Текст книги "Пора летних каникул"

Автор книги: Олег Сидельников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 14 страниц)

– Спасибо, друг, – Стрельцов взял его под руку.– Спасибо, что не забыл. А теперь – шире шаг! Не каждый день такие встречи случаются. Не каждый день Берлин штурмом берем.

На огромный город легли серые сумерки, просвеченные отблесками пожаров. Верткий виллис осторожно пробирался между грудами битого кирпича, ворохов снарядных гильз. На развалинах копошились цивильные немцы с белыми повязками на рукавах. Город еще не отдышался после изнурительного кровавого сражения, следы которого встречались на каждом шагу – черные прорезы амбразур, каменный рыцарь без головы, сброшенный с пьедестала тяжелым снарядом, комендантский патруль, конвоирующий детину в клетчатом пиджаке с разряженным панцерфаустом в руке – неопровержимым свидетельством того, что его хозяин сделал все, чтобы заработать девять грамм.

Город еще тяжело, надсадно дышал. Но все самое страшное было уже позади, и мирная жизнь исподволь захватывала улицу за улицей. Откуда-то доносились звуки баяна, хриплый тенорок выводил:

Всю-то я вселенную прое-е-е-ха-ал,

Ни-игде ми-илай не нашел.

Я-а-а в Расею возврати-и-ился,

Се-эрдцу слышится привет!

Милые личики регулировщиц улыбаются мирно, по-домашнему. Разговор двух солдат:

– ...Как на гражданку выйду – сразу оженюсь. И так уж девка в девках засиделась.

– А мне не к спеху. Специальность сперва получить надо.

– Ты прямо как французский буржуй... Хороший мирный разговор.

А вот и мирные армейские будни. Младший лейтенант с солдатской «Славой» на груди ведет взвод.

– Ать-два.... Четче... Ноги! Ноги не слышу! Стрельцов умилился:

– Ишь какой привереда, ногу ему послушать захотелось... Однако, Иваныч, вот мы и прибыли. Милости прошу к нашему шалашу.

Комната, в которой обосновался капитан, находилась рядом со взводом управления. Там то и дело грохотали солдатские сапоги, кто-то кого-то шумно требовал «к выходу», «на выход».

– Ты, часом, не нервный, Иваныч?

– Пусть себе колготятся. Мои нервы еще в финскую свалку заморозило.

– Ну и добро. Сейчас мы ужин соорудим. Вызову ординарца, он мигом все обстряпает. Боевой хлопец. Я ведь теперь – начальство.

– Не надо ординарца, Антоныч.– Стрельцов и Милашин нашли идеальную форму обращения – по отчеству.– Не »надобно его. Руки-ноги, слава богу, уцелели. Сами управимся.

– Сами – так сами. Кстати, обратил внимание на мою жилплощадь? Баронская спальня. Даже на белье хозяйском – баронские гербы. Честное слово, не вру. Сам видел. И велел баронское барахло выкинуть. А кровать-то, кровать посмотри какая! Отделение уложить можно, и еще место останется.

– Ну его к бесу, барона твоего. Мне, признаться, есть охота. Выкладывай запасы.

Через несколько минут на овальном журнальном столике, покрытом «Фелькише беобахтер» появились пузатая бутылочка, тушенка, консервированный компот, полголовки ноздреватого сыру и даже полосатые цилиндрики консервированного пива.

Стрельцов сделал рукой приглашающий жест.

– Прошу, Иваныч. Чем богаты, тем и рады. Не угощение, а сплошное вавилонское столпотворение. Коньяк французский, тушенка американская,– «Второй фронт», компот болгарский, сыр голландский. А вот пиво хоть и трофейное, но это трофей особого рода. Американское пиво. Немцы его где-нибудь там, в Арденнах, прикарманили, а мы – у немцев. В конце концов не прогадали союзнички.

Друзья пододвинули к журнальному столику глубокие кожаные кресла с подлокотниками в виде львиных морд.

– Ну что ж, начнем, пожалуй, – Стрельцов стал разливать в дымчатого стекла рюмки коньяк.

Милашин остановил его.

– Погоди,– он отстегнул с пояса флягу. – Солдатские кружки имеются? Давай их сюда. За погибших героев, за тех, кто сгорел в аду сорок первого, чтобы нам сегодня здесь, в Берлине, на победное знамя радоваться... За них... за мертвых победителей... Вечная им слава.

Стрельцов и Милашин подняли кружки.

– Крепка российская водочка,– сказал капитан, утирая проступившие слезы.

Старшина молча кивнул головой и тоже утерся. Потом промолвил, зачерпывая ложкой тушенку:

– Молод ты еще, Антоныч. Меня не проведешь: Крепка, конечно, водочка. А солдатских слез не надо стыдиться... Ну, друг, рассказывай. Все по порядку рассказывай.

– Нет уж, ты сначала.

– А что я? Ну воевал. Пятился до самой Волги-матушки. Осерчал – вперед попер. Раненый-перераненный, ан жив. Вечный старшина. Вот и вся моя военная автобиография. Что – я? Не полных семь классов образование. А вас, стрекулистов, пруд пруди. И офицеры из вас лихие. Шустрые ребятишки. Мамкино молоко на губах не обсохло, а, поди ж ты,– по Берлинам разгуливаете!.. Нет уж, брат, давай-ка рассказывай о себе. И о товарищах рассказывай... О Геннадии, о Викторе...

– О Глебе и Вильке.

– Разве?.. А не путаешь? Мы как из окружения вышли, все вспоминали. Бойцы говорили: пирожники – это Геннадий, Юрий и Виктор. А вот фамилии никто не знал... Такая жалость.

– А имена перепутали. Я – Юрий, это точно. А они... друзья мои – Вилен Орлов и Глеб Льдовский.

– Разве?– старшина печально покачал головой.– Эх, ребята, ребята! Сколько хороших парнишек полегло. Ну давай, Антоныч, выпьем еще по одной. За Глебе и... как его...

– Вилен.

– Вот-вот. И за Вилена.

Капитан и старшина выпили. Помолчали.

– А теперь рассказывай, Антоныч. Все. Как на войну попал, как с того света вернулся.

– Долгая история.

– А куда нам торопиться? Стрельцов прикрыл глаза, задумался.

– Все по порядку?.. Ладно.; Тогда уж я начну со школьного вечера. В субботу он был, двадцать первого июня... А какого года —сам знаешь...

...Заря заглянула в распахнутое окно. Румяный лучистый лик ее с любопытством уставился на громадную кровать– хоть сказочному Циклопу впору!—с неразобранной постелью, на портрет щеголеватого гауптмана, вежливо улыбающегося со стены, и, наконец, подмигнул двум военным, сидящим возле журнального столика, уставленного снедью. Походная фляга в защитном чехле лежала на боку, доказывая тем самым, что этой ночью она послужила хозяевам на славу; пузатенькая бутылочка если и содержала в себе кое-что, то уж самую малость, на донышке.

Однако оба военных – рябой крепыш лет сорока и молодой блондин – были, что называется, ни в одном глазу. Их одолевал другой хмель – хмель печальных воспоминаний, тяжкий, разламывающий голову; против него бессильны опохмельная стопка и огуречный рассол.

Молодой военный устало потер ладонью лоб, встал, бесшумно прошелся по серебристому ковру, устилавшему пол, остановился у окна. Издалека доносились плотные удары – это гремела надвинувшаяся с Востока майская гроза; она вымывала остатки плесени и грязи.

– Антоныч,– сказал второй военный и тоже подошел к окну,– как же ты выкарабкался, дорогой?

– Хитрая штука—человек. Один упадет на ровном месте и, пожалуйста,– перелом основания черепа, а другого издырявят, как решето,– живехонек. Да что я. Ты туда вон взгляни.

На противоположной стороне улицы стоял удивительный дом. Половину фасадной стены его словно срезало чудовищным ножом. С высоты бельэтажа Стрельцов и Милашин видели его внутренности и немногочисленных обитателей: вот спальня, по ней бродит смешной человек в длинной, до пят, рубахе и ночном колпаке на голове; в соседней, через стену, квартире молодая женщина кормит грудью ребенка, а еще через стену какой-то подержанный тип с кайзеровскими усами, опасливо придерживаясь руками за остатки балкона, заглядывает в комнату кормящей женщины.

– Ну и павиан!– усмехнулся Стрельцов. И вдруг крикнул:– Эгей!.. Герр сатир, гутен морген!

От неожиданности усач чуть не свалился на мостовую. Отпрянув в глубину комнаты, он долго взволнованно шевелил усами.

– Вот она, жизнь, Иваныч, видишь? По всем правилам, дому этому пора развалиться. А он живет, и происходит в нем всякая всячина. И квартирует в этом доме тонкий ценитель женской красоты.

– Все это, конечно, верно, но как же ты все-таки...

– Проще простого. Открыл глаза, вижу – передо мной библейского вида старец с бородой. «Ну,– думаю,– вот так номер! Неужто на тот свет попал? Сейчас мне, безбожнику, покажут кузькину мать». Но все обошлось благополучно. Библейский старец оказался древним дедом Панасом... Это он старосту на бахчах приметил и дал нам знать... Не дед – бриллиант чистой воды. Два месяца прятал меня в погребе и лечил разными травами. Даже колдовал. Ей-ей, не вру! Шепчет, шепчет, меня смех берет. А потом глядишь – помогло. Умница дед. И Вильку с Глебом он похоронил. В нашем пулеметном окопе закопал, вместе с изувеченным «максимом»... После войны обязательно памятник поставить надо... Ну о себе что еще рассказывать... Ушел к партизанам»-. Ранило. Прилетел на «Большую землю». Подлечился. А дальше– ускоренные курсы артиллерийского училища.

Стрельцов закурил, лицо его, юное, тугощекое, как-то странно постарело—и вновь стало прежним, почти мальчишеским. Лишь на выпуклом лбу залегла поперечная морщина – и так и осталась.

Милашин сидел на подоконнике задумчиво пускал кольца дыма.

–Давай о другом, Антоныч... Вот, к примеру, зачем ты на стене гитлеровскую харю терпишь? Выбросил бы в сортир.– Милашин кивнул на портрет красивого гауптмана.

– А?.. А, портрет. Да так просто. Не успел... Так, значит, насчет портрета?.. Интересно, жив этот вояка или;..

Стрельцов снял со стены портрет, повертел в руках и выбросил его в окно.

– Успокоился, Иваныч?

– Так его – фон-барона недорезанного... Эх, Антоныч! Мало мы их положили. Ой, мало! Руки чешутся, зудят. Правильно поэт Симонов писал: «Убей его!» И писатель Илья Эренбург правильно учил: «Круши их! Без разбора!» Не нравится мне последняя мода: «Немцы разные, товарищи солдаты. Есть и хорошие немцы!»– Старшина в сердцах плюнул:– Знаем мы этих хороших. Где– они были, когда мы в сорок первом в собственной крови захлебывались?!

– Загнул ты, Иваныч. А Тельман?

– Так его ж убили. Всех хороших немцев фашисты в расход пустили.

– Так уж всех!

В дверь заглянул солдат с лукавыми глазами, светлыми, как у молодого поросенка,– ординарец Стрельцова.

– Разрешите, товарищ капитан?

Спросил он разрешения войти – так, для порядка. Не дожидаясь ответа, шагнул в спальню.

– Вот... Добыл, значит, вам, вместо утреннего кофея. В подоле гимнастерки ординарца лежало несколько

бутылок, покрытых заплесневелой пылью.

Стрельцов улыбнулся, погрозил ординарцу пальцем:

– Опять шукал, Еремей? Смотри, как бы тебя трибунал не приголубил.

– Товарищ капитан!– взмолился Еремей. Светлые его глаза влюбленно уставились на Стрельцова, и старшина понял, что ординарца и юного капитана – почти одногодков и чем-то даже похожих друг на друга – связывает фронтовая дружба, грубоватая во внешних проявлениях.

– И без тебя знаю, что я —товарищ капитан. Ты скажи лучше, зачем по подвалам шарил?

– А как же?– Еремей попытался состроить мину, какая бывает у человека, оскорбленного в лучших чувствах, но тут же опять залукавились его глаза.– А как же?

Вдруг в подвале вервольф недобитый сидит. Бдительность– залог успеха и...

– Вижу. Успех у тебя полный,– Стрельцов взял из подола Еремея одну бутылку, смахнул с этикетки вершковую пыль...– Ого!.. Взгляни-ка, Иваныч,– «херес, тысяча девятьсот первый год!»

Милашин добродушно улыбнулся:

– Мне год не важен. Главное,4чтоб градусы действовали.

Еремей порывался что-то сказать и наконец выложил залпом:

– И насчет бдительности – порядок получился. Поймал, я в подвале одну зануду. Вижу – идет. Я ему: «Хенде хох!», схватил за пиджак, а у него под лацканом железка. Отвернул лацкан – «Железный крест». Ну и тип! Ногой скрипит, как немазаная телега, злой, плачет и по-русски вякает: «Не трьясите бутилька! Ви есть...» А кто я есть – не понял, должно быть, немецкого матюка загнул. Ну и запер его в подвале. Не иначе, думаю, как вервольф... Может, привести, а, товарищ капитан?

– Давай, Еремей, приводи. Но сперва закусить сообрази.

Ординарец взмахнул руками – и на журнальном столике появился завтрак, украшенный бутылками со старинным хересом. Вроде бы взмахнул Еремей скатертью-самобранкой.

– Сейчас, товарищ капитан, я и горяченького принесу.

Еремей исчез.

– Резвый парнишечка – констатировал старшина.

– И вояка хоть куда.– Стрельцов подошел к Мила-шину, обнял его за плечи:– Не верится мне, Иваныч. Ты ли это?.. А вдруг... вдруг это совсем не ты! А, комбат?

Старшина вздохнул, опечалился:

– И я тебя не признал бы. Ишь как тебя вымахало! А был? Головастик. С характером, правда. И товарищи, те тоже... вечная им память и слава.

– А помнишь, какие мы страшные были? Грязные, заросшие, оборванные, голодные.

– Как не помнить!.. Я о другом думаю: как у этих мальчишек,– старшина почему-то заговорил в третьем лице, – сердца хватило жизнь свою за людей отдать?

– Сам удивляюсь, Иваныч. Довели нас фашисты...

Павку убили, Катю... О Павке мы тебе рассказывали, а Катю… Ее на твоих глазах. Помнишь?

– Как не помнить.

– Младенцев убивали, жгли, стариков... Эх, рано, рановато войну кончать!.. Чего только я не повидал... Крематории, мешки с человечьими волосами, рвы, забитые трупами.

– Ну вот, а ты говоришь: немцы разные бывают.

Вернулся Еремей. Впереди него, поскрипывая протезом, шел человек лет под пятьдесят в черной замызганной паре. Увидев Стрельцова и Милашина, вежливо снял шляпу.

– Добрий утро, камраден.

– Камраден!– вскипел старшина. – Товарищи? Где нога, где по-русски научился? Кто таков?

Немец погладил рукой небритые щеки, застенчиво улыбнулся.

– Я есть Карл Вайс, работаль садовник у хозяин этот дом барон Дитрих фон Шлейниц... А его сын – Эрвин... Мой нога похоронен под местечко Вертьячий. А русский я изучаль на Восточный поход. Я не есть фашист... . „

Держался он степенно, серые глаза спокойны. Неожиданно старшина сменил гнев на милостьз

– Есть хочешь?

– Спасибо.

Вайс ел деликатно, но видно было, что его одолевает волчий голод. Свирепый на словах, Едемей до того растрогался, что даже прлтащил немцу полный котелок жирной гречневой каши с огромным ломтем американского солтисона.

– Вот она – славянская душа, – сказал Стрельцов, откупоривая бутылку хереса. – Победили – и все забыли.

Немец встрепенулся.

– Осторожно!– в голосе его звучал надрыв.– Нельзя больтать. Испортить! Осторожно пить...

– Не забыли. Рука не поднимается лежачего бить.– Милашин вздохнул, вроде бы сожалея, что не может бить лежачего. – А надо бы бить... Эй, фриц, покажи «железный крест».

Вайс поперхнулся гречкой:

– Не надо так. Я есть честни человек... Не надо.

Тут уж расхохотались все трое – Стрельцов, Милашин и Еремей. Честный человек! Хороший немец. Старшина спросил жестко:

– Где ты, честный человек, в сорок первом был, а?

– Под Москау.

– Понятно. А зачем туда приперся? Звали тебя?

– Нет, не зваль. Пришлось ходить армия. Добро-вольник я есть.

– Доброволец?!!

– Яволь. Но я честни немее. Мой сын попаль Моа-бит, он быль коммунист. Его казниль. И меня хотель брать... Я спасался – ушель добровольник армия. А большой сын... его убиль ваши матросен в Севастополь. Он не хотель воевать, но матросен не хотель брать плен.

– А ты... ты почему?... Сказали тебе: покажи «железный крест»!

Вайс покорно отвернул лацкан пиджака:

– Вот.

– За что получил?

– Я пугался, русские шли под Вертьячий, как... просьба извинять... как бешены. Я защищался. Русские оторваль мне нога....На самолет меня улетели домой. Мне приходиль фортун. Я не хотель убивать... И что? Один сын убили наци, другой– матросен. Моя жена Ирма разбомбиль здесь, Берлин, американски «летающий крепость»... А я... Проклятая война!

В комнате. стало тихо и грустно. Вайс молча тер кулаками глаза. Милашин смотрел на немца и удивлялся: вот он – честный немец, не фашист – просто человек. Чудно, право! Хороший немец... с «железным крестом». А ведь факт – вроде ничего, смирный.

– "Зачем крест носишь?– спросил он. Вайс удивился.

– Это наград. Память о нога..

Задумался и Стрельцов. Но его одолевали другие мысли. Какая же, в сущности, нелепая штука – война! Разве не был храбр Павка?.. А его нет. Тысячи, сотни тысяч благородных Павок спят вечным сном. На долю миллиметра прицел ниже... выше–и они кончили бы войну капитанами, майорами, генералами... Наполеон тоже начинал с поручика. Ему только бессовестно повезло: он чудом уцелел на Аркольском мосту, когда со знаменем в руках бежал на картечь.

Почему не Павке, не Вильке, не Глебу с Катюшей, а мне, Юрке Стрельцову, выпал жребий выжить, чтобы мстить за товарищей!.. Будь проклят Гитлер! Почему, почему этого гнусного уголовника не переехало поездом в раннем детстве?

Подумать только! Какого-то паршивого Шикльгрубе-ра раздавило локомотивом – и спасены десятки миллионов жизней, миру явились бы бетховены, Эйнштейны, улановы, маяковские, гоголи...– А они сейчас спят в 'братских могилах.

Юрий налил в дымчатую рюмку вина, выпил. Он понимал, что дело не в Шикльгрубере. Но ему хотелось так думать.

Какой-то чудовищный калейдоскоп... Наводчик Сун-дукян, черноглазый гигант, он пришел в иптап под Минском, пришел, подбил «тигра», научил артиллеристов играть в веселую игру «палочки», полюбил санинструктора Клаву Семушкину... А через неделю от Клавы и Сундукяна осталась на земле лишь грубо сколоченная деревянная пирамидка... Генерал Черняховский—умница, талант, человек, заряженный энергией на сто жизней. Сколько раз смерть завывала над его головой! Но вот она взвыла в десятитысячный раз – и замечательного человека не стало... Он ушел из.жизни. Совсем!

Как все это нелепо и несправедливо. Человек уходит за водой – и исчезает навсегда; девушка нагибается, чтобы сорвать ромап&су – и падает, чтобы никогда больше не подняться; сын полка, веселый мальчишка с Ор-ловщины, идет на концерт артистов фронтовой самодеятельности – и вдруг превращается в огненно-черный всполох!.. Бесконечная вереница смертей. Умерших не успевают оплакивать оставшиеся в живых... Недавно еще заряжающий Хасаншин, сняв пилотку, молча горевал над телом своего земляка, а немного погодя Хасаншин уже не горюет – лежит, строго сжав фиолетовые губы, и те, кому, быть может, тоже не сегодня-завтра уготовано успокоиться навсегда, стоят над ним, оплакивая без слез боевого друга.

И еще Стрельцов думал о том, что в великом горе люди находят силы бороться за счастье. Вот, допустим, пришел бы сейчас к нему, Юрке Стрельцову, волшебник и сказал: «До конца войны остались считанные дни. Ты можешь погибнуть от последнего выстрела... Ты наверняка погибнешь. Понимаешь – от последнего! Хочешь, я сделаю так, что ты наверняка уцелеешь, и девушки будут обнимать и целовать тебя под грохот салюта Победы? Только откажись от прошлого, забудь обо всем:, о погибших товарищах; о боях и сражениях...

Ей-богу! Этот идиот-волшебник получил бы такого пинка!..

Какое это счастье – всегда быть готовым умереть ради людей, ради вечной жизни, за правду. Этому Юрку Стрельцова научили Павка, Глеб, Вилька, Катя, комиссар Бобров, Гурвич, тысячи ушедших из жизни Победителей.

Молчание нарушил старшина Милашин. Он сказал немцу:

– Вот что, фриц хороший, давай-ка, выпьем... За то, чтобы и в самом деле хороших немцев было побольше.

Вайс с готовностью наполнил рюмки. Еремей похлопал немца по спине, сказал сочувственно:

– Ах ты. бедолага!

Четыре дымчатые рюмки пропели хрустальный аккорд.

Старшина опустился в кресло, с болью посмотрел на юного капитана и, прикрыв глаза ладонью, почти простонал:

– Мальчики... ПаЦаны вы мои родные, пирожники! Я ведь вас на героев мечтал представить.

– На героев?– Стрельцов улыбнулся. – А что? Я– за. Теперь ты о пирожниках все знаешь. Давай представляй, пока не поздно.

– Поздно, АнтОныч, поздно.

– Почему? Почему поздно?– подзуживал бывшего комбата Стрельцов.

Милашин не объяснил – почему. Только опечалился еще больше. Глаза его нежно, по-отцовски смотрели на молодого капитана.

Стрельцов рассмеялся:

– Эх, Иваныч!.. Да я в шутку. Конечно же. Да разве мы тогда – ради награды?!

В соседней комнате возник короткий шумок. Приоткрылась дверь, появилась стриженная под машинку голова:

– Товарищ капитан, приказ получен: в десять ноль-ноль выступаем. Велено вам явиться в штаб полка.

.Еремей засуетился.

– Вот-те елки-палки... опять воевать,– он сноровисто складывал немудреные солдатские пожитки – свои и капитана.

Вайс, сделав поклон, заскрипел к выходу.

– Стой!—крикнул ему Еремей.– Назад!.. Цурюк! Немец обернулся.

– Не уходи, камрад. Живи здесь,– Еремей обвел вокруг себя руками.– Не вернутся твои фон-бароны, честное комсомольское. Живи здесь, приучайся к новой жизни.

Вайс недоуменно смотрел на Еремея.

– Здесь. Живи. Это твой хаус. Ферштейн?

– О да!.. О да!..—немец^ закивал головой.– Это есть справедливо!.. Да?

И он всхлипнул, горько жалея о том, что ни жена, ни сыновья никогда не увидят его, Карла Вайса, покуривающего сигарету в необъятной кровати Эрвина фон Шлейница.

Стрельцов застегнул воротник гимнастерки, шагнул к Милашину.

– Прощай, Иваныч. Извини, брат. Обещал со всевозможным комфортом доставить тебя в часть... Сам понимаешь, служба.

– Бывает.

Они обнялись, поцеловались трижды. По-русски.

эпилог

По истерзанным берлинским улицам, по знаменитой кольцевой автостраде лавиной катились советские войска: стальные глыбы танков, из открытых башенных люков которых, высунувшись по пояс, улыбались молодые ребята в комбинезонах – светловолосые, смуглые, быстроглазые; вереницы «доджей» и «студебеккеров» с победным рыканьем тащили зенитные и противотанковые орудия, верткие «виллисы» тянули за собой крохотные и злые «сорокапятки»; важно покачиваясь на ухабах и выбоинах, урча моторами, двигались дивизионы эрэсовских установок, ласково прозванных русским солдатом «катюшами»; добивать войну шли танкисты, артиллеристы, связисты, саперы и, уж конечно, великая труженица матушка-пехота; она катила на тупорылых американских «студебеккерах», на ЗИСах, шла пехом,– и девчонки-регулировщицы давали ей «зеленую улицу», ибо и сверхмощные танки, и сверхдальнобойные пушки, и сверхскоростные самолеты бессильны без пехотинца – простого солдата в выгоревшей добела, просоленной потом гимнастерке, в тяжелых сапогах, в замызганной пилотке, чудом прилепившейся к уху, с автоматом в руках, неказистым, как его хозяин, на вид, но таким же безотказным, грозным в бою.

Старшина Милашин, пережидая колонну транспортеров-амфибий, присел на станину немецкой восьмидесятивосьмимиллиметровой пушки с наполовину оторванным стволом. Он залюбовался могучей воинской силой, неудержимой поступью воинов-победителей. Давно уже прошла колонна амфибий, а старшина все сидел и смотрел на войска.

Ему хотелось плакать от счастья. Вот они – курносые парнишки, обсыпанные детскими веснушками, бывалые усачи. Они идут, неудержимые, как судьба,– и издыхающая фашистская гадина судорожно извивается под тяжестью их сапог.

Они идут, взволнованные победой, полные священного гнева и великодушия. И вместе с ними незримо идут тысячи, десятки тысяч воинов, принявших на себя чудовищный удар – тогда, в кровавом Сорок Первом. Алый стяг Победы, развевающийся над рейхстагом, напоминает и об их крови, пролитой под Уманью и Брестом, в чащобах Полесья, под Смоленском и Ленинградом, у стен священной Москвы, в полынных степях под Одессой и на скалистых севастопольских тропах. Тысячи безвестных героев – Юрок, Глебов, Иванов, Ниязов, Вахтангов, Панасов – не перечесть их имен! Это они – Победители–незримо шагают сейчас по берлинским руинам.

Тысячи, десятки тысяч героев, достойных Золотой Звезды. Их столько, что не хватило бы на Звезды золота всего мира.

Но им и не надо золота. Не ради наград – во имя Отчизны сделали они то, что повелела им совесть.

И вот пришла долгожданная Победа.

...Старшина Милашин сидел на станине разбитой пушки. «Велика Россия. Подавился ею фашистский гад!.. И откуда всего столько взялось? Пушек, танков, народу!.. Велика Россия!»

Он вспомнил мальчишек-пулеметчиков, вспомнил рассказ желтоволосого Юрки.

– Велика Россия!—убежденно говорил Юрка.– Хотел ее сожрать шведский король Карл XII– подавился; сам Наполеон пытался одолеть – еле ноги унес; в гражданскую интервенты получили в рыло... Заработает и Гитлер осиновый кол в брюхо.

Юрка, Юрка! Генка, Витька! Родные вы мои ребятишки.

Старшина Милашин, не стесняясь, всплакнул. Какой-то весельчак, перевесившись через борт грузовика, озорно крикнул:

– Эй, старшина! Чего пригорюнился? Часть, что ли, свою потерял? Давай к нам, у нас весело. И щи-кашу бесплатно дают.

Милашин улыбнулся, погрозил весельчаку кулаком. Он сидел и вспоминал мальчишек-пулеметчиков. И еще думал о другом: правильно ли он поступил, не сказав правды капитану Стрельцову. Ведь ему, Милашину, собака-шуцкоровец распорол лицо финкой еще в* тридцать девятом году, И Ингулец батальон его форсировал (это он точно помнит!) не севернее, а южнее Кривого Рога; Да и имена мальчишек-пулеметчиков, прозванных за любовь к сладостям «пирожниками», были (и это он тоже твердо помнит) Юрий, Геннадий, Виктор. Это точно, Виктор, даже говорил, что его имя в переводе означает– Победитель.

Подумав малость, старшина решил, что поступил,правильно. Капитан Стрельцов ошибся – мало ли старшин на белом свете, командовавших в 41-м ротами и батальонами!– а он, Милашин, сперва не разобрался, что к чему. А потом было уже поздно. Тем более, что., старшина Милашин, лежа в госпитале, слышал от солдата, потерявшего ногу под Харьковом, о геройской гибели какого-то старшины по фамилии Милешин.

– Это не твой ли сродственник?– наивно спрашивал безногий солдат.– Фамилия уж больно похожая.

Да, он, Милашин, поступил правильно. Пусть капитан Стрельцов знает, что жив старшина-комбат. Пусть знает и радуется, введенный в заблуждение святой ложью.

Сколько их – мальчишек-пулеметчиков, старшин-комбатов– покоится в братских могилах! Безвестные герои, они будут вечно жить в сердцах тех, кто с их помощью добил фашистского зверя, кому суждено жить, строить, пахать, лечить людей...

Старшина утер глаза ладонью, встал. На дороге показался порожний грузовик. Милашин замахал рукой. Грузовик остановился.

Милашин легко перемахнул через борт. Грузовик покатил навстречу лучистому весеннему утру.

1966 год, Ташкент

СОДЕРЖАНИЕ

ПОРА ЛЕТНИХ КАНИКУЛ

Смертники

Просто парнишки

Победители

Эпилог