Текст книги "Псы Господни (СИ)"

Автор книги: Олег Велесов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

Возле донжона я заметил несколько тел. Они лежали вповалку, переплетаясь друг с другом руками и ногами, похоже, улов трупов за прошедшие сутки. Рядом копошились женщины из общины бегинок[4]. Они по одному вытаскивали трупы из общей кучи, раздевали, обмывали и заворачивали в саван. Череда таких завёрнутых трупов уже лежала неподалёку.

Кузнец толкнул меня в спину.

– Чё замер? Пошёл.

Я среагировал на толчок, как и положено: пнул кузнеца в колено, и когда он, охнув, подсел, добавил коленом в лицо. Хорошо добавил; кровь брызнула так, что Бахчисарайский фонтан позавидует. Стража встрепенулась, на меня посыпались удары. Я пытался отбиваться, но делать это с закованными руками было сложно. Меня прижали к стене и последнее, что удалось запомнить, неодобрительный взгляд лейтенанта…

Следующее впечатление: я валяюсь в грязи, а меня поливают из ведра. Вода затекла в рот, в гортань, я поперхнулся, закашлялся, перевернулся на бок. Тело болело, в горле першило, картинка перед глазами плыла. Господи Исусе… Это вообще что? Как… Мать твою средневековую!

Меня рывком подняли, ноги подогнулись, и если бы не стражи, я снова упал в ту грязь, из которой только что поднялся.

– Бастард де Сенеген, властью, данной мне прево города Реймса… Он слышит меня?

Я с трудом различил перед собой колыхающуюся тень. Понадобилась минута, чтобы зрение начало фокусироваться… Человек. Не лейтенант. Какой-то плюгавый, лицо треугольное, на голове неимоверно огромный шаперон синего цвета. Но голос самодовольный и важный.

Меня встряхнули.

– Э, ты как, не оглох? Не сильно мы тебя помяли? А то если мало, можем добавить.

– Не надо добавлять, – отказался я. – Спасибо, первая порция была вполне съедобная.

– Шутит, ха, стал быть, слышит.

Человечек в синем шапероне продолжил:

– Бастард де Сенеген, властью, данной мне прево города Реймса господином Лушаром, объявляю вас арестованным. В ближайшие дни господин Лушар на предварительных слушаньях по вашему делу решит, как следует поступать с вами в дальнейшем. Отведите арестанта в камеру.

Меня завели в донжон. Первый этаж по запаху и ощущениям напоминал конюшню: кучи соломы, длинный коридор, по обе стороны стойла. Вот только в стойлах не лошади, а люди, вместо дверей – решётки. Меня провели мимо. Не все стойла были заняты, большая часть пустовала, но в занятых сидели исключительно по одному. Одиночные камеры?

В конце коридора находилась лестница в подвал. Внизу запах стал резче и тяжелее, кислорода почти не было, и я почувствовал, что задыхаюсь. Не запах, а гнилостная вонь, даже стража прикрывала носы рукавами. Освещение – несколько жировых светильников, на полу та же солома, потолки низкие, мне пришлось нагнуть голову. Возле выхода стоял стол, рядом нары, на которых лежал человек. Невысокий, крупный, большой живот. Лица я не видел, но когда он поднялся и взял в руки светильник, вздрогнул.

Квазимодо!

Не уверен, что он на сто процентов попал в портретное описание Виктора Гюго, но и того, что имелось, вполне хватало. К тому же, по сюжету Квазимодо родился в Реймсе, и если это не он сам, то явно кто-то из его предков.

– Ещё что ли одного привели?

И голос мерзкий, будто желчь из клоаки. По коже побежали мурашки брезгливости, в горле запершило и я закашлялся.

Квазимодо поднял светильник выше, разглядывая меня, причмокнул.

– Молодой совсем… Ну пошли что ли, чё ж теперь.

Он взял со стола связку ключей и шаркающей походкой двинулся по очередному коридору.

Подвал когда-то использовался в качестве хранилища для продуктов, может быть, для вина, но со временем донжон потерял свои первоначальные функции и ему присвоили новый статус. Всё лишнее убрали, разделили пополам и установили решётки, оставив между ними неширокий проход. Получилась тюрьма: с одной стороны мужчины, с другой женщины и дети. В полумраке сложно было определить количество сидельцев, люди старались продвинуться ближе к решётке, потому что воздух здесь был чуть чище. Я убедился в этом, когда Квазимодо, звякнув ключами, открыл дверь и втолкнул меня внутрь. Толчок получился сильный, я пролетел несколько метров, зацепился за кого-то и упал. Сразу посыпались проклятья и пожелания скорее сдохнуть. Ну, мы ещё посмотрим, кто из нас быстрее помрёт.

В коридоре висели светильники, свет хоть и слабый, всё же позволял разглядеть убранство камеры. Не возьмусь сказать, сколько человек здесь находилось, но явно больше, чем положено по СНиПу[5]. Земляной пол присыпан гнилой соломой, на стенах сырость, в воздухе туман испражнений и человеческой скорби. Я ринулся назад к коридору, но меня схватили за ворот и отбросили к дальней стене.

– Куда прёшь, недоносок? Место у решётки заслужить надо.

– Так его, Поль, так, – прошамкал кто-то беззубый. – Придут и сразу прутся. Нет бы спросить, чё да как, узнать, а то вон, сразу им всё лучшее. А люди тут годами сидят.

Я никого не собирался спрашивать. Первое и единственное правило, если хочешь выжить, иди по головам. Я наглядно это демонстрировал на турнирах, не жалея слабых соперников, то же самое показал кабанам Жировика, будь он трижды проклят, падла, а ныне поставлю на место этих доходяг подвальных. Я разглядел силуэт человека, отшвырнувшего меня: худой, высокий, волосы длинные и, кажется, седые. Он стоял спиной к проходу, чуть расставив ноги. Я шагнул к нему, поднял руки и только сейчас до меня дошло, что на фоне последних событий совершенно отключился от реальности и забыл… руки-то скованы кандалами!

Замах не получился, и удар пошёл по касательной. Хотел выполнить свинг, а вышел кривой хук, которым я даже не дотянулся до противника. Впрочем, я бы так и так не дотянулся. Под ноги мне бросились сразу трое, дёрнули, опрокинули на пол и навалились сверху – не вырваться. Длинноволосый присел на корточки, взял меня за ухо и потянул на себя. Я зашипел от боли, а он проговорил назидательно:

– Запомни, сынок, здесь нет ни дворян, ни простолюдинов, ни бедных, ни богатых. Хочешь занять лучшее место? Заслужи. Будь сильнее, хитрее и никому не верь.

Он похлопал меня по щеке и поднялся.

– Поль, – снова подал голос беззубый, – а мальчонка-то, вишь, буйный. В кандалах, да ещё и укороченных, – и уже мне. – Чем заслужил такое уважение?

– Не знаю, – прохрипел я, – я вообще смирный по натуре, мухи не обижу.

– Оно и видно.

Поль покачал головой и выдохнул:

– Ладно, отпустите его. Посмотрим…

Что именно «посмотрим», он не сказал.

[1] Эпизод войны между арманьяками и бургиньонами, 1413 год, Париж.

[2] Полусферический шлем-каска, мог быть с забралом или без.

[3] Металлическое наголовье с высокой под конус тульей и узкими полями, иногда загнутыми по бокам вниз (бургундский вариант).

[4] Представительницы нерелигиозного движения, которые, однако, вели образ жизни близкий к монашескому.

[5] Строительные нормы и правила, в данном эпизоде – сарказм гг.

Глава 13

Я надеялся, что в первый же день меня отведут на предварительные слушанья, потрясут пальчиком и отправят домой до суда. Знания по юриспруденции показывали именно этот вариант. Но прошёл день, второй, третий, а картинка не менялась: всё те же стены, та же солома, сокамерники, вонь, крысы. Единственное изменение – от стены мне позволили переместиться в центр камеры. Не скажу, то воздух здесь был чище, но это первый шаг в сторону решётки.

Камера была большой, однако прилечь, вытянув ноги, получалось не всегда. Народу втюхали внутрь человек сто пятьдесят, как там на женской половине – не знаю. Гул от кашля, стонов и разговоров тянулся по коридору длинным нескончаемым раздражителем. Иногда он становился чуть оживлённее, что означало приём пищи. Кормили два раза в день. Заключённому полагалась плошка разваренного несолёного гороха и столько же воды. Два раза в день. Меню не менялось. Не удивительно, что все здесь такие худые. Впрочем, если есть родственники, способные и, главное, желающие, улучшить твой рацион, то можно было получить что-то более питательное. Таких счастливчиков было не много, и я оказался в их числе. Баландер под присмотром Квазимодо выкрикивал моё имя, и к традиционному гороху подавал кусок хлеба, луковицу и яблоко. Луковицу я отдавал Полю – своеобразная плата за спокойную жизнь. В первый день я пытался что-то продемонстрировать, показать характер, боевые навыки, но Поль наглядно как щенка ткнул меня в мою неправоту и научил основной житейской мудрости: чтобы не думать, что во сне тебя поимеют, заплати и спи спокойно.

Присматривал за арестантами Квазимодо. Наверх он поднимался редко, как поведал мой шепелявый друг, исключительно для выполнения другой своей обязанности – палача. В этом деле наш тюремщик не знал конкуренции, настоящий виртуоз. Но казни случались не часто, лишь после судебных сессий, которые за редким исключением проходили дважды в месяц. Остальное время Квазимодо посвящал арестантам. Он прогуливался по коридору, мог часами сидеть на полу, скрестив ноги по-турецки, и следить за камерной жизнью. Если что-то происходило – драки, споры, прочая ересь – никогда не вмешивался. Хоть убивайте друг друга, ему будет по. Следил за нашей жизнью как за реалити-шоу по телевизору. И всё время улыбался.

Но такое случалось лишь вечером и ночью. А с утра приходила стража, называли имена, собирали колонну человек пять-шесть и уводили на второй этаж в пыточную. Через некоторое время начинали звучать вопли. До подвала они доносились в приглушённом виде, но это лишь подчёркивало интенсивность проводимых наверху бесед. После таких процедур некоторых собеседников страже приходилось тащить на себе и швырять на пол камеры. Их отволакивали вглубь. Они стонали или лежали в забытьи, всем своим состоянием демонстрируя, как важно отвечать на вопросы, которые тебе задают.

Я делал вид, что меня это не касается. Валялся или пытался прогуливаться по камере, потряхивая кандалами, – хоть какая-то музыка. Если удавалось найти чистую соломину, совал её в рот и перекатывал из одного угла в другой, и так несколько часов кряду. Многие арестанты занимались тем же, чем и я. Впрочем, были и другие занятия. У решётки в дальнем углу Поль организовал казино. На интерес не играли, из игр предпочитали кости и шахматы. Многие проигрывали свою пайку или обноски, считавшиеся здесь одеждой. Меня пытались вовлечь, но я неизменно показывал средний палец. Что означает сей жест, народ не понимал, но и без объяснений становилось ясно, что я отказываюсь. В казино иногда заглядывал Квазимодо, словно канал переключал с домашнего на спортивный. Сам никогда не играл, но периодически делал ставки на победителя. Если его ставка выигрывала, смеялся и хлопал в ладоши, если проигрывала, огорчался искренно как ребёнок.

Вообще, было интересно наблюдать за местной жизнью. Сидельцы делились на два вида: те, которые ждали суда, и те, которые дождались. Тем, которые дождались, было проще. Наверх их не водили, просто отсиживали положенный срок, кому сколько присудили. Тюремная канцелярия работала чётко в рамках закона, я даже видел, как одного арестанта освободили. Пришли и сказали: свободен. Он обрадовался и пополз на карачках к лестнице. На карачках – потому что ног лишился в процессе следствия. Мой шепелявый доброжелатель списал это на примерку испанской обуви.

На пятый или шестой день заключения Поль поманил меня пальцем.

– Сенеген!

Он сидел, прислонившись спиной к решётке, и жевал сухую рыбину. Я подошёл, он кивнул на место рядом.

– Устраивайся.

Я присел. Что ни говори, а воздух здесь действительно был чище, я уже научился разбираться в его оттенках. Да и вид лучше. Напротив в женской половине хватало пусть и грязных, но симпатичных мордашек, которые не могли не вносить определённого ощущения радости.

– Чё звал?

Честно говоря, было неприятно, что какой-то оборвыш помыкает мной как дворовой псиной. Понятно, что он местный смотрящий, авторитет, одно его слово – и меня затопчут… Ах, гордыня. Уймись, не погуби меня прежде времени.

Поль отломил от рыбины голову и бросил в сторону, к ней тут же сунулись несколько доходяг, завязалась потасовка, сопровождаемая злобным сопением.

– Смотрю я на тебя, Сенеген, смотрю. Сколько дней уже смотрю, – он оторвал рёбрышки, бросил туда же, куда и голову. – Держишься ты смело, прям рыцарь, а ведь всё одно боишься, угадал? Страшно… Всем страшно под пытку идти.

К чему он это, на вшивость проверяет? Конечно, я боялся. Трясся как корова перед забоем. Воображение у меня всегда работало будь здоров, с лёгкостью представляя, через что проходят люди, которых уводили в следственный зал. Щипцы, крючья, дыба. Бр-р-р-р… В следственной практике средневековья пытки – нормальный и единственный способ добыть правдивую информацию. А если ты не знаешь чего-то, то тебе любезно намекнут, что говорить. Но самое интересное, просто так никто пытать не станет, это всегда происходит по решению суда, ибо только суд имеет право дать разрешение на пытку, если подозреваемый отказывается признавать вину. Меня пока не допрашивали, так что пытать не имеют право. Но я всё равно боялся.

– А ты сразу сознайся во всём, в чём попросят, – не дождавшись моего ответа, посоветовал Поль. – Так проще, поверь. И целым будешь. Видел того безногого? Сюда на своих заходил. Сначала отказывался признаваться, а как сапожки напялили, сразу со всем согласился. Только что толку? Ног-то уже не вернёшь. Понимаешь, о чём я?

– А тебе что за печаль о моих ногах?

Поль вздохнул:

– Молодой ты, сильный. Жалко. Вот так же выползешь на коленях, а то и ещё без чего… Как ответ перед Жировиком держать будешь?

Неожиданно. Вот уж не думал, что Жировик и здесь выплывет.

Я перехватил кандалы. Накинуть цепь на шею Поля и сдавить покрепче, пока он что-нибудь похожее со мной не сотворил.

– Не бойся. – Поль заметил моё движение, но реагировать не стал, продолжая спокойно жевать рыбу. – Я Жировику не друг. Не воюю с ним, потому что кишка тонка, но и не дружу, и под руку его никогда не встану. А ты… – он посмотрел на меня с долей зависти. – Ты его разозлил. Рассказывали мне, как ты его за яйца зацепил. Дурак, что сразу не убил, теперь он от тебя не отстанет.

– Чучело обещал сделать, – признался я.

– Сделает, – кивнул Поль. – Не было случая, чтоб он слово своё не сдержал. Но здесь тебя никто не тронет, обещаю. Если только магистраты накинуться, так что делай, как говорю: ни отчего не отказывайся, со всем соглашайся. Тебя за что засадили?

– Ночью на улице кричал «пожар».

– А ты кричал?

– Кричал.

– Вот и не отказывайся. За такое только штраф дадут.

Что мне дадут и как вести себя, я и без его подсказок знал, ничего нового по этому поводу не услышал. Вопрос в другом: чего он за свои советы хочет? Не альтруист же он в самом деле.

– А как на волю выйдешь… – продолжил Поль. – Предместья за Вельскими воротами знаешь?

– Видел издалека, – неопределённо ответил я.

– Трактир там есть «Серая птица». Если по дороге от Суассона ехать, так он самый первый. Скажи хозяину, что от меня. Хозяина Коклюшем кличут…

– Зачем мне это?

– Он подскажет, где Жировика встретить, чтоб встрече вашей не помешал никто. А дальше сам решай, как быть. Я одно лишь скажу: если хочешь ходить не оглядываясь, Жировика завалить надо.

Я широко улыбнулся.

– Понял. Моими руками от конкурента избавиться решил. Дай-ка угадаю: ты сам здесь от него прячешься, ага? Ждёшь, когда его кто-то другой прикончит, а потом выйдешь и Рытвину под себя нагнёшь.

– Ну а если и так? – Поль догрыз рыбину и швырнул остатки доходягам. – Тебе по-любому что-то делать надо, иначе он тебя самого нагнёт. Чучело, говоришь? Вот и станешь чучелом. А я тебе совет дельный даю и помощь оказываю. Пойми, Сенеген, выбора у тебя нет. Можешь, конечно, убежать, но он всё равно достанет, не простит. А заодно и близких твоих. Понимаешь о чём я?

Понимаю. Сука, конечно, этот Поль, давит на самое больное. Но чего хочешь говори, а он со всех сторон прав. Одним мной Жировик не накушается.

– А почему своих людей не пошлёшь?

– Люди… – он хмыкнул. – Людям вожак нужен, без вожака они бояться. Жировик, это… А ты первый, кто его так. Ха! Пол жизни бы отдал, чтоб глянуть, как ты ему клевец к яйкам сунул.

Поль хохотнул, изображая весёлость, но в то же время взгляд его оставался серьёзным. Он изучал меня, ждал, что отвечу: соглашусь, не соглашусь? Психолог грёбаный. Думает, надавил куда надо, испугал, я и потеку, сделаю, как он велит. Конечно, сделаю, но не потому, что он этого хочет.

– Ну так чё, напрягать мне Коклюша?

– Напрягай.

– Вот и молодец, – Поль облегчённо выдохнул. – Я тогда человечка пошлю к Коклюшу, чтоб он подготовился и ждал тебя. Не ссы, всё хорошо будет. Неделя-две, и тебя отсюда выпрут. А пока… Хошь распоряжусь, чтоб цепи с тебя сняли? Чё ты маешься с ними? И жрачку получше, да? А то отощал совсем.

Он кивнул моему беззубому товарищу:

– Жан, хватит, посидел, готовься на выход. Пойдём, обговорим что к чему, а ты, малыш… Место твоё отныне здесь, наслаждайся воздухом и женщинами, – он подмигнул. – А вечерочком я велю, так они нам покажут кой-чего. Хех, тебе понравится.

Не понравятся. Не люблю грязных потных женщин, а других я тут не видел. Но не воспользоваться предложением было бы грех. Я притиснулся вплотную к решётке. Показалось или нет? Вон ту я уже видел. Где? Лицо чисто ангельское, пухлые губки, щёчки – Эсмеральда, не иначе. Вот только взгляд настолько жёсткий, что заставляет ёжиться. Если в Средневековье реально водились ведьмы, то это одна из них.

Заметив, что я смотрю на неё, ведьма шагнула назад и растворилась в темноте. Я продолжал всматриваться в женскую половину, надеясь снова увидеть красотку, и всматривался до тех пор, пока не явился баландер в сопровождении Квазимодо. На раздачу ужина красавица не явилась. И на следующий день её тоже не было. Я пробовал расспросить Поля, но смотрящий не понимал меня.

– Красавица? Какая красавица? Здесь все красавицы. Глянь… Эй, пухленькая, задери подол!

– А шо дашь?

– Давать твоя обязанность.

– А я за просто так не даю.

– Так я ж только посмотреть.

– И шо? За бесплатно не показываю.

Но подол задрала, да ещё и заржала так, что эскадронный жеребец позавидует.

А утром среди прочих арестантов, которых стража уводила в пыточную, назвали моё имя. Я сначала не поверил, думал, послышалось, но стражник повторил жёстко:

– Вольгаст Сенеген!

Я вышел в коридор, и стражник прорычал:

– Два раза повторять надо?

– А ты называй правильно. Моё имя – Вольгаст де Сенеген.

– Ни чё, ща тебя с твоею «де» отымеют, – и махнул рукой. – Пошли!

Медленно, словно паковый лёд, тронулись с места. Шли на дрожащих коленях. До лестницы добирались минуты две, столько же потратили на подъём. Когда поднялись на первый этаж, двое не сговариваясь рванули к выходу. Их перехватили. Стража уже привыкла к таким поворотам сюжета и была наготове. Потом как стадо баранов погнали по винтовой лестнице на второй этаж. Я кое-как давил ногами на ступени, голова разрывалась от мыслей: почему мы не сопротивляемся, почему позволяем вести себя на убой, почему… почему… почему… Я могу вырубить одного стража… и ещё одного. Но их не меньше десяти, в руках дубинки. Меня легко примут, как тех двоих, и всё равно доставят сюда. Господи… Господи…

Но внешне оставался абсолютно спокоен, и в следственное бюро вошёл, расправив плечи и ухмыляясь. Помещение было примерно вполовину меньше подвала, большую часть занимали различные приспособления и предметы для выбивания показаний. Предназначение многих я не понимал, но кое-что было знакомо по фильмам и картинкам из учебников: дыба, железная дева, колодки, столы, крючья, цепи, испанские сапоги, стул ведьмы. Слева у стены стояла жаровня, человек с лицом обожравшегося кота выкладывал на угли щипцы и прутья. Другой такой же обожравшийся водил наждаком по лезвию длинного ножа. Всего заплечных дел мастеров я насчитал шесть. Отдельно за столом справа сидели трое монахов в белых туниках и чёрных плащах с капюшоном – доминиканцы. Перед ними высились кипы дешёвой бумаги, чернильницы, перья. Они переговаривались о чём-то, посмеивались, один попивал травяной настой из глиняной кружки, по запаху – душица…

Я думал нас сразу растащат по углам и начнут вытягивать жилы. Отнюдь. Монах с кружкой взял со стола листок, прищурился и прочитал имя:

– Жан с улицы Мясников… Кто?

Арестант возле меня вздрогнул и сжал плечи. Монах поставил кружку и встал.

– Молчим, стало быть. Ладно. Тут описание: на переносице слева небольшой шрам, глаза цвета карь.

Заплечных дел мастера пошли вдоль строя. Один ухватил моего соседе за волосы и потянул голову вверх.

– Вот он.

– Ага, – закивал монах. – В чём виновен? Так, так… Стало быть, говорил против герцога Филиппа Доброго, своего сюзерена, что тот, дескать, слаб желудком и гадит, где ни попадя. Признаёшь?

– Святой отец, всё было не так, – жалобно зашелестел Жан с улицы Мясников. – Я всего лишь сказал, что налог, который он ввёл за провоз товара по мосту через Вель, слишком высок. Герцог и без того ест без меры, а нам и присесть по нужде не каждый день удаётся.

– Вот как, – монах вскинул брови, – стало быть, покушался на право герцога взимать пошлины. Это серьёзное преступление против государства. Это…

Он не договорил, но и без того напрашивался неприятный вывод: подобная формулировка, попади она в руки судьи, приведёт к однозначному приговору – смертная казнь. Причём казнь будет достаточно мучительная, что-нибудь вроде колесования или четвертования. Жан понимал это не хуже моего. Его заколотило, он рухнул на колени и зашептал:

– Не так, не так, не так… Ваше преосвященство… монсеньор…

– Как ты высоко вознёс меня, – нахмурился монах. – Преосвященство, монсеньор. Сие есть суета и славословие, противное Господу нашему Иисусу Христу. Ну-ка растяните его на ложе. Послушаем, как он на нём славословить станет.

Двое мастеров подхватили Жана под локти и, не обращая внимания на мольбы, потащили к столу, похожему на раму с валиками и верёвками. Пока Жана привязывали, монах назвал следующее имя. Тоже Жан, только с Коровьей улицы. Его преступление заключалось в том, что он вломился в дом конкурента, мастера из цеха горшечников, и перебил всю посуду. Бытовуха. Арестант не стал отпираться, признал вину, и ему указали на угол возле входа: посиди пока там.

Третьего арестанта обвинили в злословии и попытке сексуального насилия в отношении благородной дамы. За такое могли кое-что отрубить, и обвиняемый стоял перед монахом, обливаясь потом. Сознаться? – лишишься сокровенного. Не сознаваться?

Первый Жан начал тихонечко поскуливать. Мастера стянули петли на его лодыжках и запястьях и вставили в центральный валик длинный рычаг. Потянули. Скрипнули верёвки, Жан задёргался, задышал и испустил зловонный дух, да так громко, что монах замахал перед носом рукой.

– Вставьте ему затычку, – потребовал он и вернулся к третьему арестанту. – Так, так, прелюбодей, стало быть. Сквернословил на жену сеньора де Ла Порта, а потом схватил её за руку…

– Не так всё было, нет.

– Не так? Но сеньор де Ла Порт утверждает, что ты пытался затащить жену его в спальню. Благо, он вернулся домой и спас супругу от твоих посягательств. Это явное нарушение десятой заповеди: не возжелай жены ближнего твоего.

– Да это она меня! Она возжелала!

– Ещё одна заповедь нарушена: не произнеси ложного свидетельства на ближнего твоего.

– Да не ближние они мне. Не ближние! Я конюх, конюх!

– Как же не ближний? Тут записано, что сеньор де Ла Порт давал тебе кров, пищу, одежду, а каждые три месяца выплачивал четыре су. Подтверждаешь? А ты в благодарность за это пытался силой овладеть женою его.

– Не так всё, не так… Да она всех слуг в доме… и не по разу. Этот сеньор де Ла Порт – рогоносец, каких поискать. А на мне она просто попалась. Он на рынок отправился, а она… и… Если бы я отказался, она меня…

– Не сознаёшься, стало быть. Ладно, – монах повернулся к столу. – Брат Даниз, займись сим прелюбодеем, да не жалей сил на него, покуда не признается.

Несчастного любовника поволокли к широкому креслу, усадили и привязали ремнями. Поднесли две доски, напоминающие разделочные, только с шипами и закруглёнными углами, приставили к колену и наложили сверху обручи. Если я правильно понял, это и был испанский сапог. Но прежде, чем горе-любовник начал орать, голос подал Жан с улицы Мясников. Его растянули на ложе в полный рост, верёвки натянулись. Стало слышно, как трещат суставы. Жан какое-то время терпел, но когда натяжение верёвок резко ослабили, он взвыл так, что встрепенулись огоньки светильников.

Монах благодушно кивнул и произнёс:

– Кто из вас Сенеген?

Стражник толкнул меня к столу. Монах взял очередной лист, прочитал, помолчал, снова прочитал и проговорил задумчиво:

– Вольгаст де Сенеген. Ясно. Почему в кандалах?

Ни к кому конкретно он не обращался, поэтому я ничего не стал говорить. Стражник замялся.

– Это приказ прево Лушара. Он считает, что Сенеген склонен к побегу.

Так вот кому я обязан кандалами. Но если уж я склонен к побегу, то вешать их надо было на ноги. То же самое сказал монах:

– Почему тогда кандалы не на ногах?

Стражник пожал плечами, дескать, кто вешал, с того и спрашивайте.

Доминиканец покачал головой и продолжил рассматривать меня. Лицо задумчивое, словно решал, чем порадовать: то ли дыбой, то ли теми приспособлениями, назначение которых я не понял. Впрочем, может сильно не задумываться, отпираться я не собираюсь. Сознаюсь во всём, что предъявят, и попрошу прощения за всё, в чём потребуют. Строить из себя героя не стану. А на суде посмотрим, кто крайним останется.

– Как с вами обращаются, господин де Сенеген?

Я прикусил губу. Странный вопрос. К чему он это? Хочет поразить меня добротой душевной, проявить сочувствие, успокоить, а потом прикажет ногти на руках рвать? Или… Что написано в том листе, который он только что прочёл?

– Ну, в сравнении с этими, – я кивнул на Жанов, – неплохо.

– Шутишь никак? Стало быть, жалоб нет.

– Как же нет? Есть. Кормят плохо, содержание не подобающее, опять же кандалы.

– Тюрьма. А ты как хотел, брат мой? Раз уж попал сюда, стало быть, виновен, – он кашлянул. – Но Господь готов простить тех, в кого верит. В тебя он верит, – монах покосился на бумагу. – Я бы сказал, он тебе доверяет. Причём доверяет до такой степени, что готов предоставить монастырского адвоката на предстоящих слушаньях.

Я бы отдал свою вечернюю пайку, лишь бы на минуту заглянуть в ту бумагу. Это моя индульгенция, сомневаться не приходилось. Кто-то в противовес мастеру Батисту защищал меня. Кто? Кто решился на такое? Я мысленно представил всех, кого позволила вспомнить память предыдущего носителя… Пустота. Никого, кто обладал бы достаточной властью. Может быть, друзья отца? Я часто видел их в нашем доме, когда вернулся из университета. Среди них мог оказаться кто-то, кто имеет связи при королевском дворе. Но какова сила этих связей в городе, поддерживающем англичан и бургундцев?

Оба Жана заорали в унисон, заставляя меня вздрогнуть. Глупцы, что ими движет? Палачи всё равно добьются своего и заставят признать вину, пусть даже надуманную. А если не заставят, то запытают до смерти. Взять хотя бы Жиля де Ре, сподвижника Жанны д’Арк. Сейчас он друг и фаворит Карла VII, но пройдёт несколько лет и его обвинят в колдовстве, содомии, убийстве сотен детей, богохульстве, будут пытать, вырвут признание и отправят на костёр. Никто не поверит в обвинения, потому что судить его будут враги, которые сейчас претворяются друзьями. Но тут главное – цель. Сразу после казни судьи раздербанят всё нажитое несчастным Жилем по своим карманам, и уж поверьте, дербанить будет что: три графства, три баронства, куртка замшевая. Три. Куртки…

– Согласен что ли, глухой брат мой? – тронул меня за руку монах.

Я вздрогнул.

– С чем?

– Подпиши.

Он протягивал лист. Это был другой лист, не индульгенция, но… Я ошибся? Меня опять заставляют продать дом в обмен на жизнь? На самом деле нет никаких друзей, нет защитника, я всё надумал, и меня ловко и уверенно подвели к ситуации, когда лучше всё продать и бежать. И хорошо, если продать, а то ведь и бесплатно забрать могут.

Я взял бумагу, пробежался глазами по строчкам. Это был договор на право защиты меня монастырским адвокатом. Ага, есть всё-таки защитник!

Не особо раздумывая, я схватил перо и начертал: Вольгаст де Сенеген. Да будет так.