Текст книги "Пора летних каникул"

Автор книги: Олег Сидельников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

Гнев Павки поостыл, он уже с интересом, слушал, не обращая внимания на ехидные выпады Вильки.

– Должен сообщить,– продолжал Вилька,– что существует на свете категория преуспевающих типчиков, у которых ничего нельзя украсть. Вы удивлены, мой мальчик? Но ведь это истина в последней инстанции. Возьмите, к примеру, одесского артельщика Соломончика. Его невозможно обворовать – у него же всё ворованное. У Соломончика можно только позаимствовать. Так вот, упомянутые мною скупщики-оригиналы обожают, когда экспроприируют соломончиков. Ну как, по-вашему, разве Это с их стороны не благородно?

Павка уже улыбался. И этим он был хорош: отходчив, честен, не терпим к собственным слабостям.

– Слушай, Вилька,– он протянул руку,– давай мириться. Ну ляпнул я, не подумал. И вообще... с тобой, как с горбатым, заговоришь с ним о красоте—обижается; брякнешь, мол, «горбатого могила исправит»– в драку лезет. А если хочешь знать, ты меня больнее ударил.

– Табличкой с надписью?.. Ладно, так и быть– мир.

– Эх ты, пугало огородное! Стихийный материалист– вот кто ты. Никакой я не пропагандист. Просто человек...

– И очень хорошо, что просто,– согласился Вилька.– Скоро никаких агитаторов не будет. Вместо них– пилюли. Проглотил'' одну перед завтраком—все равно что лекцию о международном положении прослушал, другую перед обедом– о моральном облике молодого человека, а на сон грядущий– пилюля о любви, дружбе и товариществе.

–Ну и язык у тебя, прямо для пятьдесят восьмой статьи уголовного кодекса,– вздохнул Павка.

– Ты из терпенья выводишь. Ну скажи, куда мы едем – в Ташкент город хлебный? На фронт ведь едем. Сами, не ожидая «особого распоряжения». Так зачем же меня все время взбадривать? Я не дохлая лягушка, чтобы пропускать через меня гальванический ток. Другое дело, скисну, трухану, колебаться начну... Пожалуйста, накачивай. Но осторожно, незаметно. Я,злюсь, когда меня агитируют, свирепею.

Эшелон катил, катил навстречу неизвестности. Порой колея выгибалась дугой, и тогда были видны пыхтящий паровоз, весь эшелон с концевым вагоном, на крыше которого торчал зенитный пулемет, открытые двери теплушек, свесившиеся из' них ноги бойцов, греющихся на солнышке, две платформы с зачехленными орудиями, походные кухни, бруски прессованного сена.

– Зачем везут сено?– спросил серьезно Глеб.– Лошадей нет, а сена навалом.

– А ну тебя,– отмахнулся Павка.– Слушай, Вилька, ты в одном не прав. – Ты—еж. А где уж, понимай сам, знать ежу, что такое жизнь. Ты честный, наш, но анархист и, пожалуй, циник. Но это пройдет."О чем ты думаешь сейчас? О боях и победах. А я думаю о девочке, которую обидел в третьем классе. Голодовка тогда была, но я об этом не знал– выручал папин спецпаек. Я ходил в школу, спрягал глаголы и на большой перемене жрал бутерброды с маслом и красной икрой. Именно жрал– всенародно, громко чавкая и облизывая пальцы.

Меня сторонились мальчишки, при случае колотили. А девчонка, сидевшая со мной за одной партой, просто презирала. Она держала себя так, словно меня не существовало в природе. Я списывал у нее контрольные, точил ее ножичком карандаши и удивлялся: странная девчонка!

Однажды, решив все-таки вытянуть из нее хоть слово, сказал ей на большой переменке: «Хочешь кусочек?» и отломил от бутерброда четвертушку.

Девочка всегда-то была худущая, как доска, а в этот день она совсем смахивала на тень. «На, бери, мне не жалко»,– великодушно повторил я. Но она молчала. Только закрыла глаза. И так сидела, всю перемену. А на следующем уроке ей стало плохо, и она упала.

Павка умолк", посмотрел в небо, задумался.

– Дальше, рассказывай дальше...

– Дальше? Я узнал тогда все. Узнал, что очень трудно жить в голодовку детям, если их в семье восемь душ, а отец горький пьяница» Я понял, что человеку дороги не слова, а слова, подкрепленные делами. Но главное, я сделал открытие: жизнь тогда хороша, когда она посвящена другим людям... Сейчас я еду защищать эту девочку... всех... И когда я увидел хуторок, представил его в огне и развалинах... А ты говоришь – вливание. Жизнь – это сплошная агитация поступками. И ты, Вилька, тоже агитатор. Но ты об этом пока не подозреваешь, из-за скудоумия.

В разговор вмешался Глеб. Он все время помалкивал, изредка поглядывая на прессованное сено (назначение его не давало ему покоя), и внимательно слушал. А сейчас Глеб вмешался. Мы приготовились выслушать очередную «теорию». Но Глеб заговорил нормально.

– Ребята,– желтовато-зеленые, кошачьи глаза его от избытка чувств заволокло слезами.– Ребята!.. А мы молодцы, что избрали Павку старшим. Ей-богу, он умный! И ты, Вилька, тоже умный, только немного дурак. Если бы не он,– Глеб почему-то с силой ткнул Павку в плечо,—если б не Павка... Сидели бы мы сейчас дома или катили в эвакуацию, предаваясь сладким мечтам, и вообще... молодец, Павка, дай я тебя поцелую!

Глеб сграбастал друга, а тот отбивался Ц конфузливо бормотал:

– Вот же выдумал... Пусти...

Мне было легко, и душа улыбалась, потому что Глеб сказал именно то, о чем я думал. И я тоже полез обнимать Павку, рыжеватого, худенького Павку со смешным пушком над верхней губой.

– А что?– весело вскричал Вилька.– Что я– хуже других? Дайте-ка... Я тоже обниму нашего командира.

Возня привлекла внимание старшины.

– Э-гей,– детский сад!—прикрикнул он.– Что за балаган? От-ставить. Еще выпадете, а потом, отвечай за вас.

Мы присмирели. Но Вилька не отпускал Павку. И все что-то ему шептал.

– Вилька,– перебил его Павка,– только по-честному скажи... Ты какой-то не такой. Ты – сфинкс с семиклассным образованием.

Глеб опять затянул свое.

– ребята,– произнес он с надрывом,– зачем же нам это дурацкое сено?!

– Будут учить маршировке, как при царе Горохе,– охотно объяснил Вилька.– К' одной ноге сено привяжут, к другой – солому, каковую раздобудут на месте. И порядочек: ать-два, сено-солома!

Глеб треснул Вильке по шее.

– Смотрите, смотрите!– вскричал Павка.– Птичья стая... Вон там, над лесом. Видите?..

Над зубчатой лентой леса, выбегавшего на пригорок, чернел крохотный журавлиный клин. Он был очень странный – вырастал прямо на глазах... издавая гул..; и вдруг превратился в рычащую стаю громадных птиц, горбатых, с хищно выпущенными лапами.

Гул и рев врезались в уши. , – ...ле-о-ты...– раздался слабый нечеловеческий писк.

– Во-оздух!!!

Эшелон рвануло, заскрежетали тормоза, бойцов бросило в одну сторону, в другую, швырнуло на пол. С душераздирающим воем что-то обрушилось на крыши вагонов... Треск... в кромешной тишине на миг вспыхнуло яркое пламя. И тут же погасло, превратившись в тихий звон. А затем и звон исчез – наступила тишина, черная, как ничто.

Такие чудовищные кошмары мне никогда еще не снились. До крика хотелось проснуться, вскочить, но цепкие щупальца держали, прижимали, оплетали.

Все было как в тумане... Вспышки, что-то взлетает вверх, огромные тени скользят по траве, черные пятна...

Но вот пелена рассеялась. Я увидел дым и пламя, поваленный паровоз, из его развороченного бока вырывался белый столб и, клубясь, убегал к облакам. Несколько уцелевших теплушек в смертельном страхе жались к концевому вагончику, с его крыши протягивались к небесам, то и дело обрываясь, жалкие паутинки.

В небе разлапистые стервятники с мрачными крестами на угловатых крыльях подпрыгивали, как козлы, один за другим кидались на остатки эшелона, капали черным и круто взмывали вверх. Черные капли падали, росли, превращаясь в огонь и дым.

Повсюду горохом рассыпались человеческие фигурки. Капли искали их в ямках, за пнями, на ровном месте, окутывали дымом, вздымали вместе с фонтанами земли.

Почему я лежу возле штабеля бревен? Это ведь очень далеко от нашей теплушки! И отчего так тихо? Куда девались звуки? Железные птицы безжалостно добивают все живое, мчатся бесшумно и так низко, что видны они... черные кожаные головы с огромными глазницами – уэллсовские марсиане, сеющие смерть. Теперь они носятся над самой землей, жалят огненными струями.

Гигантский столб огня и дыма, качнулись и рассыпались бревна, сложенные в штабель... Один марсианский корабль врезался в землю. Рядом с растерзанным, паровозом. И тут же вспыхнул, закоптил вагон с зенитным пулеметом, успевшим перед смертью покарать чудовище.

...Марсиане исчезли. Неужели они привиделись во сне?

Нет, это не сон. Дым, огонь. Першит в горле от гари. В голове грохочут кувалдами невидимые кузнецы. Я пытаюсь подняться. Ноги заплетаются, подкашиваются. Опять одолевает кошмар... На траве, опрокинувшись на спину, лежит человек и. скалит зубы. В его кулаке крепко зажат стебелек с голубеньким цветком. Да ведь это наш добряк старшина! Чуть пониже значка «ГТО» кровавое пятно... Еще... человек. Еще...

Я стою, покачиваясь, и ничего не понимаю. Кто-то берет меня за руку. Бледное лицо, черные в лихорадке глаза. Это Вилька. Он гримасничает ртом, должно быть, говорит. Но я ничего не слышу – в голове звон, гул. Мы садимся на бревно. Откуда-то появляется Глеб – хромает, без пилотки, и тоже шевелит губами. Должно быть, спрашивает, где Павка.

В самом деле, куда он девался?

Проходит минута или час... Мы ищем Павку, но находим других – молодых и уже взрослых бойцов, командиров. Одни, как наш старшина, никогда больше не встанут, другие пытаются подняться. А Павки нет. Где же он? Где?

...Возле бревен – кучка бойцов, они суетятся, что-то раскапывают лопатками, руками. Мы бредем туда. Из земли торчит сапог. Помогаем раскапывать. Вытаскиваем человека... У меня обрывается сердце – знакомые волосы, они отливают бронзой! Санитар вытирает его лицо бинтом...

– Павка!– кричу я, но ничего не слышу м сажусь на землю-. Рядом с ним.

Я никого и ничего не вижу – только Павку. Он еще жив, глаза полны жизни, и пальцы то сжимаются в кулаки, то распрямляются. Но губы не шевелятся, лишь изредка вздрагивают.

Чьи-то руки расстегивают Павке пояс, поднимают гимнастерку – на загорелой коже наискось по животу кровавая строчка. Чьи-то руки разрывают пакет с бинтом, в нерешительности застывают и исчезают.

В чем дело? Я смотрю на Павку. Он сжал кулаки и вдруг стал совсем другим. Губы его словно высечены из камня, широко раскрытые глаза видят весь мир.

Опять появились руки... много рук. Они подняли Павку и опустили в коническую яму. Павка не лежал в ней – он сидел, подогнув ноги и откинувшись на спину. Ему было неудобно так сидеть, но он не Жаловался. Рядом с Павкой посадили нашего старшину, все еще державшего в кулаке голубенький цветок.

Я смотрел, как их забрасывают землей, закапывают. Зачем их закапывают? Ведь совсем недавно Павка показывал нам на птичью стаю, взлетевшую над лесом, а старшина кричал: «Э-гей, детский сад! Что за бала-ган? Отставить...»

Я вновь опустился на бревно. Звон и гул разламывали голову, но я уже понимал, что все это не сон. Рядом сидит Вилька с забинтованным лбом и Глеб. Плечи их трясутся, по грязным лицам бегут слезы, а губы беззвучно шевелятся. Потом Глеб взял меня за руки, повернул к себе и долго что-то говорил.

Тогда Глеб вытащил карандаш и нацарапал на клочке бумаги прыгающими буквами: «Я видел, как Павка тащил тебя от железной дороги».

Тупо уставясь на бумажку, я долго силился понять ее смысл. И наконец понял! В конической яме должен был сидеть не Павка, а я... Я!. Я!!! Павка всегда жил для других. И он хотел, чтобы и другие так жили. Я мало что соображал. А в голове одна-единственная мысль, обжигающая мозг: «Павка! Павка! Павка!»

Не помню, сколько прошло времени с тех пор, как на плече у меня очутилась винтовка, а на поясе подсумок с патронами. Бойцы – все, что уцелели после бомбежки,—"построившись в колонну по восемь, тяжело взбивали сапогами дорожную пыль. Мы что-то ели, пили, кое-как, урывками, спали. А потом опять шли, оставляя позади деревни, поля. В нашей шеренге шагал лопоухий малый. Но теперь у него было одно ухо, а вместо второго – комок запекшейся крови.

Однажды на нас опять посыпались бомбы. Я уже понимал, что это не марсиане, а немецкие «юнкерсы».

Страха я не испытывал, потому что я теперь тоже хотел жить для других.

Нас стало еще меньше, но мы продолжали идти. Однажды шагавший рядом со мной Глеб пошевелил губами, и сквозь звон я услышал:

– Левее – Ново-Миргород. Куда Же идем, на Умань, что ли?

– Все равно куда, лишь бы добраться до сволочей!

Вилька выругался грубо, зло, и я проникся к нему нежностью. ч

– Ребята!– крикнул я.– Ребята, я слышу... все слышу. Только шумит в ушах. Ребята!

Вилька и Глеб остановились от удивления, задняя шеренга натолкнулась на нашу, произошла небольшая путаница. Тут.же появился командир – пехотный капитан, гладко выбритый и щеголеватый до удивления; стал было сердиться, но ему объяснили, в чем дело. Капитан перестал сердиться, посмотрел на меня очень синими глазами, поморщился и, бросив на ходу: «А ну, братцы, разберись! Живее!», поспешил в голову колонны.

– Ты на него не обращай внимания,– успокоил меня Вилька.– Он хороший парень.

– Бывший начальник эшелона,– пояснил Глеб.

– Чего он морщится? Вилька мотнул головой:

– Он на всех морщится. Видик у нас не парадный – грязные, рваные, растерзанные. А капитан – посмотри-ка – словно из ателье выпорхнул. И как он умудряется? Его на дню хоть сто раз бомби, все равно сапожки надраит. Зубы даже чистит. Честное слово! Собственными глазами видел.

По-прежнему балагурил Вилька. И все же в голосе у него появилось что-то новое, хрипотца, что ли. И выходило не очень весело. Вообще оба моих друга изменились. Вроде бы постарели. Но это, возможно, потому, что вид у них действительно заставлял желать лучшего. Ребята толковали со мной о разных пустяках, спрашивали – сильно ли шумит в ушах, а о Павке ни слова. Я понял – почему, и сердце мое сжала невыплаканная боль. Лишь однажды мы заговорили о нем~и то – так, не называя по имени.

Я подивился, почему Вилька, раздобывший себе ручной пулемет Дегтярева, тащит еще и винтовку. Вилька ответил:

– Не пропадать же добру. Теперь этих вещичек (он похлопал по «Дегтяреву» ладонью) дополна. Солидный запасец. Позаботились о нас гансы...

Вилька замолчал, судорожно дернул щекой. Глеб чертыхнулся, перебросив с плеча на плечо мешок с запасными дисками для «Дегтярева», перевел разговор на другую тему – стал удивляться странностям Ткачука, бойца оторванным ухом.

– Понимаешь, Юрка, только-только перестало кровоточить – размотал бинты. Солнечные лучи,– говорит,– лучшее лекарство, вмиг все заживет.

– И заживет,– буркнул Ткачук.

– Вот, слышишь?—подхватил Глеб.—А на инфекцию ему наплевать. Понимаешь, Юрка?

Я все понимал. Вилька и Глеб не говорили о нашем друге, но они думали о нем, жили им. Павка как бы растворился в нас троих, помогал, советовал, учил.

Наша колонна пылила по прифронтовой дороге. Навстречу катили замызганные, грузовики. В них сидели печальные женщины и дети с окаменевшими личиками. Громыхали телеги, они везли всякую всячину – мешки с мукой, жмых, бочки, комоды, сваленные в кучу мужские костюмы, галоши и рулоны мануфактуры. Возницы, шагалшие рядом с телегами, спрашивали у нас курева, а мы у них – насчет' фашистов. Угостить мы не могли – не было. Возницы вздыхали, вросая на ходу:

– От лихе... А що до нимцив, туточки воны,– и тыкали себе за спину кнутовищами.

Издалека донеслись раскаты грома. Но небо было чистое, безоблачное.

– Пушки!– словно бы обрадовавшись, громко сказал Ткачук.

– Умные речи приятно слушать,– Вилька хихикнул.– Поразительная осведомленность.

– Сам ты умный,– незлобиво огрызнулся Ткачук. Зевнув, проговорил печально:– Ох, хлопцы, як же мы без нашего старшины, а?

Мы промолчали. Ткачук больше не спрашивал. Солнце пекло немилосердно. На зубах скрипело, пот щипал глаза. Отчаянно хотелось пить, броситься на траву, отдышаться, но колонна, подгоняемая командой: «Шире шаг», упрямо топтала дорожную пыль.

На развилке свернули влево и увидели в, лощине нечто вроде огромного табора. Бойцы, разбившись на кучки, лежали, сидели, чистили оружие. Чего тут только не было! Гусеничный трактор, походные кухни, крытые военторговские грузовики, санитарные повозки – все вперемешку.

– Ничего себе пикничок,– усмехнулся Вилька. .

– Брось,– цыкнул на него Глеб.– Нашел время... И в самом деле! Лица у людей, измученные, мрачные.

Они, по всему видать, успели хлебнуть горя – пехотинцы, связисты, танкисты, летчики – из разбитых частей.

Все же и среди них нашлись балагуры. Завидев нашу колонну, маленький вёрткий боец вскочил с травы, отвесил земной поклон, крикнул задорно:

– Гля, братцы! А еще говорят – резервов нэма. Какая силища прет! Мощное подкрепление. Держись теперь, Гитлеряка!

Раздался смех. Вилька не остался в долгу, ответил:

– Не ори, все равно к себе не возьмем – фигура у тебя" хлипкая, может привести в уныние всю часть.

На этот раз осмеяли маленького бойца. Тем временем к нашей колонне подкатила «эмка», в пулевых пробоинах, с оторванной дверцей,– так что водитель был виден, как на ладони; из нее выскочил лейтенант и, придерживая рукой полевую сумку, подбежал к нашему капитану, откозырял. Послышалась команда: •«Приставить ногу». Капитан и лейтенант о чем-то поговорили. А затем нас подвели к старому дубу – головастому, солидному. Возле него Толпилось много народу, особенно старших командиров, и стоял невесть откуда взявшийся рояль.

Роялем пользовались как столом. На нем ели, писали, старичок в нижней рубахе, седой и печальный, приладив на пюпитре зеркальце, торопливо брился. Кончив скоблить щеки, старичок натянул гимнастерку и превратился в генерал-майора с двумя звездами в петлицах.

Мы ахнули. Вот так старичок!

Капитан скомандовал: «Вольно. Разойдись!», но тут же предупредил, чтобы никто никуда не уходил. Мы повалились на жухлую, истоптанную траву. Вилька исчез и вскоре притащил в.жестяном бидоне тепловатую воду.

Рядом, составив винтовки в козлы, расположились незнакомые бойцы – добрые ребята, как оказалось. Бойцы просто и буднично рассказывали про немцев: «Ну сущая саранча», объяснили, где здесь можно раздобыть поесть.

Немного погодя мы узнали, что у рояля, под дубом, начальство формирует из остатков подразделений сводные части, которые скоро бросят в бой, чтобы помочь сражающимся под Уманью войскам.

Прибытию нашей колонны командиры, распоряжавшиеся возле рояля, очень обрадовались. Особенно – нашим пулеметам и другому вооружению. Из-за «Дегтяревых» нас не сделали ротой, а наоборот, рассовали по ротам. Не прошло и часу, как Глеб, Вилька и я превратились в бойцов второго отделения, первого взвода, третьей роты сводного батальона.

Интересное оказалось у нас отделение. Кроме нас троих и одноухого Ткачука – два «безлошадных» тан-, киста в видавших виды комбинезонах, связист с немец-. ким автоматом на шее, два артиллериста и летчик в кожаной куртке. Летчику, поскольку он старший лейтенант, хотели сперва дать взвод, но из этого ничего не вышло. Летчик скрипел зубами, бычился и все требовал отправить его рядовым. Бойцы потихоньку говорили, что он немного не в себе – его эскадрилью будто бы фашисты сожгли прямо на аэродроме, а остатки посекли в воздухе,– поэтому-то он и в затмении.

В командиры отделения дали нам белобрысого младшего сержанта с веселой фамилией Миляга. Грудь он выпячивал колесом и все время косился на нее – любовался орденом Красной Звезды. Взводом командовал лейтенант – тот самый, что подкатил на «эмке», ротой – хмурый подполковник, косая сажень в плечах, а батальоном – старичок генерал. «Красноармейский телефон» сообщал о старичке удивительную и трогательную всякую всячину. Генерал, рассказывали, здорово воевал в гражданскую, а на этот раз оплошал – растерял дивизию, щтаб, пушки. Находились очевидцы, утверждавшие, будто видели, как он плакал – жалел дивизию. Другие говорили, что у него погибла семья, поэтому он и плакал.

Что бы там ни было, а старичок генерал рвался в бой.

Младший сержант Миляга оказался боевым парнем. Даже слишком боевым. Под его командой отделение бегало, высунув язык, за гранатами, лопатами, сухим пайком и ящиками С поллитровками. Даже противогазами нас обеспечил, будь он неладен! В руках у него все так и горело. В пять минут обучил нас пользоваться ручными гранатами, затем вытащил из ящика поллитровку; и объявил с энтузиазмом:

– А вот это перед нами гроза фашистских танков, елки-палки! Вы видите перед собой стеклянную тару емкостью в ноль пять десятых литра. В ней горючий бензин, а сбоку приделаны серники и еще вата-фитиль. Чиркни по серникам спичечным коробком, зажги фитиль и кидай танку на задницу – вмиг сгорит, елки-палки! Есть еще бутылки с самозагорающейся жидкостью, но их пока не имеется в наличии. Да и морока с ними. Кокнешь случайно бутылки – сам сгореть можешь. А эти, с бензином, лучше. Вопросы есть?

Вилька задал вопрос. Он поинтересовался, каким образом угодить танку по заднице,' если она у него сзади, а не спереди.

–Чудак-человек,– досадливо поморщился отделенный,– соображать надо. За кустиком схоронись, в окопе притаись – пропусти его. Окрп – штука верная. Переползёт танк – шуму много, а ты, елки-палки, целенький, как огурчик,– и ему по заднице? Понял? По мотору норови.

Все у Миляги получалось легко и просто: танк наползает – жги; пехота автоматным дождем шпарит – бей гансов на выболи особенно не дрейфь, потому как строчат они из своих «шмайсеров» с пуза, в белый свет, как в копеечку; не особенно, паникуй, ежели кто заорет: «Братцы, окружают!»—фашист любит «на бога» брать, просочится пяток автоматчиков в тыл и ну тарахтеть, видимость создавать.

– Короче говоря,– отделенный до предела выкатил грудь, аж побагровел,– фашист, конечно, серьезный противник, однако штычка русского не уважает и вообще против нашего бойца жидковат. Фашист – это вам не шюцкоровский белофинн. На себе испробовал.

О финских солдатах Миляга был высокого мнения, хотя и они, как выразился отделенный, «слабоваты в коленках против нашего брата».

С командиром отделения нам явно повезло. Бойцы повеселели. Только летчик всех сторонился, хмурил густые брови да изредка поскрипывал зубами.

После обеда всухомятку батальон построили буквой «П», в середину буквы зашли старичок генерал и бритоголовый очкастый военный – в петлицах три шпалы, на рукавах звезды. Генерал предоставил слово бритоголовому, старшему батальонному комиссару.

Я думал, раз комиссар, то он произнесет громовую речь, рванет себя за ворот гимнастерки и покажет волосатую грудь. Но комиссар заговорил просто, по-домашнему. Не знаю уж чем, но напомнил мне он папу.

И ведь ничего особенного он не высказал. Просто объявил, что времени в.обрез, а там (комиссар ткнул короткопалой рукой в сторону дороги) пробиваются из окружения части шестой и двенадцатой армий. Им нужно помочь. Два сводных батальона уже на марше. А будут ли еще подкрепления – на воде вилами писано. Ждать больше нельзя. Обидно, конечно, бить врага растопыренной пятерней, а не кулаком, но ничего не поделаешь. Обстановочка. Придет время – треснем и кулачищем. Коммунистам и комсомольцам показывать в бою пример. Что касается беспартийных, генерал и он, комиссар, на них надеются так же, как и на коммунистов и на комсомольцев.

Закончил речь старший батальонный комиссар совсем без блеска. Снял очки, сощурился:

– Вот что, товарищи бойцы и командиры. Очки втирать не мастер. Силен фашистский зверь, шапками его не закидаешь. Поэтому прошу воевать серьезно, без дураков.– Он опять нацепил очки на крупный нос и вдруг улыбнулся:—Уйдем мы сейчас отсюда. Чем скорее уйдем, тем лучше. Откровенно говоря, я сам поражаюсь, как фашистские «юнкерсы» нас здесь не расколошматили. Так что давайте-ка уйдем отсюда, подальше от греха.

Батальон с– приданными ему пушчонками – бойцы называли их «сорокапятками» и «прощай, родина» – гигантской гусеницей полз навстречу отдаленным орудийным раскатам. Шли молча. Я думал о странном комиссаре. Нарочно он снял очки, когда говорил, что не мастер очки втирать, или это случайно вышло? И откуда он такой домашний? Ничего толком не сказал, а убедил.

В чем убедил? Неизвестно. Но теперь все понятно. Это он здорово сказал – воевать без дураков.

– Юрка,– неожиданно произнес Глеб,—у меня вопрос. Вот в газетах пишут, что смелого пуля боится, смелого штык не берет. Как это понимать?

– Так и понимать.

Вмешался Вилька:

– Глебчик, не мудри. Все ясно, как апельсин. Наложил в штаны – получил пулю в лоб. Отсюда мораль...

– Чепуха все это!– Глеб нетерпеливо тряхнул головой.– Выходит, только трусы погибают? Я, скажем, не вернусь с войны... потому что трус?

– О тебе напишут: пал смертью храбрых, геройски сложил голову,– Вилька балагурил, однако было видно, что удивительный наш Глеб озадачил его.– И вообще... катись ты к аллаху со своими философиями.

– Я серьезно, ребята. Боязно погибать, когда так пишут. И обидно... за всех убитых.

Глеб умолк. Мы поняли, . кого он имел в виду. Дышать стало труднее, заныли стертые сапогами ноги. После долгого молчания Вилька сказал в сердцах:

– Тебе бы, Глебчик, директором кладбища работать. Самое подходящее местечко. Больно ты жизнерадостный, аж плакать хочется.

– Я думать люблю,– возразил Глеб.– На то и голова, чтобы думать.

– Индюк тоже думал...

– Эге!– послышался вдруг знакомый голос– Надеюсь, дело не дойдет до дуэли?1

Мы оглянулись и увидели комиссара. Он шел в двух шагах от строя, держа фуражку в руке, и улыбался. Как он очутился возле нас, подкрался, что ли?

Комиссар объяснил свое появление:

– Решил, знаете ли, пробежаться, глянуть на своих орликов, а тут, слышу,– дискуссия на волнующую тему. Любопытно стало. Дай, думаю, наберусь ума-разума. И на тебе – про индюка байку узнал. Даром время потратил.

Вилька покраснел.

–«Разрешите, товарищ старший батальонный...

– Можно и просто – товарищ комиссар.

– Угу... Значит, объясните, пожалуйста, а то дружок мой,– Вилька кивнул на Глеба,– начитался в газетах пламенных призывов и загрустил.

Комиссар рассмеялся. Лицо его, круглое, доброе, как у толстяка-повара, покрылось морщинками.

– Загрустил, говоришь, от пламенных призывов? Ха-ха... Ловко. Бывает. В жизни всякое случается.

– А что?—отозвался Глеб.– И – загрустишь. Или, товарищ комиссар, врут газеты? Тогда другое дело.

– Остер, остер на язык,– все еще посмеиваясь, комиссар с интересом посмотрел на Глеба.– Врут, значит, говоришь. Как, товарищи,– обратился он к бойцам, прислушивающимся к занятному разговору,– брешут газеты, а?

Красноармейцы оживились:

.– Не должно быть, товарищ комиссар.

– Иной раз и загнут малость.

– От ошибок разве кто заворожен?

– Именно,– подхватил комиссар.– Золотые слова. Тут уж Глеб не утерпел; сказал сердито:

– Пишут всякую чепуху... «Смелого пуля боится, смелого штык не берет!» Зачем мозги крутить?

– И правильно делают, что так пишут. Прочтет боец лозунг и забоится трусить. Разве плохо? Врать, ребятки, я не горазд. Скажу вам под большим секретом: на войне, знаете ли, иногда убивают. И не только трусов. К сожалению, и храбрецы головы кладут., В чем, однако, разница? Заячья душа с позором отлетает, раз-два – и лапки кверху. Другое дело смелый боец. Он сражается, громит врага. А если погибнет, так с честью. Вот почему ему не страшна пуля и штык его не берет. Уразумели?.. Ну и слава богу, которого, как известно, нету.—Комиссар вытащил большие карманные часы, всполошился:—Заговорился я с вами... Спасибо за компанию.– Он прибавил шагу и вдруг, оглянувшись, подмигнул нам на прощанье:– А насчет газет...– Выходит, не врут они? Все тютелька в тютельку. Смелому куда как привольней жить, верно?

Комиссар ушел, а бойцы долго еще толковали его слова. Очкарик (комиссар уже обзавелся ласковым прозвищем) всем понравился.

– Мужи-ик!– коротко охарактеризовал его Вилька, вкладывая в это слово огромный смысл.

– «Забоится трусить»,– в раздумье повторял Глеб

Комиссаровы слова.– Толково сформулировал. Говорят,– секретарь райкома...

Лучше всех, однако, отозвался об Очкарике помалкивавший до того Ткачук.

– Вин не начальство, хлопцы, вин – батько ридный. В разговорах мы долго не замечали, что орудийные

раскаты стали явственней, гулкие удары переплетались с частым татаканьем, казалось, где-то там, за пригорком, строчили, захлебываясь, гигантские трещотки.

– Пулеметы!—Ткачук вроде бы удивился.

– Опять угадал,– подзуживал его Вилька.– До чего ж ты головастый, Ткачук, форменный академик!

Завязалась словесная перепалка, но тут в небе появился немецкий «кузнечик»—голенастый, неуклюжий самолетик,– и всем нам стало уже не до острот. С минуты на минуту жди «юнкерсов».

Они пожаловали, когда батальон миновал пустынное село и показались разбросанные там и сям батареи, ведущие по фашистам жидёнький огонь. На наших глазах на месте, где,стояло одно орудие, прикрытое маскировочной сетью, взметнулась дымная земля, неподалеку от других с грохотом вырастали черно-рыжие столбы – повыше, пониже...

– Пушками и минометами кроет, собака,– констатировал командир отделения.– Вот зараза, елки-палки...– Миляга поперхнулся, крикнул протяжно:– Воо-здух!..

Батальон бросился врассыпную. Девятка «юнкерсов», оглушительно воя, кинулась на нас со стороны солнца. Посыпались бомбы.

Я плюхнулся в канаву, судорожно огляделся. Рядом невозмутимый Миляга, опрокинувшись на спину, целит из винтовки в небо. Тронулся, что ли, человек? Чуть подальше боец в каске прилаживает на пеньке «дегтяря»... Повсюду – хлопки винтовочных выстрелов, пулеметная скороговорка. Вот, оказывается, как бывает! Интересно. А главное,– не так боязно.

«Юнкерсы» продолжали разбойничать. Бомбили, однако, не прицельно – с опаской, видно, их уже приучили. Миляга методично постреливал в небеса. И я" лег на спину, выпустил обойму. Не для того, чтобы сбить, а за компанию. И самочувствие совсем другое. Вроде на равных получается: они – в нас, мы – в них.

Но что это?! «Юнкере» повалился на крыло, задымил... А ведь его сбили! Ура!.. Сбили!

В небе распустился один белый купол, другой, третий... «Юнкере», беспорядочно переворачиваясь в воздухе, грохнулся у околицы села, превратившись в огромный столб черного дыма, будто злой сказочный джинн вырвался из бутылки. С той только разницей, что фашистскому джинну амба!

Уцелевшие «юнкерсы» удрали: не понравилось им наше угощение.

«Наше»! Честное слово – наше! И я ведь стрелял. Кто докажет, Что, мол, именно он сбил фашиста? Мы, мы сшибли!

Я вскочил ц, размахивая винтовкой, пустился в пляс«.

– Сшибли!.. Сшибли!.. Утихомирил меня Вилька.

– Перестаньте шаманить, синьор!– весело вскричал он и хлопнул меня по шее.– Ходить по газонам строго воспрещается.

Подбежал Глеб, потный, довольный.

– Айда, ребята, фашистов ловить.

Неподалеку от нас, подгоняемые легким ветерком, опускались три парашюта.