956 году, в дни международного фестиваля ночью, когда уже не работал транспорт, расходилась по домам после встреч и концертов на улицах и в парках, дело обстоит странно: по-честному я не знаю, действительно ли у меня был такой опыт или я видел такой сон. Но вот 21 августа 1991 года. Я возвращался от нашей Василисы, которую вы видели, с молоком, велосипед с проколом пришлось вести, в магазине на полдороге все смотрели верховный совет по телевидению, на шоссе из Москвы шли сплошь танки, один водитель мне заговорщически улыбнулся; уже по дороге от шоссе к нашему шалашу мы заговорили о чем-то с дамой, которая пасла коз. Все пространство в течение нескольких часов было другим, вольным, не оккупированным, разомкнутым. Свобода длилась несколько часов, но осталась во мне навсегда, и мне с тех пор не снятся сны об оккупации, а раньше они повторялись (хотя и не так часто как сон, что меня взяли снова в армию и я пробую доказать что это ошибка и я там уже три года служил). – Я допускаю, что у патриотов именно тот же опыт, но уже то, что они о нем говорят, показывает снова раскол. Для меня этим опытом как раз говорение о нем, и вообще многое говорение, делается ненужным. В той мере, в какой церковь, православная, католическая, любая, опутывает себя устроением сверх таинственного евангельского, она выдает себя расколу. Что церковь уже никак не стоит сама, уступив искание Бога миру, мне ясно видно из немыслимости того, чтобы в каком-то приходе, среди какого-то клира, на собрании епископов, в патриархате, в среде богословов проявилось единство другое чем вокруг готовности хранить святыню, но о путях хранения начнутся разногласия и для спасения надо будет поскорее уйти от слов к делу, как о. Дмитрий. Но мы с Вами можем рисковать, искать, давать слово молчанию, миру. – Шифровка Гаспарова, возможно, как новое масонство, хитрая конструкция с тем же единством в мечте. – Масонство, от единства старых каменщиков, строителей готической Европы, мне однозначно симпатично, как у Моцарта в «Волшебной флейте», у Коллоди-Лоренцини, которого мы сейчас дочитываем по-итальянски, и даже Володик слушает, чудовище самостоятельности. Я Вам рассказывал, что он yже крошкой нарочно переиначивал стихи, чтобы не повторять несвоими словами. «Там котик усатый По садику бродит, А козлик рогатый?» задавала полуторагодовалому наводящий вопрос Ольга. «За ним идет» упрямый Володик. И сейчас: вы бы слышали, с каким скрипом, поставленный в угол считать до десяти, он вслед за Ромой выговаривал каждую цифру, словно первый раз в жизни. «Где же тряпка?» – спрашивает Ольга. «Где же чашка?» – подхватывает Володик – какая разница с послушным Ромой, который в том же возрасте, дослушав «Буря мглою…» до конца, одобрил: «“Где же кружка”! Хорошо сказано!» Чтобы Володик процитировал что-то правильно, нужны особые обстоятельства, как взобравшись на скользкую горку он холодно замечает: «Что стоишь качаясь, Олег?»

«Это героическое утаивание напоминает о насущной прямоте, без которой все размазывается в посредственность», Вы пишите, и это имеет уже общий смысл и разгадывает для меня загадку посредственности, откуда она берется: от непрямоты (не от неодаренности); я никогда не слышал такого ответа, и вдруг согласен о ним. – Как-то связана эта непрямота с «расколдованием» волшебного мира, дающим, как Вы пишете, подростковый шок? Связь парадоксальная: сказка, миф, словом литература, в чем живут дети, это прямое и не дает места посредственности, посредственность начинается с якобы восприятия «прямой реальности», которая на самом деле вся косвенная, условная, чем-то как-то опосредованная. Дети не бывают посредственностями, пока не будут научены различению между сказкой и реальностью. «Прищуривай глаза», т.е. не гляди так доверчиво, учил меня десятилетнего отец. Рената жестоко бранила меня за минуты заворожения, безволия. Видеть «реальность» я никогда не умел и уже не научусь. – Мне поэтому непонятны Ваши две реальности в конце «Медного всадника…» Я их никогда не видел две, никогда не сравнивал «какая дороже». Когда Пушкин говорит о возвышающем обмане, то он говорит именно об обмане, который, хоть и обман, все равно выше низких истин, т.е. не истин никаких, а поэзию и чудное мгновение он обманом не считал, считал единственной правдой, к которой относил и «заржавую трубку» Бахчисарайского фонтана, которая интереснее и полнее всякой золотой, как Ваша падающая чашка – порхающей на крыльях. Не видя никакой другой реальности кроме одной, Пушкин по-моему никогда и не мог в ней «часто сомневаться»; может быть, у Вас тут какое-то иносказание или я главного не понял.

Teм более что Вы знаете, что если кому посчастливилось видеть «место, куда, если ступишь, все случится», он как поверит еще в какую-то другую реальность? Я честно не понимаю как Вы такое можете говорить, похожее на позорную капитуляцию Гаспарова в предисловии к «Занимательной Греции», где он сразу сдает город, разделяет античность на реальность и культурный вымысел. Боже как от этого тоскливо, как уже не хочется с Гаспаровым ни о чем кроме технического говорить. Вы явно имеете в виду как раз противоположное, единство, а не разделение; но слово о двух реальностях yже уронено, помогите мне его подобрать. В конце I раздела Вашего «MB…» у Вас схема трехчастная («МВ двутемен» я невольно читаю «двутемен», как бывают дву(х)светные залы), состоящая из дикого хаоса, злого порядка и «Божией стихии», тогда и в конце реальностей должно быть три? Но если, что скорое всего и было, Пушкин видел «Божию стихию» не поодаль, а в самой сшибке («здесь натиск пламенный, а там отпор суровый»), в отчетливости дуэли. Тогда все три части сливаются в одну мировую войну (воину мира), и реальностей остается все равно одна: волшебная победа мира в любой честной войне, а о нечестной говорить скучно, тем более величать ее реальностью. – Я чувствую что говорю то самое, что Вы думаете, и к «двум реальностям» придираюсь как старательная собака на всякий случай лает, но все же не из литературоведения ли, структурализма и формализма они взялись.

Но все-таки что-то другое, второе есть? Кроме одной волшебной сказки? – Зло, которое с такой свирепой яростью насело на все, во все внедрилось, что между добром и злом просунуть щупа невозможно, они одно во всем и всегда – не контрастируя, а сплетаясь и сливаясь интимно, так что только настоящая любовь и ненависть смеет в этой свалке на что-то рискнуть, а расчет, мораль даже не суйтесь. И любовь и ненависть рискуют там молча, и ставка всегда целый мир, никак не меньше, или ничто. – Это я к Вашему «контрастирущему аду», в отношении которого будто можно применять нравственные меры. Добро есть зло, зло есть добро, Шеллинг прав, и выйти на свободу значит оказаться в зле не меньше чем в добре. – Мне кажется, что например лес, куда ходит молиться ему моя сестра, не меньше чем нарисованный лес, например у Ван Гога, мог возникнуть уже только после войны, я не знаю какой, потому что даже Ван Гога знаю мало (Акира Куросаве приснилось, что Ван Гог отрезал себе ухо потому, что оно у него не получалось на автопортрете, тогда он спокойно его как проблематичную деталь убрал), но знаю, что там до слов и всякого сознания сцепились, не картинно, а смертельно как в дуэли (как в пушкинской жесткой дуэли) сначала те первые персонажи и только вокруг целый мир. Война там ведется, мне кажется, голыми руками или вернее еще раньше, вообще до всяких рук и ног и (против Дунса Скота) даже раньше воли: все решается в мгновение еще во сне. – Я, похоже, говорю то, что Вы знаете, поэтому просто продолжаю словами Вашего письма: «Удивительно, что прочнее всего то, что принято считать самым хрупкие, самым беззащитным, не защищенным даже разумным обоснованием и целесообразностью».

Интересно, что «естествоведы» приходят на это поле поздно проснувшись и протирая глаза до тех пор, пока им как Эйнштейну или Гейзенбергу или как Вольфгангу Паули не начнет мерещиться что-то «в глубине», а М.Л. Гаспаров наоборот к искусству хочет подходить как естествоиспытатель. Наверное, значит, человеку позволено для своего пропитания, позволено Творцом и позволено творцом, собирать грибы в лесу, ставить картину на выставку, с религией и ритуалом конечно. Если М.Л. назвал свою работу «обезвреживанием посредственности в себе», то значит он уже успел посредственность, непрямоту допустить. Он уже сдал без боя, с первых полутора страниц «Занимательной Греции», город, а потом будет под оккупацией обезвреживать злоупотребления врагов. На что он надеется. Не гарантировано, что его будут еще читать через 50 лет: угол зрения может показаться слишком ломаным, подсчет ударных и безударных после электронизации библиотек со сканерами и пейджерами устарелым. А не надо было спешить говорить, что есть реальность и есть вымысел (в Ваш огород). В той войне, о которой я говорю, все происходит раньше разделения на реальность и вымысел, и «мифы народов мира» неизбежно придется пересмотреть, не окажется ли решающей (т.e. принимающей решение) «реальностью» всегда как раз какие-нибудь Зарастро и Царица Ночи.

«Начав письмо Вам, я не могу кончить», опять цитата из того же письма. С Вашей стороны (страны) я чувствую вызывающий простор, но такой, в котором со временем все решится, все чутко ожидает, а не просто дает волю, – и это лучший подарок для думания и говорения, какой может быть.

Я у Вас выхожу в специалисты по времени, когда как раз время для меня уходит в такую же загадку как «бытие». «Время вспахано плугом» у Мандельштама, наверное, прежде всего и ближайшим образом потому, что у него «остается одна забота на свете: Золотая забота, как времени бремя избыть». Т.е. если бы время и не было вспахано плугом, оно было бы вспахано этой заботой, единственной на свете. Если эта забота единственная потому, что «вчерашнее солнце на черных носилках несут», солнца уже нет и «Словно воду я пью помутившийся воздух», то это уже похоже па рационализацию, а убить или избыть «времени бремя» надо как-то обязательно, почему-то, как поднять камень, наверное тяжелый могильный. Осы присосались к тяжелой розе как к земной оси и повторить когда-то звучавшее имя, чтобы оно снова звучало, теперь трудно как воскрешение несомого на черных носилках, Ахматова думает что Пушкина, но ведь не обязательно только его, может быть всех расстрелянных в Крыму. (Однажды в Судаке летом мы раскинули палатку километрах в полутора от города, на площадке над морем, уже вечером, и всю ночь у меня был жуткий тяжелый сон; утром я зачем-то начал разрывать землю и там оказались человеческие кости, я подумал – от расстрелов гражданской волны, мне почему-то не пришло в голову что могло быть и от более поздних. Крым для Мандельштама в том же 20-м году оказался связан с его собственный более чем вероятным расстрелом как высланного туда из Аджарии.) – Я не понимаю, почему «роза землею была». Разве что под притяжением рифмы. Если роза, тяжелая и нежная сеть, сама земля, то она не была а есть. Тогда ее можно пахать как землю, и что же еще пахать как не неподъемную тяжесть. Мандельштам и пашет как может, и нечего другое делать. Время тогда бремя или хуже, камень, но оно же, вспаханное, не будет, а уже есть роза, тяжелая и нежная, сама тяжесть «бытия». «Роза землею была» – не то же ли это «была», как у детей (Володик играет с Романом подушками дивана: «Рома, давай это была моя дверь? Ром, давай это моя дверь? Рома, давай это была моя дверь?»). О семени речь не заходит, потому что в самой неподъемной тяжести камня-пашни-бремени-времени, лишь бы только вспахать, семя уже содержится. Правда, «человек умирает, песок остывает согретый» его немного еще теплым расстрелянным телом, и залогом «повторения имени» (сравнить с мужиками-имяславцами, «имябожцами» из стихотворения 1915 г. «И поныне на Афоне») только и остается что сама двойственная роза. – Совсем о другом: мужикоборец из «Мы живем…» возможно, идет и против мужиков-имябожцев, первым из которых идет сам Мандельштам: «Но от ереси прекрасной Мы спасаться не должны. Каждый раз, когда мы любим, Мы в нее впадаем вновь. Безымянную мы губим Вместе с именем любовь» (связано с коктебельским вариантом «Легче камень поднять, чем вымолвить слово – любить», хотя я не назвал бы окончательный вариант, «Легче камень поднять, чем имя твое повторить!» шифровкой, а наоборот, прояснением: не надо уточнять какое где может быть имя, и так яснее, чем с уточнениями, что имя имеет отношение к «одной заботе на свете», даже «любить» для которой всего лишь именование).

Дорогая Ольга Александровна, что-то я заболтался, а за окном прекрасный декабрь, и скоро праздники, общие и Ваши, с которыми Вас поздравляю я и Ольга, которая думает о Вас с нежностью, и детки, в чьем мире Вы постоянно присутствуете.

В.Б.