Текст книги "Пора летних каникул"

Автор книги: Олег Сидельников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

– Ты – гений, Пашка,– объявил Глеб. Вилька и я охотно подтвердили: Пашка – гений.

– Ну уж...– смутился Корчнов.– Скажете тоже. Я еще вчера вечером задумался, когда по радио итоги семидневных боев передавали. Фашисты потеряли полторы тыщи самолетов и две с половиной тыщи танков. Еще недели две-три, а дальше что? Палками будут воевать? Наши их заманили, а потом ка-ак вдарят, окружат,– гитлерята и лапки кверху.

Павка подпрыгнул, сорвал черешневую сережку, пожевал, сморщился.

– Кислая еще... Значит, ребята, насчет МПВО – это железно. Послужим, осмотримся, наберемся опыта, всевобуч пройдем быстренько – и на фронт. У меня план разработан. Вот только бы обмундировку раздобыть. Без нее трудно.

Вилька оживился.

– Обмундировку беру на себя... Ты, Глебчик, не пронзай меня смертоносным взглядом. Довоенный Вилька отдал концы. Завязано. Я все по-честному. Кой-какое барахлишко у меня есть? Есть. Я обращаю его в денежные знаки, подделка которых карается законом... Ну в общем все будет, как полагается: товар – деньги—товар.

– В остальном положитесь на»меня!—Павка ликовал.– Сработаем,. как по нотам.

Глеб молчал, молчал и ошеломил:

– А родителей... Родителей "не жаль? Волноваться будут.

Мы погрустнели. Я представил себе картину: мама просыпается и видит – кровать пуста, на столе записка! Мама хватается за сердце, расталкивает папу. Они, конечно, не станут кричать и валяться на полу в истерике. Они у меня не такие. Но, говорят, когда переживают скрытно, нутром,– это еще больнее. И без того мама – милая моя маленькая, тихая мама!—седеет, серые глаза поблекли, морщины вокруг них паутинятся. Да и папа уже не тот, не довоенный. Сутками на работе пропадает, приходит злой, усталый. Злой – это потому, что и его на фронт не пускают, я об этом догадываюсь. И изменился он как-то очень быстро. Вдруг обнаружил я у него лысину. Все время ее не было, а вчера появилась. Вот тебе и хваленые папины кудри!

Имею ли я право причинять горе родителям?.. Нет, конечно. Они поймут, обязательно поймут: их сын ушел выполнять свой долг. Они должны гордиться мной.

Я сознавал, что лишь прикрываюсь словом «долг» как щитом. Поэтому угрызения нечистой совести давали о себе знать: «Долг! Врешь, братец. Ты еще толком не понимаешь, что такое – долг. Был бы уверен, что война протянется год, не суетился бы. Просто боишься прозевать настоящую военную игру. Честолюбие заедает, мол, такой удачный случай храбрость свою показать. Такого случая больше не сыщешь. И потом... как приятно будет рассказывать в Театральном институте: «Когда мы штурмовали Берлин...»—«Как, ты был на войне?!– девочки-студентки смотрят на тебя круглыми восторженными глазами.– Сколько же, Юра, тебе лет?» А ты в ответ небрежно бросаешь: «Семнадцать с половиной. А на фронт я ушел добровольцем...» Вот ты какой гнус, Юрка. Долг, конечно, долгом. Но ты ведь главным образом о медали мечтаешь. И об ордене. Только в этом даже самому себе признаться боишься».

Ребята, видимо, думали примерно о том же. За исключением Павки. Этот, я уверен, считает унизительным думать о наградах. Для него возможность повоевать – уже награда. Вот и сейчас Павка, скептически улыбнувшись, нарушил молчание:

– Вояки, патриоты! Тошно смотреть. Особенно он ополчился против Вильки.

– Ну еще можно понять этих двух героев. Боязно им мамкину юбку из рук выпускать. Но ты, Вилька, чего нос до полу свесил? Один-одинешенек, что хочешь то и делай.

Вилька хитро прищурился.

– А я за компанию. Задумался – и так мне грустно стало! Вдруг убьют—кто тогда плакать будет? Обидно.

– Не убьют,– заверил Глеб и изложил свою новую теорию.– Война – это как государственный беспроигрышный займ. У меня целая кипа облигаций. Все беспроигрышные, а двадцать пять тысяч никак не загребу. И не видел счастливцев, которые отхватили четвертак с тремя нулями. На войне погибнуть – все равно, что...

– Двадцать пять тысяч карбованцев прикарманить!– чуть ли не плача от смеха, заорал Вилька.– Браво, товарищ Аристотель. Вот это называется выдал!..

Мы катались по траве, держась за животы. На этот раз Глеб превзошел самого себя. От избытка чувств мы навалились на нашего «теоретика» и устроили «кучу-ма-лу». Глеб рычал, отбивался, разбрасывал нас в разные стороны, а мы все налетали и налетали. Наконец он взмолился:

– Хватит, ребята, сдаюсь...

Взмокшие, тяжело дыша, мы повалились в траву и с наслаждением «доедали» Глеба.

– Слышь, философ, если башку оторвут – какой это выигрыш? Тысяч десять, а?

– А в мягкое место угодит?

– В мягкое – это все равно, когда номер совпал, а серия не та. Повезло, значит, но не совсем.

Давно мы так не смеялись – с самого начала войны. Глеб сперва обиделся, но потом раздумал и сам рассмеялся.

Вскоре мама позвала нас обедать. Мы ели молочную лапшу, зло наперченные голубцы и выдумывали наши будущие подвигу которые мы, конечно же, совершим, сражаясь с зажигательными бомбами и пожарами.

Мама печально улыбалась и вздыхала:

– Ребятишки вы еще, ребятишки...

Следующие дни город лихорадило. Судя по сводкам и газетным статьям, немцев били на всех фронтах. Озадачивало лишь появление все Новых направлений. По .улицам грохотали сапогами новобранцы и с присвистом

пели:

От пули нам не больно,

И смерть нам не страшна!..

Песня эта удивляла и радовала.

Появились первые транспорты с ранеными. Мы, разумеется, кинулись перетаскивать носилки – я в паре с Глебом, Вилька – с Павкой. Переносили искалеченных бойцов в нашу школу. Первый же раненый изумил, испугал и, пожалуй, рассердил. Стараясь идти в ногу, я жадно рассматривал человека, побывавшего в настоящем сражении, пролившего свою кровь. Собственно лица его я так и не разглядел – одни воспаленные глаза в белесых ресницах; все остальное старательно упаковано в бинты с искусно сделанным отверстием, чтобы можно было кормить и поить.

Мы несли носилки осторожно, но раненый все равно стонал и ругался. Ругался довольно культурно. Значит, он чувствовал себя не так уж плохо. Изнемогая от любопытства, я не выдержал, спросил:

– Ну как там, на фронте? Здорово дают прикурить фашистам?

Он посверлил меня злым, тяжело больным взглядом, и вдруг из отверстия для кормления вырвались странные слова:

– Любопытный больно – дуй сам на передок, а то вымахал с Коломенскую версту...

Определенно он был не в себе. При чем тут Коломенская верста? Росту во мне сто восемьдесят два сантиметра. Что в этом плохого? Разве я виноват, что в армию не берут, хоть и рост подходящий? Разве...

Я чуть не выронил из рук носилки. Только сейчас я заметил, что человек на носилках, прикрытый тонким одеяльцем, выглядит очень странно. Он был широкоплеч, с массивной грудью, из рукавов бязевой рубахи выглядывали здоровенные кулаки. Но снизу он походил на карлика. Там, где полагается быть коленям, одеяльце сбегало словно с крутой горки и дальше уже стелилось гладко, плоско.

Он, видимо, заметил мое смятение, сказал хрипло:

– Ты... «не того... Это я со зла – ноги у меня померли. Не серчай, парень.

Потом мы переносили других раненых. Были среди них и сердитые, и капризные, и веселые.' Среди не очень тяжелых балагуры даже были, но образ первого увиденного мною человека, обгрызенного войной, поразил воображение. Не такая уж, оказывается, веселая штука – бить фашистов. Подспудно шевельнулась подлая мыслишка: «А чего, собственно, спешить? Раз не берут, значит, так надо. Сказали же – до особого распоряжения».

Я отогнал эту гнусность, однако ей на смену явилась другая, похитрее: «Что ты знаешь о войне? Чем она тебя зацепила? Ну приемник отобрали... затемнение, комендантский час... А вот если бы у тебя ноги... померли!»

С сумерек и до рассвета мы поочередно дежурили в городском парке. Фашистские самолеты не прилетали. Это радовало и раздражало.

Вилька раздобыл два вещевых мешка, очень похожих на военные, и шесть пехотных пилоток. Павка, Глеб и я разжились съестными припасами: кило конфет, четыре банки шпрот, банка малинового варенья, мешочек сладких сухариков .и три пачки сливочного печенья, Готовились к побегу серьезно, но уже без бешеного энтузиазма, вроде бы по инерции. Лишь Павку больше и больше разбирал воинственный зуд. Он буквально извел Вильку, который все тянул с обещанной формой.

Хороший парень Павка. Настоящий комсомолец, не то что мы с Глебом. И все-то он знает, всегда в курсе разных событий.

...Вот и сегодня он ворвался ко мне.

– Скорей... На проспект... Да шевелись же, Сталин сейчас будет выступать!..

Мы примчались вовремя. Возле уличного репродуктора, похожего на раструб граммофона, собралась огромная толпа... Я сразу же узнал голос. В позапрошлом году папа получил премию – альбом пластинок «Доклад товарища И. В. Сталина о проекте Конституции СССР». Собственно говоря, не на всех пластинках был доклад, несколько штук – громовые аплодисменты, возгласы – и больше ничего. Но был и доклад. И поэтому я сейчас сразу же узнал его речь и вновь (как ив позапрошлый год) поразился его акценту.

И еще я поразился, услышав:

– Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои!

Озноб пробежал по позвоночнику. В растерянности Оглянулся на Павку. Он замер. А толпы словно и не было – такая стояла тишина, и ее распарывали страшные слова:

– Вероломное военное нападение гитлеровской Германии... удалось захватить Литву, значительную часть Латвии, западную часть Белоруссии, часть Западной Украины... Сто семьдесят дивизий... Фашистская Германия неожиданно и вероломно нарушила пакт о ненападении... Страна вступила в смертельную схватку со своим злейшим и коварным врагом – германским фашизмом... Необходимо, чтобы наши люди, советские люди, поняли всю глубину опасности, которая угрожает нашей стране... Враг жесток и неумолим...

Люди вокруг продолжали жадно слушать, у них были голодные глаза и непонятные лица – чугунно-серые, влажные.

В толпе заплакал грудной ребенок. На него зло зашикали. Испуганная мать прямо на людях быстро сунула Крикуну грудь, и он замолчал.

Слова Сталина многопудовой тяжестью обрушивались на плечи, на голову. И в то же время не оставляла надежда: «Раз говорит он, он знает, что делать!» Восхищала мудрая прозорливость вождя. «Как же сами-то мы раньше не сообразили, что захвачена огромная территория, что враг жесток и неумолим, вероломен, коварен, и надо осознать всю глубину опасности?!»

А репродуктор, похрипывая, выбрасывал странные слова – гортанный голос неровно рубил их на куски, и от этого даже самые простые фразы звучали веще, как откровение.

Он говорил – ив глазах людей светилась надежда. Он призывал теперь к героизму, учил драться за каждую пядь земли, драться до последней капли крови, а при вынужденном отходе – сжигать все, не оставлять врагу ни килограмма хлеба, ни литра горючего. Надо создавать партизанские отряды, народное ополчение. В этой войне мы не одиноки: с нами народы Европы и Америки.

– ...Наши силы неисчислимы. Зазнавшийся враг должен будет скоро убедиться в этом... Все силы – на разгром врага! 'Вперед, за нашу победу!

Да! Он не оставит нас. Он видит все, все предопределяет.

Репродуктор умолк. Но люди не расходились. Они все еще чего-то ждали.

Вдруг – шум, возня, раздались крики: «Пустите меня!..»—«Врешь, гад, не уйдешь!»—«„.Это же фашистский распространитель слухов, шпион. Сталин предупредил!...»—«Не шпион я... Бухгалтер».

Мы с Павкой ринулись в толпу, столкнулись нос к носу с Вилькой и Глебом, Вчетвером удалось протиснуться к месту происшествия. Дюжий дядя в спецовке заламывал руки за спину лысому толстяку. Дюжему помогало еще несколько мужчин и девушка с рассыпавшейся прической; они мешали друг Другу и особенно тому, кто заламывал руки. Толстяк был бледен как бумага и беззвучно разевал рот.

– Сука!..

– А гад... Нимецких литакив ждэ...

– Швидче, швидче... ось так.

Но вот толпа, словно по волшебству, раздалась, пропуская худощавого брюнета.

– Раздайсь,– негромко командовал он.– В сторонку, граждане. Посторонитесь...

Толпа повиновалась. Худощавый был в форме капитана госбезопасности.

– Что произошло, граждане?– спросил он тех, кто держал толстяка.

Здоровяк в спецовке, его помощники замялись. Выпущенный из крепких рук лысый дышал, как загнанная лошадь, вместо глаз – сплошные белки, полыхающие ужасом. Он ловил пухлой рукой, поросшей противными волосками, черную ленточку пеноне и никак не мог поймать. Пенсне, прицепленное к уху, покачивалось маятником.

– В чем дело?– повторил капитан.

Выручила девушка с растрепавшейся прической. Крикнула тоненьким голосом:

– Провокатора поймали!

Тут парня в спецовке словно прорвало.

– Радянську власть хайл... Вот стоим мы туточки, слухаем: Сталин речь говорит... А вин, шпиен, шкура, зараз ухи навострив. А як вождь сказав велики слова, значит, «Вперед, за нашу перемогу!», злыдень и каже... Не дюже громко, но щоб слыхать: «Вот як обернулось: раньше воевать на вражьей территории и малой» кровиной, а теперь усе навыворот...»

Взорвались голоса:

– Так и сказал!

– Честное комсомольское!.. Лысый закрыл лицо руками.

– Спокойствие, товарищи,– чуть повысив голос, приказал капитан.– Расходитесь, товарищи. А вы, товарищи...– обратился он к свидетелям,– прошу со мной.– Пройдемте, гражданин.

Последние его слова, сказанные очень вежливо, пожалуй, даже вкрадчиво, относились к толстяку. Толстяка увели.

Это был первый враг, которого нам довелось увидеть. В глубине души, однако, брало сомнение: уж больно неказистый фашист. Досадно!

Весь вечер мы просидели в темноте на терраске, обсуждали события дня. Речь Сталина встревожила и одновременно вселила уверенность. Ведь он ясно сказал: сплотить силы для разгрома врага, для победы, фашисты скоро получат сокрушительный удар.

Против обыкновения, папа, сразу же после митинга, пришел домой. После обеда долго вышагивал по столовой, шептался с мамой. Захотелось узнать, в чем дело. Папа замялся, потом объяснил. Мама поступает в швейную мастерскую, хочет шить белье для красноармейцев, а ему это не по вкусу – кто будет дома хозяйничать?

Первый раз в жизни стало стыдно за папу. В такое время думать о дурацком хозяйстве! Тоже мне старосветский помещик выискался. Я подумал о том, что, в сущности, ничего не знаю об отце. Неужели он эгоист? Нет, не может быть!.. И вдруг мне пришла на ум другая мысль: «Дело не в швейной мастерской. Они от меня что-то скрывают».

Так и не поняв, в чем дело, я возвратился на террасу. Вскоре к нам присоединился и папа. Он любил иногда поговорить с ребятами и, в общем, никогда не мешал. Папа рассказывал об империалистической войне, и опять у него выходило так, словно война – самая забавная штука на свете. Тяжелые снаряды он называл «чемода^ нами», немцев – колбасниками, об австрийцах отзывался пренебрежительно, мол, не вояки, а одно наказание.' В доказательство папа вспомнил о фокстерьере Бомке, которого он поймал в брошенном австрийском окопе.

Удивительно это у него получилось. Мы представили себе такую картину: окоп,– а в Окопе мечется Бомка, ищет хозяина, австрийского офицера. А того и след простыл. Ничего себе вояка – родного пса бросил!

– Антон Васильевич,– спросил Павка,– а как насчет итальянцев?

Папа улыбнулся.

– На этот счет в наше время забавный анекдотец ходил. Решил бог создать в каждом государстве армию. Сказано – сделано. Создал. Стали армии сражаться. То одна победит, то другая. Вот только австрийской армии худо: с кем ни схватится – все ее громят. Отправились тогда австрийские генералы к богу, жалуются:. «Боже всемогущий, выручай. Бьют нашу армию все, кому не лень. Стыд и позор. Спаси ты ради бога честь австрийского мундира!» Почесал бог в затылке и отвечает: «Ладно, господа австрийские генералы, явлю вам божью милость. Ауфидерзейн...»

Мы силились понять, в чем соль анекдота. Наконец, Вилька не выдержал:

– Неясно, Антон Васильевич, при чем здесь австрийцы?

Папа расхохотался:

– Эх, вы!.. Бог сжалился над австрийскими горе-вояками и... создал итальянскую армию.

Честное слово, папа – свойский парень. Весело с ним. И никогда не читает нотаций. Только изредка шпильки подпускает, но он и со взрослыми такой, любит подшутить. Вот и Глебу сейчас чуточку досталось.

Глеб спросил папу:

– А какая армия самая сильная в мире?

– Все армии самые сильные в мире, – серьезно ответил папа.

Я заподозрил подвох, а Глеб напоролся.

– Все самые сильные?.. Антон Васильевич, это, извините, нелогично.

– Напротив, очень логично. Если бы существовали армии не самые сильные в мире, то исход сражения был бы заранее известен. А зачем, спрашивается, лезть воевать, коли знаешь, что тебе надают в хвост и в гриву?

Ошеломленный Глеб подумал, подумал и согласился: все вроде логично.

Тут уж папа расхохотался:

– Логично, говоришь?.. Ай да Глеб! Это же я тебе Анатоля Франса подсунул. Читал «Остров пингвинов»?.. Не читал. Великолепная сатира. На Гитлера, на Муссолини, на самураев, на всех...

– И на нас?– спросил Павка невинным тоном.– И у нас армия самая сильная в мире?

– Ишь ты какой ядовитый! И в самом деле. Много насчет непобедимости трубили. Но мы – совсем другое дело. Красная Армия – зарубите себе это на носу – сильнейшая.

– А отступает... Зачем отступает?

– Придет время, пойдет в наступление. Наша армия – это народ. А народ непобедим. Трудно нам придется, хлебнем горя.. Но победим, это точно.– Папа помолчал, добавил тихо:– Жаль мне вас, ребятки... Все я знаю. Знаю... на войну собрались – варенье, печенье ' запасаете, конфетки... Эх вы, сладкоежки...

– Мы не на войну!—нахально соврал Павка.– Мы так просто, на всякий случай... Война все-таки.

– Ладно-ладно,– папа закурил папиросу. Во тьме затеплился огненный кружочек.– Только без вранья. Не раззвоню, не бойтесь. Я ведь понимаю вас. Добрые ребята. Все понимаю. Одного не могу сказать: идите, ребята, одобряю. То есть, я хочу сказать,– одобряю ваш порыв... страшновато мне... за вас. Мальчишки вы, все вам нипочем, все на одной ножке... Вот Юрка, к примеру... Ослиное упрямство. Не пустить – назло сбежит. Так уж лучше по порыву сердца... Понимаю... Короче говоря, я ничего не знаю.

Он окончательно запутался, ткнул в пепельницу папиросу и, потянувшись, за второй, закончил сердито:

– Хватит лясы точить. Спать пора. Дома:то предупредили, что у Юрки ночевать останетесь?

– Предупредили,– с готовностью ответил Вилька.

– Ну, так давайте на боковую. Мне вставать рано, а вам завтра ночь не спать, зажигалки караулить.

Мы расстелили одеяла на полу террасы. Спать не хотелось. Вилька тихонько насвистывал, Глеб ворочался с боку на бок. Рядом со мной посапывал Павка.

– Юрка, а, Юрка!—Павка слегка подтолкнул меня в бок.– Ты не спишь, а?

Я сделал вид, что сплю.

– Мировой парень,—раздался голос Вильки.– Повезло Юрке.

– Ты о чем?– поинтересовался Глеб.

– Ни о чем, а о ком. Отец Юрки – что надо.

– М-да,– согласился Глеб.– Свой старик. С головой.

– А мой,– вздохнул Павка,– если б узнал... Крику бы было! «... У меня – сердце! Ты маму в гроб загнать хочешь», – очень смешно пропел Павка.– Толковый мужик Антон Васильевич. Большевик.

Я лежал, затаив дыхание, и меня распирала гордость. Гордость за папу.

Дни летели стремительно, неудержимо – успевай только обрывать календарные листки. Война приближалась к нашему городу. Бои шли пока в районе Могилев-Подольского, но теперь мы научились читать между строк: фашисты жали на всех фронтах. Раненые прибывали и прибывали. Они привозили страшные вести: фашисты сжигают города и села, бомбят санитарные поезда, приканчивают раненых и пленных, мучают, вешают женщин, стариков, детей...

Об этом сообщали и газеты. Но в какое сравнение может идти скупая информация с живым свидётельством очевидца!

– Отбили мы у гансов сельцо – сердце зашлось: девочка в петле, а рядом ребятенок – вместо головы каша. Тигра лютая – и та смирнее. Посмотрел я все это, и душа загорелась. Шасть в сторону, а там сплошной ужас... люди навалом лежат, скорчились, и ничего на них нет, даже кожи, одно горелое мясо, потому как это были пораненные бойцы, а их зверье фашистское заперло в школе да и спалило школу вместе с бойцами...

Такие рассказы пугали. Но это уже был особый испуг– он рождал ненависть, злобу. Мы все яростней наседали на Вильку, обещавшего обмундирование, называли его трепачом, упрашивали. Вилька слонялся у санитарных поездов, ловко избегая встреч с бойцами железнодорожной охраны. Все же он на них напоролся. По нему даже стреляли.

Он прибежал к нам со свертком под мышкой – счастливый донельзя.

– Вот! – Вилька бросил под яблоней сверток.– Два комплекта. С пилотками. Теперь у нас восемь пилоток.

– А сапоги?—деловито осведомился Павка.

– Сапоги сами доставайте. Вам есть где – у папаш. Глеб не удержался, съехидничал:

– Хорош у меня видик будет: две пилотки на голове, сапоги – и все. Фашист как увидит – до самого Берлина драпанет...

– А ну вас к лешему.– Вилька обиженно скривил губы.– Нет чтобы спасибо сказать!.. Вы думаете, форма на полу валяется? Я уж санитаров и так уговаривал и эдак, деньги предлагал. А они гонят. Хорошо хоть на одного набрел... подобрее. Вижу – нос помидорный. «Ну,– думаю-,– пофартило!» Я ему – денег, за пол-лит-рой сбегал... Дал он мне два комплекта, говорит: «Бери, ежели надо. Все одно они осколками попорчены и малость в крови Постирай, зашей и носи на радость маме».

Вилька увидел наши кислые лица и заторрпился:

– Нет, честное слово, носить можно. Я еще два комплекта достану. Трудно больно. Охрана... Сегодня как заорут: «Стой! Стрелять буду!», как жахнут. Пуля «фьють» у самого виска...

– Врешь,– завистливо протянул Павка.– Они в воздух стреляли. Врешь.

– Честное слово...– начал было Вилька и вдруг рассмеялся.– А может, и вру. Со страху показалось... Я еще достану.

Война приближалась, приближалась к нашему городу. Она пока не гремела взрывами, не визжала сталью, но ее дыхание уже чувствовал каждый.

И вот пришел день, когда война рявкнула над самым ухом.

Это произошло в ночь с понедельника на вторник. Мы, четверо, дежурили в парке. От нечего делать спорили. Глеб предлагал записаться в народное ополчение, Павка категорически возражал.

– Ополчение,– доказывал он,– для стариков. С ними воевать трудно. То поясница болит, то еще чего-нибудь. Нет, надо в регулярную часть. Ополчение – это уж на крайний случай, если в армию не обломится.

– А мне все равно, куда,– отозвался Вилька.

– Нет, не все равно,– горячился Павка.– Воевать – так воевать.

Мне ополченец представлялся похожим на монаха: бородища, высокая шапка с медным крестом – таким, как в наполеоновскую войну. «Павка прав,– решил я.– Надо в настоящую часть».

– Слушайте, ребята...– начал было я и прикусил от неожиданности язык: скамья под на"ми дрогнула, загрохотала.

Мы вскочили, не понимая, что случилось. В темном небе родился нежный свист; он все нарастал, наливался злостью, и вдруг с грохотом качнулась под ногами земля.

– Бомбежка!—заорал Вилька и зачем-то кинулся под дерево.– Бомбят.

– Не ори!—оборвал . Павка.– Умник выискался. Это, должно быть, камень на скале рвут.

– Ничего себе камешек,—Глеб странно хихикнул.. Мы прислушались. Взрывов больше не было. Стояла томительная тишина. Лишь в посветлевших небесах,

просвеченных восходящей луной, раздавался тихий надсадный стон: «Ззу-у-у-ззу-у...»

– Вроде мотор...

– Брось—отмахнулся Павка.– Разве такие бомбежки бывают! Где сирены, где прожектора, где зенитки?.. Как нас учили? Сирены оповещают о приближении самолетов противника, затем...

– Пи-и-и-и! – вновь запело в бархатных небесах и, вдруг пронзительно завизжав, обратилось в грохот и огромный всполох пламени.

Невидимый кулак ударил меня в грудь, опрокинул на спину. «Убит»,– подумал я.

В голове, заполненной звоном, опустело, болела грудь. Но страха, как ни странно, я не испытывал. Только тупо удивился: если это смерть, то какая странная.

Опять громыхнуло, на этот раз подальше, и тогда я понял, что жив. Осторожно приподняв голову, увидел распластавшихся товарищей. Они лежали, уткнувшись лицами в траву, чья-то нога, зацепившись за штакетник газона, нелепо торчала.

«Убиты!»– ужас сдавил сердце ледяной лапой. Вновь с ревом заходила ходуном земля. Я вскочил и, не разбирая дороги, побежал на чужих ногах. Падал, поднимался, ветви хлестали меня по лицу. Тонкий свист, казалось, врежется в затылок; с визгом и урчанием ударили по деревьям тысячи дятлов. Я опять упал, распорол губу обо что-то колючее. Увесистый сук, срубленный невидимым топором, трахнул меня по спине.

– Мама-а-а!..– заорал я и, испугавшись собственного голоса, вскочил и бежал до тех пор, пока не влетел на террасу: инстинкт примчал меня домой.

– Скорей... скорей!– кричал я, мало что соображая.– Бомбежка!..

Дома тоже творилось бог знает что. Папа схватил меня за плечи, очень некстати спросил: «Жив?» И сам же себе ответил: «Слава богу». Затем он подбежал к соседке Софье Борисовне, почему-то лежавшей на полу, попытался ее поднять... Софья Борисовна вновь сползла на пол, в горле у нее булькало. Тут же суетился и скулил приблудный пес Жук. Ему тоже было страшно.

Папа закричал:

– Нюра!.. Да иди же скорей. Сколько можно возиться?! Надо в щель... Что ты там делаешь? Софье Борисовне плохо...

Мама поразила меня. Папа явно нервничал. Софья Борисовна валялась на полу с отнявшимися ногами. Я тоже наводил изрядную панику. Даже Жук скулил и повизгивал. А мама хоть бы что! Она вышла из ванной, увидев меня, обрадованно поцеловала в плечо, сказала, протянув рюкзак с продуктами и бельем: – – На, Юрик.– Потом – папе:– Что ты, отец, горячку порешь? Я в ванну воду напустила. Вдруг водопровод разобьют. Помоги Софье Борисовне... Софья Борисовна, вот вам противогаз. Вставайте, Софья Борисовна.

Наша нервная соседка кое-как поднялась. Мы взяли ее под руки, вытащили в сад. Срфья Борисовна тихо рыдала и говорила:

– Ой, не могу!.. Ой, не могу!..

В саду было прохладно и тихо. В мраморном небе плавала тихая луна. Ни выстрела, ни огонька. Лишь где-то, неизвестно где, ныло зловещее:

– Ззу-у-у-з-з-у-у...

Наша щель, рассчитанная на четыре коттеджа, примыкающих садами друг к другу, была забита до отказа. Видно, кое-кто из дальних соседей поленился копать землю, а сейчас прибежал на все готовенькое. Возле ступенек, ведущих в укрытие, скулила целая свора собак – они рвались к хозяевам.

Мы все же втиснулись в щель. Стояли, ,плотно прижавшись – тело к телу. Молчали. В кромешной тьме было еще страшнее. Кто-то прохрипел, словно его схватили за горло:

– Гражданин, не лапай. Это жена моя. Нашел тоже время.

– Я не лапаю,– ответил дрожащий голосок.– Деваться некуда.

– Маня, помоги ему,– уже миролюбиво сказал хриплый.

И так и осталось непонятно, что он этим хотел сказать. Затянул свою выматывающую душу песню свистящий, визжащий голос...

Бомба летела долго, целую вечность. Она свистела на все голоса. У меня дрожало в колене, съежились внутренности. В голове лишь одно: «Господи, пронеси! Господи, пронеси!..»

Щель качнулась, застонала, взвизгнула детскими голосами, с перекрытия посыпалась земля.

«Пронесло!»–восхитился я. и тут же осознал всю глубину своего морального падения. Страх смерти заглушил во мне безбожника. До чего же я подло поступил, обратившись к богу! Двуличный трус, ты и бога обманул – не веришь в него, а как приперло, и о нем вспомнил на всякий случай. Комсомолец липовый! Обманщик. Обманул комсомол?! Господи, пронеси, да? Значит, притворялся, будто нисколечко не веришь? Узнал бы об этом Павка!..

«Павка!»—мне припомнились огненный ком, удар в грудь, безжизненные тела товарищей. Я тихо всхлипнул.

– Что с тобой?– шепотом спросил папа. Так же шепотом я стал рассказывать.

– Дурак!—оборвал меня папа.– Пошли... живо! Он находился у ступенек, и поэтому нам удалось протиснуться наружу.

– Бегом!– скомандовал папа. Он бежал тяжело, с одышкой и все-таки изредка выдыхал зло: «Дурак! Товарищей бросил».

В городском парке разыскали нашу скамейку, но трупов не обнаружили. Грохнула еще бомба, должно быть, здоровенная, но, к счастью, далеко. Отлежавшись, мы продолжали поиски. В темноте я оступился, вскрикнул от неожиданности, упал на что-то мягкое.

Мягкое тоже вскрикнуло – голосом Вильки:

– Ой!.. Дьявол! Кто это на своих кидается?!

В ровике, куда я угодил, сидели три моих «мертвеца». Забыв о бомбежке, мы загалдели:

– Куда ты исчез, Юрка?

– А вы куда?

– Никуда. А ты куда?

Папа показал себя молодцом. У меня буквально мурашки по спине бегали – так я боялся, что он расскажет о моем позорном бегстве с вверенного мне поста. А он оказался дипломатом, помалкивал, выжидая, пока ребята выложат все. А они-то старались вовсю. Когда ударила бомба, их, как и меня, шмякнуло оземь. И они тоже_ решили, что убиты. И поэтому долго лежали, не шевелясь, и, конечно же, дрейфили отчаянно, не хуже моего! А когда поднялись – ахнули: исчез Юрка Стрельцов, разнесла его бомба в дым!

– А ты, оказывается, живой!– восхищенно крикнул Павка.

Глеб все же смотрел на меня как на привидение и недоверчиво покачивал головой. Вилька хлопал по спине и приговаривал:

– Ай, молодец! Ай, чертяка!

И тут папа показал себя просто великолепно. Он сказал:

– Юрка не только чертяка. Едва он увидел вас, растерзанных и поверженных в прах, он побежал за помощью, чтобы спасти то, что от вас осталось/Естественно, он обратился ко мне – старому солдату. Мы, правда, малость замешкались... пришлось доставлять в укрытие женщин и детей,– папа ехидно щипнул меня за руку,– новее же мы поспели вовремя. Так-то вот, аники, они же воины.

Бомбежка была странная. В небе гудело, но бомбы больше не падали. Мы выбрались из ровика, сели на скамейку. Друзья мои конфузились. Они понимали, что сплоховали. Павка нахохлился.

Едва утренний туман заволок Днепр, исчезло и нудное «Ззу-у-уз-з*у-у...»

Папа давно ушел домой, а мы все сидели. Товарищи с завистью разглядывали мое дергающееся веко, разорванную губу и расцарапанное ветками лицо.

Я ликовал.

Утром Софья Борисовна (она все-таки хорошая тетка, если бы не война) зашила мне губу, помазала йодом ссадины. Веко продолжало дергаться. Настоящая контузия! Соседские ребята ходили за мной гуртом.

В городе только и было разговоров, что о бомбежке. Старые и малые бегали смотреть на воронки, собирали осколки, судачили насчет того, что, мол, прилетел герман, а стрелять в него не из чего.

Ходили самые разноречивые слухи... Немцы выбросили парашютный десант на Хортицу... В город проникли диверсанты!.. Неизвестные в гражданском разбрасывают в щелях комки ваты с чумой и сибирской язвой.

Началась волна шпиономании, и я стал ее жертвой. Мы бродили по городу в поисках разрушений. Их оказалось до обидного мало. Говорили, правда, что угодило в плотину и затон с турбинами, но там было оцепление.