Текст книги "Пора летних каникул"

Автор книги: Олег Сидельников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

– Вилька!—заорал на него Глеб.– В чем дело? Сколько можно?

– А что такое, мальчики? Что вас удивляет?

– Почему ты говоришь по-узбекски?

– Странный вопрос. Я – узбек. Почему же мне не говорить по-узбекски?

Ханазаров пришел в восторг. А мы совсем обалдели. Узбек!

– А немецкий откуда знаешь?– не унимался Глеб.

– Я и английским немного владею..! Ай эм глэд ту си ю. Ай вери вери сори, что сбиваю вас с панталыку.

Батальон к вечеру вошел в небольшую деревушку. Глеб, ВильКа, я и Катя постучались в хату. Открыла нам аккуратненькая старушка. В блеклых глазах ее была откровенная жалость. Старушка сказала, что «герман пишов стороной» и предложила «поснидати». Добрая старушка. Зато «чоловик» ее оказался сущим извергом. Он сидел на скамейке и смотрел на нас волком.

– Дедушка,– подхалимски улыбнулся Вилька,– чего такой сердитый?

– Бис тебе дедушка!– окрысился старикан.– Скильки вас! И уси тикают, хвороба на вас, щоб вам повылазило.

Он тяжело поднялся, проковылял к расписной укладке.

– Бачишь?—на его заскорузлой ладони матово светились два георгиевских креста.

– Бачу,– подтвердил Вилька.– А это бачишь?– он тронул пальцем «Знак Почета» на гимнастерке Глеба.– А это бачишь?– и вытащил из нагрудного кармана орден Красного Знамени.

Старик смягчился.

– Сидайте,– буркнул он.– Зараз снидать будемо, яишню.

Ели мы – за ушами трещало. А Катя была как мертвая.

– Кушай, Катенька.– Глеб не просил – умолял. Мне стало больно. Теперь дружбе конец. А может,

мне все это показалось? Нет, Глеб... Впрочем, может, он просто ее жалеет... А Вилька! До этого орден в кармане носил, стеснялся. А сейчас орден навинтил на гимнастерку. И языком стал меньше молоть. Один я, как последний дурак, смущаюсь и вообще...

– Ешь, Катюша,– повторил Глеб.

– Зачем?—она вдруг посмотрела ему прямо в глаза, и Глеб, не выдержав, опустил ресницы.– Жалеете?! Не надо мне никакой жалости!– Катя почти кричала.– Не надо! Что вы понимаете... Что у вас в жизни было?

Катя закрыла лицо ладонями и разрыдалась.

Мы сидели, не зная, что делать. Шальной Вилькин глаз то вспыхивал, то потухал. А мне хотелось надавать Глебу по физии: это он ее расстроил. Мы немного успо-4 коили Катю.

Она была совсем девочка, бесхитростная и милая. Хорошая такая. Когда она рассказала нам о себе, мы поняли, что действительно ничего еще не видели в жизни. Того, что она пережила, на десятерых хватит. Отца, военного врача, бомбой в госпитале убило. Мать с ума сошла. Катя пристала к воинской части, стала санинструктором. Попала в окружение. Она видела младенцев с разможженными головами, истерзанных красноармейцев, повешенных стариков. А ее взяли в плен. Катя защищала раненых, как могла. Но она не оставила для себя последнего патрона. Ей все казалось, что патронов в обойме много. И к тому же так хотелось, чтобы фашистов было еще одним меньше.

И они взяли ее, те, что вечером, прикрывшись танками, навалились на нас с севера.

– Катя!– не сказал – простонал Глеб.– Не надо... Не надо больше. Ни слова.

– Не надо,– она горько усмехнулась.– Тебе даже слушать противно. А мне... Как же мне жить.. Ведь я мертвая. Совсем мертвая.

Если бы я был настоящим парнем, я бы схватил ее в охапку и танцевал, танцевал – до тех пор, пока голова звоном не изошла. А потом – поцеловал бы. В щеку, в маленькую родинку. Но, видно, уж такой я уродился – тюфяк и рохля.

– Кончится война,– ни с того ни с сего проговорил Глеб, насупившись,– брошу к чертям цирк и пойду в институт.

– Профессором?– ничуть не удивившись, полюбопытствовал Вилька.

– Учиться буду. Стану учителем.

– Учителем?

– Ну да. Я хочу... Детей надо с малых лет учить ненавидеть. Всех тех...– он не договорил.

Слова его все мне раскрыли. Если Глеб, звезда циркового манежа, решил бросить любимую работу! Слепой и тот увидит, что он... Впрочем, при чем тут слепой.

– Эх, ребята-ребята,– вздохнула Катя, в глазах ее блеснули слезы.– Вы совсем дети. Это вас надо воспитывать.

– Нас уже воспитали,– это сказал я. Сказал тонким голосом, как-то по-петушиному. Я сам удивился своим словам. Честное слово, я здорово сказал. Нас действительно здорово воспитали. Не только в школе. На уроках нам объясняли, какой хороший человек был Маркс'. А я и не сомневался в этом. Я только удивлялся,, почему у него такая большая борода. И однажды спросил об этом преподавателя обществоведения.

Преподаватель опешил. Потом нашелся – выставил меня из класса. За хулиганство. Очень остроумно, ничего не скажешь. Но он совсем пал в моих глазах, когда вызвал отца и сказал ему так, словно произносил надгробную речь:

– У вашего сына скептический взгляд на действительность. В наши дни, когда.;.– Тут он неизвестно почему заговорил шепотом:– Вы... ваш сын... Имейте в виду, я не хочу иметь неприятностей. Мой долг...

Папа заверил его, что вышибет из моей головы скептический взгляд на действительность. А я удивился и расстроился.

Папа объяснил:

– Потом все поймешь. А язык держи за зубами. Понял?

Понял, не понял, но больше сомнительных вопросов не задавал. Сам кое-как разбирался. Учителя учили нас любить и ненавидеть. Мы гордились Александром Невским, Мининым и Пожарским. Немного обижались на Кутузова, который не хотел взять в плен Наполеона, и восхищались Суворовым. Герои гражданской войны поражали наше воображение.

А врагов мы презирали. Кое-какие поблажки делали Бонапарту, уж очень здорово он воевал. Зато остальных презирали – от Бату-хана до Врангеля. На Гитлера,

Муссолини и самураев смотрели как на дурачков. Их даже чуточку жалко было. Моськи на слона!

А теперь мы многому научились. Без книжек и конспектов. И каждый день мы готовы держать экзамен. Особенно сейчас, когда нет больше нашего Павки и появилась Катя.

Мне все это хотелось сказать вслух, но я молчал. Катя посмотрела на меня светло-голубым взглядом, и я задохнулся.

– Катя!– вымучил из себя я.– Мы тебя никогда не покинем! Не надо говорить, что ты мертвая, очень прошу.

Тут поднялся Вилька, взял меня за плечи и силком усадил на скамью.

– Чтобы я больше не слышал причитаний и красивых слов!– Он повернулся к Кате и погрозил ей кулаком.– Слышишь?

Она удивилась его нахальству:

– Да как ты смеешь?..

– Смею. Мертвая! Да я уж пятый год мертвый. И ничего... живу, как видишь. А кто меня убил? Кто, я спрашиваю? И сам не знаю... Вот как. У всякого свое. У тебя одно горе, у других – другое... Никому не говорил. А сейчас скажу. Только вам. Только тебе. Чтобы знала... Юрка с Глебом все удивляются, откуда я немецкий знаю, с Ханазаровым по-узбекски говорю, на рояле тренькаю. Как так,– вор Вилька Орлов в нотах разбирается.

Вилька хотел застегнуть верхнюю пуговицу гимнастерки, но ее давно уже не было, и он досадливо махнул рукой:

– А я и не Орлов вовсе. Не Орлов я...

Вилька назвал свою настоящую фамилию, и я остолбенел. Отец его, оказывается, был одним из видных работников в Узбекистане. Мой папа был знаком с Виль-киным отцом. Еще с гражданской войны.

– Ну и Вилька!

На Глеба без смеха невозможно было смотреть.

– А я и не Вилька... Это – теперь. Но на всю жизнь. Имя это дорого мне. Вы знаете, почему; А раньше я был Азизом... Вот какие дела. Жил – не тужил. Утром в школу, после школы языки, музыка, вечером – товарищи. Мать моя – русская, в Лозанне институт окончила. Поэтому я и на рояле, и французский с немецким немного знаю. А английский в школе долбил. Давно все это было. Хороший у меня отец был. Всю жизнь – в работе... А потом не стало ни отца, ни матери. Все!.. Вилька вытер ладонью глаз:

– Смеялся он здорово... Здорово смеялся. Вилькин рассказ поразил и нас, и Катю.

– Дальше, Виля, рассказывай дальше.

– А что дальше? Дальше все ясно. Вилька помолчал.

– Долгая история. Короче говоря, убежал из детдома – ив Одессу-бебу. Объявился Виленом Орловым. Остальное известно. Все. Как говорят англичане, хэппи энд.

Глеб и я смущенно молчали.

– Виля... Виля,– тихо произнесла Катюша.– Я все поняла, Виля.

Да, он совершил больше, чем подвиг. Я никогда бы не решился раскрыть такую тайну. Даже ради Кати. А может, и решился бы. У меня просто нет тайны.

Тут на Глеба нашло. Наверно, он перед Катей решил себя показать.

– Так, все ясно,– он пригладил волосы и сделал строгое лицо.– Но зачем ты связался со всякими подонками? Жил бы честно, как все...

Вилька не рассердился. Только прищурил глаз.

– Умница. Как это я сам не додумался? Вот беда—и вдруг вспыхнул:—Дубина! А как жить честно! Вам-то хорошо... Ханазаров вот смеется: «Как так по-узбекски научился говорить? Какой школа? И лицом немножка на нас выглядишь!» Немножко!... Эх, ничего вы не понимаете.

Он посмотрел на нас исподлобья:

– Вы хоть верите мне?

– Верим,– кивнул Глеб и смутился.

– Верим,– повторил я. Вилька отвернулся, подошел к оконцу.

– Друзья. Товарищи,– он словно пробовал эти слова на вкус и вдруг произнес изменившимся голосом:– Приветик! Ты что – подслушивал?

В открытом окне показалась голова здоровенного детины. Фамилия его была Сомов, но все звали его «Кувалдой». Морда у него лоснилась, в глазах лесть и хамство. Однажды Кувалда попался на краже курицы. Комиссар чуть его не кокнул. Заступилась старушка, хозяйка курицы. А сколько раз он не попадался? То-то у него рожа как маслом вымыта!

– Приветик!– нагло ответил Кувалда.– Умные речи приятно слушать... Не пугайтесь. У меня не рот, а могила. Как говорил поэт, «и на устах его гербовая печать». Взаимно, разумеется. Поняли, детки?

Глеб вскочил:

– А ну проваливай!

Кувалда подмигнул и исчез, напевая пошлую песенку:

Катя, Катюша, купеческая дочь,

Где ты пропадала сегодняшнюю ночь?

Ошеломленные, мы не нашлись сразу, что сказать.

– Ну его к черту!– выругался Вилька. Глеб произнес серьезно:

– Я его, пожалуй, убью.

Катя смотрела на нас добрыми чистыми глазами:

– Детишки вы, совсем мальчуганы. Знаете, я вас так люблю... так люблю!

Эти слова резанули меня. Раз она любит всех, то о чем говорить. У Глеба с Вилькой тоже вытянулись физиономии.

– Разболтались!– в сердцах Вилька махнул рукой и задел кринку из-под молока.

Глеб подхватил на лету кринку,

– Ладно уж. Давайте лучше спать. Тебя как теперь называть – Вилькой или...

– Как звал, так привычней...

Мы вышли во двор и устроились в ворохах сена, пах« йущего выдохнувшимся цветочным одеколоном и свежей пылью. Катя осталась в хатке.

Я лежал на спине, разглядывал крупные дрожащие звезды. Казалось, они вот-вот начнут капать с неба. На душе было хорошо и суматошно.

А в хатке спала она.

И поэтому мне было радостно и тревожно.

В нашем батальоне осталось всего четыре командира: комбат Шагурин, комиссар Бобров, начпрод интендант Гурвич и еще капитан, который выступал с обвинитель-,/ ной речью, когда судили паникеров и предателей. На гражданке он, как рассказывают, был следователем в районной прокуратуре.

У капитана была странная фамилия – Брус. А сам он просто загляденье: тонкие брови вразлет, смоляные кудри, лицо, как у Байрона, аристократическое. Только глаза неприятные, хотя и красивые, синевато-голубые, притаившиеся, они никогда не улыбались.

Держал себя Брус отвратительно. Чуть что – он сует под нос человеку трофейный парабеллум, грозит трибуналом. Зато в бою это самый смирный человек на планете. По-моему, он ни разу еще не выстрелил из пистолета. А уж до чего он любит кланяться пулям и осколкам!

Вилька утверждает, что из Бруса вышел бы превосходный министр при дворе какого-нибудь восточного деспота. Чуть пулька свистнет – Брус поклон до земли, очередь шарахнет – Брус ниц падает.

Однажды Вилька здорово разыграл капитана. После очередного боя батальон наш, оторвавшись от фашистов, остановился в усадьбе МТС. Брус сидел на тракторном колесе и прикреплял к красноармейской гимнастерке капитанскую шпалу. Свою габардиновую, гимнастерку он умудрился разорвать в бою от ворота до края. За сук он, видите ли, зацепился! Другой бы на его месте зашил, а этот и не подумал. Хотя, если разобраться, повозиться с гимнастеркой ему пришлось больше, чем со старой: надо было подыскать подходящий размер, снять с бойца, заштопать дырочку на левом карманчике и простирнуть.

Но Брус со всем этим быстро управился.

Сначала у меня и в мыслях не было заподозрить капитана в дурных намерениях, хотя Глеб нам шептал, что ему очень не по душе капитанский маскарад. Но когда Брус велел одному бойцу побрить его наголо, тут уж и мне все это не понравилось.

Впрочем, коли судить беспристрастно, разве можно подозревать человека в чем-то нехорошем потому, что он не желает ходить с грубо зашитым пузом и разводить вшей в шевелюре. А эта пакость у нас уже появилась.

Я никогда раньше не видел это омерзительное насекомое, но как только обнаружил – сразу узнал. И перепугался. Было такое состояние, будто тебя публично опозорили.

Через день-другой мы уже не столь остро реагировали, когда эти твари давали о себе знать. Глеб даже находил, что их наличие приносит некоторую пользу—мы злее ненавидели фашистов. А Вилька придумал афоризм: «Фашист – это вошь в человечьем облике!»

И вот Брус сидит, совсем не похожий на себя, с розовой бугристой макушкой, и прилаживает к петлицам по шпале.

Вилька подмигнул нам, напыжился и вдруг издал тихий свист... затем все сильнее, сильнее... Свист теперь походил на визг, казалось, еще миг – и рванет мина.

Брус, как только услышал зловещий свист, швырнул гимнастерку и лягушкой распластался на земле. Но вместо взрыва грянул хохот.

Капитан не сразу понял, в чем дело. Некоторое время он продолжал лежать, потом осторожно приподнял голову, обвел бойцов тяжелым взглядом, в котором еще суматошился животный испуг.

– В-в... в чем дело?

Вильке бы сдержаться. Но куда там! Наш друг закусил удила; -

– Не разорвалась,– любезно пояснил он.– Должно быть, антифашисты набили ее песком.

Брус поднялся, отряхнув с себя пыль, и сделал вид, будто не понял, что его разыграли. Однако мелкая его душонка жаждала мщения.

– Так-с,– не удержался Брус,– так-с, возьмем это на карандашик.

У него была отвратительная привычка все и вся «брать на карандашик». Частенько при этом он вытаскивал блокнот и делал в нем таинственные пометки. И в таких случаях человеку, которого он «брал на карандашик», становилось муторно.

Вилькина шутка вылезла нам боком.

В той же усадьбе батальон, понесший новые потери, пришлось переформировать. Он стал двухротным плюс разведвзвод и медчасть, которой заправлял остроумец фельдшер. Катя была в батальоне на особом положении. Официально она считалась санинструктором, но ей никто и никогда ничего не приказывал, каждый старался ей услужить, лучший кусочек из скудного нашего довольствия предназначался Кате. Вилька ее прозвал «дочерью полка».

Так вот, как только батальон переформировался, мы очутились во второй роте, командиром которой комбат назначил Бруса.

Капитан начал с того, что сделал из нас пулеметный расчет. В нашем распоряжении оказался «максим» с разбитым прицелом и искореженным щитком и прорва коробок с лентами. Мы, пожалуй, даже обрадовались такому доверию. Но Брус охладил наш пыл.

– За утрату матчасти и заведомо неприцельный огонь...– он повертел перед нашими носами парабеллумом.– Поняли?

Вилька не выдержал:

– Товарищ капитан, а в уборную вы ходите тоже с пистолетом в руках?

Брус налился краской:

– За оскорбление командира предстанете перед судом военного трибунала, как только батальон выйдет из окружения.

– Есть – предстать перед судом военного трибунала, как только батальон выйдет из окружения,– Вилька браво откозырял.– Разрешите идти?

– Разрешаю,– вяло ответил Брус. По-моему, он впервые в жизни здорово напоролся.

Разведчики сообщили: в километре от МТС в небольшом селе расположилось до роты фашистских мотоциклистов.

Комбат собрал батальон.

– Товарищи бойцы, в километре от нас – около роты фашистов. Мы – регулярная часть Красной Армии, наш долг – громить врага, уничтожать его. Приказываю: сегодня в двадцать два ноль-ноль атаковать и уничтожить роту фашистских мотоциклистов. К селу подойти скрытно... Сигнал атаки – белая ракета. Вопросы есть?

Бойцы одобрительно зашумели, мол, какие там вопросы.

И вдруг – голос капитана Бруса:

– Разрешите высказать соображения? Комбат разрешил. Брус откашлялся.

–Я считаю,– произнес он глухо,– задача командования – вывести живую силу и технику из окружения. Поэтому полагаю, что ввязываться в бой самим не нужно. Кроме того, чем ближе батальон подходит к линии

фронта, тем гуще боевые порядки противника. Атакуя фашистов, мы тем самым обрекаем батальон на верную гибель...

Наступило молчание.

– Все?– спросил, наконец, комбат.

– У меня все... Впрочем, полагаю, что для успешного перехода через линию фронта прорываться следует мелкими группами.

– У кого еще есть вопросы? Комиссар откашлялся.

– Желаю сказать несколько слов,– комиссар одернул гимнастерку, подошел к командиру нашей роты и сказал, отчетливо выговаривая каждое слово:– Капитан Брус, вы – трус и негодяй!

– Что?!!

– Трус и негодяй!

Честное слово, мне захотелось орать от восторга. Брус очумело моргал своими красивыми гадкими глазами. Сейчас он походил на короля, которому его подданные вдруг надавали пинков. Дрожащими руками Брус вытащил зловещую записную книжку.

Тут вмешался комбат:

– Старшина Милешин, примите командование второй ротой.

Записная книжка выпала из рук капитана Бруса.

– Комбат!– взвился вдруг Вилька.– Товарищ комиссар!.. Золотые вы мои!..

– Отставить разговоры!—осадил его Шагурин. Вилька блаженно улыбался.

Брус сейчас похож на змею, у которой вырвали ядовитые зубы. Возле него крутится Кувалда, и мы догадываемся, что он насплетничал капитану насчет Вильки, потому что Брус вдруг даже повеселел. Несколько раз он порывался что-то сказать комбату, но удержался от искушения. На нас он поглядывал искоса.

В сущности это был примитивный тип, и разгадать ход его мыслей не составляло никакого труда. Брусу не терпелось взять на карандашик и Глеба. Вскоре и Глеб очутился у него на заметке.

Сперва мы не поняли, о каком таком взаимном молчании толковал нам Кувалда, когда Вилька заметил его возле окна. Вскоре, однако, все разъяснилось. Этот верзила с масляными глазками все время вертелся возле Кати. Нас одолевало неистребимое желание изувечить его до полусмерти. Но мы сдерживались: Кувалда действовал осмотрительно.

Но на этот раз Кувалда не утерпел. Воспользовавшись тем, что мы были заняты чисткой «максима», он отправился к хатке, стоявшей на отшибе. В хатке находилась Катя. По счастью, Глеб собрался за водой для «максима». Путь его лежал мимо той самой хатки.

Что там произошло – никто толком не знал. Глеб в ответ на наши вопросы угрюмо молчал, а Катя тихо плакала.

Кувалду нашли в палисаднике избитого, без сознания, с проломленной переносицей.

Но в общем-то все было ясно. Никто, даже остроумец фельдшер, не помог Кувалде перевязать изувеченную морду.

Капитан Брус маялся, места себе не находил. Еще бы! Через час – атака.

Наш новый ротный – старшина, симпатичный рябой дядька с маленькими хитрющими глазками – велел установить «максим» метрах в трехстах от южной околицы села.

Разбитый пулемет дребезжал и звякал на выбоинах. Пришлось тащить его на руках, чтобы скрытно добраться до указанной ротным позиции. Мы почти не волновались. Беспокоило другое: как бы не пропустить фашистов, если они кинутся по дороге в нашу сторону.

– Глеб,– сказал Вилька,– давай-ка будь вторым номером, а Юрка пускай поработает со «шмайсером», все равно ему нечего делать, коробки с лентами под рукой.

– Ладно.

Завечерело, но еще не сгустилась тьма. Умница комбат, выбрал подходящее время для атаки. Мы лежали, притаившись за пыльным кустом, и нас одолевала нервная зевота. Наш батальон взял инициативу в свои руки. Кто сказал, что мы пробиваемся из окружения? Это они, фашисты, окружены, всюду их подстерегает смерть.

Мысленно мы видим, как осторожно подбираются к селу наши'бойцы. В селе слышен шум моторов, патефон наигрывает разухабистый фокстрот... Разведчики снимают охрану... Тишина... Вдруг – длинная автоматная очередь, крик – и тут же в небо взлетела белая ракета, заахали гранаты, «уррр-а!!» покатилось неудержимой волной...

Мы были уже опытными солдатами. В хаосе звуков боя мы теперь разбирались так же хорошо, как дирижер в партитуре. Наш рыкающий «Дегтярев» работает вовсю, винтовочные щелчки сливаются в аритмичные очереди, словно ведет огонь пулемет-заика... А это фыркают наши, трофейные автоматы, слаженно, дисциплинированно. Они бьют по северной околице.

– Вот дают прикурить!– Вилька дрожит от нетерпения.

Глеб нежно улыбается.

Вдруг из-за крайней хаты на дорогу выкатился мотоцикл с коляской... третий... пятый. За мотоциклами бежала толпа фашистских солдат.

Вилька вцепился в рукоятки «максима».

– Подпустим шагов на сто. Тогда и без прицела сработаем.

Меня прошиб озноб. Но это не страх, а нетерпение охотника, волнующегося, как бы не упустить дичь. У меня всего пять автоматных обойм.

– А, гады!– прохрипел Вилька.

Деловито затарахтел наш «максим», поводя стволом из стороны в сторону. Фашисты взвыли, шарахнулись назад, но из села по ним ударил. «Дегтярев»... Опрокинулся один мотоцикл, второй...

Одному отчаянному фрицу все же удалось проскочить через зону смерти. Мотоцикл его с ревом промчался по дороге, перед самым нашим носом... В следующую секунду я послал ему в спину целую обойму. Для гарантии. Мотоцикл круто развернулся, опрокинулся и затих. Это было великолепное зрелище. Я упивался им. Тут-то меня и ударило по руке. Нет, не ударило. Мне показалось, будто пальцы левой руки прищемило дверью. Я вскрикнул, взглянул на руку и увидел, что безымянного с мизинцем как не бывало.

Это мне удружил рехнувшийся от страха фриц. Он напоролся на наш-пулемет, чудом уцелел, полоснул мне по пальцам из автомата и сейчас лежал в двух шагах от нас на спине, широко раскинув руки. Глеб прострочил его чуть ли не пополам.

Вилька перевязывал мне руку и чертыхался. Глеб занял его место у пулемета. Но стрельба уже смолкла.

– Все... Порядок,– проворчал Вилька, закончив перевязку.– Поздравляю с боевым ранением. Человек всего добьется, если очень захочет. На то он и царь природы.

Я молчал – мне было не до шуток.

– Слушай, царь,– продолжал Вилька,– какого рожна ты встал во весь своей несравненный рост? Любовался делом рук своих? Ох-хо-хох... Гордыня. Скажи спасибо Глебу, а то бы этот фриц не успокоился на двух пальцах.

Мне было нехорошо, поташнивало. Боль терзала уже всю руку.

Сквозь туман я увидел наших бойцов. Они несли ящики, трофейное оружие. Прокатила легковая автомашина.

Батальон свернул с дороги и шел по жнивью, сквозь кукурузные поля, по мелким балочкам.

– Головастый у нас комбат,– комментировал Вилька.– Не на восток ведет, а на север. Путает фрицев.

– Где Катя?– глухо спросил Глеб.

– С ранеными.

– Не задело ее?

– Типун тебе на язык.

Глеб вроде бы ничего особенного не сказал. Но я все понял. Чепуха, будто я без Кати не могу жить. Это он, Глеб, без нее не может. Он – и больше никто.

И мне вдруг стало легко и радостно.

– Глеб,– сказал я,– береги ее, обещаешь? Он кивнул.

Вилька рассмеялся:

– Она мне, знаешь, что утром сказала? Она сказала: «Виля, береги его с Юрой. Обещаешь?» В том, значит, смысле, чтобы Виля и Юра вдвоем берегли его одного. Каково, а? А на нас им наплевать. Друзья!..

Он опять рассмеялся. И я тоже. Все'стало на свои места. Все разъяснилось. И рука не так сильно болит. Только в душе чуточку засаднило.

– Завидую я тебе, Глеб,– сказал Вилька. Глеб промолчал.

В балочке, поросшей по склонам колючим кустарником, мы и заночевали.

Утром за меня взялся остряк фельдшер. Катя помогала ему.

– Молодой человек,– заметил он, делая обезболивающий укол.– вы не только в счастливой рубашке родились, но и в счастливых кальсонах. Еще вчера я применял в качестве обезболивающего средства самогон, а сегодня – новокаин.

Фельдшер почему-то говорил мне «вы». Но я все равно помалкивал, хотя именно сейчас до меня, наконец, дошло, что с двумя пальцами я распрощался навсегда.

– Вы что – глухонемой?– не унимался эскулап.– Говорят вам, что вы родились в кальсонах.

– Оставьте его,– попросила Катя.

– Не оставлю. До войны я работал сельским фельдшером, имею большую, хирургическую практику... Трофейный новокаин! Надо же – такое везение человеку!

Тут я не выдержал:

– Если бы я родился в ваших кальсонах, мне бы не отстрелило пальцы.

Он оскорбился:

– Нет, как вам нравится, Катюша? Посмотрите на этого молодца! Совсем обнаглел. Все ему мало. Тогда я ему расскажу о самогоноанастезии.

Фельдшер принялся обрабатывать рану, Поскрипывая зубами, я слушал его рассказ и не очень-то ему верил. Фельдшер утверждал, что вчера ампутировали руку одному парню, как он выразился, «по живому мясу». Бойцу дали выпить бутылку самогонки и, когда его разобрало, сделали свое дело.

– Не морочьте меня, доктор.

– Я – морочу? Это так же верно, как я доктор. И' вообще....операция закончена.

– Он правду говорит,– подтвердила Катя.– И знаешь, кого пришлось оперировать под самогоном? Ткачука. У него гангрена выше локтя поднялась.

– Железный человек – этот Ткачук,– сказал фельдшер.

Я долго раздумывал, поблагодарить ли мне остряка исцелителя за операцию. Решил воздержаться. Глупо вроде. Как-никак – двух пальцев нет. Но я оценил доброту этого уже немолодого человека. Все его разговоры, остроты и шутки – это для того, чтобы отвлечь от боли, горестных размышлений.

Все-таки его неистребимая любовь к сомнительному юмору испортила торжественность момента.

– О пальцах не горюйте, юноша!– сказал он мне на прощанье.– Вы вполне полноценный индивидуум. Единственно, что утрачено – и то всего на двадцать процентов – способность ковырять в носу.

Возле палатки – самодельной операционной – меня поджидал Глеб с кучей новостей. Прежде всего он сообщил, что после вчерашнего боя у всех настроение – высший сорт. Взято много трофеев. Всяких консервов и колбас – навалом. На захваченной автомашине имеется рация; рычажок вправо повернешь – на батареях работает, влево – от электросети. Уже слушали сводку Советского информбюро. Особых сенсаций пока не передавали. Идут бои на Кексгольмском, Смоленском, Коростеньском и Уманском направлениях. На остальных участках фронта – бои разведывательного характера. Фашистские самолеты совершили налет на Москву, а наши – на Берлин. Командир запретил радировать о нашем существовании,– не желает, чтобы немцы нас запеленговали. А сейчас командир допрашивает пленного обер-лейтенанта из роты мотоциклистов. Вилька орудует в качестве переводчика и очень здорово.

В заключение Глеб вытащил из кармана плитку шоколада в яркой обертке и сунул мне.

– На, подкрепляйся.

Мы поспели к концу допроса. Обер-лейтенант, окруженный бойцами, держался с апломбом, хотя вид у него был совсем не парадный. Без фуражки, погон вырван с мясом, под глазом здоровенный фонарь. Я смотрел на его макушку, поросшую желтоватым цыплячьим пухом, и меня не оставляло странное чувство: честное слово, я где-то видел этого типа. Конечно же, видел! Эти жирные щеки, глаза навыкате, рот, похожий на куриную гузку.

Да, да! Это было восемь лет тому назад. В ту пору я, совсем мальчишкой, побывал с отцом почти на всех новостройках, а зимой тридцать третьего мы приехали в Магнитогорск.

Металлургический гигант только еще заканчивали строить, соцгород – несколько десятков однообразных зданий – томился в окружении бараков, нещадно дымивших железными печурками, а клубы гари, вырывавшиеся из труб и домен комбината, щедро оседали на снегу.

Но уже были хорошие школы. И мы, мальчишки и девчонки в затрапезных пальтишках и валенках, радовались школам; кроме того, в школах выдавали на завтрак соевые конфеты, соевые котлетки и прочую сою. По правде сказать, хотя и было известно, что соя – чрезвычайно питательный злак, из которого можно приготовить великое множество вкусных блюд, нам хотелось шоколада, яблок. Но их не было. Яблоки, шоколад поедали иностранные «спецы».

Они их здорово ели. Иногда даже – на наших глазах.

Один такой «спец» встречался нам, когда мы шли в школу. Громоздкий, улыбающийся,^в добротном пальто и брюках «гольф», в пестрых шерстяных чулках и башмаках на вершковой подошве, он важно шествовал, совершая утренний моцион.

Как-то при очередной встрече «неустойчивый элемент» Зинка сказала «спецу» – «гутен таг» – «добрый день», единственную иностранную фразу, которую она знала. И... в награду получила печенье! За этот подлый поступок Зинка дорого поплатилась, тем более, что печенье она тут же малодушно съела. «Спец» же получил великолепное прозвище – Гутентаг, которое вскоре превратилось в Гутентак. Мы знали, что фамилия его Гай-ер, а имя Манфред и что рабочие его между собой называют Манькой. Но Гутентак нам нравилось больше. Однажды мы даже разговаривали с ним.

Вот как это произошло. На стене школы висел плакат: мчат два паровоза – синий и красный. Синий впереди, но, по всему видать, вот-вот красный локомотив обгонит синий и умчится вдаль.

И вновь встретился нам Гутентак. Он ткнул мохнатой перчаткой в плакат, весело осклабился, а потом указал на черный от копоти снег, сунул руку в сторону бараков и в заключение, издав возглас «пфууу!», суматошно вскинул руками.

Мы учились во втором классе и поэтому с точки зрения политграмоты вполне могли оценить это «пфууу!»

Но как дать отпор мерзавцу? Выход нашел мой приятель Витька Лебедев. На» всякий случай отбежав в сторону, Витька снял варежку и показал Гутентаку кукиш.

Гутентак побагровел, залопотал что-то по-своему и быстро пошел прочь.

Мы торжествовали победу и орали вслед Гутентаку:

Немец-перец-колбаса Съел мышонка без хвоста!

Разве я мог забыть Гутентака!

Сейчас он стоял передо мной. Он даже не очень постарел. Только щеки обрюзгли.

Должно быть, я изменился в лице. Глеб спросил:

– Что с тобой, Юрка? Я не отвечал.

– Что.с тобой, Юрка?– повторил Глеб.

Но я молчал. Я смотрел, смотрел на немецкого обер-лейтенанта. Вспомнил, как прозвали Манфреда Гайера рабочие, и крикнул:

– Манька!

Он вздрогнул и уставил на меня водянистые глаза. Он ничего не понимал и вздрогнул от окрика.

– Манька,– повторил я.– Манфред Гайер.

Он побледнел. Должно быть, его охватил мистический ужас: страшный оборванец навязывался ему в знакомые.

– Товарищ комбат, этот фашист мой знакомый!.. Комбат и комиссар опешили.

– Да-да,– торопился я, меня почему-то знобило,– я знаю, знаю его.

– Я не есть фашист!– вдруг взвизгнул Гайер.

Торопясь, глотая слова, я рассказал о Гайере, о его «пфууу!», о том, как он ненавидел нас. О! Он мечтал о том, чтобы все в нашей стране полетело крахом. Когда он показывал на плакат с паровозами и кричал «пф-фу-у-у!», он имел в виду всю нашу страну...

Такой не может не быть фашистом, он – враг, злобный враг, жаждущий нашей гибели.