Текст книги "Человек и оружие"
Автор книги: Олесь Гончар
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)
Острые холодные глаза Спартака увидел перед собой. Так что ж, по-твоему, если мой отец там, мне, его сыну, доля народная, Родина моя советская менее дороги?
Хлопнула дверь. Вошел Штепа. Не зажигая света, начал шарить в тумбочке – его кровать у двери.
– Еще не спите?
– А что? – отозвался Степура.
– Только что мы видели – ракету кто-то пустил.
– Где это вы видели?
– Мы с Безуглым на крыше дежурили, смотрим, а над лесопарком – вжик! Есть же, кто сигнализирует, а?
Богдану казалось, что Штепа в это мгновение обращается со своими подозрениями именно к нему и только ждет, что Богдан скажет на это… А может, вообще выдумал о ракете – Штепа и на такое способен. Может, по заданию Павлущенки выведывает настроение? Или это уже просто мерещится?
Темно за окном, душно в комнате. Хоть бы Таня была здесь. Таня, она одна знает о нем все, она сердцем чувствовала его боль и сама страдала, видя, как страдает от подозрений гордость его, достоинство его человеческое, и Таня, как никто, умеет облегчить его горе.
Словно бы почувствовав его настроение, Степура встал с кровати, в трусах, в майке подошел к окну.
– Чего не ложишься? – потормошил он Богдана.
– Да так…
– Что-нибудь случилось? С Таней что-нибудь снова?
– Да нет…
Богдан не хотел ничего говорить при Штепе. Он слышал, как тот возится у своей тумбочки, как ужинает в темноте – колбаса аппетитно хруптит у него на зубах.
– Завтра наши хлопцы собираются отсрочки свои сдавать, – сказал Степура вполголоса.
Но Штепа услышал его:
– И чего им эти отсрочки мешают? Государство дало, стало быть, оно знало, что делало. Не пойму, зачем спешить поперед батька в пекло.
– Ты можешь не спешить, – сердито бросил ему Степура.
– И не собираюсь. А ты разве пойдешь?
Степура ответил после паузы:
– Я пойду.
– А ты, Богдан?
– Я тоже.
– Ну, как хотите. – Снова хрупнула колбаса. – Что касается меня, то я так рассудил: раз у меня отсрочка, значит, я больше нужен тут, чем там.
Поужинав, Штепа разделся, лег и вскоре захрапел.
Степура и Колосовский долго еще стояли у окна. Богдан в нескольких словах сообщил Степуре, что случилось в комендантской.
– Не горюй, – сказал Степура. – Рано или поздно все станет на свое место. «Война спишет», – слышал я сегодня на улице. А я думаю, ничего она не спишет. Напротив, железом и кровью напишет правду о каждом из нас.
Спокойные раздумья его вроде бы немного остудили Богдана. Но даже и после того, как ребята улеглись, они долго еще не могли уснуть, взбудораженные пережитым за день.
Коротки летние ночи, а эта была непривычно долгой, мучительной, – казалось, никогда и не кончится.
4
Солнце?
Да, оно еще было.
Поднялось и осветило Журавлевку, заводы, и площадь Дзержинского, и стройную железобетонную громаду Госпрома – этот первый украинский небоскреб.
Возле Госпрома с самого утра людно. Можно подумать, тут сборный пункт какого-нибудь райвоенкомата. Но тут не военкомат. Тут Дзержинский райком партии. В его кабинетах непрерывно заседают комиссии, вместе с представителями армии рассматривают заявления добровольцев.
Сегодня райком осаждают студенты. С утра было объявлено, что в этот день пройдут лишь гуманитарные факультеты, но те, чьи дела начнут рассматривать завтра, тоже не расходятся, группами снуют по площади, толпятся у подъездов, в коридорах. Ждут. Не зря же бросали они деревянные гранаты, не зря же ходили с малокалиберками на осоавиахимовское стрельбище!
Истребительные батальоны, о которых до сих пор еще никто не слыхивал, диверсионные группы, которые будут заброшены в тыл врага, маршевые роты, которые вскоре покинут этот город, – все они начинают свою жизнь тут.
От папиросного дыма не продохнуть в тесном коридоре, где сбились историки, филологи, географы… Каждый здесь чувствует себя словно перед сдачей тяжелого, решающего экзамена. И как во время экзамена, все внимание обращено на дверь, за которой заседает комиссия, все взгляды устремляются к тому, кто выходит оттуда. Когда выйдет, обступают его, заглядывают в лицо, по блеску глаз угадывают, что все в порядке, и шутливо-радостным хором приветствуют:
– Годен!
И те, кто успел пройти комиссию, принимают его к себе – ведь он уже их, он уже кровный брат им.
А бывает, выйдет – и глаза его неуловимы. К нему:
– Ну как?
А он пробует что-то объяснять. Мол, и тут, в тылу, кому-то нужно оставаться. И порок сердца. И то и се. Он ищет сочувствия, но ему, никто не сочувствует. От него молча отворачиваются. И он уходит и перестает для них существовать.
– Следующий!
Тот, кто готовится войти, держит наготове комсомольский билет и в нем – свою отсрочку, свою студенческую броню. Обыкновенная справка, обыкновенный листок бумаги, а какую силу обрел он сегодня, как много значит он в судьбе каждого пришедшего сюда! Сохранишь эту бумажку при себе – и останешься далеко от огня, а положишь ее вот тут, на стол, и уже не студент ты, а маршевик, пехотинец или сапер, и уже дорога твоя лежит туда, где черным ураганом бушует война, посерьезнее Хасана и Халхин-Гола, где такие, как ты, истекают сейчас кровью в пограничных бетонированных бункерах.
Первыми комиссию прошли парторг факультета Дядченко, профорг Безуглый, члены комсомольского бюро, в том числе Спартак Павлущенко, который умудрился заполучить тут право распоряжаться, свободно входить и выходить из кабинета. Всякий раз он появляется перед товарищами все более озабоченный, серьезный, будто придавленный грузом многочисленных и нелегких обязанностей. Он попытался было провести без очереди на комиссию кого-то из пединститута, уверяя, что это сталинский стипендиат, но отовсюду дружно закричали, что все, мол, мы здесь, перед райкомом, одинаковы, все комсомольцы, – значит, даешь равноправие! Павлущенку пристыдили, а его дружка все-таки и не пустили – шли одним живым потоком – стипендиаты и нестипендиаты, отличники и троечники, ребята с блестящими биографиями и неблестящими.
В одно из своих появлений Спартак, заметив среди ожидающих в коридоре худощавую, сутулую фигуру Духновича, был немало удивлен:
– И ты тут?
– А что я? У бога телятю съел?
– Ну, телятю не телятю… Однако от тебя, правду скажу, не ожидал.
– Почему ж не ожидал? – Духнович захлопал светлыми, без ресниц, глазами.
– С твоим отношением к военному делу…
– Военное дело – то другое дело, – невесело отшутился Духнович.
Проходя мимо Колосовского, который заметно нервничал, Павлущенко каждый раз хмурился и отводил глаза в сторону, как бы давая этим понять, что ему нежелательно присутствие здесь Богдана, что лучше бы тому вовсе не стоять среди добровольцев, у этой заветной двери.
Колосовский зашел в кабинет одним из последних. Ему показалось, что комиссия встретила его так, будто только что речь шла о нем. Настороженно. Официально.
Полногрудая, средних лет женщина с яркими, сочными губами, с родинкой на щеке и тугим аккуратным кольцом еще не поседевших волос держала заявление Богдана, но смотрела не в бумагу, а прямо на него. Смотрела молча, изучающе, и, как ему показалось, в прищуренных, холодных глазах ее затаились неприязнь, подозрение.
Ледяным голосом спросила:
– Колосовский Богдан Дмитриевич?
Он кивнул почему-то почти сердито.
– Итак, вы изъявили желание идти добровольцем в Красную Армию?
– Изъявил.
– В окопы? Под пули? Под танки? Туда, где – совсем не исключено – вас ожидает смерть? Вы все это взвесили?
– Да, взвесил.
– Мы отдаем должное вашему патриотическому чувству. Но если вы при этом проявили просто юношескую горячность, поддались общему настроению, то еще не поздно взять заявление обратно: вот око.
Женщина положила заявление Богдана на самый край стола.
– Нет, я не возьму.
– Подумайте. Хорошенько подумайте.
– Об этом я подумал раньше.
По правую руку от женщины сидел армейской выправки бритоголовый мужчина в гражданском, за ним – смугловатый военный с сединой на висках, с мешками усталости под глазами. В петлицах – шпалы: комиссар. Оба они – и бритоголовый и комиссар, не вмешиваясь в разговор, внимательно слушали ответы Колосовского. Когда он отказался забрать заявление, женщина, словно подстегнутая его упорством, набросилась на него с новыми вопросами:
– Где отец?
– В анкете сказано.
– Он репрессирован?
– Да.
– Враг народа?
Колосовский, стиснув зубы, промолчал.
– Вас еще в школе исключали из комсомола… Это правда?
– Правда.
– За что?
– Все за то же.
– За что «за то же»?
– За отца. За то, что отказался отречься от него.
– А почему отказались? Ведь он враг народа?
– Он не враг. Он красный командир. Имел орден Красного Знамени еще за Перекоп. Был награжден Почетным революционным оружием.
– Так вы считаете, что он пострадал невинно?
– Считаю.
– Вы не верите в наше правосудие?
Богдан молчал.
Женщина переглянулась с Павлущенкой, который сидел в сторонке за телефоном, и холодно бросила Богдану:
– Вы свободны.
Он не тронулся с места.
– Как это понимать – свободен?
– Идите. Продолжайте учебу.
Белой полной рукой она отложила его заявление в сторону, отдельно от тех, что горкой лежали перед нею на столе. «Иди. Продолжай учиться. Нам ты не нужен…» Значит, крах. В ее представлении отец – враг, стало быть, и ты тоже почти враг, во всяком случае, человек сомнительный, ненадежный…
Направился к двери, стараясь идти ровно, хотя ноги подкашивались и тяжесть была такая, будто опустились ему на плечи все двенадцать этажей Госпрома. Уже подходил к двери, когда за спиной у него вдруг прозвучал спокойный густой голос:
– Минутку, молодой человек.
Богдан оглянулся: это военный обращался к нему. Заявление и анкета Богдана были у него в руках.
– Колосовский!
– Я вас слушаю.
– Подойдите сюда.
Богдан снова подошел к столу.
– Дайте вашу отсрочку.
Богдан подал ему отсрочку.
Военный, разгладив бумажку, положил ее перед собой, прочитал. Молча взял граненый карандаш с красной сердцевиной, и – раз! – толстая красная полоса уверенно легла наискосок через весь бланк отсрочки и еще махнул наискосок: крест-накрест!
Колосовский почувствовал, как горячая спазма перехватывает ему горло. Неожиданная поддержка незнакомого человека, доверие комиссара и не совсем даже понятная его готовность с первого же взгляда поручиться за тебя, за всю будущую твою жизнь так поразили Богдана, что он только усилием воли удержал себя, чтобы не разрыдаться тут, перед комиссией. Бритоголовый в гражданском, видно, был с комиссаром заодно, потому что сейчас приветливо улыбался Колосовскому своими бесцветными, как бумага, губами. Казалось даже, что и эта женщина, которая только что допрашивала его ледяным тоном, теперь как-то подобрела, ее выпуклые красивые глаза ожили, влажно заблестели, и этим новым взглядом она как бы хотела сказать: это я только так, это я только проверяла тебя, твою стойкость, хотела узнать, насколько твердо твое решение и желание… В конце концов сын за отца не отвечает.
Итак, ты тоже годен!
Члены комиссии поочередно пожали ему руку.
Отсрочка его лежала на самом верху таких же отсрочек, твердо, навсегда перечеркнутых толстым красным карандашом.
Будут окопы. Будут атаки. Будут ночи в пожарах и дни, когда ты сотни раз заглянешь смерти в глаза, но никогда не раскаешься в том, что в тяжелое для Родины время студенческая твоя отсрочка добровольно была положена на этот райкомовский стол.
5
Таня знала, что Богдан пошел в райком. Не мог он поступить иначе.
И хорошо, что пошел. Может быть, одна только Таня и знала по-настоящему, каким обостренным было у него то чувство, которое повело его сегодня в райком. Однажды он рассказывал ей со смешком, полушутя, о том, как еще мальчишкой писал заявление, чтобы послали его в Испанию воевать с фашистами. И вот твоя Испания, Богданчик, сегодня начинается здесь.
Таня не переставала волноваться за него. Чем мог быть для Богдана райком? Чем это могло кончиться? И хотя она понимала, что сейчас, может быть, именно там решается их будущее, может быть, райком – это конец их встречам и свиданиям, что, может, это – страшно подумать! – разлука с ним навечно, и навсегда разойдутся их дороги, и никогда не будет того светлого счастья, о котором мечтали, – все же для нее было бы величайшим горем, если бы его там забраковали, если бы он не прошел комиссию. Кто-кто, а она-то знала: для него сейчас не могло быть более страшного удара, чем этот. Хорошо зная Богдана, Таня просто не представляла себе, как он будет жить, если его отстранят при отборе в райкоме.
Трагическая история с отцом – самая больная рана его жизни. Как часто Тане хотелось помочь ему, утешить его, развеять глубокую печаль, которая почти всегда стоит в его темных горячих глазах, даже когда он смеется. Печаль, эта безысходная грусть более всего и поразили ее при первой встрече с ним на улице Вольной академии, в главном корпусе университета, когда они, толпясь у списков зачисленных на истфак, разыскивали свои фамилии, а потом, разыскав, на радостях, совсем как-то случайно, пошли вместе бродить по городу.
Почти три года минуло с того далекого светлого дня. Были между ними перебранки, раздоры, мучительная ревность, и потом опять было счастье примирения, чувство жаркое, сладкое до слез.
Богдана любили на факультете. В обращении с товарищами он был ровный, надежный, девчата называли его совестью факультета. Когда обсуждали кандидатуры будущих сталинских стипендиатов, его выдвинули единодушно. Для этого у него были, кажется, все основания: отличник, интересуется научной работой, в университетских ученых записках в прошлом году была опубликована его первая работа об археологических находках при строительстве Днепрогэса, готовил новый реферат о скифских курганах в степях, но ни скифы, ни мамонты днепростроевские на этот раз не помогли ему, и стипендию получил кто-то другой.
Уже в ректорате, где этот вопрос обсуждался вторично, с горячей речью против Богдана выступил все тот же Спартак Павлущенко, и оказалось, что Богдан недостоин такой чести, ибо он… «пассив»!
– Не пассив, а пасынок, – едко заметил тогда Мирон Духнович, комментируя эту новость.
Случай со стипендией Богдан перенес внешне спокойно, в кругу товарищей даже съязвил по поводу своей пассивности, но в душе – от Тани ничего не могло укрыться – он пережил это тяжело: ему больно было от сознания того, что с ним поступили несправедливо, что в этом решении опять был элемент дискриминации за отца, оттенок недоверия.
И вот теперь Таня опасалась, как бы не повторилось это сейчас в райкоме. Хоть бы там все обошлось благополучно! Хоть бы там сумели заглянуть в его душу и увидеть его таким, каков он есть, – готовым на подвиг, со своею советской Испанией в сердце! Этого более всего хотела, об этом думала Таня, торопясь вместе с девушками через площадь Дзержинского к бетонно-стеклянным солнечным корпусам Госпрома.
С Таней туда же спешат и Марьяна (конечно, к своему Славику!), две девушки с филологического да еще Ольга-гречанка, темнолицая, казавшаяся старше своих лет, – второй год живет она с Таней в одной комнате, и только Таня знает, к кому идет сейчас гречанка… Ольга подстрижена коротко, но как-то небрежно, волосы у нее густые – черный сноп, надетый на голову.
– Гляньте, вон наши! – кричит Марьяна.
Среди студенческих толп возле райкома они в самом деле увидели компанию своих: длинный и тощий, как жердина, Духнович с золотистым своим чубом, рядом размахивает кулаками Дробаха, видно, рассказывает анекдот; там же и Степура, Лагутин, четверокурсники Мороз и Подмогильный – Богдановы товарищи по спортивной секции. Только Богдана нет. Где же он?
Оказывается, хлопцы тоже ждут Колосовского.
– Что-то долго держат его там. Не пошлют ли прямо в маршалы? – пошутил Дробаха, но в шутке его Тане послышалась горечь.
– Видать, Павлущенко его там донимает, – сказал Степура. – Тот как вопьется – клещ.
Наконец Богдан появился. По ослепительной улыбке, по тому, как с разбегу прыгнул он со ступенек подъезда и тряхнул чубом, отбрасывая его назад, Таня догадалась: все в порядке! У нее сразу отлегло от сердца. Хлопцы встретили Богдана хором:
– Годен!
А он, улыбаясь, сказал, обращаясь ко всем, и к Тане в особенности:
– Вот и все!
Таня уже была возле него, она взяла его под руку выше локтя и крепко-крепко сжала. Этим незаметным для других пожатием было сказано все: как она рада за него, и как гордится им, и как, если даже придется очень и очень долго ждать, она будет ждать, потому что другого такого, как он, для нее на свете нет.
– Хоть бы только не торопились с отправкой, чтобы можно было спокойно собраться, – заглядывала Славику в глаза Марьяна. – Что вам с собой брать?
– Внимание! Поступил вопрос, – выкрикнул Дробаха сухим скрипучим голосом, явно подражая одному из преподавателей военной кафедры. – Что брать в лагерь? Отвечаю: жену, гардероб, диван, пианино… Однако все это нужно для того, чтобы потом бросить при входе в лагерь, оставив при себе только зубную щетку и пару белья!
Все смеялись. Таня, кажется, была счастливее всех, она то с нежностью обнимала Богдана, то украдкой поглаживала руку своего добровольца. Этого не могли уже не заметить другие.
– Да обними его, Таня, как следует! Не стыдись! – подзуживал Дробаха.
А Таня и не стыдилась. Разве грех, что она так любит Богдана? Она и раньше не таила своего чувства к нему, а что ей скрывать сейчас, когда разлука близко и словно дает ей право на все.
– Вы, девчата, теперь можете спать спокойно. Будем защищать вас, аки львы, – улыбался коренастый широкоплечий Мороз, адресуясь более к Гале Клочко, высокой блондинке с филфака, к которой он давно был неравнодушен и которая только сегодня, победив свою гордость, пришла сюда встречать его.
– Такие хлопцы! – храбро заговорил невзрачный на вид Подмогильный. – Да мы как пойдем, да как ударим – пух с них полетит!..
– Панического страху нагонит на них, конечно, маэстро Духнович, известный спец по тактике и стратегии, – заметил Лагутин, и все засмеялись.
– Мирон, рассказал бы ты хлопцам, – обнимая Духновича за плечи, попросил Степура, – как тебя бабы сегодня схватили на Чернышевской.
– Было дело, – смущенно подтвердил Духнович. – За парашютиста приняли, за переодетого арийца. Странно. Девчата, ну какой из меня ариец? Рябой. Рыжий.
– Ты не охаивай себя, – смеясь, сказала Марьяна. – Ты ж у нас красавец… Брови вон какие, как пушок у цыпленка! Да что говорить, все вы сегодня красивые, даже Степура, – лукаво глянула она на Степуру, который густо покраснел при этом. – Только чего же мы стоим? Пошли! – вдруг сказала она и подхватила одной рукой своего Славика, а другой – Степуру.
Огромная, залитая солнцем площадь Дзержинского широко, вольно стелется перед ними.
Взявшись под руки, вперемежку девушки и парни, двинулись они площадью, словно степью. Идут, как не раз ходили на демонстрациях, во время вечерних прогулок, гурьбой, со смехом и шутками. Как хорошо, когда чувствуешь: сделал именно то, что нужно было сделать, можешь теперь открыто посмотреть каждому встречному в глаза!
Солнце стоит высоко, льется густыми лучами прямо в открытые юные лица. Над ними – ясное небо, то самое небо, в котором более двух десятилетий не взрывались снаряды, не свистела шрапнель, не было ничего, кроме птиц и радуг высоких. И чтобы это небо почернело? Дымом заволоклось и сполохами пожаров?
Идут и твердо чеканят шаг по брусчатке парусиновые студенческие туфли, и девчата уверены, что, пока есть на свете их чубатые хлопцы, не ступит нога чужеземца на эту площадь, широкую и светлую площадь их юности, площадь, которой они так гордятся, – ведь она самая широкая и самая большая из всех площадей Европы!
6
На Бассейной, у трамвайной остановки, где Духнович остается дожидаться своего номера, они встретили Администратора – так ребята кличут Михаила Штепу, который, находясь в контакте с театральными администраторами, распространяет в свободное время билеты и кое-что за это имеет.
Сейчас он идет сдавать средние века. Что бы там ни случилось, а он – зачетку в зубы, шпаргалки в карманы и чешет к профессору: хоть на тройку, лишь бы сдать.
– Опять ведь провалишься, – говорит Таня.
– Откуда такие прогнозы? – улыбается Штепа своими вывернутыми губами. – Или тебе так хочется?
– Да, и хочется.
Таня терпеть не может этого Штепу. Тихий, чистенький, прилизанный, а на темени уже лысина просвечивает. Галстучек всегда завязан идеальным узелком, на устах – никогда не исчезающая улыбка, вернее, даже не улыбка, а просто верхняя губа у него так вывернута, что кажется, он всем и всему улыбается. Он и сейчас улыбается ребятам, хотя не в состоянии понять ни их настроения, ни волнения.
Штепа в райком не пошел. Утром, когда Таня забежала в комнату хлопцев, она застала там его одного. Он стоял возле гардероба перед зеркалом и спокойно поправлял на шее тоненький этот галстучек.
– Богдан почуял в себе Минина или же Пожарского, – не оставляя своего занятия, ответил на ее вопрос Штепа. – Пошел в райком сдавать свою отсрочку, а вместе с ней, возможно, и свою буйную голову.
– А ты?
– Я не комсомолец, ты же знаешь… Останусь кончать университет. Пускай мне будет хуже. Если бы мне официально сказали: Штепа, сдай отсрочку декану, получи обмотки, винтовку и иди стреляй, убивай – разве не пошел бы? Пошел бы и убивал бы. Но чтобы вот так, самому… Иметь отсрочку и вдруг отдать ее… Нет уж, извините…
С этими словами он еще раз оглядел себя в зеркало, снял кончиками пальцев с рукава какую-то ниточку и направился к двери.
Встретившись теперь с ребятами, он не чувствовал перед ними ни малейшего стыда, хотя, кажется, должен был бы чувствовать.
– Так-так, волонтеры, – одаривал он своей простодушной улыбочкой то одного, то другого. – И ты тоже записался? – насмешливо обратился он к Духновичу.
– Грешен, отче: записался.
– О, хвалю, хвалю!
– А почему же тебя там не было? – сурово спрашивает Ольга.
– Да я ведь не комсомолец, – опять тянет он свое. – Переросток я или как там по-вашему?
– Скорее недоросток, – резко поправляет Марьяна.
– Ну и оса! – примирительно улыбается Штепа.
– Я что-то не припоминаю: был ли ты когда-нибудь в комсомоле? – спрашивает Подмогильный.
– Нет, он родился членом профсоюза, – шутит Дробаха.
В самом деле, почему Штепа прошел где-то мимо комсомола? Почти одного с ними возраста, разве чуть постарше, а в комсомоле почему-то так и не был, миновал как-то незаметно…
– Гляжу я на тебя, Мишель, – подступает к нему Дробаха, – и вижу – плохи твои дела: хитер ты, как Талейран, а ведь Таня правду говорит – провалишься. Хронологию вызубрил?
– Вызубрил.
– Ну так скажи, в каком году неграмотный бандит Писарро завоевал государство инков?
Штепа неопределенно бегает глазами.
– Что ему инки, – говорит Лагутин. – Говорят, ты уж на большую сцену пробрался?
– Пробовал.
– Да неужели? На каких ролях? – притворно ахают хлопцы, хотя им хорошо известен недавний оперный дебют Штепы.
– Я не гордый, – говорит Штепа, а Степура объясняет:
– Вы видели, в «Тихом Доне» казаки с деревянными винтовками пробегают через сцену? Так и он там бежал. Лампасы. Бутафорская винтовка, остервенение на лице – роль хоть куда…
– Теперь вот и вам придется бегать, только уже не с деревянными. А может, вас не взяли? – спрашивает Штепа, и вывернутые губы его продолжают улыбаться.
Колосовский сразу нахмурился:
– С чего ты взял?
– Смотрю, такие веселые идете… С чего, думаю, радуются?
– Тебе этого не понять, дитятко, – промолвил Дробаха, и его скуластое, каменно-тяжелое лицо стало серьезным.
– Почему не понять?
– А потому, – Дробаха слегка дернул Штепу за язычок галстука, – что ты еси болван или дубина…
– «Стультус» по-латыни, – добавил Духнович. – Иди уж на экзамен, попытай счастья.
– Да я и пойду. Девчата, вы тоже?
– Мы дорогу знаем, – холодно бросила ему Таня.
Хлопцы еще по пути из райкома решили, что не пойдут сдавать – вольные теперь птицы.
– Немного неудобно, правда, перед Дедом, – говорит Богдан. – Да уж пусть извинит.
– Сдадим после войны, – беззаботно бросает Дробаха. – Под звуки литавр за все сразу придем экзаменоваться.
– Не забудем к тому времени? – спрашивает Лагутин, как бы обращаясь к самому себе.
– Ты думаешь, это надолго? – удивляется Мороз.
Колосовский смотрит на него иронически:
– А ты думаешь, на три дня?
– Пускай не в три дня, но за два-три месяца, я уверен, все будет завершено. Гитлер заскулит.
– Наше время – не время тридцатилетних войн, – поддерживает его Подмогильный. – При современной технике, при нашей силе дай нам только размахнуться…
7
В общежитии ребята захлопотали у своих чемоданов. Никто из них не знал, когда прикажут отправляться: через неделю, через две, а может, через час. Всем добровольцам комендант общежития предложил сдавать вещи на хранение в кладовую, как они это делали каждое лето, разъезжаясь на каникулы.
Богдан, достав из-под кровати чемодан, склонился над ним, взлохмаченный, задумчивый: перебирает, укладывает студенческое свое добро. Несколько рубашек, вконец застиранных в студенческой китайской прачечной, пара недавно приобретенных футболок, а больше всего – книги, фотографии, записи. Вот они группой – хлопцы, девчата – сфотографированы среди зелени у надгробного памятника отцу украинского театра Кропивницкому. Вот маевка в лесопарке. Таня, смеясь, качается на дереве. Фотографии он, наверное, заберет с собой, а куда денешь эти толстые тетради, заметки, черновики его будущей дипломной работы? Древний Боспор, Ольвия, степные скифы и половцы, запорожская Хортица, рядом с которой поднялся ныне Днепрогэс, – вот мир, которым он жил, и, кажется, Богдан никогда не устал бы раскапывать, изучать, исследовать свои солнечные степи от седой древности до грозовых лет революции, когда в этих степях летала на тачанке буйная отцова молодость…
Рядом, у кровати, перебирает какие-то записи Степура, а за ним, в углу, копается в самодельном добротном чемодане Мороз – они тоже собираются, притихли, погрузились каждый в свои мысли.
– Послушайте-ка, – сказал вдруг Мороз, достав из чемодана какую-то тетрадь, – что писал еще на первом курсе один из ваших современников. «…Не хочу быть мещанином, не хочу довольствоваться малым в жизни… Завидую поколению Корчагиных, которое начертало как девиз своей юности: „Райком закрыт, все ушли на фронт“. Завидую тем, кто сквозь полярные льды пробивается к полюсу, стратонавтам нашим завидую… Это жизнь!.. Что может быть достойнее для человека? И я буду счастлив, если именно на такую жизнь позовет меня Родина…»
– Это из твоего дневника? – спросил Степура.
Мороз промолчал, смущенно сунул тетрадь в карман.
– Ясно же, что не Плиний Старший, видно по стилю, – заметил Колосовский. – А в общем-то, он прав. Очень даже прав.
В дверь постучались.
По стуку, легкому и озорному, Богдан узнал: Таня!
В самом деле, в дверях появились ее загорелые ноги, юбчонка белая мелькнула. Танюша вообще умеет не ходить, а вроде бы порхать – летает на своей юбочке, как на парашютике, легкая, будто невесомая, точно и нет для нее силы земного притяжения… Такая она сейчас, такой была и три года назад, когда они впервые встретились в главном университетском корпусе.
– Сдала! – Таня дернула Богдана за чуб.
Он поднял от чемодана повеселевшее лицо, увидел Танину улыбку, радостную, приветливую.
– Сколько?
Показала на пальцах: пять!
– Ей просто везет! – сказал Богдан ребятам. – Никогда не готовится серьезно, пробежит, как коза, по эпохам, по датам, а, глядишь, сдает на пятерки… Не иначе как профессор ей симпатизирует.
– Он не только мне, он и тебе. – Таня снова взъерошила его чуб. – Где это, спрашивает, ваш верный рыцарь? Почему не пришел сдавать?
– А ты объяснила?
– Ну конечно. Только не резон, говорит, экзамен остается экзаменом. Он просил передать, чтобы ты пришел непременно. Так что иди!
Богдан переглянулся с ребятами: вот, дескать, положение.
– Ну что ж, двигай, – посоветовал Степура.
Богдану и самому стало странно: почему, собственно, не пошел? Сидит он сейчас в аудитории, седой, краснощекий их Николай Ювенальевич, сопит перед разложенными на столе экзаменационными билетами, а в углу стоит его палка с серебряным набалдашником в форме маленькой скифской бабы. Каждый раз, когда кто-нибудь, отвечая, прибегает к шпаргалке и пытается как-то выпутаться, обмануть профессора, Николай Ювенальевич в молчаливом возмущении начинает сопеть, лицо его багровеет, вот-вот, кажется, ухватит он эту суковатую палку да и треснет студента за нерадивость.
Богдан был исполнен к старому профессору искреннего уважения и благодарности и, конечно, меньше всего хотел бы обидеть его на прощание. Разносторонний ученый, друг и соратник известного украинского историка Яворницкого, профессор своими руками перекопал весь юг, изучил самые большие скифские курганы, теперь исследовал Ольвию и, кажется, все искал среди студентов достойного себе помощника, а может быть, и преемника. Богдан замечал, что профессор присматривается к нему, возлагает на него особые надежды. И что же? Он, Богдан, отблагодарил его тем, что вот так махнул рукой, не пошел на этот свой последний студенческий экзамен…
– Пойду, – решительно тряхнув чубом, поднялся Богдан. – Только застану ли?
– Застанешь, он еще принимает, – подбодрила Таня. – Еще трое было после меня…
Через полчаса Богдан уже стоял в аудитории перед профессором. Не было никого, он зашел последним, оставив Таню в коридоре. Поздоровавшись, приблизился, как обычно, к столу, выбрал один из разложенных билетов, на которые кивнул ему профессор. Нидерланды, Марко Поло, инквизиция – все было хорошо знакомо.
Пока Богдан, присев у стола, готовился, Николай Ювенальевич поднялся, взял палку и, слегка постукивая ею, пошел к открытому окну. Косые лучи солнца просвечивали сквозь густые кроны деревьев, и они были словно залиты зеленым светом. Внизу, где-то там на улице, слышались команды, четкий топот ног, – видно, проходили строем мобилизованные.
– Я готов, – сказал Богдан.
Профессор обернулся и посмотрел на Богдана так, будто не сразу узнал его или вдруг увидел в нем что-то не совсем понятное для себя, не до конца разгаданное, что хотел осмыслить, расшифровать, уяснить.
– Что там у вас? – наконец нарушил он молчание.
Богдан назвал вопросы и хотел было начать, но профессор жестом руки печально остановил его и неожиданно заговорил совсем о другом:
– Какого числа наполеоновские войска вторглись в нашу страну? Двадцать четвертого июня. Вечером двадцать второго июня французы переправились через Неман. В тот же день – ровно через сто двадцать девять лет – эти перешли Буг. Такое совпадение, конечно, случайно, но наводит на некоторые размышления… Конец их будет такой же! – Он жестом подозвал Богдана к окну. – Посмотрите!
Сквозь ветвистые, освещенные предзакатным солнцем деревья видно было, как внизу по асфальту все идут и идут колонны мобилизованных. Еще в гражданском, разномастные, в кепках и с непокрытыми головами, с сумками на спине, с чемоданами в руках…
