Текст книги "Человек и оружие"
Автор книги: Олесь Гончар
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)
А еще через минуту на полевой дорожке вдоль посадки затарахтели мотоциклы. Влетев в хлеба, они быстро приближались, уже видны были пулеметчики.
Наиболее тяжелое для разведчиков начиналось именно сейчас. Это каждый понимал. Захватить мост было делом не таким уж сложным, главное – удержать, во что бы то ни стало удержать вот теперь, до прихода саперов! Пули со звоном ударялись о рельсы, рыли землю на насыпи перед самыми лицами разведчиков.
– Без приказа не отходить, – предупредил Панюшкин, готовя автомат к стрельбе. – Держаться во что бы то ни стало! Бить прицельно! Только прицельно!
Автоматная трескотня нарастает.
Каски в хлебах все ближе. Видны оскалы ртов, черные от яростного крика.
Панюшкин, как и его соседи, приготовился к стрельбе лежа, рельс служит ему опорой, но в последнее мгновение, вскочив, стал прицеливаться с колена.
– Прицельно!
И только успел он выстрелить, как рука его неестественно дернулась, и автомат, отлетев, пополз с насыпи вниз. Панюшкин, поникнув, остался лежать на месте.
Колосовский бросился к нему и, стащив ниже под насыпь, приподнял, тряхнул за плечи:
– Товарищ командир! Товарищ политрук! – и неистово тряс, тряс его, словно хотел оживить.
Но в отяжелевшем, еще теплом теле уже не было жизни: он был убит наповал, несколькими пулями; одна из них ударила в висок, пробила голову – брызги крови запеклись в светлом чубе.
Уложив политрука на траву, Богдан подхватил его автомат и снова бросился на насыпь. Все уже вели огонь. Колосовский с ходу лег на том же месте, где был убит Панюшкин, и с того самого рельса, откуда только что собрался вести огонь политрук, теперь он, Колосовский, стиснув зубы, выпустил длинную очередь по противнику.
«Прицельно, прицельно! – упорно долбила мысль. – До последнего патрона!»
Живые фашистские каски в хлебах так близко – целься, не промахнись! Колосовский выстрелил. Слетела каска, и только после этого немец упал. Еще выстрел, и еще один упал, а он целился снова в эти ненавистные каски, видел, как падали враги, и это только распаляло его, каждую каску хотелось разбить, раздавить, расколоть, как скорлупу, вместе с черепом, который под нею прятался.
О себе Колосовский не думал. Пули вызванивали по фермам все злее, щелкали по рельсам, впивались в шпалы, но он не хотел их замечать, он люто презирал их, он впервые почувствовал в себе сейчас то, что отец его когда-то называл полнейшим презрением к смерти.
23
Мост этот, вероятно, имел какое-то особое значение; к тому же кто-то, видимо, чувствовал свою вину за то, что он достался врагу целым, – не потому ли из полка все время звонили по телефону на КП батальона, нетерпеливо допытывались, как там, не возвратилась ли ночная разведка.
– Еще нету, нету, – отвечал комиссар Лещенко, и сам все больше и больше нервничал.
В углу подвала после бессонной ночи спал на расстеленной шинели комбат Краснопольский. У изголовья сидел Спартак Павлущенко и, следя за комиссаром, угадывал на его лице внутреннее беспокойство, с трудом скрываемую тревогу. Спартаку казалось, что он хорошо понимал состояние комиссара: ведь успех и неуспех разведки на его совести. Сам подбирал людей, сам посоветовал Панюшкину взять из числа студбатовцев Колосовского. Павлущенко счел тогда своим долгом предостеречь Панюшкина, но тот не обратил внимания на его предостережение.
А зря. Ведь люди пошли в тыл врага! Там малейшая трещина может пропастью обернуться…
Отвечать за последствия должен, конечно, комиссар. Спартак решительно не мог понять того усиленного внимания, какое, начиная с райкома, комиссар Лещенко проявлял к Колосовскому, к человеку, как бы там ни было, все же запятнанному. Спартак терялся в догадках: чем, в самом деле, объяснить это покровительство Колосовскому на каждом шагу? Стреляет хорошо? Но не один же он так стреляет! Храбр? Не один он храбр!
«Хорошо, что хоть документы у них отобрали, – думал о разведчиках Спартак, – а то враг мог бы еще и их комсомольскими билетами воспользоваться…»
Комиссар, прилегши в углу между связистами, снова с кем-то разговаривает по телефону. Похоже, опять с Девятым. Разговаривать с Девятым – мало в этом приятного. Крутой, бранчливый, он и сейчас, видимо, ругается вовсю, потому что Лещенко краснеет и, еле сдерживая себя, отвечает с подчеркнутой вежливостью: там, на другом конце провода, видно, тоже интересуются, что за люди пошли в разведку, достаточно ли проверены, надежны ли; Лещенко уверяет, что людей послали надежных.
– А я и сейчас считаю, что не все там такие, – решается возразить Спартак, когда комиссар, закончив разговор, кладет трубку и сосредоточенно смотрит на аппарат, продолжая о чем-то думать.
– Что вы сказали? – не придя еще в себя после разговора с Девятым, обернулся Лещенко к Спартаку.
Тот повторил, Комиссар помолчал.
– Это вы из соображений перестраховки?
– Нет, от души.
Лещенко пересел поближе к нему, глянул ему в глаза внимательно:
– Кого вы имеете в виду?
– Вы же знаете. Я еще в райкоме предостерегал.
Комиссар встал, прошелся по подвалу и снова присел на ящике против Спартака.
– Товарищ комсорг, а вы в какой семье воспитывались?
– Семья здоровая. Отец завкадрами на оборонном заводе, мать – юрист…
Комиссар все пристальнее всматривался в Спартака:
– Вы никогда не думали, товарищ Павлущенко, что у вас чрезмерно развита подозрительность? Вам, студенту-гуманитарнику, у которого глаза должны быть открыты прежде всего на все самое светлое в людях, вам такая роль… к чему она? Вот вы, начиная с райкома, да, верно, еще и раньше, упрямо преследуете одного из своих сокурсников.
– Я не преследую. Я просто не до конца верю ему.
– У вас есть какие-нибудь основания не доверять Колосовскому?
– Я полагаю, товарищ батальонный комиссар, что логика тут может быть одна: человек, отец которого осужден советским судом на основе наших, советских законов, едва ли с такой уж охотой будет сражаться за эти законы, за наш строй. Во всяком случае, посылать такого человека во вражеский тыл…
– Ну, ну?
– Я ничего не сказал. Я только убежден, что подлинных, до конца преданных нашему делу патриотов нужно искать среди не таких людей.
– У вас, товарищ курсант, превратное понимание патриотизма, в корне ошибочное, – холодно возразил Лещенко, – Вы, видимо, полагаете, что патриотизм – это священное чувство доступно только тем, к кому наша жизнь была повернута все время своей солнечной, своей самой щедрой стороной. Быть патриотом, когда жизнь тебя только по головке гладила, – это, конечно, хорошо. Но ты побудь вот в положении хотя бы того же Богдана Колосовского, когда сердце кровоточит, и с таким кровью облитым сердцем сумей стать выше всех бед и обид!
– Вы так говорите, будто сам я недостаточно обладаю этим чувством.
– Нет, товарищ Павлущенко, я знаю, что, когда понадобится, вы тоже не пощадите себя для защиты того строя, который вам так много дал в жизни. Вы участник финской, теперь доброволец, ваш патриотизм вне всякого сомнения. Но вы должны понять меня, человека, который видел в жизни чуть-чуть больше, чем вы. Я знаю людей, которые, оказавшись по несчастью даже в заключении, не изменили своим убеждениям, не перестали быть ленинцами. Колосовский тоже представляется мне таким человеком.
Сила убежденности чувствовалась в словах комиссара. Спартак сидел притихший, присмиревший. Вот он сказал тебе – гуманитарник… Подумай хорошенько. А что, ежели ты и в самом деле был несправедлив в своем недоверии, в предубежденности своей к Богдану?
Что, если твоя линия в отношениях с людьми была действительно ошибочной и лишь теперь у тебя раскрываются на это глаза?
Связисты, проснувшись в своем углу, задымили цигарками и тоже завели разговор о судьбе ушедших в тыл к немцу. Один из них спросил комиссара:
– Если выполнят задание, товарищ комиссар… представите их к орденам?
Лещенко посмотрел в угол на связистов.
– Ордена их, может, где-то там сейчас кровью запекаются, – сердито ответил он и резко поднялся.
Подойдя к узкому подвальному окну, стал смотреть на ту сторону, за Рось, будто пытался увидеть сквозь заросли тальника своих разведчиков, и тропинки, по которым они идут, и тот далекий, облитый солнцем железнодорожный мост, который они пошли отбить у врага и уничтожить. День, белый день, а их нет, и можешь какие угодно делать предположения…
Стрельбы не было, и вдруг за рекой среди полуденной тишины громыхнул далекий, приглушенный расстоянием взрыв. Комиссар переглянулся с телефонистами, посмотрел на Павлущенку:
– Слыхали?
– Слыхал.
– То-то и оно.
У комиссара, видно, сразу полегчало на душе. Заходил по подвалу, взволнованный, просветлевший.
Наконец они из вражеского тыла подали первую весточку о себе. Мост взлетел на воздух. Моста больше нет! Но выйдут ли, вернутся ли они после этого? Ведь взрыв может означать и то, что разведчики живы, и совершенно противоположное – что их уже нет.
24
– Встать! Смирно! – гаркнул где-то у входа в подвал Гладун, и все, кто был в этот момент на КП, повскакивали и, вытянувшись, обратили взоры к двери. Последним вскочил на ноги майор Краснопольский.
По каменной лестнице, ведущей в подвал, спускался Девятый. Здоровый, широкоплечий, с волевым, скуластым лицом, в пятнах румянца как бы от мороза. Несмотря на жару, он был в кожаной куртке нараспашку, из-под которой виднелся крепко привинченный орден Красного Знамени; все знали – орден у Девятого за финскую. Он значительно моложе Краснопольского, старого воина, участника гражданской. Однако разницы в возрасте в данном случае для Девятого, видимо, не существовало. Уставившись глазами на Краснопольского, который вытянулся перед ним, седой и взъерошенный после сна, с рубцом от чьей-то шинели на щеке, Девятый бесцеремонно набросился на него:
– Спите? Другие воюют, а вы дрыхнете?
Можно было возразить, что командир студбата прилег всего на часок после бессонной ночи и что впереди у него опять бессонная ночь, но сказать об этом Девятому означало вызвать еще большую бурю гнева и ругани, потому все промолчали.
Пройдя к окну, обращенному к реке, Девятый глянул туда, спросил, не возвратилась ли разведка.
– Разведчиков еще нет, – сказал комиссар Лещенко, – но думаем, что задание выполнено.
– Всё думаете… Какие основания?
– Только что слышали оттуда огромной силы взрыв.
– Э, до черта теперь всяких взрывов! – махнул рукой Девятый, отходя от окна, и этим нетерпеливым резким движением как бы отбросил разведчиков куда-то в прошлое: о них, мол, и говорить больше не стоит.
Временно заменяя раненого командира полка, он теперь неистовствует вовсю.
– Не ударим лицом в грязь… Отомстим за командира… Надо только действовать, действовать! Хватит нам тут топтаться!..
Наступление. Перейти в наступление! – об этом он заговорил сейчас, широко шагая по подвалу, и только одно это владело теперь всеми его мыслями, на одно это была направлена вся его бурлящая энергия.
Приказал немедленно вызвать командиров рот и политруков – он сам объяснит им задачу, поднимет их боевой дух. Ходит из угла в угол этой каменной клетки КП, как лев, и все внушает Краснопольскому, что не так, мол, страшен черт, как его малюют, что там за рекой немцев – кот наплакал, а когда командиры и политруки собрались, заполнив подвал, мощный бас Девятого зазвучал еще сильнее, и серые глаза его, глубоко притаившиеся под надбровными дугами, возбужденно засверкали, будто видели перед собою кипение боя и поверженных врагов. Да! Он переходит сейчас на этом участке в наступление. Приказывает немедленно готовить атаку! По его данным, враг отводит отсюда свои части, может быть, там, за рекой, вообще уже никого нет, а мы, как суслики, зарылись в землю и только прислушиваемся, как гудит на других участках война. Он размахивал картой, выхваченной из планшета, тыкал пальцем в какие-то пункты: захватим этот, захватим тот, и к вечеру распроклятый железнодорожный мост уже будет в наших руках. Мост, потерю которого до сих пор не может простить нам старший хозяин. Воспламеняя других, он распалялся и сам; видно было, что душа его искренне жаждет атаки, боя.
Спартак смотрел на Девятого с восторгом. Вот таких бы нам больше! Прощал ему и грубость и вспыльчивость, все прощал за эту железную волю, неукротимую жажду броситься на врага, смять его, победить.
– У вас там кто у переправы? – обратился Девятый к Краснопольскому.
– Третья курсантская.
– Вот и поднимите ее для начала.
Краснопольский попытался было возразить, что сейчас, мол, неподходящее время для атаки, к тому же без артподготовки, среди бела дня, – не лучше ли провести ночную атаку, чтобы избежать лишних потерь? Но все его доводы не поколебали Девятого.
– А вы думали как? – набросился он на майора. – Война – и чтобы без потерь?
С первого же дня, едва прибыли на рубеж, майор Краснопольский и комиссар Лещенко почувствовали какую-то необъяснимую неприязнь к себе и к своему батальону со стороны этого человека, который тем не менее мог теперь распоряжаться ими, их судьбой.
«А мы что, хуже?» – это были первые слова, какие услышали они от Девятого, узнавшего, что в полк вливается батальон студентов-добровольцев. Девятому почему-то казалось, что командир и комиссар студбата претендуют на какое-то особое, исключительно бережное отношение к своим курсантам, поскольку все это люди, которые еще вчера сидели на студенческой скамье, а теперь вот по собственной воле сменили тишину аудиторий на фронтовой окоп. И хотя ни о каких привилегиях они вовсе не помышляли, Девятый, сам приписав им какие-то претензии, считал необходимым поскорее выбить из них несуществующий дух исключительности, подвергнуть их суровой закалке и жесточайшим испытаниям.
В боях, тяжелых, кровопролитных, полк потерял по дорогам отступления добрую половину личного состава. Подвергаясь с первых дней войны ударам моторизованных частей врага, зубами цепляясь за каждый рубеж, Девятый, насколько это было в его власти, не щадил бойцов, не щадил ни самого себя, ни ближайших помощников – а этих должен жалеть?
– Кто поведет?
Майора Краснопольского и комиссара Лещенко, которые тут же изъявили согласие, он будто бы и не услышал, отвернулся от них, командира роты – пожилого, узкогрудого лейтенанта из Чугуевских лагерей он тоже не услышал, и вдруг взгляд его упал на Павлущенку, который, вытянувшись в струнку, не мигая, смотрел на Девятого, исполненный восторга.
– Вы кто?
– Комсорг, товарищ подполковник…
– Вот вы, комсорг, и возглавите.
– Есть! – ответил Спартак, бледнея.
Гладун, затаившись у входа, видимо, молил сейчас всех богов, чтобы пронесли мимо него эту чашу, но боги не вняли его мольбам.
– А вы, старший сержант? Где ваша винтовка? – набросился на него Девятый. – Многовато вас тут болтается без дела! Тоже в атаку!
Через несколько минут Девятый с револьвером в руке уже стоял на самом солнцепеке под стеной исклеванного осколками дома возле шоссе, которое переходило в деревянный настил моста, перекинутого через Рось. Комиссар Лещенко и комбат тоже стояли здесь, наблюдая, как из картофельной ботвы, из окопов, из садов выползают бойцы третьей роты, накапливаясь в кюветах для атаки. Их каски густо зеленели, тускло поблескивая, будто крупные арбузы.
Перед самой атакой Девятому доложили, что прибыло пополнение.
– Где оно? – крикнул он на поджарого капитана, который сообщил ему об этом.
– Вон там, в садах. Еще и окопаться не успели.
В глубине садов, под деревьями, группами расположились вновь прибывшие; где-то там была кухня, и у некоторых бойцов в руках дымились куски только что отваренного мяса.
– Не успели пороха понюхать и уже жрут? Сюда их!
Капитан на миг замялся:
– Это в основном приписники, колхозники, только что из военкоматов… У многих еще и винтовок нет.
– Винтовки добудут! Оружие в бою добывают! Ясно?! Сюда их!
Когда лейтенант побежал выполнять приказ, Девятый, обернувшись к Лещенке и Краснопольскому, бросил им укоризненно:
– Видите, сколько резервов? Людские резервы у нас неисчерпаемы, их только развороши!
Вскоре, пригибаясь в кюветах, к студбатовцам уже приближались бойцы из пополнения, удивленно, оторопело озирались по сторонам, доверчивые, послушные. У одного в руке была винтовка, у другого – граната, а у третьего и вовсе ничего не было.
Когда людей набралось в кюветах порядочно, Девятый крикнул:
– Вперед!
Бойцы один за другим начали медленно подниматься, направляясь кюветом к мосту. Впереди твердой походкой шли командир роты и Спартак Павлущенко.
Тишина горячего лета окутывала вербы за Росью, ни одного выстрела не раздавалось оттуда; казалось, и в самом деле никого нет на том зеленом берегу; казалось, война – всего-навсего мираж, чья-то злая выдумка, о ее реальности напоминал лишь тяжелый, тошнотворный запах с моста, где под палящими лучами солнца громоздились трупы.
Подходя к мосту, бойцы сначала пригибались, ожидая, что противник вот-вот откроет огонь, но все было тихо, и передние, осмелев, выпрямились и уже в полный рост, гурьбой, бросились на деревянный настил продырявленного снарядами, но еще крепкого моста. Затаив дыхание следили за ними сидевшие в окопах. Первые из атакующих уже приближались к середине моста, когда с противоположного берега по ним вдруг ударил длинной захлебывающейся очередью пулемет.
Мост, конечно, был хорошо пристрелян; из тальников справа и слева люто хлестал по нему перекрестный огонь, по шоссе трахнули первые мины.
Отсюда, из-за дома, где стоял Девятый, было видно, как падают на мосту атакующие, а те, что успели перебежать на ту сторону, спасаясь от шквального огня, скатываются под мост, пытаясь перебраться к своим по воде. Пальба, крики, кровь раненых… Девятый будто и не видел всего этого, он ловил взглядом лишь тех, кто укрывался в кюветах, видимо ожидая, что он отменит атаку, вернет всех назад.
«Зачем? Кому нужна эта бессмысленная атака?» – стоя возле Девятого, едва сдерживал себя комиссар Лещенко. Сердце его обливалось кровью от того, что творилось на мосту. Даже отсюда слышны были крики раненых, видно было, как бросаются они в воду, спасаясь от пуль и осколков, как то тут то там уже выбираются из прибрежных зарослей назад, на берег…
Девятый не унимается.
– Вперед! Вперед! – размахивая револьвером, выкрикивает он, будто заклинание, тем, кто еще остался в кюветах. – Слышите: вперед!!
– Да что вы делаете? – не удержавшись, шагнул к нему комиссар Лещенко. – Прекратите эту мясорубку.
Девятый, оглянувшись, окинул его невидящим, помутневшим взглядом. Понурил голову. Потом обратился к Краснопольскому:
– Что, будем кончать?
Краснопольского передернуло от негодования, а Лещенко ответил резко:
– Этого не нужно было и начинать.
– Отставить атаку! – кинул Девятый упавшим голосом и, засунув револьвер в кобуру, медленно зашагал в глубину сада, словно бы и не слыша пуль, которые посвистывали над ним, не обращая внимания на мины, которые зло, яро кромсали шоссе.
25
Потом опять стало тихо.
Только груда неподвижных тел на мосту да следы крови всюду: на картофельной ботве, на камнях шоссе, а больше всего – на подворье возле КП, где на скорую руку был устроен перевязочный пункт. Раненых тут не задерживали. Как только обстрел прекратился, их сразу же стали направлять через сады в тыл, на окраину городка, откуда их должны были забрать грузовики.
А из тыла в направлении к передовой снова шли маршевики, двигались растянутыми колоннами; командиры, которые вели их, не разрешали нарушать строй, и лишь один брел сбоку: это был Духнович.
В медсанбат он так и не попал. Немного придя в себя у артиллеристов, Духнович счел невозможным искать убежища где-то в тылу. Он решил непременно разыскать своих и искал их с упорством, неожиданным даже для самого себя.
Уже в городке, пробираясь по кювету вдоль садов, Духнович встретил Гладуна. Это было невероятно: Гладун бежал навстречу, слепой от ужаса, бежал, пригнувшись (хотя тут и не стреляли), неестественно выставив вперед, словно тлеющую головешку, свою раненую руку, неумело обмотанную набухшими кровью тряпками. Духнович искренне обрадовался ему. Помкомвзвода здесь – значит, где-то тут должен быть и родной студбат! И как ни натерпелся от Гладуна в лагере, все сейчас простил ему и готов был броситься на шею, как брату!
– Товарищ командир!
Гладун остановился перед ним, запыхавшийся, какой-то затравленный, с бледными дрожащими губами. Нельзя было понять, узнал ли он Духновича, – в одичавших, безумных глазах его сейчас горел страх.
– Грузовиков не встречал? Грузовиков с ранеными, а? Меня вот тоже ранило, осколком ранило! – бормотал он, выставляя руку в окровавленных тряпках. – У нас тут такое творилось! Ох, что творилось! – продолжал он, испуганно озираясь и переходя на доверительный тон. – Девятый среди бела дня на пулеметы погнал. Третьей роты небось и половины нету. Еще одна-другая атака – и всем нам хана! Только тот и спасется, кто ранен! Так грузовиков там с нашими не встречал?
– Не встречал.
Духнович все смотрел, как кровь капает и капает под ноги с Гладунова тряпья.
– А как думаешь, будут грузовики? – Гладун перешел почти на шепот. – Говорят, уже в клещах мы, Умань и Белую Церковь немец захватил, а ведь это рукой подать! На шее у нас веревочка – только затянуть!
Духнович глядел на него и не узнавал своего помкомвзвода. Гроза студбатовцев, да он ли стоит сейчас перед Духновичем, этот охваченный ужасом, затравленный человек? Так вот здесь как, вот что делает с людьми война!
Для Гладуна Духнович сейчас будто и не существовал. Он и не заметил, что перед ним курсант, на котором все, как в лагере, целехонькое: и противогаз, который другие уже давно бросили, и стеклянная фляжка в чехле, которую другие уже разбили, – все будто специально сохранено, чтобы только порадовать Гладуна, недавно выдавшего Духновичу это добро со строгим наказом беречь как зеницу ока. Но сейчас Гладун был слеп ко всему, весь мир сосредоточился для него на раненой руке, на желтых с жесткими ногтями пальцах, деревянно торчавших из-под окровавленного тряпья, – он держал эту руку перед собой бережно, будто драгоценнейшее сокровище.
– Теперь все, – хрипел он. – Теперь тут все ваши атаки без меня.
В своем животном страхе он был бы отвратителен сейчас Духновичу, если бы не эти капли человеческой крови, которые медленно и тяжело срывались в кювет, на бурьян.
Где-то далеко застрочил пулемет, и Гладун судорожно вздрогнул.
– Ну, я побежал!
Духнович задержал его:
– Обождите! Где же наши? Студбат наш где?
– Дуй прямо и прямо, их не минуешь, – забормотал Гладун скороговоркой и, уже оставляя Духновича, вдруг глянул просветленным взглядом, кажется только теперь сообразив, кого видит перед собой.
– Мы думали, ты за Днепром где-нибудь, в госпитале, на белых подушках… Не вышло, значит, а?
И, не дожидаясь ответа, втянув голову в плечи, что есть духу побежал куда-то в сады.
Духнович еще некоторое время постоял, сумрачно разглядывая закапанный кровью Гладуна стебель травы. Потом поправил на себе скатку, ремень винтовки и, прихрамывая, зашагал дальше.
Студбатовцы первыми заметили его. Было предвечернее затишье, и они, выглядывая из окопов, еще издали увидели, что по обочине, вдоль садов, одиноко пробирается человек, очень похожий на их Духновича. Ей-же-ей, это он, их факультетский Сковорода, ковыляет, идет воевать! Было странно, удивительно видеть Духновича тут, на передовой, когда все уже думали, что он для войны списан, не существует. И все-таки это был он, рыжий и конопатый Духнович, это он, сутулясь и прихрамывая, шагал навстречу войне, по-журавлиному вытянув вперед свою худую, жилистую шею, которая, казалось, еле выдерживает стальную тяжесть каски.
– Эй! Курсант Духнович!
Духнович растерянно оглянулся, не сразу сообразив, откуда этот голос.
– Сюда заворачивай! – громко кричал из своего окопа Степура, и Духнович в полный рост заспешил через картофельное поле к Степуре.
– Пригнись! Пригнись, дурень, – закричали на него какие-то уже незнакомые голоса. – Это тебе не парк культуры и отдыха. Здесь сразу причастят!
Подстегиваемый криками, Духнович поспешно нырнул к Степуре в окоп.
– Откуда ты взялся? – обрадованно рассматривал Степура товарища, его веснушчатое, раскрасневшееся от ходьбы лицо. – Как нога?
– Порядок. Народная медицина помогла.
– Неужели знахарка какая-нибудь подлечила?
– Нет, артиллерист штыком проколол. Оперировал в настоящих, так сказать, полевых условиях… А потом еще и траву какую-то приложил…
Из ближних окопов приползли свои, университетские – заросшие, измазанные, только глаза блестят. Заметно похудели все, у Мороза еще больше скулы выпирают. Легли вокруг окопа, глядят на Духновича, с удивлением рассматривают его курсантскую амуницию, которая на нем в столь образцовом порядке.
– Гладун бы похвалил.
– А я его только что встретил. Раненый бежал.
– Раненый? Разве и он ходил в атаку? – Степура недоуменно глянул на Мороза и Подмогильного.
– Не знаю, – сказал Мороз. – Во всяком случае, среди первых его не видно было.
– Зато наш Спартак сегодня геройски вел себя, – отозвался Подмогильный.
– У нас тут ад сегодня… Хорошо, что ты не застал… – взволнованно начал рассказывать Степура Духновичу об атаке. – Видишь, вон куча тел на мосту? Если бы не комиссар Лещенко, то и мы, наверное, лежали бы там.
– Девятый тут такой у нас есть – настоящий самодур, – заговорил Мороз, а Лагутин, который только что подполз к ним из картофельной ботвы, громко объявил:
– Считайте, звезда Девятого закатилась.
Хлопцы посмотрели на Лагутина с удивлением:
– Что ты хочешь этим сказать?
– То, что сказал. Я сейчас с перевязочного, отправлял Яланского с геофака – он сам не добрался бы. Как раз там при мне на Девятого корпусной комиссар налетел. Ох и давал же он ему за эту бессмысленную атаку!.. Так что Девятый свое, кажется, откомандовал.
– Но тех не поднимешь, – кивнул в сторону моста Степура.
– Аспирант Черный убит, литфаковец Скиба здорово покалечен, – глухо повествовал Духновичу Подмогильный.
– А Дробаху потеряли еще в тот день, когда ты отстал;– сказал Мороз. – Во ржи, среди открытого поля накрыло нас. Там и похоронили мы Дробаху.
Все, что он слышал, было так невероятно, ужасно, что почти не воспринималось Духновичем как реальность.
– А где же Богдан, почему его не видно? – с тревогой спросил он и заметил, как хлопцы – и до того не веселые – еще больше нахмурились.
– Богдан там, – махнул Степура за Рось. – Еще ночью пошел в разведку и до сих пор нет.
Степура стоял понурый; ребята, нависая касками над его окопом, тоже мрачно молчали.
– А ну, что там за сборище? – послышался резкий голос командира роты откуда-то из-за яблонь. – Марш по окопам!
Через минуту Степура и Духнович остались одни.
– Нечем тебя и угостить, – оправдывался, шаря в окопе, Степура. – На вот хотя сахарку поешь.
Достав из ниши, он подал Духновичу котелок, наполненный желтоватым влажным сахаром-песком.
Духнович присел, стал послушно жевать. Степура тем временем показывал ему свое нехитрое окопное хозяйство.
– Вот в этой нише гранаты, чтоб ты знал, а эта – продуктовая, а в этой – бутылки с горючей смесью…
– А я гляжу, что это там за кучи темных бутылок в садах…
– Только сегодня привезли.
Взяв из ниши одну бутылку с тяжелой темно-бурой жидкостью, Степура встряхнул ее и стал рассматривать на солнце.
– С этим навоюешь… Разве что поймаешь фашиста да в горло ему нальешь.
– Мне тоже выдадут? – спросил Духнович.
– А их тут хватит. Видишь, целая батарея. Только бы не промахнулся…
Из-за реки громко ударил немецкий пулемет. Духнович, бросив котелок, вскочил, удивленный:
– О, да они тут совсем близко!
– А ты думал… Только Рось и разделяет.
Им были видны старый деревянный мост, заваленный трупами, роскошная зелень противоположного берега, густые вербы, облитые красноватым предзакатным солнцем. Где-то там притаились вражеские пулеметы, минометы, готовые в любую секунду ударить огнем.
– Оттуда выбраться… Ох и нелегко же это, – заговорил Степура, глядя далеко за речку, и Духнович догадался, что он имеет в виду разведку, с которой пошел Богдан. – Всем несладко, но им горше всех.
– Богдану всегда выпадает самое трудное.
– Выпадает, потому что сам ищет.
То, что их друг первым из всего студбата взял на себя самое опасное задание, Духновича и Степуру нисколько не удивляло, они хорошо знали Богдана. Но чем это кончится? Жив ли он там или его уже нет? Отбивается где-нибудь с оружием в руках или, быть может, терзают его фашистские палачи, добиваясь сведений, которых он им никогда не даст? Они уверены в нем, его друзья. Три года Богдан был душой их университетской дружбы. Родной университет не представлялся им без Богдана, как не представлялась им без него Таня, озорная, веселая его спутница. Как она будет без него? Никто ей никогда не заменит Богдана. А легко ли им самим потерять такого друга! Немного замкнутый, временами угрюмый, он сближался далеко не с каждым, но те, кто дружил с ним, хорошо знали его глубокое и чистое сердце.
– Я жалею только, – глухо произнес Степура, – что не удалось пойти с ним вместе. Большое дело, когда в трудную минуту возле тебя верный товарищ…
– Может, еще вернется, – с надеждой сказал Духнович. – А когда возвратится, знаешь что, Андрей… Давайте так, чтобы не разлучаться. Конечно, вам от меня пользы немного, этот вечный неудачник Духнович всегда был для вас лишь обузой…
– Да брось ты! – прервал его Степура.
– Но и я же не пропащий, – продолжал Духнович. – Я вот, пока разыскивал вас, о многом передумал… Какие люди есть, Андрей, на свете! Встретишь такого, и на душе – праздник…
26
Ночью война с ее опасностями проявляет себя еще более зримо, возникая в образе ракетной метели и зловещих багрово-красных сполохов по горизонту. Пожары видны уже не только за Росью, но далеко слева и справа и даже где-то позади полыхают, смыкаясь огромным огненным кольцом. Смотришь на зарева, на огни ракет повсюду и впрямь начинаешь верить слухам о надвигающейся угрозе быть отрезанными от днепровских переправ.
На горизонте пожары, а в садах над Росью темно, как в яме, только ракета время от времени вспыхнет над вербами мертвенным пламенем да полоска воды сверкнет перед настороженным взором тех, чьи окопы у самого берега.
Как и в прошлую ночь, опять посылали бойцов вытаскивать убитых с моста и с берега. К мосту противник не подпустил, сразу же отсек путь пулеметами, осветил ракетами, как днем. А подальше от моста удалось пробраться до самой воды. Среди тех, кто неслышно крался в прибрежных зарослях, были и Степура с Духновичем. Под покровом темноты они вытащили из воды неизвестного, у которого руки были уже негнущиеся, отвердевшие, точно из мрамора. Даже не разглядев, какой он, оттащили в картофельное поле, торопливо засыпали в пустом полуобвалившемся окопе.
