Текст книги "Пора летних каникул"

Автор книги: Олег Сидельников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

Манька вынул из-за голенища бумажник, который, видимо, припрятал перед тем, как его схватили, дрожащими пальцами вытащил из него пачку фотографий.

– Вот... я есть чесни семьянин, у меня маленький детки... я есть мирний человек...

На фотографии действительно был изображен он в окружении четырех детишек – двоих мальчиков лет десяти и двух девочек чуть помладше. Avbot Гайер возится в саду возле кустов роз... Гайер в охотничьем костюме верхом на лошади...

Но я не верил ему.

– Товарищ комбат!—я прямо-таки молил Шагурина.– Не верьте ему. Он – гад.

Комиссар Бобров посоветовал комбату:

– Надо хорошенько обыскать «оппель»—это ведь его машина.

С десяток добровольцев кинулись обыскивать «оппель», оборудованный замечательной рацией, работающей от сети и от аккумулятора.

Гайер исподлобья наблюдал за ними. Как только Гайер увидел, что бойцы открыли багажник, он со звериной легкостью вдруг прыгнул на стоявшего рядом с ним красноармейца, вырвал у него из рук винтовку.

Тишину прорезала, короткая очередь. Манфред Гайер вскрикнул и, схватившись за живот, повалился на спину.

Он долго не умирал, а добить его никто не решался. Катя (это она срезала его из автомата), прижавшись к Глебу, с ненавистью и отвращением смотрела на Гайера.

Среди вещей обер-лейтенанта бойцы нашли несколько комплектов шелкового дамского белья, замшевый мешочек с золотыми кольцами, браслетами и зубными коронками и еще штук пять фотографий, на которых семьянин Гайер уже не обнимает детишек, не гарцует на коне: Гайер улыбается возле повешенной девушки, Гайер стреляет в затылок пожилому колхознику...

Глеб заскрипел зубами, шагнул к Гайеру, вскинув автомат.

Все разошлись, не говоря ни слова. Мы с Вилькой легли на пожелтевшую траву. О Глебе не спрашивали. Мы знали, с кем он.

Вилька куда-то сбегал, притащил полголовки сыру, банку мясных консервов с маркой «Мейд ин Холланд», сказал излишне жизнерадостно:

– Трофеи – пальчики оближешь. А коньяку не дали, черти! Приказ Очкарика... Ешь, Юрик. Да ешь, тебе говорят!..– Помолчав, добавил тихонько:– А вообще-то он никакой не Гайер. По документам – Мирбах. Но такая же сволочь... Ешь, тебе говорят.

Аппетитно потерев ладони, Вилька вдруг заулыбался!

– Слышь, Юрка, а что я видел? Семейный этюд. Ромео и Джульетта за благоустройством, своего здорового быта. Глеб сидит голый по пояс, а Катя ему пришивает подворотничок.– Вилька хохотнул:– Представляешь! К его-то рванью. Тоже мне придумала! Еще бы эполетами его украсила... Не веришь? Идем посмотрим.

Моя голова была занята другим. Что случилось со мной? Я хожу с оторванными пальцами и почти не испытываю боли, могу идти ночь напролет, не обращая внимания на кровавые мозоли, я могу есть что попало и убивать, убивать, убивать...

Кто меня этому научил?

И вдруг я все понял: меня научил Гайер, сотни, тысячи гайеров. Они убили мою юность – и я стал взрослым. Нет больше мальчишки по имени Юрка Стрельцов.

– Пойдем, что ли?– повторил Вилька. Мы пошли.

Катя и Глеб сидели, поджав ноги «по-турецки», ели бутерброды с сыром, голландское мясо и о чем-то говорили...

Если бы я был художником, я нарисовал бы с них картину. Я назвал бы ее коротко – «Счастье». Она – светлая, красивая. Он – сильный, зеленоглазый, смотрел на нее, словно перед ним сидела и жевала бутерброд богиня!..

Мы с Вилькой молча наблюдали за ними. Души наши восторгались и немножко стонали от зависти.

Мы честно завидовали чужой любви.

Они кончили есть. Катя вскочила, схватила каску и ловко выкарабкалась из балки.

– Куда ты, Катюша?– крикнул ей вслед Глеб.

– Сейчас. Тут недалеко я нашла ключ. Вода хо-ло-одная-холодная.

– Да есть же вода!

Катя уже бежала по луговине.

– Счастливые,– услышал я гортанный голос. Рядом с нами стоял крепыш Ханазаров.

– Еще какие,– Вилька вздохнул.

Они заговорили на своем языке – Ханазаров быстро, азартно, Вилька мешая русские и узбекские слова. А я стоял и чему-то улыбался.

Рев авиамотора заставил меня вздрогнуть. Я задрал голову и ахнул – в небе с победным рокотом мчался наш ястребок. Лобастый, верткий, он словно сигнализировал нам: «Свои недалеко, свои совсем близко».

Бойцы замахали руками:

– Свой!

– Родной!

– Ребята, наш, наш ястребок!

Ястребок круто спикировал, промчался над балкой, взмыл ввысь, покачал крыльями. Он узнал нас.

От счастья у бойцов навернулись на глазах слезы. Каш ястребок! Наш!

Ястребок заложил крутой вираж и повернул на восток.

И тут случилось страшное. Со стороны солнца на ястребок кинулись два «мессершмитта». Просто удивительно, откуда они появились. Их щукообразные тела тускло сверкнули в солнечных лучах и брызнули огнём. Ястребок ловко увернулся, крутанул «мертвую петлю» и, очутившись в хвосте одного из «мессеров», влепил ему из пулеметов. «Мессер» опрокинулся кверху брюхом, задымил и повалился вниз.

– Урра!– бойцы неистово замахали руками.

И вдруг по балке пронесся вздох – у ястребка отвалилась плоскость, и он стал падать, переворачиваясь через единственное крыло.

Оставшийся «мессер» спикировал на балку, ошпарил нас из пушки и пулеметов, развернулся...

Я выглянул из балки – и увидел Катюшу, она бежала, расплескивая из каски ключевую воду.

– Катя!– Глеб рванулся, но его схватил в охапку Вилька.– Катя!..

«Мессер» прострочил перед Катей дымную строчку. Катя упала. «Мессер» вновь полоснул, промахнулся. Пока он разворачивался, Катя вскочила и бросилась бежать. В руке она все еще держала каску.

И вдруг она выронила ее. Я понял, что произошло, и похолодел от горя. Вслед за каской упала Катя. И она больше уже не поднималась.

Она лежала, а над ней носился «мессер». Он больше не стрелял. Глеб вырвался, наконец, из рук Вильки и судорожными прыжками помчался к Кате.

– Куда ты, пропадешь!– орал вслед Вилька.

Но «мессер» носился над самой головой Глеба и не стрелял. У «мессера», должно быть, кончился боезапас.

Тогда и мы выскочили из балки.

«Мессер» обдал нас ревущим ветром. Под прозрачным плексигласовым колпаком фашистский пилот грозил кожаной лапой. Вот он еще описал круг, как бы любуясь содеянным, и, рыкнув мотором, исчез.

Катя лежала лицом вниз, раскинув руки. Детские кулачки ее были плотно сжаты, на спине – огромная рваная рана, из которой хлестала кровь. Рядом сидел Глеб. Он смотрел на Катю пустыми немигающими глазами. Никто не решался заговорить с ним.

Глеб не плакал, не скрежетал зубами. Он просто сидел и смотрел на окровавленную Катину спину. Потом он, словно что-то вспомнив, перевернул ее вверх лицом. Катя тихо спала, чуть приоткрыв мягкие губы. Льняные ее волосы шевелил ветерок. Казалось, тронь ее за плечо, и она проснется.

Подошел кто-то, шепнул мне на ухо:

– Скоро трогаемся. Засек нас «мессер».

Затем пришли четверо бойцов и принялись копать землю. Глеб глянул на них.

– Давайте лопаты. Мы сами.

Бойцы отдали нам лопаты, но не уходили. Им было очень жаль Катю.

– Эх, паразит, какую красоту загубил!– сокрушенно сказал один из них.

– Ладно, ладно!– грубо оборвал его Глеб.– Возьми-ка лучше лопату у него (он кивнул на меня), видишь, что с рукой.

Я сидел и смотрел то на Катю, то на яму, которую рыли специально для нее. А Катя ничего не знала и тихо спала.

И вдруг у меня задрожали руки: я увидел золотисто-зеленую муху; она села на Катину щеку, юркнула между губ, а Катя лежала тихо-тихо.

И я весь передернулся от судорожной мысли: «Катя мертва! Она не спит, ее уже нет!»

Немного погодя Катю положили в яму, забросали землей. Комиссар сказал короткую речь:

– Отомстим, товарищи. Смерть за смерть, кровь за кровь!

Батальон двинулся в путь.

Мы шли молча. Комбат приказал нам погрузить «максим» на трофейный «оппель». Но идти все равно было невыносимо трудно – подкашивались ноги.

К нам подошел командир первой роты лейтенант Гурвич. Он долго шагал рядом с Глебом, хотел, видно, утешить его, но никак не находил подходящих слов. Глеб выручил его:

– Не надо, товаровед. Ничего не надо. Слышишь? Гурвич смутился, прошептал:

– Да-да... Ну конечно... Но... я тогда солгал, я не товаровед, я – астроном. Стыдно, знаете ли, быть астрономом на войне. Всех почему-то это смешит.

– Да, действительно, нелепо.– Глеб помолчал.– Извините, что я вас – на «ты».

– Нет-нет... я очень рад.

Гурвич потрогал ладонями рыжеватую бороду.

– Да... у нас теперь два полковых знамени... А Седых уже нет... Так-то вот.

Мы прошли еще немного, и тут послышалась команда «приставить ногу». Разведчики обнаружили двигавшуюся навстречу колонну немцев с четырьмя танками. Еще чуть погодя мы узнали, что с севера и с юга на нас движется до батальона пехоты.

Комбат приказал занять круговую оборону. Местность для обороны была аховая – ровная, поросшая чахлым кустарником, но выбирать не приходилось: сзади на нас, как выяснилось, тоже напирали немцы.

Вилька и Глеб, обливаясь потом, копали пулеметные окопчики – основной и запасный, я таскал цинки с патронами, трофейные гранаты, автоматные обоймы. Приволок также несколько банок консервов. Глеб потребовал, чтобы я принес еще консервированного компоту, но компот уже кончился.

Узнав об этом, Глеб бросил коротко:

– Проворонил, растяпа!

Меня это покоробило. После гибели Кати он еще думает о каком-то компоте! И вообще держится так, словно собираемся на прогулку. Я потихоньку сказал об этом Вильке. Он поиграл губами, вздохнул:

– Чудак-человек, ничего ты не понимаешь. Много ли навоюешь не пивши не евши? А нам здесь воевать придется... Соображать надо. Принеси-ка ведро-другое воды. Пригодится – нам и «максимке».

Я принес воду и прилег отдохнуть. Побаливала раненая рука. Вилька мастерил из гранат связки. Он делал это не спеша, тщательно. Связав телефонным проводом гранаты, он оглядывал связку со всех сторон и отчищал гранаты тряпочкой от пыли и грязи.

Глеб равнодушно смотрел на его работу и вдруг ска-зал:-

– Ты б еще и в серебряную бумажку обернул.

– И так сойдет.

Наступила тишина, нарушаемая лишь стрекотом кузнечиков.

– Идут,– Глеб сказал очень спокойно. Я сперва не понял, о ком это он. Оглянулся: на востоке за небольшим увалом, клубилось пыльное облачко. Через несколько минут до нас донесся тихий рокот моторов. Он нарастал, ширился, и, наконец, на гребне увала показались танки, за ними – цепи солдат.

Наш пулемет был обращен стволом на юг, в сторону горохового поля, из-за которого выглядывал скособочившийся ветряк. Мы видели, как фашистские танки, открыв огонь с дальней дистанции, покатились на батальон с востока.

Вилька потер руки, хихикнул:

– Ребята, мы совсем забыли о трофейной тридцати-семимиллиметровке. Сейчас она им вмажет.

Пушка молчала. Стрелки тоже ждали, когда фрицы подойдут ближе. А танки садили из пушек, как бешеные. Несколько снарядов разорвалось недалеко от нашего пулемета. С визгом брызнули осколки.

Вилька скривил губы.

– Пушкари называется. Лепят в белый свет...

Он не договорил. Чуть правее ветряка показались серые фигурки. Левее ветряка выползли три танка. Противно завыли мины.

Глеб оглянулся на нас:

– Если кто хоть шаг...

– Брось, Глеб,– Вилька тихонько подтолкнул его плечом, чтобы занять место первого номера.

– Нет... я сам,– Глеб стиснул рукоятки «максима». Вилька не настаивал. Он понимал: настаивать бесполезно.

Батальон сражался исступленно. Я не могу обрисовать всю картину боя, так как мое внимание было приковано к ориентирам нашего «максима». Грохот и вой обрушились на нашу оборону. Но я уже ко всему стал привыкать. Я даже не испугался, когда в окопчик с визгом влетела мина и врезалась в мягкую землю почти до самого стабилизатора, только подумал: «Чего она не рвется?»

Глеб дернул меня за шиворот. Я покорно выполз из окопчика и наблюдал, как Вилька и Глеб откатывают в сторону пулемет. Потом они вытащили из окопа связки гранат. Вилька раскулачил одну связку и швырнул гранату в окопчик. Ахнул взрыв.

Глеб повернул ко мне багровое лицо:

– Айда обратно.

Мы вернулись в развороченный взрывом окопчик.

Дым и пыль заволокли все впереди, а когда они рассеялись, я увидел перед собой танк. Он надсадно завывал мотором, и гусеницы его гремели и лязгали. Из танковой пушки блеснуло... Еще, еще!.. Выстрелов я не слышал. В таком адском грохоте это немудрено. Нагнулся, поднял со дна окопчика связку гранат и швырнул ее в стальное чудовище.

Куда там! Она разорвалась метрах в двадцати от танка. Мне просто показалось, что он совсем близко.

Танк раз-другой ахнул из пушки, медленно двинулся на нас. Вилька нырнул за новой связкой, но в этот момент чуть левее танка показался боец. Он тяжело, на карачках, пополз к стальной махине. Еще минута – и боец исчез за танком. В бойце я узнал Ткачука.

А танк накатывался на наш окоп. Он продолжал ползти и тогда, когда на его броне, где-то сзади, взметнулся огненно-черный всполох. Но тут Вилька влепил ему связку под гусеницу. Танк закоптил, вспыхнул, от него тянуло жаром, горелой краской. Глеб, которому танк загородил сектор обстрела, сыпал очередями то левее, то правее его. Вдруг танк содрогнулся и с грохотом выбросил из башни огненный фонтан.

– Спекся, гад!– заорал Вилька.

Немцы откатились назад, к гороховому полю. Но с востока и с севера они продолжали нажимать; те, что прижали батальон с запада, остервенело забрасывали нас минами.

И опять началась атака. Мы перебрались в запасный окопчик. Неподалеку от нас распоряжался новый командир роты – старшина, рябой, подпоясанный офицерским ремнем с латунной пряжкой.

Бой шел тяжелый, но ни Вильку, ни Глеба, ни меня даже нё поцарапало. Зато батальону пришлось туго. Но он не отступил ни на шаг. Собственно, и отступать-то было некуда.

Вечером ротный передал приказ:

– Комбат сказал так: держаться до последнего, а ночью будем прорываться на север. Там у фрица пожиже, он полагает, что мы на восток рванем.– Помолчал, доба вил тихо:– Очкарик теперь батальоном командует.

Глеб продернул новую ленту, сказал глухо:

– Сами прорывайтесь, а мы прикроем. Ротный покачал головой:

– Отставить. Есть кому прикрывать. Комбат приказал остаться капитану Брусу и этому... такой... Кувалдой его все зовут.

– Ясно,– тряхнул головой Глеб.– Добровольцы?

– Добровольцы.

– Скажи, пожалуйста,– рассмеялся Вилька,– какая прыть! Прямо-таки удивительно.

.Ротный оборвал Вильку:

– Отставить разговорчики.

Примерно за час до прорыва наш окоп заняли Брус и Сомов. Они установили трофейный пулемет. Вилька предложил им две связки гранат. Брус отказался:

– Свои есть. .

– Как знаете.

Кувалда скривил разбитую морду, окрысился:

– Чо пристал, как банный лист? Проваливайте отсюда, сопляки. Умереть спокойно не дадут.

Мы, однако, не ушли. Не было такого приказа – уходить. Мы оставили свой пулемет в запасном окопчике.

В вечернем небе вспыхивали тусклые звезды. То и дело кометами взвивались немецкие ракеты, изредка рушили тишину автоматные очереди. Вилька и Глеб сидели на дне окопчика, а я привалился возле «максима» – раненая рука ныла. Укачивал руку, как ребенка, но она не унималась.

– Не нравятся мне эти добровольцы,– сказал Глеб хмуро.

Вилька качнул головой:

– Брус – заячья душа. Злобный он, жестокий. Все трусы жестокие. Знал я одного типа по кличке Левка Фантик. По квартирам работал. Что ни ходка – мокрое дело. Боялись его все, даже урки. Зверь – не человек. Однажды, когда Фантик в Баку гастролировал,, ветре-, тил он меня на Большой Морской, пьяный в стельку.

Я, конечно, сдрейфил. Кто знает, что ему на ум придет. Еще пришьет за милую душу. От такого всего жди. А он ухватил за руку – идем, мол, кутить – и все тут. Что делать? Плетусь рядом с ним, как овечка. Вышли на набережную, а тут на нас – милиция. Я, как и полагается, ручки вверх – и никаких гвоздей. Ну а Фантик-одного ножом, другого... Еле взяли. На суде прокурор спрашивает: «Подсудимый, вам инкриминируется пять ограблений квартир, сопряженных с тягчайшим преступлением – убийством. И во время ареста вы тяжело ранили сотрудника милиции, а помогавшего ему прохожего, у которого, кстати говоря, четверо детей, лишили жизни. Чем можете объяснить вашу звериную, патологическую жестокость?»

Так знаете, что ответил ему Фантик? Стоит бледный, как снятое молоко, дрожит, как малярик.

«Трус я, гражданин прокурор. От этого все. Другие, которые покрепче, возьмут барахлишко, хозяев повяжут, и порядочек. А мне жутко: вдруг как опознают! Лучше уж им не жить. Трус я, гражданин прокурор».

Вилька умолк.

– Ты это к чему?—осторожно спросил Глеб.

– А к тому... Здорово мне Брус Левку Фантика напоминает. Я еще тогда Фантика вспомнил... когда вы мне про расстрел рассказывали и как Брус обвинительной речью закатывался. Я бы сам тех гадов как миленьких кокнул. Я таких ненавижу. А Брус... он их не ненавидит – он радуется, что это не его к стенке.

– Ну а про Кувалду что скажешь?– поинтересовался я.

– Одного поля ягода. В гражданке небось громче всех за Советскую власть глотку драл. Мне, ребята, один знакомый, образованнейший, между прочим, человек, гениальный совет дал: «Милый отрок, нет омерзительней человека, чем тот, который с пеной у рта доказывает, что он больше католик, чем сам папа римский».

Незаметно сгустились сиреневые сумерки. Потяжелели редкие облака. Вселенная закуталась в вуаль с блестящими бисеринками звезд. Стало прохладно и тихо. Немецкое боевое охранение изредка отбивало автоматную дробь.

Мы сидели, молчали. Каждый думал о своем. Мне хотелось сказать друзьям многое. Но я не решался. И я вздрогнул, услышав голос Глеба:

– Ребята, неужели это мы, а, ребята? Он словно подслушал мои мысли.

А Вильке все трын-трава. Так его и тянет почесать языком.

– Ты, Глеб,– говорит,– напомнил мне одного удивительного гражданина. Опоздал я однажды на футбол. Пришел на второй тайм, а на моем месте этот гражданин сидит. Его, значит, предупреждали, что место занято, а он знай свое: «Придет хозяин – уйду». Ну пришел я, молча ему билет показываю, а он мне интеллигентно так говорит: «Это вы пришли?»—«Ну,– конечно, я,– отвечаю,– кто ж еще, как не я». А он опять за свое: «А!.. А я думал, это не вы».

Чудак, не правда ли? Так и ты, Глеб: «Ребята, неужели это мы?»

– Эх, Вилька-Вилька,– с досадой сказал Глеб.-^ Бить тебя некому. Я же серьезно. Мы совсем другие. Не те, не прежние. Уж, на что я – в цирке вырос. У нас нравы суровые. Но если кто покалечится или разобьется, долго о нем говорят. А сейчас... Павка... Катя... А мы ни слова, все внутри держим. Помним, а не вспоминаем. Поумнели мы, что ли?

– Поумнеешь,– Вилька шмыгнул носом.– Дураками мы были, вот что. А сейчас мы не словам – поступкам верны. Слова – что... Дым. Взрослые мы стали.

Вилька оборвал себя на полуслове, прислушался —невдалеке от нас, там, где находится наш старый окопчик, раздался шуршащий шумок.

– Кто идет?!– окликнул Вилька. Шуршание прекратилось.

– Кто идет?!– повторил Вилька и на секунду посветил трофейным фонариком.

Светло-желтый лучик выхватил из тьмы фигуру Бруса, метнулся чуть в сторону – Кувалда. Оба лежали ветров на двадцать впереди своего окопчика.

– Т-ти-ише вы,– услышал я прерывающийся голос Бруса.– Чего шум подняли?

– А ну ползи назад!– Это уже Глеб вмешался.

– Чего пристали...

– Ползи, говорят,– стрелять будем.

Легкое замешательство, шепоток. Затем голос Бруса:

– Ладно, мы сейчас.

Вилька вновь посветил фонариком. Немного погодя шуршание послышалось совсем рядом, , меня обдало тяжелым запахом пота.

– Ну, вот мы,– произнес зло Брус.– Чего надо?

– Валили бы отсюда подобру-поздорову,– прогундосил Кувалда.– Чего встреваете? Сказано – мы будем прикрывать отход. Выполняйте приказ.

Вилька опять посветил фонариком, присвистнул:

– Ох, товарищ капитан, а у вас в петлицах шпал нету. К чему бы это?

Надсадно матюкнувшись, Кувалда кинулся на Вильку, и в тот миг я охнул, в глазах померкло...

Сколько времени прошло, пока я вынырнул из тьмы,– трудно сказать.

Голос ротного:

– Очухался, парень. Здорово его Брус приголубил... Ну как дела, друг?

Я еле выдавил из себя:

– Ничего... горло болит. Знакомый Вилькин говорок:

– Эх, Юрка! Тут без тебя такое вывернулось!

– Не поверишь,– подтвердил Глеб.

– Брус с Кувалдой решили прогуляться к фрицам. Мы им помешали, а они обиделись, решили нас пришпилить и ходу дать. Благо пулеметная точка в сторонке... Брус —до чего же предусмотрительный человек!—и документиками красноармейскими обзавелся. А свои документики куда дел – неизвестно.

Брус и Кувалда молчали, как дохлые.

– Отпустите нас,– вдруг попросил Кувалда – Вес равно всем нам крышка...

– Все равно,– громко прошептал Брус.

Наш ротный, .рябой старшина, скрипнул зубами:

– Пошли до комбата, сволочи. Прикажет – своей рукой порешу. А ну, топай!

Глеб, Вилька и я молчали. На душе было пакостно. Немного погодя раздался револьверный выстрел... другой, и сразу же – два выстрела подряд.

– Все, в дамках,– Вилька матюкнулся. Глеб кивнул:

– Собакам... Да они и собачьей смерти не заслуживают/

Послышались шаги, голос ротного:

– Смену привел, а вы до комбата шагайте.

– Не пойдем!—взбунтовался Глеб.– Рассчитаться нам надо с фрицами.

– Разговорчики.

Мы покатили свой «максим». Кто нас сменил – в темноте так и не узнали.

Дорого обошелся батальону прорыв из фашистского кольца. Те, неизвестные бойцы, оставшиеся у немецкого ручного пулемета, держались до последнего. Это были настоящие люди.

И еще комбат – старший батальонный комиссар Бобров, родной наш Очкарик... Он тоже был настоящим человеком.

Он нас и вывел из мертвых тисков. Мы трое все время держались возле комиссара. Я бежал рядом с Бобровым, и мне припомнилась первая атака. Тогда мы держались возле Очкарика, ища у него защиты, спасения. А на этот раз мы его оберегали.

Оберегали, да не уберегли.

И вот он, родной человек, лежит на охапке сена, с простреленными легкими, булькает словами:

– Уми-ра-ю... сын-ки... И он умер.

Вилька заплакал. Навзрыд, как ребенок. И Глеб, и я – все бойцы.

– Товарищ лейтенант, принимайте командование батальоном,– это наш ротный сказал интенданту Гурвичу.

Гурвич растерялся.

– Я?.. Батальоном?.. Какой из меня командир? Я – астроном. Понимаете – астро-оном!

– Не боги горшки обжигают, товарищ лейтенант.

– Нет, вы это серьезно?– заволновался Гурвич.– Вы знаете, я не умею командовать.

Он все таки принял командование. Остаток ночи комбат удивлял нас поразительными рассуждениями.

– Смешно!– размышлял он вслух.– Исаак Гурвич, какой-то астроном и губошлеп – командир батальона. Как вам это нравится?.. Ну, положим, смерти я не боюсь. Когда подумаешь, что где-то, на расстоянии миллиардов световых лет от. нашей песчинки-земли, живут звезды, какой-то паршивый фриц с автоматом – это просто смешно. Вселенная вечна и бесконечна... О какой смерти может идти речь? Но как же я буду командовать батальоном? Это же не карта звездного неба!

– Ничего, миром поможем,– уверял наш ротный.– Вы не стесняйтесь, что звездочет. Человек вы хороший, средний командир. Вам и командовать. А я подсоблю, честное большевицкое.

– Разве что поможете,– вздыхал Гурвич.– В остальном я – ничего себе. Терпеть можно... Я людей напрасно погубить боюсь. Больше я ничего не боюсь...

Гурвич не лгал. В его хлипком теле действительно жила неустрашимая.душа.

На заре фашисты вновь взяли батальон в кольцо.

И тогда Гурвич, милый, добрый «звездочет», свершил то, что свершил ночью комиссар Бобров,– с пистолетом в руке кинулся на пулеметы, увлек за собой людей, а сам ушел из жизни. Ушел во имя других. Ушел, как майор Шагурин, как комиссар Бобров, как наш Павка, как те двое, что прикрывали отход.

В который раз батальон оторвался от наседавших гитлеровцев. Мы укрылись во ржи.

Рябой старшина принял командование батальоном.

– Слушай мою команду! Батальоном командует старшина Милешин. Комиссар батальона – сержант Мчедлидзе. Он же – хранитель двух полковых знамен. Беречь сержанта Мчедлидзе как зеницу ока. А если что... В вещмешке у него знамена. Ясно?

Мы отлеживались во ржи, тяжелой, осыпающейся. Очень хотелось есть, но ничего существенного пожевать не было, осталась плитка шоколада на троих. Все наши трофеи пришлось бросить в ночной свалке. Мы съели шоколад. Он оказался не такой, как наш,– сладковато-солоноватый. Очень захотелось пить, но новый комбат

строго-настрого приказал до самого вечера хорониться во ржи.

Вилька сорвал несколько колосков, потер их между ладонями и попытался жевать зерна.

– Ничего вроде,– одобрительно кивнул он, однако больше не ел.

Глеб сидел угрюмый, черты лица его обострились. После гибели Кати он выглядел намного старше нас. Впрочем, неизвестно еще, как я выгляжу. Что касается Вильки,– если б не его егозливость, то и ему можно было дать лет тридцать.

Я смотрел на Глеба и размышлял: что бы такое ему сказать – ласковое, хорошее.

Вдруг он вытащил из кармана голубоватую пачку сигарет:

– Закуривайте, ребята.

Я машинально взял пачку в руки, прочитал надпись – «Голуаз».

– Французские,– сердито сказал Глеб.– Вся Европа на фашистов работает. Как могло это случиться, а, ребята?

– Сколько вор ни ворует, а тюрьмы не минует,– Вилька с удовольствием сунул сигарету в рот, сбегал прикурить, вернулся довольный.– Давно я не баловался табачком. Что же это ты, Глебик, скромных мальчиков развращаешь? Нехорошо.

Глеб неумело раскуривал сигарету.

За компанию закурил и я, вдохнул дым, поперхнулся.

– Брось, Юра,– Глеб конфузливо опустил голову.– Ни к чему это. Сдурел я. Тоска заедает.

Мне хотелось сказать другу, чтобы он взял себя в руки, что вся жизнь еще впереди...

– Вот что,– оборвал он мои размышления.– Надо сказать комбату: теперь наша очередь.

Вилька придавил окурок каблуком, удивленно вскинул бровь.

– Да, наша очередь,– повторил Глеб.– Не понимаете? Что ж, по-вашему, мы так и будем за чужими спинами прятаться? А старшина Могила, а майор Шагурин и комиссар Бобров, а эти двое... которые с трофейным пулеметом остались? Им меньше нашего жить хотелось?– В голосе его что-то дрожало.

– Глеб...– начал было я, но Вилька перебил;

На этот раз он не шутил:

– Друг хороший... Ты здорово сказал,– нынче наша очередь. .Мы уже не дети...

– Не дети! Так зачем же мы все молчим? Будто ни Павки, ни Кати никогда не было?! Молчим, сами себя обманываем. Зачем молчим?

– Потому что мы стали взрослыми. Мы молчим, но помним слова Павки: «Нужно жить для других, надо ценить слова, подкрепленные поступками...» Мы помним Катины муки и мстим за нее. От нашего батальона осталась горстка. Факт. Но это все-таки батальон. Он сделал из оравы фашистов груду тухлятины. Он сражается один против трех. Один против пяти. Ты видел, как горели их танки?.. Ты прав, Глеб, нынче наш черед.

– Спасибо... ребята,– Глеб благодарно улыбнулся.

Потом мы лежали, подмяв под себя душистые колосья, вспоминали довоенную, такую далекую, неправдоподобно прекрасную жизнь, и нам казалось, будто мы говорим не о себе, а о других.

– Странно как-то,– удивлялся Вилька.– Выбили мне глаз, а я хожу, стреляю... вроде ничего не случилось. А Юрка? Если бы ему дома два пальца оттяпало – крику бы было! Здесь же в порядке вещей... Ты что руку-то, как младенца, укачиваешь?

– Дергает.

– Спасителю покажи.

– Нету спасителя,– покачал головой Глеб.

– Жалко человека... Так я о чем говорю – переменились мы. Помните самую первую бомбежку? В городском парке. Честно говоря, я тогда чуть не рехнулся от страха. Каждый взрыв, каждый визг осколка на меня впечатление производил. Был бы писателем, я бы такие красочные страницы накатал! А теперь... Ну стреляют, ну страшновато, конечно. Но главное, в душе —злоба, ненависть.

Я поразился – до чего точно выразил Вилька мои собственные мысли. И Глеб оживился:

– Верно. Ну а все-таки... вдруг убьют?

– Не верится. Кроме того, Глеб, ты сам когда-то доказывал, что погибнуть на войне – все равно что выиграть двадцать пять тысяч.

Мы рассмеялись. Глеб покусал колос:

– Какими же мы младенцами были! Помолчали.

– До чего же жить хочется,– Вилька сглотнул слюну.– Очень хочется. Слышь, Юрка, ты чего куксишься?

– Отца с матерью вспомнил. Где теперь они, что с ними?

– М-да-а,– вздохнул Глеб.– И мой старик где-то скитается.

Мы вроде ничего особенного не сказали. Но Вилька!.. Лицо его искривила болезненная гримаса.

– Вилька!

– Ничего... ничего, ребята,– наш друг провел по лицу ладонью.– Ничего... Ребята, за что меня так, а? Ребята?.. Вот вернетесь вы с войны... Все. А мне к кому?

Вилька всхлипнул. Умолк.

– Ладно, ладно, дружище,– Глеб говорил ласково, но в голосе его не было уверенности.– Все уладится.

До слез хотелось успокоить нашего друга. Однако что-то удерживало.

Вилька вновь провел рукой по лицу.

– До чего же хочется хоть одним глазом,– он не-зесело усмехнулся,– взглянуть на родной город!.. Жив останусь – разобьюсь, а съезжу.

Комиссар Мчедлидзе – тот самый артиллерист с эмалированными зубами, который совсем недавно говорил Вильке: «Памалчи, пожалуйста, дарагой!», а потом командовал нашим взводом,– комиссар Мчедлидзе целый час, наверное, ходил возле нас кругом да около и, наконец, не выдержал:

– Паслушайте, генацвале, есть один, панимаете, разговор.– Мчедлидзе нервно теребил свою дремучую бороду, и в огненных глазах его сверкали беспокойные искорки.– Вы люди умные, хочу посоветоваться. Комбат меня комиссаром сделал, не спрасил, а я совсем беспартийный... Вах, что делать?

Вилька крякнул от удовольствия – такая роскошная возможность поострить! Глеб, однако, дернул его за рукав. Вилька прикусил язык.

– Хм,– неопределенно произнес Глеб.

– Между нами,– Мчедлидзе выразительно заблестел белками и сложил пальцы щепоткой, словно собирался креститься сразу обеими руками.– Конфиденциальный разговор, генацвале.

– Понятно,– успокоил Вилька и тут же огорошил нового комиссара:– Нехорошо получилось. Придется отменить приказ комбата. Первый. приказ. Нехорошо – подрыв авторитета.

Мчедлидзе страдальчески закрыл глаза:

– Вах-вах-вах...

Мчедлидзе– всегда казался мне человеком в летах. Возможно, он мне казался таким из-за его неправдоподобной бороды – она была у него словно вырубленная из камня, как у древней статуи – только очень буйная и ужасно– черная. Но сейчас, когда Мчедлидзе страдал, я вдруг понял, что он не старый – года на три-четыре старше нас, не больше.

И мне стало очень жалко нашего нового комиссара. Я представил себя на его месте и окончательно расстроился. Действительно, положеньице!

– Послушай, дорогой,– сказал я, незаметно для самого себя переходя на лексикон Мчедлидзе.– Не расстраивайся, не надо, ты, наверное, комсомолец, а это уже кое-что.

– Вах! Какой комсомолец? За-ачем комсомолец! Беспартийный. Совсем беспартийный. Даже не член профсоюза. Колхозный тракторист я.

Престиж наш повис на волоске. Человек обратился за помощью и советом к культурным людям, а они хлопают глазами и глупо хмыкают.

Вилька спросил:

– А партийные... Есть партийные в батальоне?