Текст книги "Тронка"
Автор книги: Олесь Гончар
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)
– Дядько бригадир! – зовет Кузьма Осадчий, остановив свой бульдозер неподалеку и вылезая из кабины. – Мой что-то покашливает…
– Грипп азиатский? Или что там у него?
Левко Иванович направляется к бегемоту Кузьмы.
– Загадочный тип, – разводит руками хлопец, – как будто и гоняю, выжимаю из него все, а дела меньше, чем у вас!
– А ты без толку не гоняй. Потому что он хоть и робот, а тоже кое-что понимает, – начинает растолковывать Левко Иванович. – Когда набираешь грунт на нож, прислушивайся к работе двигателя. Как только почувствуешь, что он начинает терять мощность – довольно. Наверстывай на другом; когда возвращаешься на рабочее место, переключайся на максимальную скорость. Как раз на этих, на холостых ходах нужные минуты и сэкономишь.
– Вот оно что!
– А ты как думал… Да еще перед работой, с утра повнимательнее узлы осматривай, ослабевшие винты закрепи, а то я видел, как вы, молодые, все хип-хап, все бегом, сел за рычаги – и айда, лишь бы скорее в забой…
Так переговариваясь, они принимаются вдвоем осматривать еще совсем новый бульдозер Кузьмы. Левко Иванович, в поисках повреждения, сам залезает в кабину, и вскоре бульдозер уже снова грохочет. Кузьма, подпрыгнув, взбирается на его железный хребет, а Брага, передав ему рычаги, идет к своему агрегату. С лязгом и скрежетом врезается он в слежавшийся грунт, выбирает его, все больше углубляясь, добирается наконец до тех киммерийских глин, что залегают под травами этой степи мощным горизонтом.
С Левком Ивановичем девушки встретятся теперь уже во время обеда, когда в толпе других бульдозеристов с подносом в руках он будет стоять в очереди к окошечку, то бишь к котлопункту. Прошло время, когда не было этого котлопункта и механизаторам приходилось есть всухомятку или ватагами ездить по селам в поисках горячего обеда. Теперь прогресс, пахнет поджаркой, а над окошечком выдачи на куске ватмана красуется еще и написанная тушью крылатая мораль для работяг: «Ничто нам не стоит так дешево и ничто не ценится так дорого, как вежливость!»
– Это ты здорово загнула! – восхищенно сказал Лине Египта, когда впервые прочитал написанный ею плакат.
– Это не я, это Сервантес сказал, автор «Дон Кихота», – пояснила она Египте, а он засмеялся:
– Ты и сама у нас как Дон Кихот!
Что он имел в виду? Что она такая длинная и худая, как Рыцарь печального образа? Или он считает, что самостоятельную жизнь свою она начинает борьбой с ветряными мельницами? Но как бы там ни было, а призыв к вежливости, написанный ее рукой, висит на этом бойком месте, и от нечего делать его читают, хотя, по правде говоря, именно под этой надписью, в тесноте, в сутолоке, и возникают чаще всего ссоры.
Правда, сегодня здесь довольно спокойно, потому что нет Египты, некому задирать, даже Левко Иванович отметил его отсутствие:
– Вишь, нет Египты, и как тихо, даже скучно. Никто не лезет без очереди. А он себе распродал глину да угощается у какой-нибудь бабенки, уминает пышные вареники с вишнями.
Из окошка на голос мужа отзывается Бражиха, стоявшая на выдаче:
– О, слышу, мой партизан явился.
Брага веселеет.
– Что там сегодня, женушка? Борщ с молодой курятинкой? Наконец-то!
– Сегодня как раз твой любимый суп гороховый…
– То все на макаронах сидели, а теперь горох да горох зарядили… Нет, хватит с меня такой жизни! До Семи Колодезей добью, а там баста! Дураков нет. Дальше пускай сыновья роют, а нам даешь пенсию. Финский особнячок на берегу моря сооружу, под окнами – синева морская, виноградником займусь, помидорами, огурчиками, на досуге стану читать тебе, женушка, в холодочке курортную газету «За бронзовый загар»…
Бражиха сосредоточенно орудует черпаком, но сурово сомкнутые губы ее невольно вздрагивают в улыбке. Не впервые ей слышать от мужа эту песню. Еще в Каховке слышала: «Построю и больше не буду». И на Ингульце слышала: «Брошу, к чертям, кладовщиком или завгаром пойду…» А после того снова, как цыган, перекочевал сюда и ее потащил, чтобы вдвоем пробиваться к этим легендарным, никогда не виденным ею Семи Колодезям. Слушая мужа, она и о деле не забывает:
– Забирай, муженек, компот да освобождай место.
Обедает Брага за одним столом с сестрой и с Линой. Под навесом, где стоят столики, тесно – тут толкаются, смачно хлебают, утираются ладонями, всюду Лина видит замызганные майки, перепревшие от пота безрукавки, видит простые трудовые лица, лоснящиеся потом, темные от загара шеи, которые уже и солнце не берет. Вот громко чавкает бульдозерист Закарлюка, молча с жадностью тянут из мисок другие механизаторы: Волкодав, Штанько, Барыльченко, Фисунов; рядом с Линой примостился усатый Куцевол, и она совсем близко видит руки с толстыми короткими пальцами, на которых пообломаны ногти. Такие же руки и у Левка Ивановича, они огрубели, сплошь покрыты ссадинами. Лину в первые дни все это коробило, а теперь ей даже как-то уютно среди этих плеч, лиц, приятно класть свои тонкие усталые руки рядом с их огрубевшими в работе, натруженными на рычагах руками. «Разве же не в них, не в этих руках, – думает она, – вся сила и богатство трудового человека, который добывает ими не только свой хлеб, но еще и возможность ни перед кем не заискивать, не криводушничать? Именно они, эти руки в ссадинах, дают человеку право жить без лжи, без угодничества, без всего такого…»
Брага ест молча, серьезно, лицо его продублено ветром и солнцем, а около прищуренных глаз уже лучатся морщинки – свидетели нелегкой, видно, жизни. «Сколько живу, все на передовой, потому что тут человеку самая большая выгода, – как-то пошутил он. – И место тепленькое, и никто на него не позарится…»
На строительстве у него место не просто тепленькое, а прямо-таки горячее – в одежду, тело въелась степная пыль, майка на широких плечах прокипела солью, потом, мазутом. Тетка Катерина порой даже оправдывается за эту его майку перед девушками:
– Ей-же-ей, через день стираю! А только смену отработает – снова такая же.
Всем здесь известно, что во время войны их бригадир был подрывником в партизанском соединении, принимал участие в героических рейдах в североукраинских и белорусских лесах, и жена его, эта тетка Катерина, тоже оттуда, из Полесья, и тоже бывшая партизанка.
Съев суп, Левко Иванович принимается за макароны с котлетами, которые попались ему до черноты пережаренные.
– Поштурмуем теперь эту жужелицу, – говорит он и кричит к выдаче: – Жена! Забыла свежих помидорчиков положить!
– В Брылевке помидоры, – слышится оттуда.
– Тогда огурчиков…
– Огурчики в степи. Начснаб не насобирал.
– Помидоры где-то перезревают, огурчики желтеют, а вы…
– Ешь, муженек, и не привередничай!
Брага сокрушенно качает головой.
– Точнехонько как в той притче: ребенок хлеба просит, а мать: «Воды выпей». – «Не хочу воды». – «А, постреленок, трясця твоей матери, ты еще перебирать?» Дайте книгу жалоб, я благодарность вам запишу.
– Не к нам, к начальнику рабснабжения все претензии, – отрезает вторая кухарка.
– Сколько ни критикуют того начальника рабснабжения, а с него что с гуся вода, – говорит Василинка, как всегда с бесконечным эпическим спокойствием.
Лину всякий раз поражает в ней это спокойствие, уравновешенность. Василинка и делает все без суеты, и разговор ведет неторопливо, и обедает без спешки, она как будто и Линину нервозность утихомиривает своею степенностью, успокаивает ровной, тихой улыбкой и здоровым взглядом на мир.
– Вот она, наша с тобой жизнь, Куцевол, – принимаясь за компот, говорит Брага товарищу, который на это только шевельнул ржавопроволочными усами. – Вот куда загнала нас с тобой погоня за длинным рублем!
– Не наговаривайте на себя, Левко Иванович, – усмехнулась Лина, которая не впервые уже слышит об этом длинном рубле.
– Не веришь? Слышите, она думает, что чистой воды романтика нас сюда привела. Вот они, герои, степная гвардия, так она думает о нас. Даже жилы трещат у Браги, так он рвется вперед, чтобы побыстрее своим роботом снести Турецкий вал и дать воду степям. Еще раз взять штурмом Перекоп: отец брал тот, а сын этот! А герои твои, девушка, в это время думают о том, что завтра получка да что после нее хорошо было бы в Копани в чайную шугануть… Разве не так, Барыльченко? – обращается Брага к угрюмому бульдозеристу, обедающему за соседним столиком. – Правду ведь я говорю, что длинный рубль нас сюда привел?
– Я не слыхал.
– А ты, Кузьма?
Кузьма Осадчий, смачно уплетая за обе щеки свой горох, отрицательно вертит головой, расплывается над миской в ухмылке:
– Вы меня, дядько бригадир, на этом не купите, – и продолжает хлебать дальше.
У него сегодня хорошее настроение. Не оставляет это настроение Кузьму с того самого дня, как парень, совершенно освободившись из-под отцовской опеки (отца его перевели бригадиром на хозяйственный канал), самостоятельно сел на бульдозер, с «отцовской шеи на железную перелез», как выразился по этому поводу Египта. Правда, с новым бульдозером Кузьма еще не совсем освоился, справляется с ним пока с горем пополам, но все же справляется и норму, хоть с большой натугой, выполняет.
– Смотрите, чей это бульдозер угнали? – кричит вдруг от крайнего стола Супрун, водитель тягача. – Кузьма, твой!
И хоть Кузьму на этом ловят не впервые, он снова под общий хохот дергается и невольно оглядывается в ту сторону, где на валу нерушимо сверкает ножом его новый стальной гигант.
– А вон и черногузы [7]7
Черногуз– аист.
[Закрыть]тянутся обедать, – говорит Куцевол, кивая на группу археологов, которые, появившись из-за кургана, приближаются к котлопункту.
Впереди, в самом деле как черногуз, ковыляет длинноногий их начальник, а за ним следует группа его сотрудников – три женщины с оголенными плечами да еще студент в войлочной конусовидной панаме. Он идет в одних трусах, как будто бы здесь пляж. Археологи ведут на кургане раскопки, перебирают косточки каких-то далеких предков, торопятся, потому что должны завершить свою работу, пока не подошли бульдозеры.
– Вишь, какие Адамы и Евы, – роняет недовольно Волкодав. – В городе такой вольности себе не позволят, а тут кого им стесняться? Людей нет, одни бульдозеристы кругом.
– Пусть себе загорают, кому какое дело! – вступается за археологов Василинка, хотя сама она, как и Лина, относится к этому неодобрительно.
Археологи, ступив под навес, вяло здороваются, старший даже снимает кепку, из-под которой засияла белым гребнем седина, а голоногий студент в своей дурацкой панаме из какого-то кавказского козла, поигрывая тощими мускулами, иронически кивает спутницам на Линину надпись о вежливости. А когда получают обед, тетка Катерина прямо в глаза замечает всей компании, особенно бесштанному студенту и женщинам, бесстыдно обнажившим свои пятнистые облезлые плечи:
– Придете еще раз в таком виде – обеда не дам. Тут не пляж.
Бульдозеристы с крайнего стола деликатно освобождают места женщинам-археологам, невзирая на их слишком оголенные спины, которые и впрямь облезают, как на ящерицах. Начальнику раскопок, человеку пожилому, жилистому, тощему, как будто он постоянно недоедает, тоже дали место. Не нашлось места только для студента – пусть, дескать, постоит, чтобы впредь не воображал себя таким умником: сам пришел в столовую без штанов да еще смеет кивать на их плакат над окошком!
– Ну, что же вы сегодня откопали? – спрашивает Брага старшего археолога, которого почему-то считают профессором, хотя никто точно этого не знает.
– Да ничего особенного, – без энтузиазма отвечает ученый, и его сухое, землистое, с запавшими щеками лицо становится и вовсе постным.
– А мы все ждем, – не отстает Брага, – ждем, что вы там что-нибудь откроете, разгадаете какую-нибудь тайну.
– Может, бочку золота выкопаете, – весело бросает через стол Барыльченко.
– Им больше глиняные черепки попадаются, – авторитетно добавляет Волкодав. – Мечи, да копья всякие, да женские побрякушки.
– Какие люди, какие племена тут жили до нас – вот что хотелось бы узнать, – задумчиво говорит Брага. – Племена тавров или кто?
– И киммерийцы жили, – уточняет профессор. – Современники Гомера.
Брагу это даже обрадовало.
– Слышишь, Кузьма? Теперь будем знать: мы – киммерийцы. – И он снова обратился к профессору: – А как у них было насчет бюрократов и взяточников? Водились? Не нашли каких-нибудь следов этого в раскопках?
– Это следов не оставляет, – засмеялась одна из женщин-археологов, блеснув в сторону Браги очками. Смех, как и голос, был у нее грудной, глубокий, и она смеялась нарочито так, чтоб слышно было, какой он глубокий.
– Истлевает, значит, дотла? – допытывался Левко Иванович. – А что же нетленно? Как по-вашему? Что оставляет след? – Видно, ему был очень нужен этот самый след.
– Прежде всего работа, вот такая, как ваша, оставляет след, – молвил профессор в раздумье.
– Мотай на ус, Кузьма, – оживился Левко Иванович. – А то пересыпаешь землицу с места на место, даешь кубы согласно установленной норме, и невдомек тебе, что из этого получается. Следи только, чтобы какой нерадивец не попался с запасом равнодушия в сто тысяч лошадиных сил, такой и оком не моргнув сведет на нет твою работу. Ведь был у нас такой случай на Ингулецкой системе: пустили мы воду в один совхоз, а у них оросительная сеть чертополохом полна, втянуло его в пропускные трубы, забило их, вода и ринулась через дамбы. Разве при наших здешних порядках не может и тут такое случиться? Нет, должна быть чистота во всем! Ни чертополоха, ни бюрократизма – вот наш с тобой лозунг, Кузьма! Правда?
– У тех киммерийцев, – вставляет Куцевол, – вряд ли было такое, чтобы горючего по два часа ждать.
– Или чтобы бульдозеры использовались как тягачи, – поднял голову Фисунов, – а тягач в то же время простаивал без дела на базе.
– А нераспорядительность вся эта от чего? – свирепо вытаращивается Бахтий. – От нехватки ума? Нет, от рыбьего сердца – вот от чего!
Этот разговор непосредственно метил в прораба Красулю, который, где-то задержавшись, только что прибыл обедать и, съежившись, принимал возле окошечка на поднос то, что ему причиталось.
В другой раз ему, конечно, уступили бы место, а сейчас у всех еще в памяти утренний простой, и потому все сидят неподвижно: сидит Куцевол, сидит Брага, Фисунов, Закарлюка, Бахтий. Едят, а кое-кто уже и покуривает, но все делают вид, будто и не видят прораба, не замечают, как он робко пристраивается рядом со студентом в сторонке на ящике и как-то по-сиротски располагает миску на коленях. Вот тебе, прораб, за твою нераспорядительность и равнодушие к делу, которыми ты сегодня оскорбил весь коллектив!
– Кому можно позавидовать, так это Египте! – говорит Брага и встает из-за стола. – Почистит какому-нибудь колхозу пруд мимоходом – и центнер пшеницы на кон. А нам снова ишачить без премий. Мы сухим Семи Колодезям – воду, а нам что? Двенадцать дней отпуска бульдозеристу в год – разве это не позор? – апеллирует он к профессору. – Работал бы я, скажем, где-нибудь экскаваторщиком на производстве или даже кладовщиком на складе, был бы у меня и отпуск вдвое больше, а тут двенадцать дней! Вот как расщедрился кто-то… Разве ж это не насмешка?
– А вам чтоб на полный курортный сезон? – ядовито спрашивает тщедушный студент, останавливая взгляд на коренастой, атлетической фигуре бульдозериста. – Чтобы здоровьице подремонтировать?
– На здоровье, молодой человек, не жалуюсь, – отрубил Левко Иванович, и голос его налился гневом. – Не в отпуске суть. Не хочу, чтобы труд мой был принижен! Чтобы какой-нибудь книгоед ставил его ниже того, что он стоит!
– Надо снова писать в ВЦСПС, – поднялся и Фисунов.
Один за другим механизаторы оставляют столы, идут к поставленным в тени бочонкам с водой, толпятся там, пьют.
А Бражиха тем временем, подозвав студента к окошку за котлетами, которых ему поначалу не хватило, объясняла ему терпеливо:
– Про курорт вы Левку Ивановичу напрасно – не для курортов он на свете живет! Сколько у него всяких грамот, благодарностей за работу, вам и не снилось. Рабочий он, и честь рабочая ему, голубь мой, дорога… А подлечиться ему тоже не мешало бы: как зима, так у него раны партизанские открываются на ногах.
– Простите, я не знал.
– Да еще и радикулит на бульдозере нажил!
– Не знал я этого.
– А знайте! – И она, стукнув задвижкой, закрыла перед ним окно выдачи.
Вскоре и сама тетка Катерина появляется под навесом тоже с миской супа, подсаживается к девчатам и женщинам-археологам, которые обедают, совершенно разморенные, алея своими опаленными худыми спинами.
– Пустые это балачки, девчата, про длинный рубль, – говорит тетка Катерина с горячностью. – И что он тому калымщику Египте завидует, тоже не верьте. Не терпит он хапуг и леваков. «Такие, говорит, только позорят нашу степную гвардию. Честь человека, говорит, в труде, и ни в чем больше ее не ищи».
У тетки Катерины лицо иконно-темное, суровое, преждевременно увядшее, а глаза молодые, полные неугасимого блеска… Пока Катерины не было тут, на канале, Брага не раз о ней рассказывал каналостроителям по вечерам. И она, по его словам, представлялась прямо-таки красавицей. «Не женщина, а нива золотая, – говорил он, – полсвета обошел, пока нашел ее». Но когда она, темноликая, разъяренная, появилась тут с детьми и налетела на него с бранью, что не выехал встречать, то все даже оторопели: это он про этакую злюку им столько пел, ее разрисовал такими словами? Потом привыкли к ее резкому нраву, к напоминавшему мумию сухому лицу без улыбки. Зато когда она изредка улыбалась своему партизану, когда сквозь сердитую темную иконопись на миг пробивалась невольная улыбка, это так меняло Катерину, что некоторым казалось: не так уж Брага, может, и преувеличивал, воздавая хвалу жене…
– Вишь, как обгорела с лица, – говорит Бражиха, разглядывая Лину, ее прихваченное степным загаром миловидное личико. – Да это ничего. Солнце обожжет, кожа облупится, и будешь такая, как и все. Только худенькая очень, высокая, а худенькая. Может, ты не наедаешься? Может, добавки тебе? Ты не стесняйся! А то вешки все носишь и сама стала как вешка.
– Я такая и была, – улыбаясь, заливается краской Лина.
– Добрый у вас муж, – вдруг сказал Бражихе профессор, который до сих пор равнодушно жевал. – Поэт труда. Богатая натура!
Бражиха сразу расцвела, заулыбалась от неожиданного комплимента.
– Добрый, это верно. Когда с ним по-доброму, то хоть на шею ему садись. Но уж если рассердишь…
– Правдолюбец он.
– Ой, не говорите: не раз на этом обжегся. «Теперь уже молчать буду», – говорит. А потом опять-таки не смолчит. За то и почет ему в коллективе: наши механизаторы председателем товарищеского суда его выбрали. Весной, когда шоферы наши в беду попали в рейсе, мастер говорит: «Давай в прокуратуру передадим», а Левко Иванович ему: «Э, нет, погоди… Сначала сами разберемся. Может, и своим судом людей спасем». Нас, мол, воспитала наша власть, и нам следует воспитывать, а не стремиться скорей засадить человека за решетку. Так по его и вышло. Зато как теперь хлопцы стараются!
Археологи благодарят за обед, встают, собираются идти.
– Ну, а это правда, что ваши люди будто бы большой кувшин с пшеницей выкопали? – спрашивает тетка Катерина вдогонку. – Левко Иваныч как-то рассказывал, когда мы с ним детей проведать ехали. «Такое, говорит, пшеничное зерно выкопали, что в десять раз больше теперешнего. Каждое зернышко величиной… ну, с грецкий орех!»
– Это он пошутил, ваш партизан, – весело замечает одна из женщин-археологов. – Зерно с грецкий орех… Это пока только плод воображения.
– А кто знает, может, и такая пшеница росла когда-нибудь на планете, – серьезно возразил профессор. – Да, может, когда-нибудь и в будущем родить будет. Если, конечно, не превратят землю в сплошной атомный шлак…
Пикетажисток между тем уже зовет мастер. Василинка и Лина берут свои пестрые палки и спешат к месту работы, а тетка Катерина, оставшись в тени под навесом одна, подобревшими глазами смотрит, как ветер треплет их легонькие ситцевые платьица. Бульдозеры на валу оживают, один за другим проваливаются в забой, где им предстоит работать до вечера, ворочать пласты этих киммерийских глин. Вот уже и Левко Иванович своим грузным телом втискивается в кабину, а Кузьма Осадчий кричит ему со своего бульдозера, стоя на гусенице во весь рост:
– Киммерийцы мы, дядько бригадир, киммерийцы! Теперь мне ясно! Понятно, почему так жаждет моя кровь синевы эгейской и беломраморных эллинских островов!..
Вот он шумит сейчас, приплясывает на гусенице, а наступит вечер, приплетется Кузьма к вагончикам, как побитый, спешенный и поникший, остановится перед бригадиром, а тот в это время уже бреется после работы, готовится ехать с женой в село к сыновьям. Бреется Левко Иванович, а сам напевает, как песенку, какое-то стихотворение, прочитанное им еще зимой; к нему он подобрал и свой собственный нехитрый мотив: «Лишь правда извечна, а то все трава!..» Проведет бритвой, намылит щеку и снова еще громче: «А то все трава!.. А то все трава!..»
– Левко Иваныч, – наконец осмеливается прервать его Кузьма. – Снова с моим что-то… Еле из забоя выбрался.
– Спазмы? Тромбы? Или, может, инфаркт?
– Не знаю, – чуть слышно тянет Кузьма, а сам старается спрятать смущение под густыми бровями, посеревшими от пыли.
– И что же теперь будет? – закончив бритье и вытягивая шею перед зеркальцем, прилаженным к карнизу вагончика, спрашивает бригадир. – Повесим носы, пусть повисят или как?
Тетка Катерина, сообразив, чем все это угрожает, спешит напомнить мужу:
– Мы с тобой собрались детей навестить!
– Отойди, солнышко, не то как бы мне не порезаться!
– Ну, скребись побыстрее да едем!
– Сначала поглядим, что там у него, – складывая бритву, говорит Левко Иванович и, продолжая напевать свой мотивчик, отправляется с Кузьмой к танку, где уже сбились стадом несколько бульдозеров в ожидании, когда освободится укрепленный на танке кран. (К вечеру возле танка всегда многолюдно – за день обязательно набежит какой-нибудь ремонт.)
Сердитым, ревнивым взглядом следит Бражиха за мужем, и ей хочется на всю степь закричать, когда она видит, как муж, скинув чистую сорочку, которую только что успел надеть, снова натягивает на себя рабочую куртку и лезет под брюхо Кузькиного бегемота. Долго не вылезает. Кузьма ему туда еще и электрической лампой подсвечивает, потому что под бульдозером уже темно. Вздохнув, присмиревшая Бражиха упавшим голосом жалуется девушкам, замечтавшимся на пороге вагончика:
– Теперь уже на всю ночь.
Всю тяжесть мужниной работы она ощущает даже не тогда, когда он трудится, роет землю, набирает и выбрасывает ее из забоев на поверхность, а больше всего когда подгонит к танку свой бульдозер и начинает возиться возле него или, вот как сейчас, помогает ремонтировать кому-то из своих товарищей. Если взялся, то его уже не оторвешь, до поздней ночи не вытянешь. Придет потом словно выжатый, но зато довольный, что дело свое сделал. Она знает мужнину работу, знает, как достается ему в сырые, холодные зимы, когда, не переставая, льют дожди или бушует метель, – в такой холод, кажется, немыслимо к железу и прикоснуться голыми руками, а он спокойно берет, ощупывает железные мускулы. С утра и до ночи без тепла, на ветру, в кабине сквозняки, фуфайка насквозь продувается, а тут тебя еще и радикулит ломает – профессиональный недуг бульдозериста. Или, скажем, весной, когда черная буря гудит над степью, когда так затянет небо, что и работать приходится при свете фар, и солнце в небе тоже, как подслеповатая фара, чуть-чуть поблескивает в пыли…
– Этой весной буря прошла какая-то вроде бы маслянистая, липкая, будто с нефтью. Не с Каспия ли нанесло? – говорит тетка Катерина, присев рядом с девчатами на ступеньках вагончика. – Так, бывало, насечет за день, что потом не отмоешься, одежду не отстираешь, хоть выбрасывай. Не выходите, девчата, ни за бульдозеристов, ни за скреперистов, – невесело пошутила она.
При упоминании о скреперистах Лине почему-то представился Египта, озорной, веселый. Он сейчас небось, оставив свой скрепер, ужинает где-нибудь в чайной беззаботно и при этом игриво подмигивает какой-нибудь девчонке своими цыганскими глазами. Или, может, в драку какую попал, он до этого охоч; а может, взяли его дружинники, а то где-нибудь в дороге громыхает по степи и везет ей, Лине, полный шестикубовый ковш абрикосов – улыбнулась она этой шутке Египты и загляделась на небо, вдоль которого от края до края высеялся звездами Чумацкий Шлях. Чумацким Шляхом назван когда-то этот изгиб Галактики. Магистральный канал проходит на юг как раз по этой звездной трассе, по которой молодая революция шагала в обмотках на штурм Перекопа, а в старину со всей Украины шли тысячи чумацких мажар, чтобы нагрузиться солью на крымских соляных озерах. Босыми ногами проходили тут когда-то твои пращуры, пускались, словно Колумбы, в сухой океан степей. И не раз, бывало, их тут косила чума и глаза еще у живых выклевывало воронье. Сквозь столетия, сквозь чуму, сквозь пожары пролегает этот путь, путь мужественных трудовых людей, страдный путь невольников и невольниц, которых со скрученными за спиной руками гнали в полон в Крым, шлях рыцарей запорожских, топотом своей конницы будивших весь край… Сколько крови и слез вобрала в себя эта многострадальная земная дорога, что звездами и созвездиями навеки отразилась в темном зеркале неба ночного!.. Дальше и дальше пойдет магистральный, ровной трассой пройдет он через Перекоп, через Турецкий вал, через вековечное поле многих кровопролитных сражений. Через стрелы татарские, ржавые патроны английские, через прах погибших революционных бойцов… Проходят века, волею людей изменяется география степи, другими становятся и люди, и ветры, и травы, остается неизменной только эта безмерная ширь степная да высокий Чумацкий Шлях, что мерцает над нею, усыпанный мириадами звезд. А впрочем, теперь уже известно, что изменяются и звезды, и наше солнце, так же как и люди. Но каждый ли поддается изменениям, можно ли души ковать, как металл, и не пустые ли это девичьи мечтания, что Египту тоже можно сделать совсем другим, безупречным? «Все это так сложно, – думает Лина, – так нелегко найти основу основ, постигнуть природу человека…» Вода по каналу понесет в степи жизнь, вольет свежесть в растения, ну а вольет ли она свежесть также и в души людские? Очистит ли она ту житейскую накипь и грязь, которой еще немало вокруг? Чистоты жаждет душа, но это, видно, даром не дается, за это пока только воюй да воюй. На днях Брага сцепился с кассиром, что привез заработную плату, кричал ему, глухому, в ухо: «Мы не только бульдозеристы, мы сантехники нашей эпохи! Такими нас и запишите. Борьба против чертополоха жизни – вот наша вторая профессия, а в вашей ведомости это не указано!..»
– Ждут сыны, ждут соколы, – приговаривает в темноте тетка Катерина.
А Василина успокаивает:
– Ничего с ними не случится.
– Погоди, сама станешь матерью, еще не то запоешь. Мальчишка, он мальчишка и есть. Все его к железу тянет. На той неделе прибегает Толик из города, в руках ржавая коробка: «Мама, что это?» А я глянула – и похолодела: мина! Ведь тут в земле пакости этой – где ни копнешь, там и наткнешься.
Звездно, тихо в пространстве. Где-то далеко на совхозных полях ровно, по-пчелиному гудит трактор; у походной мастерской мелькает переносная лампа: там все еще продолжается возня около бульдозера Кузьмы, слышны голоса, стук. Лина прислушивается к этим звукам. Вот они, люди трудной жизни. Были солдатами. Стали рабочими. Их руки привычны к рычагам, к рулю, к шоферским баранкам… Жизнь у них не тихая. Скитаются по стройкам, по дорогам, по чайным. Так и живут. В будние дни кубы дают. По праздникам в домино режутся. Грубые, как правда. Чистые, как небо. С ними она связала свою судьбу и не жалеет об этом.
– Вот ведь как трудятся, не щадят себя, – говорит Бражиха. – Если бы все так к своему делу относились, далеко бы мы уже были. А то вон Черненькую затапливает, вода просачивается из нашего канала, хаты у людей уже поразмокали, среди сухой степи болото образовалось, а почему? Потому что тот, кто проектировал, хоть его и учили, а он с холодной душой свое дело делал. Спустя рукава, лишь бы отделаться. А теперь вся Черненькая клянет его… Или даже то Кахморе возьмите. Хотя мы с Левком Иванычем и строили его, а проку в нем немного я вижу. Большое болото сделали, сто сорок тысяч гектаров леса в плавнях пустили под нож – разве ж это по-хозяйски? Разве нельзя было дамбами добрую половину тех плавней огородить? А берега? Обсадить обещали, так и поныне обсаживают языками. А люди теперь на нас, на строителей, жалуются. Возле моря живут, а напиться негде, волной берег все больше и больше разрушает, чернозем размывает все дальше, и не знаешь, где будет этому конец. Придет переселенка с коромыслом к берегу да полчаса над обрывом и провозится, пока воды там зачерпнет.
– Но мы же воду для нашего канала берем как раз из Каховского моря, – напомнила Василинка.
– Вот это разве только морю и оправдание. Досадно, когда человек кое-как к делу своему относится, – вот что я скажу! Начальник СМУ неделями у нас не бывает, разве же так руководят? – говорит Бражиха, и в голосе ее клокочет гнев, который она при первой же возможности готова выплеснуть прямо в глаза начальнику СМУ.
Всякий раз, как только он появляется, Бражиха не упускает случая пожаловаться на бесквартирность, на невзгоды кочевой жизни и на то, что дети ее учатся уже в четвертой школе…
– Не пора ли нам спать? – говорит Василина и встает, потягиваясь.
– Вы идите, ложитесь, а я еще подожду своего.
Девушки идут к вагончику, а Бражиха долго сидит, одиноко вглядываясь в небесный звездный шлях, в его светлые туманы, созвездия.
Ждет Бражиха. И она дождется, когда, закончив работу, с облегчением загомонит возле танка мужнина бригада, услышит она шутки этих неутомимых гвардейцев, возвращающихся к своему вагончику, услышит и веселый голос Левка Ивановича, обращенный к кому-то:
– А они ж думали, как магистральный строится… И днем строится, и ночью!..
Подошли к Катерине, стали подшучивать, что долго не спит, и еще папиросы свои не докурили перед сном, как в степи послышался грохот, ударил свет фар, и вместо замолкшего сердитого рычания агрегата прозвучал голос Египты:
– Где прораб? Подайте мне его сюда!
– Я тут, – из темноты командирского вагончика отозвался прораб. – Что тебе?
– Вы мне плюнули в душу!
– Это как же?
– Не знаете как? Перегон пустой!
– Неувязка вышла.
– В печенках у меня ваши неувязки! Разве для того живу, чтобы холостые перегоны делать? Я же вам не пигмей какой-нибудь! Пылищу поднял по шляху, тридцать километров пыли поднял – только и всего!.. А я не хочу для пыли!..
