Текст книги "Пора летних каникул"

Автор книги: Олег Сидельников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

– Свинья ты, Вилька,– вновь вздохнул долговязый блондин.– И без тебя тошно...

– Без меня? А мне без танков тошно. -Где, где тан-, ки, а?

– Бона! Только тебя и дожидаются,– светловолосый кивнул в сторону немцев...– Лошак ты, Вилька,—боец вновь принялся ба'юкать руку, но сейчас он не морщился, тихо улыбался.

– Чего ты? Пирожное, что ли, увидел?

– Слышь, Вилька, а спорим, что не знаешь ты значения слова «лошак». Спорим? -

– А ты – штымп, Юрка. Спорим – не знаешь, что такое Штымп? Ага, съел!

Старшина не вмешивался в словесную перепалку. Бог с ними. Дети еще. И осталось жить-то им считанные часы... Эх, люди, люди!..

Старшина не вмешивался. Но зато вдруг разозлился боец с трудовым орденом. Он сам поразился, с чего это его взорвало. Пожалуй, Вилькины слова: «Ага, съел!»

– Хватит трепаться! Тоже мне клоунаду развели. Тут, понимаешь, с голодухи кишки подводит, а они друг дружку разыгрывают.

– Глебушка хочет хлебушка?– все еще куражился Вилька.– Глебушка мечтает о соляночке из осетринки, о свиной отбивной с косточкой и компотике из груши дюшес на третье?.. Потерпите до Берлина, гражданин орденоносец. Недалеко осталось.

Старшина насторожился – от этого неугомонного парня так и жди какой-нибудь каверзы. Между тем Вилька продолжал развивать мысль, обращаясь к комбату как бы за поддержкой.

– А что, товарищ комбат, я ведь правильно говорю? Земля, как доказали культурные люди,– это шар, здоровенный такой шарище. А Гансы – дураки, не знают этого. Прут себе, как очумелые...

– Ну и что?,– Старшина уже смутно догадывался: шалый паренек куда-то клонит.

– А мы от них – стройными рядами нарезаем. Не отступаем, нет. Такого термина, говорит, и в боевом уставе пехоты не найдешь. Не признает его БУП – и баста. И нарезаем мы для того, чтобы обежать вокруг шарика, забраться Гансам в тыл и жахнуть по Берлину с запада. Примерный маршрут – через Колыму, Аляску...

Вилька умолк – он увидел, как багровеет короткая шея комбата и глубоко упрятавшиеся глаза наливаются яростью.

– Ну-ну...– начал было Вилька примирительно.– Я ведь пошутил. Уж и пошутить нельзя...

– Я те пошутю, трепло,– тихо и страшно произнес старшина, поднося к носу струхнувшего Вильки кулак:– Да я тебя... В штаб Духонина... На месте. Я тоже шутить умею.

Товарнщи вступились за Вильку:

– Комбат, ну сболтнул человек... Мало что сорвется с языка.

– Лошак он, товарищ комбат. Что с лошака взять?. Гнев старшины поостыл.

– То-то же! Лошак. И лошаков можно очень даже свободно к стенке. Мы в Берлин откуда полагается притопаем. Понял?.. Без твоей кругосветной стратегии. Не мы – так другие. Красная Армия придет. А если еще какие разговорчики – доложу по начальству: так, мол, и так, человеку одному путешествовать очень захотелось. Турист, на Колыму просится.

Пулеметчики. сидели смирно, слушая старшину, как прилежные ученики любимого учителя. Лишь в глазах у них проскальзывали добродушные смешинки.

– Вот что!—старшина рубанул ладонью воздух.– Давайте-ка подальше от этого станкача. Я уж тут сам управлюсь.. Мчедлидзе позовите.

Приятели замерли, их пухлые детские рты открылись как по команде. И комбат понял, что оскорбил мальчиков. Тогда он торопливо стал объяснять, мол, он опытней, и вообще... у них, у молодых, вся жизнь впереди, и вообще, он приказывает...-

– Не то говоришь, комбат,– одноглазый Вилька укоризненно покачал головой.– Тебе батальон дальше вести. Нам – прикрывать. Сегодня наша очередь. Не обижай.

– Пропадете вы здесь, ребятки. Жалко мне вас тратить,– старшина все еще пытался настоять на своем, но в душе он понимал: они правы, ему надо вести людей – горстку израненных бойцов; а эти ребята... Их лравда,– сегодня их черед.

Вот уже сколько дней батальон подчинялся простейшему правилу: «Чтобы не потерять всего, необходимо жертвовать частью этого всего». Так уже было, и так будет теперь. Эти парнишки сделают то, что до них сделали другие. И тогда батальон останется жить. Он, старшина Милешин, командир сводного батальона, ведет не горстку бойцов,– в его, руках жизнь двух полков. Эти полки – тщательно свернутые полотнища знамен в вещмешке сержанта Мчедлидзе. Пройдет время, вокруг знамен соберутся новые люди. И останутся полки. Вроде как бы ничего и не было под Уманью. И полки эти погонят гитлеровское зверье, прикончат в логове. На этот счет старшина не сомневался. Как пить дать – перешибут зверюге хребтину. Велика Россия, подавится ею гад!

– О чем задумался, а, комбат?—Вилька понимал, что старшина сдается, и это обстоятельство обрадовало паренька.– Не уступим мы своей очереди. Что мы – хуже других? Лично я, как воспитанный человек, обязан уступать очередь лишь интересным девушкам.

– Лошак ты, Вилька,– вновь протянул Юрка, но для разнообразия прибавил на этот раз:– Пошлый лошак.

– Он, видать, из молодых, да ранний, лошак-то. Старшина считал, что Лошак – фамилия Вильки, и очень этому удивлялся. Странный какой-то парень. Глаз как у волка – ночью – светится, и днем в него смотреть тяжело: шалый глаз. И сам он весь словно на пружинах, а язык – то дурной, то злой, а иной раз – в самую точку. Храбрый парень. Только не поймешь – вроде похож на восточного человека... Тогда почему Лошак? Ну есть в батальоне боец Сковорода; смешно, но понятно, из местных он. А этот – Лошак.

Долго молчавший Глеб вдруг огорошил:

– Сижу я и думаю: очень тяжело милицейским следователям жениться. Вот, к примеру, я – следователь. Прихожу на место событий – лежит пистолет. Что я должен сделать? Осторожно завернуть пистолет в чистый носовой платок. Лезу в карман, а в кармане – грязная тряпка. Теперь понятно, что я хотел сказать?

Глеб отличался своеобразной логикой. Он утверждал, будто в школе учат детей для того, чтобы они меньше интересовались науками (Это как раньше было. Купец уговаривает нового приказчика: «Ешь, милай, икорочку, вкушай от пуза, сколь хошь». Приказчик объестся и потом всю жизнь на икру глядеть не может); мелких хулиганов Глеб одобрял – полезные люди: за паршивый разбитый нос или там фонарь под глазом целый год вкалывают на пользу общества. Экономически это выгодно.

– Ну так как, сообразили?– вновь спросил Глеб и сам же ответил:– У следователя жена должна быть чистюля из чистюль. А где их взять? Да сразу и не разберешь. До свадьбы, говорят, все они хороши.

Вилька заерзал, спросил вкрадчиво:

– А водолазам,., трудно водолазам жениться?.. А попам? Видел попа? Волосы, как у Магдалины, бородища до пупа и в юбке. Кем такого в загсе оформлять –мужем или женой?..

Комбат молча наблюдал за ребятами. -

Дети. Совсем еще дети. Им бы танцевать под патефон, в десятый раз смотреть картину про трех подружек, воюющих против белофиннов. А они...

Пареньки были в том счастливом возрасте, когда смерть воспринимается как нечто абстрактное, нереальное. И хоть они уже достаточно насмотрелись смертей, все же не могли проникнуться сознанием того, что таинственное ничто не знает пощады. Да, очень страшно и странно, если крепкий здоровый человек, который всего минуту назад ел и пил, стрелял или плакал злыми слезами, вдруг становится недвижным. Еще страшнее видеть, как из человека уходит жизнь на твоих глазах. Больно, жутко видеть. Больно за других. Но ведь то другие. А им, семнадцатилетним, просто нелепо думать о смерти, противоестественно.

...День угасал. По сиреневому небосклону величаво катился солнечный диск; он наливался закатным румянцем. Еще не смеркалось, но уже густел воздух, пропитанный щемящим запахом гари. Какая-то сумасшедшая пичужка робко, пугливо жаловалась из обгоревшего, иссеченного осколками вишнячка: «Ти-фью... ти-фью...»

Пулеметчики и старшина притихли. Их грызла одна и та же мысль: что задумали ганСы, почему молчат? Даже постреливать перестали. Ох, не к добру это, не к добру.

– Притихли сволочи,– комбат плюнул, полез было в карман за табаком, вспомнил, что табаку нет, еще раз плюнул, насупился.

– Жрать хочется,– подал голос Глеб.

– Кончай душу мотать!– взмолился Вилька.

– Во мне массы много, она пищи требует...

– Брось,—вмешался Юрка.—«Ты лучше с индийских йогов пример бери. Месяцами ничего не едят. Вот это, я понимаю, закал очка.

– У них вечно голод. Поневоле йогом станешь.

– А у тебя что – рябчики жареные приготовлены? Пирожные?

– Ну вы, пирожники,– оборвал старшина,– будет. Слушайте меня. Дело, значит, такое. Продержимся до темного часу– наше счастье. А если... Ну, в общем, как придавят к самой реке, тогда ваш черед. Ясно? До последнего надо... ничего не попишешь, ребята. И патроны вам оставим, и гранат...

– Не жизнь, а малина!– егозливый парень с перевязанным глазом щелкнул' пальцами.

Старшина обиделся:

– Не перебивать! Слушай боевой приказ. Понятно, боец... как фамилия? '

– Лошак он...

– То-то, Лошак. Поговори у меня. И вообще надо навести порядок. Даже списка личного состава батальона нету.

– Какой там список, комбат,– покачал головой Глеб.– Его, этот список, вместе с писарем... разорвало.

– Ну, вот опять непорядок,– старшина смекнул, что вышло не очень-то аккуратно, будто писарь был виноват в том, что его разорвало.– А приказ надо слушать, не рассуждать. Значит... Собственно, все ясно. Батальон форсирует рубеж, укрывается в лесу и имеет направление движения на Днепропетровск. Карты у нас нету, поэтому на глазок придется. Ваша группа по выполнении задания догоняет батальон... Замок из «максима» не забудьте вынуть. Все ясно? Главное, в аккурат на левый фланг перескочить. Как станут нас отсюда вышибать, вы – балочкой, балочкой и фланкирующим огоньком... отсекайте. В спину вам не зайдут, не– бойтесь, там болотце свирепое... Не подведите, братцы...

Братцы понимающе смотрели на комбата. Нет, они не подведут.

– Чего уж там... сделаем,– ответил за всех Вилька. Старшина почувствовал щекотание в носу. Ему очень

хотелось обнять, расцеловать этих мальчишек, по-русски; но он только проговорил глухо:

–Ну вот... Я пошел. Бывайте. Ни пуха вам, ни пера...

Тяжело выбравшись из пулеметного окопчика, он пополз, хоронясь то меж грядок, то в кустарнике, на свой НП —к груде закопченного кирпича; это все, что осталось от чистенькой украинской хаты,– разбитая печь и рухнувшая труба. Возле нее глухо стонал немолодой уже боец, из ополченцев. Он сидел, прислонившись спиной к остаткам печи,—глаза странно спокойные, двухнедельная щетина, на животе трофейный автомат,– изредка приговаривая по-бабьи, уважительно, с надрывом:

– Ho-оженька ты моя, но-оженька...

Рядом с ним стоял сапог с аккуратно срезанным до половины голенищем.

Старшина узнал бойца. Он пристал к батальону на речке Синюхе. Занесло его сюда, как он утверждал, из-под Киева. И ему никто не верил. Шутка ли! Но он все твердил, что говорит истинную правду. Севернее Богуслава их часть попала между двух танковых колонн, и фашисты гнали их на юг.

Воевал этот боец как полагается, с душой. Однако сегодня сплоховал. Когда комбат вызывал добровольцев, этот оказался в числе воздержавшихся. Даже глаза отвел. Может, дети у него, жена хорошая?.. Боец – не трус. Нет уже в батальоне трусов. Просто не все люди одинаковы. Один готов тысячу раз рискнуть жизнью в надежде, что есть все же шанс выжить. А ежели даже и наверняка... Вот парнишки, так те наверняка... Хотя и они небось надеются. Молодо-зелено... Должно быть, у каждого есть свое понятие о том, что наверняка, а что – нет.

– Хороший дядька,—сказал Вилька, как только старшина отполз. ,

– Человек. Ему бы подсыпать грамотешки – в генералы производи,– согласился Юрка.

Глеб после раздумья:

– Чудаки. Дело не в петлицах. Здорово нас генерал разлохматил, а? Уря-а – и нет батальона! А этот... Умный мужик. Прижимистый.

С большака свернула большая крытая машина. Она покатилась по дорожке, волоча за собой хвост пыли. Остановилась возле танков. Через минуту-другую послышался громовой хрип, треск, и вдруг на всю округу разнеслось:

Легко на сердце от песни веселой, Она скучать не дает никогда...

– Все ясно,– оживился Юрка.– Агитация унд пропаганда.

Шальной Вилькин глаз заметался в орбите: – Ну прямо как в ресторане. Вот только меню почему-то не. подают.

– Дураки,– с чувством произнес Глеб. И так и осталось неясным – кто дураки: его товарищи, острящие ни к месту, или те, кто завел пластинку.

Песня смолкла. Вновь хрип и треск, затем – громовой голос, лишенный живых интонаций:

– Красные .солдаты! Красные солдаты! Ваше сопротивление бессмысленно. Бросайте оружие. Ваша армия не существует. Через две недели падет Москва. Подумайте о своих семьях. Непобедимая германская армия раздавит вас. Даем пять минут на размышления. Помните: наш штурм – ваша смерть.

Из репродуктора разлилась шустрая песенка, которая, по замыслам фашистских пропагандистов, особенно ярко рисовала все прелести капитуляции. Динамик надрывался голосом Лещенко:

У самовара я и моя Маша,

А на дворе совсем уже темно....

Кончилась пластинка – новая песня, такая милая, родная песня:

Расцветали яблони и груши,

Поплыли туманы над рекой,

Выходила на берег Катюша...

У Глеба вдруг сморщилось лицо, брызнули крупные слезы.

– Катя!.. Катя... Я вам покажу Катю...– он рванулся к пулемету.

– Стой!.. Балда!—Вилька и Юрка навалились на Глеба, отдирая его пальцы от рукояток «максима».– Комбат кокнет, раскроешь... Стой, сумасшедший.

Глеб упал ничком на дно окопчика, рваная гимнастерка трепетала.

– Катя... Катя... У, гады... вашу мать!.. Катя...

Наконец он утих. Тяжело дыша, Вилька и Юрка в открытую размазывали по щекам слезы. Вместе с грязью.

Со дна окопчика приподнялся Глеб. В глазах его, зеленых, больных, мерцала ненависть. Он сказал тихо:

– Поклялись отомстить за Катю?

– Сделаем,– Вилька вздохнул.

– Ну чего, чего они не прут, паразиты!..

И они поперли..

Танкист со шрамами на лице так тогда и не забрался в башню. Атака сорвалась. Крохотный кусочек металла, износившийся в походе, отказался служить войне. Чтобы, заменить его, требовалось время.

– Придется атаковать с одним, танком, – сказал гауптман.

– Это исключено, – возразил майор, закуривая сигарету.– Я головой отвечаю за своего подопечного, «за славного мальчика», как – изволили выразиться. Потерпите, гауптман, часом раньше, часом позже...

– Не до ночи же мне с ними возиться.

– Послушайте, гауптман, оставьте их в покое, дайте спокойно унести ноги. Ну что за честь убивать полуубитых? Их прикончат другие.

Молодой человек покачал головой.

– А приказ? Можно было бы, конечно, откоординировать действия с левобережным гарнизоном, но... Вы, разумеется, понимаете, господин майор. Слишком много чести для горстки оборванцев. Впрочем, я человек, гуманный. Пока чинят вашу коробку, я сделаю еще одну попытку... Крамер! Подскочите на рокадную дорогу. Там катит много всякого добра. Если встретите щенков из питомника... ну, вы понимаете, существуют вояки с громкоговорителями... Возьмите мою машину.

Майор-танкист присел в сторонке и принялся тянуть из фляги коньяк. Немного погодя предложил:

– Гауптман, давай-ка на брудершафт, а?

– После боя, господин майор. После боя.

...Кончилась «Катюша». Подождали еще пять минут.

Смеркалось.

– Упустите вы их гауптман,—издевался танкист, – ей-богу, упустите.

Гауптман бросил со злостью:

– Можете поспать в своем танке. Мы займемся ими с вашим подопечным.

Золотоволосый мальчик, так и не вылезавший из башни, стоял, высунувшись по пояс. Он не слышал разговора; старших офицеров. Он рвался в бой.

Пьяный танкист молча отправился к своей машине. Вернулся, сказал:

– Гауптман, дайте на пять минут огня, прижмите их к земле. Танк мой уже в порядке.

Глеб сидел на дне окопчика, и губы его шевелились: «Катя... Катя...» Юрка принялся нянчить руку. Вилька угрюмо молчал.

Пропела первая мина, другая...

– Все, поперли!– вскричал Вилька и вроде бы даже обрадовался. Глеб, не замечая взрывов, вцепился в пулемет.

Немцы ворвались на пепелище. Впереди них ползли, громыхая, неумолимые, стальные чудовища. Они поводили, короткими хоботами и, не спеша, плевались смертью, резали пулеметными косами.

Майор-танкист знал свое дело. Он вовсе не собирался задерживаться в развалинах деревеньки. Надо прорваться к. реке, отрезать путь бегства. За ним, переваливаясь, на ухабах, рычал второй танк, бежала железно-головая пехота.

Головной танк дополз до околицы. В полусотне метров сквозь космы плакучих ив маслено поблескивал Ингулец. Парнишки-пулеметчики торопливо катили по овражку дребезжащий «максим». Они опаздывали. На левофланговую позицию не поспеть. Все!

. ...Пулеметчики не видели, как из ямки вырос долговязый нескладный боец и на глазах у обалдевших гансов, высоко, по-журавлиному вскидывая ноги, быстро побежал к головному танку. На вытянутых руках боец бережно держал расписной глечик.

Никто ничего не понял. С заднего танка панически рыкнул пулемет. Пули пробежались возле ног странного бойца. Долговязый рванулся, догнал головной танк и швырнул глечик на корму.

Это был глупый поступок – швырять в стальную махину глиняным горшком. Так по крайней мере подумал юный танкист. Автоматчики мигом срезали красного солдата. Охваченный азартом, ударил из пушки и танкист. И уж это было совсем неумно – снаряд чуть не угодил в командирскую машину. Юнец-танкист перевел было дух –и обомлел: на корме майорского танка суетились багровые язычки.

Золотоволосый ужаснулся.

В следующую секунду танк его вздрогнул, потрясенный взрывом; пронзительно вскрикнул и умолк механик-водитель. В суматохе экипаж не заметил другого самоубийцу, приземистого, широкоскулого. Он выметнулся из-за коптящих руин со связкой гранат в руке, тут же согнулся пополам, прошитый автоматной очередью, пробежал по инерции несколько шагов и рухнул под танк.

Да, русские имели свои понятия о правилах ведения войны.

Автоматчики попятились, залегли.

Головной танк горел гигантской свечой, затем в его утробе что-то ухнуло, должно быть, взорвался боекомплект.

Дикий поступок смертников потряс юного танкиста. Теперь он понял, что такое настоящая война; понял слишком поздно. Скорей, скорей из стального гроба! Куда девался наводчик? К черту его! Скорее – вон.

И золотоволосый воин совершил свою последнюю глупость, за которую заплатил дорогой ценой,– он откинул крышку башенного люка, рванулся наружу.

Ему следовало бы ускользнуть низом, скрытно. Именно так и поступил наводчик, многоопытный вояка. Так поступили танкисты головной машины. Они обгорели, но остались живы. А юный сверхчеловек, по пояс высунувшись из башни, отвешивал сейчас нелепый земной поклон, как бы благодаря русских за науку.

И не узнал он, что командирский танк сжег обыкновенный парнишка родом из деревеньки, притулившейся на берегу далекой Медведицы.

А в глечике был заурядный керосин. Боец перелил его из большой стеклянной лампы с дробинками на прозрачном желтоватом дне. Дробинки – это чтобы лампа не взорвалась, паче чаяния. Когда стальная махина поравнялась с убежищем бойца, он перепутался: керосин не желал воспламеняться, спички тухли в нем – парнишка слишком торопился. Обжигая пальцы, боец сунул в глечик зажженную бумажную скрутку, и она взметнула едва заметное пламя.

Парнишка так и не увидел того, что совершил. О чем он подумал умирая? О матери, колхозной сторожихе? Или о полученных в прошлогодье ни за что двух нарядах вне очереди?

Мало ли о чем думает человек в смертной своей муке!

Может, вспомнил он любимую материнскую присказку: «Голь на выдумку хитра...» А всего скорей страдал неведением: «Сгорит ли? Не зря ли?..»

Второй боец – скуластый, маленький,– что его толкнуло на смерть? В роте тосковал до слез, со строевой подготовки частенько доставлялся на гауптвахту. И вообще считали его никудышным красноармейцем, так сказать, кандидатом в обозники.

Ротный командир, даже сам старшина Могила – мужчина несентиментальный, известный спец по новобранцам,– только руками разводил.

– Ну откуда ты взялся на мою голову?– вздыхал Могила, глядя, как боец по команде «К но-ги!» берет на изготовку трехлинейку.– Откуда, а?– в голосе старшины проскальзывали надрывные нотки.

Боец щурил Темно-карие глаза, тоже вздыхал: он как бы сочувствовал старшине.

– Узбекистан знаешь? Страна Фархона знаешь? Там. Яхши там. Хорошо. Горы бор, хлопок бор. Приезжай, гостем будешь, уртак.

И без того серьезная физиономия старшины обрела каменное выражение. Шут его знает, что это за слово – уртак? Не матюкнул ли, шельмец?

– Бор – это хорошо,– дипломатично ответил Могила. – Сосновый бор. Посмотрел бы наши леса да перелесочки. Я хоть и украинец, но родился на Ярославщине., Может, слыхал сельцо такое... Устье называется?

– Так точно, уртак!

Боец был (кто бы подумал!) дипломат и хитрюга. Старшина, разумеется, не поверил бойцу. Устье – это не Москва с Ленинградом. И все же ему ответ понравился. Даже улыбнулся.

– Уртак, говоришь? Переведи.

– Товарищ – по-узбекски.—Боец почувствовал: лесть сработала, можно действовать дальше:– Уртак. старшина, отпускай меня, а? Не хочу здесь.

Могила еще раз вздохнул.

– Эх, был бы я наркомом обороны (в этот момент он сильно переживал, что таковым не являлся)... Да я!.. Как стоите, красноармеец Ханазаров?! Винтовка Мосина – не лопата. За цевье ее... Да ниже.. ниже! Четыре пальца снаружи, большой – изнутри. И эти разговорчики вы мне бросьте. Служба в Красной Армии – священный долг советского человека. Вы кто – советский человек, красноармеец Ханазаров? Отвечайте.

– Так точно!..

– Не разговаривать!

– Да...

– Разговорчики!

– Армия хочу служить!– свирепо вдруг закричал боец.– Куротким кули!.. Не хочу; марш-броска, силедка кушать не хочу. Коня мне давай, саблю давай – скакать буду, рубить. Моя вся джигит. Моя отес... басмач рубил, орден есть. Коня давай...

Рапорт старшины Могилы сгинул в полковой канцелярии. Так и не получил Ханазаров коня. Писарь с полуонегинскими бачками сгубил рапорт. Но о том, что старшина писал рапорт, Ханазаров знал. С тех пор он проникся к Могиле нежностью, которая иногда даже пугала старшину. Однажды случился по этой причине конфуз. Крепко погулял Могила на свадьбе в воскресенье, а в понедельник – как снег на голову – марш-бросок. Отведал Могила, как тогда было положено, перед маршем селедочки и ощутил в голове звон и свечение. Шагал-бежал, как в тумане. Раза два стошнило. И когда до финиша оставалось около трех километров – рухнул, вроде как помер.

Очнулся – и ахнул. Добрался-таки до финиша. Дополз, что ли? Кругом дивизионное начальство, шуточки разные.

Еле поднялся, доложил: так, мол, и так. Незнакомый командир с четырьмя шпалами в петлицах и звездочками на рукавах гимнастерки – политработник, стало быть,– хохочет:

– Как добрался, товарищ старшина?.. Не знаешь? Вот кого благодари. Почти три версты на себе тащил.

Тут только заметил Могила среди дивизионного и всякого приезжего начальства вконец потерянного Ханазарова.

– Да, тащил,– продолжал веселый политработник.– Росту в нем маловато, зато силища!.. Бычья.

Старшина Могила, красный, словно лозунг, помялся и вдруг сказал:

– Здоров парень...– И вдруг – как мальчишка матери: – Хороший он парнишка, да обижают его. В кавалерию рвется, а писарь забодал.

– Какой писарь, кто... забодал?

– Наш писарь, товарищ полковой комиссар. Сволота он.

– Кто? Писарь?

– Так точно.

– А вот посмотрим.

Посмотрели. Действительно, сволота. Сбрили с парня полуонегинские бакенбарды, отдали Могиле на перевоспитание. Но так и не получил Ханазаров коня. Только и успели записать в секцию штангистов. А на следующее воскресенье – война!

Маленький богатырь сам удивился, как быстро стал он усваивать военное ремесло. И невдомек ему было, что попал он на трудные курсы. Ускоренные, правда. Зато знания на них люди получали основательные, на всю жизнь: хоть сто лет проживи, хоть день – не забудешь.

Красноармеец Ханазаров скоро понял самое для себя важное. Например, он смекнул, что конь против танка– смех один да и только, что фашистов надо бить, если не хочешь повстречаться с ними в Фергане.

...Низенький, широкоплечий здоровяк знал, что делал, бросаясь под танк. До него точно так же поступил старшина Могила.

Батальон выстоял.

Выстоял, хотя и был прижат к кромке берега.

Гауптман уже не бесился. Он понял: против него сражается, не горстка оборвышей. Сражается батальон. Не голландский – доверчивый и жизнелюбивый, Другой,

Нечто подобное ему пришлось пережить, когда он насел на остатки английского полка. Но в Африке те все же капитулировали.

– Дать им еще огня,– приказал гауптман.

На носилках притащили майора. Лицо его, обжаренное пламенем, походило на страшную маску.

Майор лежал тихо, не стонал, еле заметно шевелил пальцами.

– Пустое, гауптман. Я выполнил приказ. А вот этот... «славный мальчик», как вы изволили его назвать... Тех... в излучине... Атакуйте немедленно, иначе уйдут. Честное слово, эта операция достойна рыцарского креста. Даже если его вам и не дадут... Не дадут, разумеется...

Майор вновь пошевелил пальцами.

– Прощайте, гауптман. Славно повоевали.

Длинные тени ложились на землю. Изувеченные тополя шелестели остатками листьев. Тополя, как люди,– мужественные, упрямые. Обгорелые, израненные, они не сдавались. И солнце, словно мальчишка, облюбовавший соседскую яблоню, жадно поглядывало на них из-за фиолетового забора.

Комбат тихо радовался. Еще полчаса, и батальон—за рекой. Всего полчаса! А там лесок, там легче, там батальон пробьется, обязательно пробьется к своим,

Вилька сказал:

– Местечко хорошенькое, не я буду. Болотце классное, в затылок не хлопнут, так что, мальчики, получайте все по фотографии.

– Лошак ты, Вилька!

– Местечко называется «Пиши завещание».

Немцы сломили сопротивление. Остатки батальона кинулись в реку. Вспыхивали ракеты, озаряя прибрежный ивняк. Яркий синюшный свет их смахивал на труп солнечного дня.

Все было кончено.

Все было кончено, только вот с остервенением -работал пулемет. Он не подпускал немцев к реке, не давал расправиться с батальоном, переплывающим Ингулец. Пулемет прижимал к земле, осаживал, жалил.

Гауптман сказал фельдфебелю Крамеру:

– Это не приказ. Это просьба. Уймите их. Крамер пополз унимать.

Минут через десять татаканье пулемета разорвали сухие взрывы.

Крамер не возвращался. Молчал и пулемет.

Пулемет молчал до поры до времени. Едва солдаты поднялись, он обрушился на них злобно, свирепо.

Вновь поднялись солдаты. На этот раз пулемет молчал. На этот раз все было кончено, по-настоящему.

Гауптман выполнил приказ. Он сидел на пне и не радовался. У него осталось меньше роты. А было две. И каких солдат!

И Крамера нет. Фельдфебель лежал, выпучив глаза, под грязным русоволосым крепышом, совсем еще мальчиком. В боку мальчишки торчал ножевой штык. А Крамер показывал всем любопытным изорванное черное горло.

Молодой офицер тяжело поднялся, подошел к разбитому пулемету. Возле него, уткнувшись лицом в траву, лежал оборванец. На спине его чернело кровавое пятно, трава вокруг полегла. Вцепившись в ручки «максима», уронив голову на плечо, молчал черноволосый солдат. Казалось, он на минутку заснул, а как придет в себя – рубанет очередью. Рядом – грязные окровавленные бинты.

Гауптман пнул солдата ногой, и тот опрокинулся на спину, показав страшную дыру вместо глаза.

– М-м-м!..– застонал мертвец.

Вздрогнув, гауптман попятился, солдаты, толпившиеся возле него,– тоже.

Стонал не мертвец. Стонал тот, что рядом – худой и узкоплечий. Вот он с трудом поднял голову, заросшую грязно-желтыми волосами, и уставил на гауптмана мутные от боли глаза.

– Хенде хох...—Он вроде бы спрашивал разрешения – тихо, чуть слышно.

Гауптман не отреагировал, только махнул рукой, словно отгоняя назойливую муху.

– Хенде хох,– вновь еле прошевелил губами русский и вытащил из-под себя немецкую гранату.

Взрыв разметал солдат. Но —ирония судьбы!– гауптмана лишь сшибло с ног, а русский и вовсе не пострадал. Он пристально смотрел на красивого офицера. В его глазах гауптман прочел многое: ненависть, злобу» обиду и даже, как показалось ему, сожаление. Гауптман схватился за левый бок, вырвал из кобуры пистолет и суматошно, охваченный паникой, не целясь, выпустил всю обойму.

Русский тихо опустил голову.

...Небольшой лесок на левом берегу Ингульца укрыл батальон.

Комбат распорядился выжать обмундирование. Затем приказал выстроиться в две шеренги.

– ...Тринадцатый неполный!—откликнулся последним хриплый тенорок.

– Так,– констатировал старшина, расправляя под портупеей липнущую к телу гимнастерку.—Вырвались, стало быть. Вырвался батальон! Раненые – два шага вперед.

Шагнули обе шеренги. Комбат смутился. Нашел о чем спрашивать!

– Так вот, товарищи бойцы,– негромко сказал комбат.– Будем прорываться недалече, к Днепропетровску. Ясно? Прорвемся! Ясно? Видели сегодня ребят,– что танкам дали? И этих... пулеметчиков. Кто жив останется, фамилии тех бойцов —по команде. К награде. Ясно? Кто их фамилии знает?

Батальон молчал.

– Никто не знает?

– Так ведь батальон сводный, товарищ комбат,– произнес кто-то с вологодским «о»– круглым, вкусным, как бублик.

– Кто танки подбил, а?

После молчания вологодец вновь проокал:

– Так ведь кто их знает? Один вроде бы русский, другой вроде бы кавказский человек, а не очень похож. А мальчонки-пулеметчики... Одного Глебом прозывали, другого Юркой, третьего и не разбери как... Влен... Валюн,., чудно в общем.

– Вы мне фамилии, фамилии положьте. К награде же их надо!– Комбат сжал кулаки.

– Пирожники они,—послышался голос^—Они все о пирожных переживали.

– Как вы их звали —дело десятое!—Комбат страдал.– Где список личного состава батальона? Ах, да, разорван вместе с писарем... Братцы, ну вспомните! Нельзя же так...

Батальон угрюмо молчал.

– Ну же!..

Батальон пробивался на восток. Кончился лесок, началось жнивье. В тихом небе висели сумрачные облака. Пшеничные скирды высились, словно незамаскированные доты.

Изредка взлетали немецкие ракеты. Они прижимали батальон, вдавливали в землю, а когда гасли, батальон поднимался и шел, шел на восток.

Он прорывался к своим.

К своим прорывался батальон и еще два полка. Полки бережно нес в своем «сидоре» комиссар батальона сержант Мчедлидзе.

Люди шли, шли...

А комбат мучительно думал: «Эх, фамилии бы этих ребятишек! Дурень я... не спросил. Как же доложить о них, кто они такие, а, товарищ старшина? Кого ты на смерть оставил, товарищ комбат? Кого?..»

ПРОСТО ПАРНИШКИ

Перед отчизной наша жизнь чиста,

Войну не просидели мы в подвале.

Мы только год носили паспорта

– И сами военкому отдавали.

Николай Старшинов

Сегодня самый счастливый день в моей жизни! Мне исполнилось семнадцать лет. Подумать только! Еще вчера было шестнадцать, а сегодня уже семнадцать. Через год я смогу даже голосовать, курить, если захочу... И мне никто ничего не сможет запретить. Хочешь заказать в ресторане водки? Пожалуйста, Юрий Антонович. Жениться? Прошу вас в загс, Юрий Антонович. Хотя насчет жениться – это, конечно, глупо. Я, наверно, никогда не женюсь. Очень мне надо!