Текст книги "Человек и оружие"
Автор книги: Олесь Гончар
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)
– Вот не думал, что молодчиков из «Гитлерюгенда» могут мучить такие сомнения, – заметил Вася-танкист, проснувшись и растирая в ладонях подсолнечные листья для закурки.
– Вам может показаться, что я вымаливаю себе жизнь, – сказал немец, взглянув на звездочку на рукаве танкиста. – Но, поверьте, эти слова мои искренни. Нам говорили: судьба Германии решится на Украине битвой на Днепре, говорили, что за Днепр мы не выпустим ваших армий, а вы все дальше уходите на восток, а мы – все дальше от рейха.
– Ишь ты, разговорился, – вставая, ворчит Заградотрядник и посматривает на меня с укором. – Почему он еще живой? Ждем, пока удерет?
Собираясь в дорогу, мы начинаем обуваться, немец тоже поднимается. Натянул мундир и теперь сосредоточенно выскабливает расческой из своего арийского чуба пыль и подсолнечную труху. Серьезно, без улыбки следит он, как Гришко раздает каждому из нас паек – уже только по полгорстки сухих наших рационов. Когда получили все, кроме немца, Гришко вопросительно смотрит на меня: давать ли, мол, этому?
Немец понимает: от того, как я сейчас отвечу, зависит его судьба. Если велю дать и ему, значит, он остается жить, если скажу не давать, то это будет означать конец, капут ему здесь на месте. Так и сгинет, не получив нашего окруженческого продаттестата. Глаза его, выпуклые, полные голубизны арийской, глядят на меня с ожиданием и даже с грустью какой-то, будто предсмертной. Дам или не дам?
В самом деле, что же с ним делать? Вести с собой? Так он же выдаст нас при первом удобном случае, погубит всех. Оставшись с нами, он только усложнит, сделает еще более опасным, еще более трудным и без того тяжелый наш поход. Что же делать? Разумеется, не стрелять. Мне уже представляется, как он будет вырываться, отбиваться, когда хлопцы пустят в дело штыки. Не закапывая, мы бросим его тут в пыли, у этого подсолнечного стойбища. Мы способны на это, и нас не будут терзать угрызения совести: ведь он пришел сюда, неся смерть, и голова его нафарширована смертоносными химическими формулами новых средств уничтожения людей…
Пленный все смотрит на меня – печально, вопросительно, будто выведывая, что его ждет, пока взгляд его вдруг не падает на Заградотрядника, который с мрачным, свирепым выражением на лице надевает на винтовку штык.
– Бум-бум? – тихо спрашивает пленный, ткнув себя пальцем в лоб. «Убьете, мол?»
Мы молчим.
– Бум-бум?
Он ждет решения.
– Как быть с ним? – подчеркнуто обыкновенным голосом, словно речь идет о самых будничных вещах, спрашиваю товарищей.
– Плюнуть и растереть, – отвечает Заградотрядник с показным равнодушием, чтобы не вызвать у немца преждевременного подозрения.
Гришко согласен.
– А что с ним цацкаться? Одним ртом меньше будет… Харчей – кот наплакал.
– Да, но это все-таки «язык», – говорит Вася-танкист.
Какое, однако, если вдуматься, странное выражение: «язык», «взять языка»… Не человек ценен, не разум его, не человеческая его сущность, а только язык, только сведения, которые он может дать.
– Вот этот «язык» нас и погубит, – стоит на своем Заградотрядник, и я вижу: Татарин и Новоселец в душе тоже согласны с ним.
Пленный весь превратился в слух. Кажется, он понимает все из нашего разговора по интонациям. Понимает и напряженно ждет.
– Духнович, переведи ему, – обращаюсь я к нашему толмачу. – Вот мы слышали от него о каком-то новом, изобретенном их учеными газе. Известна ли ему формула газа?
Духнович спрашивает, и впервые чуть приметная улыбка искривляет немцу рот.
– Он говорит, что это тайна, что формула газа является собственностью немецких вооруженных сил.
– А ему, ему она известна?
Пленный еще больше кривит губы в усмешке – как хотите, мол, так и думайте: либо известна, либо нет, этого я ни за что не скажу вам, потому что заключенная во мне и так интересующая вас тайна сохранит мне жизнь.
– По-моему, никакой он формулы не знает, паршивый этот гитлерюгенд, – презрительно бросает Заградотрядник. – Бац-бац – да и пошли дальше.
– Все формулы с мозгом вылетят, – говорит Татарин. – Все газы в нем перемешаются.
Они хотят суда. Все мы ждем суда над ним.
Переглянувшись с танкистом, приказываю Гришко:
– Дай и ему, этому тевтону, сколько полагается.
– Только гречку зря съест… Больно он нам нужен, этот лишний рот, – ворчит Гришко, но все-таки дает.
Получив маслянистые черные зерна гречки, немец начинает старательно поедать их. Жует, как-то по-телячьи подбирая языком.
А я думаю о том, что решил для себя еще раньше: мы не убьем его, мы поведем его дальше с собой. Офицер химслужбы дивизии, он наверняка знает эту важную тайну, тайну нового страшного оружия. Химик, начиненный формулами смерти, он будет идти с нами. Но не только потому я не уничтожу его, что он ценный «язык», и не только потому, что существуют какие-то международные конвенции относительно пленных, – фашисты растоптали эти конвенции, и мы знаем, сколько наших пленных они душат по кошарам, пристреливают по дорогам и зарывают живыми в противотанковых рвах. Принципы гуманности, человечности, справедливости для них не существовали и не существуют, но я не хочу быть похожим на них! Он нам сдался. Оружие выбито из его рук. Над таким учинять расправу?! Ведь этим я себя и товарищей – пусть частично, пусть на один только миг – поставил бы на одну доску с ним, с фашистом, а я не хочу опускаться до их уровня. Голодные, оборванные, окруженные, мы будем такими, как всегда, мы никогда не станем похожими на них – убийц, строителей концлагерей и фабрик смерти, палачей нашей светлой жизни!
Встаем. Дальше – за подсолнухами, за железной дорогой, куда нам идти, – степь ровная, полигонно открытая; выйдешь туда – и кажется, увидят тебя на тысячу перст вокруг.
– О, сегодня солнце заходит красное, с ушами, – говорит Колумб. – Видите, какие длинные уши-столбы вверх выставило. Значит, быть ветру.
Вскоре мы уже снова в пути. Шагаем в потемках родною степью, сами почти пленные, ведем пленного врага. Всю ночь он будет идти с нами, голод и жажду наши изведает и усталость и почувствует нашу волю пропиться на восток. Будто невидимыми цепями приковала его судьба к нам, а нас – к нему. Мы не можем его отпустить. Мы не можем его убить. Он будет рядом с нами все время, как проклятие.
54
Ночью, когда из глубин космоса проступают звезды, пробиваются к нам скупым светом, мы чувствуем, что идем не просто по земле – идем по планете. Может быть, простор и открытость степей дают нам это ощущение – идем по планете. Несем с собой удивительную уверенность, что из всех творений природы, из всех миров, которые где-то блуждают в космической беспредельности, нет лучшего, чем наш, – теплая, зеленая планета, созданная для всего живого, для удивительно разумных существ. Воды на ней – океаны. Солнца вдоволь. Идем в земном поясе, где издревле бурно цвела под тем солнцем жизнь. Мамонты когда-то здесь водились. Эллинские мореплаватели стремились к этим берегам и слагали о них свои золотые легенды. Царства степняков, царства скифские, половецкие ржали тут конями, оставив после себя высокие курганы, размытые дождями, разрушаемые ветрами, но не сглаженные временем. Может, в этих курганах, которые мы собирались исследовать с нашим профессором, ждут нас греческие амфоры невероятной красоты, ждут немые свидетели жизни прошедших поколений.
Небо днем огромное, ночью еще больше. Всей темнотой, звездами, глубинами вселенной открывается над нами. Еще недавно в это небо поднимались радуги весенние, светились сочно под солнцем, дымились после дождя необозримые, посеянные человеком хлеба, и он стоял среди них, словно в океане, радуясь трудам своим, плодовитости земли… А нынче пылают по степям элеваторы, наполненные колхозным хлебом, и небо не в радугах, а в прожекторах и ракетах, и лежат расстрелянные в степи пастухи, колхозные механизаторы и дети – фабзавучники из Николаева, на которых мы в одном месте наткнулись. Они, как и мы, тоже отступали степью, и пули «мессершмиттов» настигли их среди незащищенных степных просторов.
Детские тела разбросаны по стерне, за плечами убитых дорожные сумки, к которым мы так и не решились притронуться…
Такой ты стала, земля.
В небе ночном видим далекую красную планету Марс.
– Неужели и там так? – говорит мне Духнович. – Неужели и там высокоорганизованное существо не имеет покоя, радости, счастья? Как бы хотелось дожить до тех дней, когда человечество вырвется туда, на звездные трассы, пошлет к другим планетам свои космические корабли. Циолковский считал, что это произойдет еще в нашем столетии. Как быстро развивается человечество! Давно ли еще в этой вот степи скрипели деревянными колесами кибитки кочевников, шатры виднелись половецкие, и человек был в возрасте детском, а ныне он полубог, только какой полубог! Возьми тех же немцев: были люди как люди, цивилизованная нация, а теперь их ненавидит весь свет…
– Не за то, что немцы, а за то, что фашисты, что хотят жить разбоем.
– Если верить этому типу, они изобретают или даже уже изобрели новое чудовищное оружие, – говорит Духнович, помолчав. – Мы тоже изобретем его, другие тоже создадут, какая же перспектива? Самоуничтожение? Нет, пока племя, которое населяет землю и зовется человечеством, не обуздает безумцев, не осознает себя как единое целое, не видать ему добра!
– Эта война должна быть последней из всех войн, какие были на земле, – размышляет вслух Колумб. – До каких же пор будут изобретать для войны – не пора ли уже изобрести что-нибудь – раз и навсегда – против нее? Земля – не полигон. Земля – нива, чтобы сеять…
Звездная ночь поднялась над степями, высокая, огромная, и мы идем сквозь нее с верою, что жертвы наши не напрасны, что мы – последнее поколение людей на земле, которое вынуждено взять оружие в руки.
– Даже детей не щадят, – говорит Гришко, видно вспомнив расстрелянных с самолета фабзавучников. – Орел охотится на зайца, ястреб – на полевую мышь, человеком созданная птица охотится за человеком… Нет, дальше так невозможно.
– И главное, что нет же в этом никакой необходимости в наше время, – вздохнув, говорит Духнович. – Атеист я, безбожник рыжий, но когда смотрел на девчат там, на птицеферме, на их устремленные куда-то вверх, «в стратосферу», светлые лица, как я их понимал! Зачем? Зачем это все?.. Пожары до небес… Страшные разрушения, которые чужеземцы несут с собой?.. – Некоторое время он помолчал, потом голос его стал мягче, словно бы повеселел. – Если говорить о себе, то я до сих пор был больше объект войны, чем ее субъект. Солдат из меня был, кажется, неважный. «Интеллектуалист», ха! Как всякая букашка, я, разумеется, хочу жить, хочу копошиться на нашей грешной планете еще энное количество лет. Но если бы мне сказали: умри, Духнович, это нужно для того, чтобы на земле никогда больше не было войн… Простите мне высокий стиль, но, ей-же-ей, я не пожалел бы своей маленькой несуразной жизни. По-моему, каждый человек должен хотя бы раз когда-нибудь достигнуть своего зенита…
– Что ты называешь зенитом?
– Умение, когда нужно, пожертвовать собой, вот что.
Час за часом шуршит кукуруза, по которой мы бредем, шуршат подсолнухи, которые так и остались неубранными, брошенными на произвол осенним дождям, зимним метелям да буранам. Плоды работящих человеческих рук, они утратили теперь свою ценность, никого уже не интересуют и становятся лишь укрытием для заросших, пропыленных, как мы, степных окруженцев. В одном месте натыкаемся на противотанковый ров и, перебравшись через него, оглядываемся, не потеряли ли немца в темноте.
– Газуй, газуй, – слышим голос Новосельца, который подталкивает пленного химика прикладом, и вот пленный уже встряхивает перед нами своим соломенным арийским чубом. О том, чтобы вырваться, ускользнуть, удрать, он, кажется, и не помышляет. Держится послушно. И хоть непривычен к таким переходам, старается не отставать, держится ближе ко мне – потому ли, что тут его меньше толкают, или хочет, чтобы я видел его: вот, мол, он, не убежал.
– Что ни говорите, – ворчит Заградотрядник, – не нравится мне его лошадиная арийская физиономия. Не терплю.
– По-моему, у него винтиков не хватает, – слышу позади голос Гришко. – Рехнулся с перепугу. Вы видели днем, какие у него глаза? Глаза сумасшедшего, а на уме – все газы, газы. Он будто угорел от них.
– Может, этот угар когда-нибудь выйдет из него, и он еще станет человеком, – говорит Колумб.
– Этот угар, видно, никогда из него не выйдет. Он ему уже и разум помутил…
– Ничего себе будет «язык», – ядовито подхватывает Заградотрядник. – Пока приведем, он от страха совсем с ума спятит. Из тихопомешанного буйным станет… Нате, радуйтесь, сумасшедшего вам привели. Только смирительную рубашку поскорее на него!
Однако пленный, кажется, еще при своем уме, потому что, услышав во время разговора слово «Колумб», он засмеялся мелким смешком, – его позабавило, что среди нас находится свой Колумб. Но на его смешок Колумб так ощетинился своими усами, что немец сразу умолк.
А в самом деле, не горькая ли ирония судьбы в том, что среди нас Колумб? Море, разбушевавшееся море войны подхватило нас и бросает из одной опасности в другую, несет в темноту, в огонь, в неизвестность, и судьба наша так сходна с судьбой мореплавателей, потерпевших кораблекрушение на открытых океанских просторах, откуда не видать берегов. Те родные берега, которые по-нашему, по-солдатски, называются линией фронта, они все время перемещаются в пространстве и, несмотря на усиленную, изнурительную нашу ходьбу, кажется, не приближаются, а, напротив, неумолимо отдаляются от нас на восток. Линия фронта где-то там, в глубине ночи, где с вечера и до утра висят по горизонту, между звездами, огромные осветительные ракеты, которые противник развешивает на парашютах. Мы зовем их «паникадилами» и торопимся к ним, потому что там, где их зажигают, надо полагать, как раз и проходит в эту ночь линия боев.
Немец понимает наше положение, понимает, куда и зачем мы так спешим, и, когда мы на ходу посматриваем на далекие неподвижные ракеты на востоке, за которыми так упорно гонимся, он, кажется, в душе смеется над нами: «Гонитесь! Никогда вам их не догнать!»
«Но ведь и ты в наших руках, – думаю я с ненавистью, – и сколько бы мы ни шли, ты будешь идти вместе с нами, и жить тебе не больше, чем нам».
– Коммунист? – вдруг спрашивает меня пленный.
– Коммунист, – говорю.
Помолчав, пленный указывает на Колумба:
– А этот?
– Тоже коммунист.
– И тот? – спрашивает о Васе-танкисте.
– И он коммунист.
– Скажи ему, – слышим неожиданно хриплый, прерывистый голос молчуна Хурцилавы, – скажи, что все мы коммунисты с двадцать второго июня сорок первого года.
– И еще скажи, – говорит Заградотрядник, – что будет им крышка. Что б там ни было, а мы выиграем у них эту войну.
– Выиграем, – добавляет Колумб, – но никогда не перестанем ее ненавидеть. Так и скажи.
Какое-то время идем молча.
– Представь себе, Богдан, – слышу потом возле себя голос Духновича, – какими глазами посмотрел бы на нас человек далекого будущего… Солнечные, чудесные города. Свободные люди. Жизнь, где войны стали уже только достоянием археологов. И вот оттуда, из тех солнечных городов, смотрят на нас чьи-то глаза: кто они, эти оборванные, изможденные существа, которые в темноте бредут по планете? И сколько им еще надо пройти, пока достигнут своей заветной цели?
Бредем через какие-то заросли, высокие, как бамбук. Это сорго, красное просо, у степняков оно на веники идет. Только стали осторожно выходить из проса, как вдруг – что такое? Музыка где-то поблизости, радио говорит. Не по-нашему говорит. Присев, видим из зарослей, как по открытому полю, которое раскинулось перед нами, перемещается какой-то огонек, в другом месте виднеется палатка – возле нее радио. Слышен смех, музыка, веселый гомон. А дальше в степи темнеет что-то.
– Самолеты! Аэродром!
От неожиданности внутри, похолодело.
Да, это самолеты. Мы с ходу напоролись прямо на немецкий полевой, может быть только сегодня освоенный, аэродром. Огонек – это, видно, часовой фонариком посвечивал, а в палатке вовсю горит свет, никакой маскировки… Радио слушают, ужинают, веселятся в завоевательской своей палатке. Им весело, им спокойно, выставили к самолетам одного-двух часовых и могут не тревожиться за этот степной аэродром, на который, возможно, только сегодня посадили свои победоносные машины.
– Эх, сюда бы мой танк, – шепчет идущий рядом со мной Вася-танкист. – Ох, походил бы я гусеницами по ихним «хейнкелям». – И вдруг поднимается. – Знаешь, я пойду. У меня есть гранаты. Я подкрадусь, подползу…
Мы накоротке совещаемся и решаем: да, нападать! В помощь танкисту вызывается Татарин. На поясе у него кинжал-штык, и я знаю, как он умеет им орудовать. Пойдут двое, остальные будут прикрывать их отсюда.
По борозде они быстро отползают от нас в ту сторону, где ходит часовой.
– А как же с этим? – тихо говорит возле меня Заградотрядник. Это он о немце, который неподвижно лежит между нами. – Я, правда, заткнул ему кляпом рот, чтобы и не пикнул, но ведь он же длинноногий, гад! Как сиганет, разве его удержишь, в два прыжка будет у своих!
Пленный лежит, не шевельнется. Я чувствую локтем напряжение его тела. Все мышцы его напружинились, он весь подобрался, как перед прыжком, а глаза уже там, где музыка, где спасение… Но пусть только попробует. Вот он шевельнулся на локтях, и в то же мгновение чей-то штык снова прижал его к земле.
Впереди веселье в самом разгаре, все громче ржет-хохочет проклятый этот вражеский шатер, так нагло разбитый в нашей степи. Сейчас там отводят душу фашистские асы.
Мы берем ее на прицел, эту палатку, вместе с ее наглым смехом, чужой музыкой. Напрягая зрение, сжимая в руках оружие, ждем. Мы отлично сознаем всю опасность, мы впервые, находясь в окружении, обнаруживаем себя, но ведь такой случай, и мы не безоружны, мы готовы к этому бою, чем бы он ни кончился для нас. Товарищи растаяли в темноте, а часовой ходит. И вдруг то не стало: упал, даже не вскрикнув.
– Укокошили, – шепчет Заградотрядник.
Когда первая граната рванула самолет, мы залпом открыли огонь по палатке. Одним духом я разрядил весь диск. Пока вставлял второй, между темными силуэтами самолетов снова вспыхнуло пламя, громыхнуло два взрыва – один за другим. Панические выкрики, стрельба, ракеты тут и там рвут темноту. Мы ведем огонь по самолетам, по палатке. Мы не сойдем с места, пока товарищи не вернутся.
Неподалеку из темноты послышался стон, и мы с Духновичем бросаемся туда. Это танкист.
– Я ранен… Возьмите меня.
Мы тянем его в нашу бамбуковую чащу.
– А где Татарин?
– Татарина нет. Он убит.
Через несколько минут мы уже торопливо отступаем в глубину степи через просо, через подсолнухи. Оглянувшись, видим, как зарево встает над аэродромом: горят самолеты! Горят!
Слышим за собой шум тревоги. В небе разливается мертвенный свет ракет, прошивают темноту пунктиры трассирующих пуль… Наэлектризованные боем, с лихорадочным чувством отходим все дальше, а немцы выпускают и выпускают вслед нам ракеты, но до нас они не долетают.
Танкиста мы несем на плащ-палатке, несем вчетвером, и немец несет, тяжело дыша, крепко ухватившись за один из концов.
Раненый стонет все сильнее, он истекает кровью, его нужно немедленно перевязать. На пригорке возле скирды мы останавливаемся. Отсюда хорошо видны костры пылающего аэродрома. Стрельба там все еще не прекращается, ракеты взвиваются в небо.
– У кого есть индивидуальные пакеты?
Торопливо разрывая пакеты один за другим, принимаемся с Духновичем перевязывать Васю-танкиста. Сейчас это делаем кое-как, днем разглядим, перевяжем лучше. Раны на спине, на ногах… Мы уже заканчиваем перевязку, как Гришко, возившийся у скирды, вдруг оглушает нас новостью:
– Бомбы! Целая скирда авиабомб!
Взволнованный, он рассказывает, как выдернул из скирды сноп и как рука его наткнулась на какой-то решетчатый ящик, и под ним еще и еще ящики, а в ящиках – бомбы. Мы бросаемся к скирде, раскидываем солому и видим: бомбы, бомбы, бомбы. Целая гора авиабомб!
– Наши, наша маркировка, – присмотревшись, говорит Новоселец. – Точно такие штуки наш завод вырабатывал…
Похоже, завезли их сюда для степного аэродрома совсем недавно, торопливо свалили ночью, замаскировали снопами… Так наши и не успели ими воспользоваться. Теперь воспользуются другие, как только обнаружат. А обнаружат непременно. От аэродрома все взлетают и взлетают ракеты, мне уже кажется, что они падают все ближе и ближе. Нужно уходить!
– Взять раненого!
Команда касается и Духновича, но он не трогается с места. Упрямо стоит у скирды и вдруг говорит глухо:
– Это нужно уничтожить.
Это он о бомбах. О складе черных, начиненных смертью бомб, что не сегодня-завтра, если их так оставим, будут пущены в ход. Полетят… На войска, на станции, на эшелоны эвакуированных! Конечно же нужно уничтожить, но как?
– Как ты их уничтожишь, курсант? – спрашивает Заградотрядник. – Чтобы их подорвать, нужен патрон с детонатором, несколько метров бикфордова шнура…
– У меня есть граната, – говорит Духнович настойчиво, с каким-то даже раздражением.
Я знаю, в противогазной сумке у него в самом деле есть граната – последняя граната, которая осталась у нас на всех. Да, граната может начать, и тогда пойдет само… Но кто бросит? И что будет с тем, кто бросит? Не успеет отбежать. Будь он даже птицей, не успеет отлететь…
Вдруг в лощинке, где все чаще взвиваются ракеты, явственно слышим собачий лай. Погоня! Лай овчарок. Это нас травят, преследуют.
Духнович неожиданно делает рукой резкий жест.
– Уходите, я прикрою! – В руке у него сверкнула выхваченная из противотанковой сумки граната.
Я подхожу к нему:
– Дай сюда гранату!
– Не дам. Ты иди. Тебе вести людей… Я догоню! Идите! – кричит он всем. И чтобы вывести нас из оцепенения, прямо при нас резко выдергивает предохранительную чеку. Теперь только стиснутыми пальцами он сдерживает слепую силу взрыва.
Ракеты падают уже у холма, собачий лай нарастает. Кажется, не собаки, сами враги там лают, гонясь за нами…
– Взять раненого!
Снова вчетвером мы подхватываем его и, отдаляясь, видим возле темной скирды бомб темную одинокую фигуру человека. Он сказал: «Догоню». Зачем он сказал «догоню»? Ведь он хорошо все понимает. Некоторое время я вижу в полумраке сутулую, совсем не воинственную фигуру Духновича. Эта сутуловатость оттого, что много дней и ночей гнулся он над книгами в библиотеках.
Спустившись с пригорка в заросшую густой полынью долину, кладем раненого, останавливаемся передохнуть. Ждем взрыва, но его все нет. Отсюда нам хорошо видны на пригорке скирда, то и дело освещаемая ракетами, и сутуловатая фигура человека, застывшего против нее. Ракеты и приближающийся собачий лай будто вовсе не касаются Духновича, он, как изваяние, стоит против огромной скирды, в которой вместо снопов золотых лежат бомбы.
– Боже, какой хлопец! – тихо говорит Колумб, стоя возле меня, и я так же думаю о Духновиче: какой он прекрасный! Как много мне хочется сказать ему! Такого друга, видно, уже никогда не будет у меня в жизни…
И в это мгновение там, где была скирда, земля взметнулась в небо огнем и грохот потряс земные недра. Ни ракет, ни лая, только пламя и удары, удары…
Упав в бурьян, на эту горькую, полынную планету, стискивая зубы, чтобы не разрыдаться, мы все ждем чуда – ждем, что из грохота, из бушующего огня появится перед нами знакомая фигура, ждем, хотя знаем, что Духнович никогда не появится больше.
55
И снова идем.
Боль утрат, и дух степей полынный, и Днепра синеву, и чистые, как юность, рассветы – все забрали с собой и все несем на восток.
Думаю о тебе, далекая моя любовь. Была ли ты на самом деле? Или я выдумал тебя? Нет, ты была, ты и сейчас есть по ту сторону всего этого ужаса, который нас разделяет. Жди, мы выйдем. У каждого из нас в сердце такой заряд любви и нежности, который выведет нас из этого ада.
«Сильные духом», помнишь такое выражение? Тогда мы как-то по-книжному представляли себе таких людей, а за это время сколько я видел их в жизни, вижу рядом с собой и сейчас. На вражеские танки они бросались с зажигательными бутылками, грудью вставали на защиту Днепрогэса, держали рубежи, которые, казалось, удержать невозможно. Но, может быть, ярче всего эта сила духа человеческого раскрывается для меня вот здесь, когда мы, отрезанные от своих, в далеком окружении, идем полями под ничейным небом, не подвластные никому, кроме самих себя. Словно вне времени идем, не зная, что делается на других фронтах. Цель наша – где-то в тумане, за мраком ночи, но мы готовы всю жизнь идти, лишь бы достичь ее. Мало у нас оружия, но самое верное, закаленное оружие в нас самих, в нашей воле, в наших сердцах.
Ветер ночной шелестит в посадках и впервые после стольких ночей доносит до нас отдаленный гул. Это гул фронта. Тревожное, в сполохах, небо алеет на горизонте, и на его фоне явственно проступают – ближе и дальше – скирды, разбросанные по степи, и все они нам кажутся теперь складами замаскированных авиабомб. На севере шуршат под ветром без конца и без края темные поля кукурузы. И вдруг замечаем там силуэты людей! Множество людей в кукурузе, на стерне. Только мы их увидели, как тотчас же их и не стало. Приникли к земле. Залегли и мы.
Минуты тревожного выжидания, потом:
– Это кто там?
– Свои.
– Что за люди?
– С окопов люди. А вы… Наши?
– Наши.
И лес людей встал. Мы сходимся все ближе. Все они с лопатами. Насколько проникает глаз в темноту – люди и лопаты. Черные, заросшие землекопы с сумками окружают нас. Наперебой рассказывают, как копали противотанковые рвы, сооружали полевой аэродром, работая до последнего дня, а потом была им команда отправляться в ближайшие военкоматы; пошли, а военкоматов уже нет – снялись и выехали; гнались за последним военкоматом от села к селу; они туда, а его уже нет, они дальше, а он еще дальше…
– Сколько вас?
– Много. Возьмите с собой. У вас ведь компас… – Передние глядят на светлячок компаса, который фосфоресцирует у меня на руке. – Возьмете?
Они ждут нашего ответа.
А я думаю, что без них выходить нам будет легче – мелкими группами пробираться безопаснее. Так что же, бросить их в беде? Бросить тех, которые, быть может, завтра станут солдатами наступления, бойцами победных битв?
– Хорошо, – говорю я им. – Мы вас берем. Только у нас – дисциплина.
– Дисциплина нам не страшна. Лишь бы выйти!
Когда трогаемся, все поле за нами шелестит. Уже не разберешь, где ветер ночной шелестит, а где люди, которые идут за нами в темноте, лавиной идут.
Гул фронта приближается, пожары растут. Нигде я не видел таких пожаров, как в эту ночь. Кажется, сама земля горит на горизонте, тревожным багряным светом наполняя всю гудящую ветрами степную ночь. Пылающие степи, пылающие города, тревожно-багровое небо над нами, – может, все это видно даже жителям других планет? Может, и оттуда видно в сверхмощные телескопы это колоссальное опустошение, что охватило нашу родную землю в 41-й год XX столетия?
Сквозь просветы в тучах – звезда далекая, планета красная Марс. Кровавый Марс, который видел столько войн, сколько он еще их увидит?
А может, эта все-таки последняя? Когда-нибудь должно же это кончиться? Может, рождается уже то счастливое поколение, которое не будет гибнуть в войнах, ступит на поверхность иных планет и там утвердит вот это знамя, что сейчас несет Колумб под железным своим плащом.
Идем, идем. Как торпеды, пройдем сквозь эту степь, сквозь вражеские аэродромы, засады, сквозь все опасности, что встретятся на нашем пути. Кажется, стоит только выйти – и уже не будет войны. Кажется, стоит только пробиться, и перед нами, как с высокого перевала, откроются далекие коммунистические века. Кто из нас пробьется? Кто из нас погибнет в этих окруженческих, заревами охваченных степях? Может, всех нас ждет за тем вон бугром смерть? Или не раз еще будем в боях, и будем пропадать без вести, и будем пить воду из болот, и будем гибнуть в концлагерях, оставаясь и там твоими солдатами, Отчизна.
Но, даже погибая, будем твердо верить, что после нас станет иначе и все это больше не повторится, и счастливый человек, разряжая в солнечный день победы последнюю бомбу, скажет; это был последний кошмар на земле!
1958–1959
Краткий пояснительный словарь
Архонт– высшее должностное лицо в Древней Греции.
Байда– добрая душа, душа парень.
Будяк– травянистое растение из семейства сложноцветных.
Буркун– местное название некоторых видов донника и люцерны.
Бурш– в Германии прозвище студента старшего курса, принадлежащего к одной из студенческих корпораций.
Бьеф– участок реки между двумя соседними плотинами (или участок канала между двумя шлюзами).
Вентерь– цилиндрическая сетка на деревянных обручах для ловли рыбы.
Габор(венг.) – война.
Гермес– в греческой мифологии бог пастбищ и стад, дорог, торговли, посланец богов. Изображался юношей с жезлом в руке, в крылатых сандалиях и с шапочкой на голове.
Гонведы– название, полученное венгерской пехотой в средние века.
Дракула(рум.) – черт.
Застреха– в крестьянских избах брус, поддерживающий нижний край крыши, а также нижняя, свисающая часть крыши.
Каннибал– буквально: людоед-дикарь. В переносном смысле варварски жестокий человек.
Каразин, Николай Николаевич (1842–1908) – русский писатель и художник.
Карнач– начальник караула.
Каруца(рум.) – повозка.
Керуты(венг.) – бульвары.
Кичи(венг.) – маленькие.
Коломийка (коломыйка) – украинская четырехстрочная (реже двух– или шестистрочная) песня, сходная с частушкой, каждое четверостишие которой законченное по смыслу произведение.
Конквистадоры– испанские завоеватели, захватившие в конце XV и в XVI вв. огромные территории в Южной и Центральной Америке.
Кос-Арал– место ссылки Т. Г. Шевченко.
Кошара– сарай, загон для овец.
Куколь– сорняк, травяное растение с темно-розовыми цветками и ядовитыми семенами.
Людина(укр.) – человек.
Матрикул(лат.) – устаревшее название зачетной книжки, служившей студенту удостоверением.
Миннезингер (мейстерзингер)(нем.) – в средние века в Германии поэт-певец из городских жителей, преимущественно ремесленников.
Молодик(укр.) – молодой месяц.
Нечуй-Левицкий, Иван Семенович (настоящая фамилия Левидкий; псевдоним – Иван Нечуй) (1838–1918) – видный украинский писатель-реалист.
Ольвия (Борисфен) – древнегреческий город на правом берегу Бугского лимана. Основан в начале VI в. до н. э.; в настоящее время – развалины у села Парутино Очаковского района Николаевской области УССР.
Плиний Старший, Гай Секунд (23–79) – видный римский ученый и писатель.
Поветь– помещение под навесом на крестьянском дворе; чердак нежилого помещения – сарая, хлева, сенника; крыша, кровля.
