Текст книги "Пора летних каникул"

Автор книги: Олег Сидельников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

Павка предложил осмотреть район железнодорожного моста.

Возле здоровенной воронки толпились мальчишки. Спускались на дно ее, искали осколки. Мы тоже занялись делом.

Павке повезло, он подобрал фиолетово-сизый кусок стали величиной с кулак – зазубренный, с колючими коготками. Если понюхать его – пахнет кислым, вонючим.

Мы нюхали осколок долго, с наслаждением.

– Диверсант!—раздался вдруг звонкий ребячий голосок.– Дядя, смотри – диверсант.

Я оглянулся и обомлел: белесый мальчуган лет десяти показывал на меня пальцем. Усатый дядек в замасленной кепке машиниста открыл от удивления рот.

– Диверсант?!

– Диверсант, дяденька, диверсант!– заверещал сопливый Шерлок Холмс, испуганно вращая глазами. Голос его срывался от ужаса и восторга.– Смотрите, дяденька,– настоящий немец-перец-колбаса, и морда вся изодрана, это он, наверно, брякнулся, когда ночью с парашютом прыгал!..

Поднялся невообразимый галдеж. Вмиг меня обступило колышущееся кольцо. Откуда-то появились взрослые. От моста к месту происшествия бежали двое с винтовками наперевес, они словно, собирались с ходу поднять меня на штыкй.

С испугу у меня язык отнялся. И у моих друзей тоже. Павка, правда, пытался развеять подозрения, кричал: «Граждане! Успокойтесь, граждане!», но его попросту вытолкнули в сторону. Все . смотрели на меня с опаской и злобой. Руками, однако, никто не трогал, видимо, побаивались – вдруг я из штанов выхвачу гранату.

Я покосился на Вильку и Глеба – на них лица не было. Бледные, губы трясутся. Честное слово, в тот момент они здорово смахивали на настоящих фашистов. Воображаю, какой вид у меня!

Двое с винтовками – сержант и боец – наставили на меня граненые штыки, а потом уже спросили:

– Который тут диверсант, этот, что ли?

Я поразился: неужели я так похож на фашиста, что они сразу же принялись именно за меня? Могли бы ведь ткнуть штыками в Вильку или в Глеба.

А толпа бушевала. Павку отталкивали все дальше и дальше. Он беспомощно размахивал руками.

– Вот он, колбасник! Ишь рыло отъел...

– Гляди, хлопцы, небось в штаны с переляку наклал! Глазищем-то як моргае.

– Веди его до начальства...

– И дружков его за компанию. Сержант смотрел на меня, словно на заморское чудо.

Простецкие глазки его часто мигали. Молоденький боец громко сопел от волнения и усердия – острие его штыка я ощущал пупком, и от этого прикосновения хо-. лодок пробегал по всему животу. Сержант подозрительно зыркнул на Вильку и Глеба, засек и вновь стал на меня мигать. Вдруг он улыбнулся, как человек, которого осенила счастливая мысль, крикнул, словно глухому:

– Гутморген, фашист!.. Слышишь? Гутморген, тебе говорят?! Сознавайся, вражина, клади оружие.

Я продолжал стоять, как истукан.

– Не хотит!– загалдели мальчишки.

– Щоб тебе повылазило!

– Ишь будку себе отожрал...

Больше всего почему-то меня поразила реплика насчет «будки». И вовсе я ее не отожрал. Будка как будка. А общего веса мне не хватает десять кило.

– Ну так как, Гитлер швайн,– вновь заговорил сержант, мобилизовав свои познания в немецком,– что будем делать?

Сержант, по всему видать, и сам толком не знал, как ему поступить дальше. ' Глеб немного опомнился, сказал сержанту:

– Дураки вы дремучие. Комсомольцы мы, а никакие не шпионы. Видишь – орден у меня...

Лучше бы Глеб молчал. Толпа сгрудилась, замелькали кулаки, Глеб раза два схлопотал по шее.

– Ах, гады, лаются!

– В расход их... Где это видано, чтоб соплякам ордена жаловали.

– Воны тоже шпиены!.. Попались орденоносцы! Вспомнив, что у меня с собой паспорт, я потянулся к боковому карману пиджака. Толпа ахнула, отпрянула.

Взвизгнули мальчишки. Сержант и боец, как резиновые, отпрыгнули на шаг.

– Не шевелись!– закричал сержант.– На месте уложу... Руки вверх.

Мы подняли руки. Молоденький боец торопливо шарил по нашим карманам. Невесть откуда прошмыгнувший к сержанту белесый мальчуган, тот самый зловредный молокосос, признавший во мне диверсанта, пропищал:

– Этого дяденьку с орденом я знаю, в цирке видал. Он циркач, честное-честное!

– Иди, иди отсюда,– сержант махнул рукой, и мальчишка исчез. Не сержант, а иллюзионист Кио!

Теперь уже все забыли о виновнике наших несчастий.

Не найдя ничего предосудительного, сержант долго вертел в руках мой паспорт и служебное удостоверение Глеба. У Вильки документов с собой не было. Казалось, бы,– он самый подозрительный.

Ничуть. По-прежнему я находился в центре внимания.

– Вот какие мерзавцы,– рассуждали в толпе.—И паспортами нашими запасаются, и по-русски научились... Молоденькие такие, на губах молоко мамкино не пообсохло, а уже фашисты!

Мы стояли с поднятыми руками. Вид у нас был самый разнесчастный. А сержант все разглядывал, разглядывал документы...

Выручил Павка. Он бросился к сержанту.

– Товарищ командир – предложил он,– ведите гадов в органы! Там им дадут прикурить! Ишь, подлецы, повадились с самолетов прыгать. Ведите их, товарищ командир.

Хитер Павка! Командиром величает, друзей последними словами кроет. Молодец!

Нас вели через весь город. Огромная толпа шла эскортом. На нас указывали пальцами, плевались вслед, материли. Было так стыдно и обидно, что всё вокруг я видел, как сквозь красные очки.

В здании госбезопасности мы почувствовали себя куда лучше. Никто не улюлюкал, не ругался. Майор с веселыми глазами опросил свидетелей, Павку, навел по телефону справки, поблагодарил сержанта и бойца за труды, а затем сказал:

– Не сердитесь, ребята, время такое. Народ взвинчен, зол на фашистов. Лучше десятерых, сотню честных задержать и отпустить с миром, нежели одну сволочь проворонить.– Потом улыбнулся Глебу:– А я вас, молодой человек, в цирке видел. Здорово работаете. Правильно вас орденом наградили. Только мой вам совет не носите его пока. Люди зоркие стали, приметливые. У кого пистолет не так висит, кто вместо спичек зажигалкой пользуется. А у вас орден... в таком возрасте.

Вилька оживился.

– Товарищ майор,– воззрился он на него неугомонными своими глазами.—А в самом деле есть диверсанты или это треп один?

Майор вздохнул, и мы вдруг увидели, что он не такой уж молодой, как показался вначале.

– Если бы треп... Ладно, ребятки, как невинно пострадавшим, покажу кое-что. Посидите у меня пяток минут, а я выйду и дверь открою. Смотрите в оба.

Надул нас майор, хотя мы и таращили глаза изо всех сил. Ничего любопытного не увидели. Сперва прошел один в форме, потом еще двое, а перед ними молодая женщина, должно быть, машинистка. Вот и все.

Майор вернулся:

– Видели? Вилька разозлился:

– Видели, спасибо. Лучше уж картину Айвазовского посмотреть «Девятый вал».

Я благоразумно промолчал.

Майор рассмеялся, кивнул в мою сторону. – Ну, этот ваш приятель все проморгал... Что это у него веко дергается?.. Ах, контузило. Прошу извинить. Значит, ничегошеньки не видели? Машинистку? Вот он – враг! Не задержали бы ее – худо... Так-то вот. Однако вам пора, орлы. Счастливого пути.

Вышли мы из управления растерянные и притихшие. Павка ждал нас на углу. Он так и набросился на меня, стал доказывать, что я должен сидеть дома и не показывать на улицу носа. С такой немецкой физиономией обязательно нарвешься на неприятность: блондин, глаза серые, долговязый – вылитый фашист.

Это меня взорвало:

– У меня не немецкая физиономия, а славянская. А вот ты, Павка, и есть самый что ни на есть Гане. Думаешь, если за шатена себя выдаешь, так и не Ганс? Ты скорее рыжий, чем шатен. И глаза... Молчал бы лучше. Вилька хохотал.

– Ты что?– не выдержал Павка.

– От радости, джентльмены! Если бы вы знали, как я перетрухал, когда нас задержали. Совсем забыл, что Вилен Орлов теперь трудовой элемент. Кутузки боялся.

Мы рассмеялись. Действительно, здорово хорошо вышло. И лишь флегматичный Глеб грыз ноготь и о чем-то сосредоточенйо думал.

– Что ты, Глебик?

– Так, о той... машинистке думаю. Значит, фашисты – это не обязательно нож в зубах.

Мы рассказали Павке о «машинистке». Он всплеснул руками.

– И я ее видел... когда в машину сажали. Внимания не обратил, думал, спекулянтка какая.

Солнце веселилось по-довоенному. Правый берег Днепра поблескивал красноватыми крышами, высунувшимися из зеленого моря листвы. Детишки чертили «классы» и прыгали через веревочку.

Мирный солнечный день. Только вот почему по проспекту, сбиваясь с шага, идут колышущимся строем молодые ребята с котомками и чемоданчиками? Почему стекла в домах вымазаны мелом и синькой? И эти белые зловещие кресты на окнах! Они словно перечеркнули прошлую жизнь.

Из-за угла вывернулся пьяненький человек с вещмешком за плечами. В гимнастерке, шароварах, сапогах. Вроде военный, а лицо гражданское. Он показал нам марлевую куколку вместо пальцев и сплюнул:

– Отвоевался. В первый же день отгрызли. На Буге. Чудно даже, как жив остался. Смехота одна.

Не зная, что отвечать, мы молчали. Человек еще раз сплюнул:

– Ну что мне, значит, делать, а? Ни одного фашис-*та не кокнул. С какими глазами домой заявлюсь? Тятька у меня зверь-человек. Георгиевский кавалер. Медведь. Зачем я его осрамил, а?

Не дожидаясь ответа, он махнул своей куколкой и побрел к трамвайной остановке.

Радиорепродуктор передавал газетную заметку о танкистах Максимове и Приходько. Их легкий танк, попав в окружение, геройски громил врага. За дни боев танк прошел свыше тысячи километров. «Для смелых советских воинов,– заканчивалась заметка,– нет безвыходных положений».

Тысяча километров! Как же глубоко врезался враг. Почти вплотную подбирается война. Она уже свистит бомбами, нудит моторами «юнкерсов», злорадно показывает нам культи и марлевые куколки, прикидывается «машинисткой».

Мы вышли от майора не только растерянные. Мы стали чуточку взрослее.

Следующую ночь у нас не было дежурства. Договорились перед комендантским часом собраться у меня. Ребятам нравилось валяться на терраске – прохладно, весело и никто не мешает.

Мама испекла вкусный пирог. Земляничный! Мы ели и похваливали. Особенно распинался Вилька. Признаться, я раньше побаивался, что мне запретят с ним встречаться. Однако вышло все – лучше некуда. Маме Вилька понравился. И не мудрено, Вилька – хитрец. В присутствии мамы он совсем другой человек – вежливый, обходительный, золотой зуб не показывает, говорит об умном. Мама мне как-то сказала:

– Приятели у тебя хорошие. Глеба я давно знаю, Павлик тоже симпатичный. Немного важничает, правда. А Виля – просто прелесть. И подумать – вырос без родителей! Все от человека зависит. Одного не пойму: зачем носит сапоги гармошкой?

– Трудно ему, – соврал я.– Приехал на работу устраиваться. Денег нет, вернее – мало. Хорошо еще, что Глебов отец взял к себе. Учиться будет, работать.

– Это хорошо. Хорошо. Но не делай из меня дурочку, Юрик. Сапоги дороже ботинок. Это даже мне известно. Отец (мама так называла папу) мне сказал: «Виля – парень тертый, по всему видать, из темного мира. Но это неважно. Важно другое: не ребята к нему, а он к ним тянется. И сердце у него честное. А это главное. За Юрика я спокоен».

Может быть, потому, что мама впервые видела исправившегося урку, она особенно к нему благоволила. И ко всему Вилька умеет в душу влезть.

А сейчас он уписывал пирог и рассыпался в хитрых комплиментах. Покончив с пирогом, Вилька деликатно вытер платком, губы и как бы невзначай рассказал о моем мужественном поведении перед разъяренной толпой, жаждавшей растерзать диверсанта. Поведение остальных, в том числе и свое собственное, он выставил в комедийном плане.

Вилька веселил бы нас и дальше, но мама рассмеялась, погладила его по голове, как маленького, и ушла из комнаты. Больше она не заходила – вечно находила себе работу. Прямо-таки удивительный человек. А папа остался ночевать на работе.

Мы, по обыкновению, разлеглись на полу. По сосредоточенному виду Глеба можно было заподозрить, что его одолевает новая «теория». Так оно и оказалось. Едва мы заговорили о войне и подвигах наших бойцов, .командиров, краснофлотцев, Глеб вытащил из кармана книгу в картонном переплете под желтоватый мрамор и произнес мрачно:

– Чтобы скорее победить, я предлагаю запретить Льва Толстого.

Честно говоря, мы не очень-то увлекались Толстым. Й все же заявление Глеба нас потрясло. В школе нам все уши прожужжали: «Толстой, Ясная поляна...» Такой он потрясающий гений. А Глеб – запретить!

– Спокойно, синьоры, без суеты,– взял инициативу Вилька. Он просиял.– Может, гражданин оговорился... Кого вы предлагаете запретить?

– Толстого,– упрямо повторил Глеб.

– Льва Николаевича, графа и вегетарианца? Того, что ходил босиком, играл в городки, ездил на велосипеде и создал шедевральный рассказ про крестьянского мальчика по имени Филиппок...

– Да,– отрезал Глеб.– Хватит трепаться. Вилька, однако, зарядился надолго.

– Нет уж, позвольте уточнить. А как быть с Алексеем Николаевичем и Алексеем Константиновичем? Не предлагаете ли вы заодно и их – под корешок?

– Только Льва Николаевича,– Глеб был невозмутим, хоть из пушки по нему стреляй.

– Предлагаете? -Да.

– Ну что ж, ставлю на голосование. Кто – за?.. Так. Против? Воздержавшихся нет? Предложение принято.

Павка не выдержал, подтянулся на руках к Глебу, чтобы получше рассмотреть, спросил:

– Ты это серьезно?

– Вполне.

– Толстой – гениальный художник!..

– С одной стороны,– отпарировал Глеб,—а с другой – помещик, юродствующий во Христе.,

– Зеркало русской революции...

– Проповедник пораженческой теории непротивления злу!—Глеб воодушевился.—Ребята, я серьезно. В такое время, когда всякие там дамочки оказываются диверсантами, и вдруг... Лев Толстой. Он всю нашу пропаганду может смазать... своим, как нас учили, гениальным пером. Вот, к примеру, прочитает боец плакат «Все силы на разгром врага!», полистает брошюрку о том, какая Гитлер сволочь, загорится ненавистью, а ему под нос вашего Льва Николаевича!.. А?

– И что? -

– А то! Лев Николаевич ваш и скажет: «Напрасно гневаешься, милок. Бери пример с моего Платона Каратаева. Кроток был, мудр; неграмотен, а самого Пьера Безухова заново породил. Ну чего ты кипятишься? Если суждено победить, и без всякого ворога одолеем. А все эти генералы и военные гении – тьфу одно. Проку от них ни на грош. Две враждебные армии – это как два шара. Один шар накатился на другой – катятся оба в одну сторону. Перестанут катиться, остановятся, тогда второй шар по первому ударит – назад покатились...»

– Ну уж это ты врешь!– не выдержал я. Между нами, «Войну и мир» мне так и не удалось осилить. Прочитал про Аустерлиц, про Бородинскую битву, а остальное– как умирает Князь Андрей, про пеленки, во-первых, во-вторых, в-третьих... про несвободную свободную волю и все то, что по-французски – благополучно пропустил. Но уж насчет шаров Глеб загнул. Не мог Толстой такое смолоть.– Врешь ты насчет шаров!– повторил я с вызовом.

Глеб молча раскрыл книгу, полистал, сунул мне под нос.

Смеркалось, читать было трудно. Но я все-таки разобрал. Действительно – два шара!..

– Толстой высмеивает военное искусство,– продолжал наступать Глеб.– По его утверждению, армию нельзя отрезать. А как же Канны? И вообще он толстовец до мозга костей.

Пашка вскочил на ноги:

– Толстовец?! А разве Толстой не преклонялся перед мужеством и стойкостью русских, солдат? А разве он не ценил героизм, самопожертвование?

– И описал смерть Пети Ростова. Влепили мальчику пулю в лоб – и конец геройству. Заметь, Глеб, никого не убили вокруг, только Петю Ростова. Да он, Толстой этот, настоящий пораженец. Кому захочется воевать, прочитав, как глупо погибает Петька? Тебе захочется?

Да,—ответил Павка так, словно отрубил.—И кроме того... Петька – это другое дело. Ему хотелось отличиться. А мне.., отличиться, конечно, тоже здорово, но главное... Поверьте, ребята, вот пришли бы сейчас ко мне, спросили: «Родина посылает тебя, Павка, на верную гибель. Пойдешь?»—Павка перевел дух, шмыгнул носом – смешно так, по-детски,– и ответил убежденно:– Я не пошел бы – побежал...

– Спотыкаясь и падая от усердия,– вставил Вилька.

– Дурак! Все шуточки. А я серьезно. Главное, жизнь прожить по-человечески. Толстой, конечно, насчет Петьки переборщил малость. Слишком нелепо... пугает, да. Но зато у него есть главная мысль, которую ты, Глеб, пропустил мимо ушей. Я эти его слова запомнил: «Дубинка народной войны поднялась со всей своей грозной и величественной силой и, не спрашивая ничьих вкусов и правил, с глупой простотой, но с целесообразностью, не разбирая ничего, поднималась, опускалась и гвоздила французов до тех пор, пока не погибло все нашествие». Понятно? А у нас – народная война...

– Значит, за дубины браться?

– Выверты, Глебчик! При чем тут дубинка? Сам ты дубина, если не понимаешь разницы. Дубинка – это образ. Если хочешь знать, Толстой – самый ценный сейчас пропагандист и призывает народ бить фашистов, где попало и чем попало!

Наступило молчание. И тут флегматичный Глеб заулыбался. Он тоже вскочил и схватил Павку за грудки.

– Я... Дубина, да? Дубина я? Ах, я дубина... Это было забавно.

Вилька и я тоже вскочили. Кто-то больно ткнул меня локтем под ложечку, я упал. На меня грохнулся Павка, и началась «куча-мала». Сперва из меня «давили масло», потом внизу очутился Павка. Хитрый Вилька все увертывался от «донышка». Даже Глеба – на что здоров!– и то подавили, а Вилька увертывался. Когда же мы, объединившись, схватили его, Вилька заорал:

– Анна Петровна!.. Анна Петровна, меня толстовцы бьют!.. Помогите!

Мама заглянула на терраску, и мы, тяжело дыша, живо улеглись по своим местам.

– Наказание мне с вами,– в голосе мамы слышалиеь веселые нотки.– Такой великовозрастный детский4 сад, кого хочешь с ума сведет.

– Они и сейчас щиплются,– подливал масла в огонь Вилька.– Знаете, как больно!

– Доносчику – первый кнут... Ну ладно, ладно, спите лучше. Покойной ночи, ребята.

– Спокойной ночи, Анна Петровна. Мама ушла. Вилька ликовал:

– Что, съели? Воюют не числом, а умением... Но-но, только без рук! Спать велено. Слушайтесь старших.

– А все-таки Толстой...– опять завел свою волынку Глеб, но Павка оборвал его:

– Тише!.. Что это, слышите? Вдалеке кто-то заплакал, застонал.

– Кот...– безапелляционно объявил Вилька.– Он не договорил – огромная свора дико вопящих, завывающих, орущих котов ворвалась в город и завела на все лады истошными голосами:

–. А-а-а-а-а-а-а!!!

Эти страшные вопли хватали ледяной лапой за внутренности и тянули, тянули.

– Тревога!

На этот раз все вышло по правилам. Несколько минут сирены вопили свою жуткую песню. Затем вспыхнули и беспокойно зашарили в мглистом небе серебристые клинки прожекторов. Сперва они рыскали суматошно, судорожно, потом все враз кинулись за Днепр, стараясь дотянуться до далеких зарниц.

– Гляди, ребята,—восхитился Павка,—наши зенитки бьют. На дальних подступах. Вот дают дрозда!

В доме началась суматоха. Прибежала Софья Борисовна и, как прошлый раз, причитая и всхлипывая, рухнула с отнявшимися ногами. Звонил телефон – папа

требовал, чтобы мы немедленно спустились в щель. Мама поражала своим спокойствием. Она не спеша осмотрела квартиру (и зачем это ей сейчас понадобилось?), проверила, закрыто ли парадное, раза три заглянула на кухню – не забыла ли потушить керосинку. От нетерпения мы выходили из себя, но поторопить стеснялись. А как хотелось выскочить из дому, на волю, спрятаться, втиснуться в землю!

Наконец мама собралась. Подхватив Софью Борисовну, мы побежали к щели... Суета, плач, собачий скулеж... На подступах к городу загрохотало, вспыхнули и разорвались сотни огненно-красных звезд. Еще, еще!

– Вот дают,– орал Павка, стараясь перекричать орудийный рев – Айда, ребята, в парк. Мы там нужнее.

– Айда!– подхватил Глеб.

Мы побежали, а над головами уже зловеще ныли вражеские моторы. Все вокруг задрожало jot лая зениток. Их было много, очень много. Небо напоминало елку, густо украшенную светящимися звездами, зенитные пулеметы с треском метали ввысь огненный серпантин, прожекторы скрещивались гигантскими шпагами.

Страха как не бывало. В хорошенький переплет попали воздушные бандиты! Небось не знают теперь, как поскорее ноги унести. Даже не бомбят, растерялись. И откуда взялось столько зениток и счетверенных пулеметов? Все небо прострочили. Странно только, что ни одного фашиста еще не сбили. А может, и сбили? Темно, не видать. .

В вышине взревели надрывно моторы – самолет рванулся к Днепрогэсу, капнул зелеными и красными огоньками, вновь рыкнул, и вдруг в небе вспыхнули яркие фонарики. Они пронзительно осветили Днепр, плотину, бетонную глыбу элеватора, деревья в городском парке. А мы стояли, будто нас раздели догола, съежившись от едкого света осветительных ракет.

И вновь знобящей волной накатил страх. Не обращая внимания на огонь зениток, невидимые самолеты с ревом рвались к плотине, тяжелые бомбы распарывали воздух, свистели, визжали, сотрясали город. За насыпью взметнулся огненный султан, захрустели деревья, в лицо ударил тугой удушливый шквал. Не сговариваясь, мы повалились на траву.

Фонари, похожие на лампы-«молнии», казалось, застыли в небе – ни туда ни сюда. Они излучали синюшный мертвый свет. Прошла целая вечность, прежде чем они стали меркнуть и ронять редкие светящиеся слезы.

... Самолеты уходили. Вслед им тявкали зенитки. Вскоре и они угомонились.

– Пронесло,– сказал Глеб хрипло.– Здорово дали гадам. Куда сунулись – это же Днепрогэс!

Павка лихо присвистнул:

– Это, я понимаю, огонек что надо. Как думаете, ребята, много наши сбили?

– Надо было самому считать внимательнее,– съехидничал Вилька – Все ему вынь да положь. Штук сто, наверное, сшибли, а может, и двести. А если очень хочешь, то и триста. Пожалуйста, мне не жалко...

– Трепач!

– Сам трепач.

– От такого слышу...

Перепалку прервало жужжание. Что-то выскочило из тишины и с тупым -стуком ударилось о землю. Еще... еще! Это сыпались с неба осколки зенитных снарядов. Мы кинулись под ветви старого дуба, переждали стальной дождик. А едва он кончился, вновь засверкали зарницы, метнулись лучи прожекторов, вспыхнуло небо...

Враг брал измором. Волна за волной подходили бомбардировщики, швыряли бомбы, молотили, молотили. Мы сидели под дубом отупевшие, измотанные. Страха уже не было – вместо него одолевала навязчивая тоскливая мысль: «Скорей бы конец! Скорей бы».

– Смотрите! Поймали! Поймали!—вскричал. Вилька.– Фашиста засекли.

Все вскочили, жадно уставившись в расцвеченное разрывами небо. В перекрестье прожекторных лучей блестел вражеский бомбардировщик. Он пытался отвалить в сторону, вилял, но прожектористы «держали» его цепко. Вокруг бомбардировщика бушевала огненная буря;

– Урра-а!– вопили мы, размахивая руками.– Бей его!..

От самолета посыпались искры. – – Горит!

– Спекся гад!..

– Так ему! Так ему...

Самолет продолжал лететь. Он не горел – он стрелял из турельного пулемета-. Bjt он взревел, повалился на крыло и исчез. Прожекторы заметались, как гончие, потерявшие след.

– А, шляпы,– возмутился Глеб,– упустили. Вилька горячился:

– Нет, вы объясните мне, почему он не упал? Он же находился в самой гуще разрывов. Он не мог не упасть. Видели, как повалился на крыло?

Новая волна опять втиснула нас в землю. Грохот, гул, вой моторов – все перемешалось. Так вот она какая, война. Секунда – и тебя разнесет в клочья, миг – и уже ничего больше для тебя не существует, вспышка пламени– и ты «укорочен наполовину, никогда больше не увидишь неба, не сможешь зашнуровать ботинка; сверкающий пунктир пулеметной очереди – и твое лицо превращено в месиво. И все это может произойти каждый миг. А ты не в силах защищаться.

Что может быть страшнее бессилия? Как-то мне снился сон. Маньяк с хитрыми беспощадными глазками приставил к моему виску револьвер. В любой момент он может нажать на спусковой крючок. Я слышу, как с легким шорохом приподнимается курок... сейчас он ударит по капсюлю... Сейчас!.. А я ничего не могу сделать– руки связаны за спиной.

Маньяк в изнеможении хихикает, сильнее жмет на спуск. Сухой щелчок!.. Маньяк в бешенстве – осечка. Он прокручивает барабан и опять за свое... Боже! Скорей бы он выстрелил...

Наконец я проснулся, и кошмар кончился.

А сейчас десятки маньяков, прячась в темном небе, рычат, завывают и швыряют, швыряют в меня – только в меня!– стальные махины/ каждая из которых способна превратить в крошево сотню таких, как я.

–Бгу-у-у!– застонала земля. Совсем рядом ухнула тяжелая бомба. Где это? Ну, конечно же, это взлетел на воздух наш коттедж. Какого черта я здесь отираюсь, охраняю парк? Что охранять – летний театр? Ну пусть сгорит. Будут ставить «Сентиментальный вальс» в другом месте. Цирк, читальный павильон, газбудку? Какая чепуха! Надо бежать домой... Вдруг мама ранена. Вдруг...

В небе повисла новая серия осветительных ракет. Я искоса взглянул на ребят. Вилька лежал на животе, подложив под подбородок ладони, на губах – глуповатая улыбка; Павка и Глеб сидят, сложив ноги по-турецки. Всех их одолевает страх – выдает Вилькина никчемушная улыбочка, выдают поджатые ноги; Павке с Глебом, должно быть, неудобно, больно так сидеть. Это они для того, чтобы виду не подать, перебороть страх.

Глеб шевелит губами, но я ничего не слышу. Лишь немного погодя долетают слова:

– Ты чего зубы скалишь, Юрка? Рехнулся от страха?

Странно, я и не думал смеяться. Может,' и Вилька не замечает, что глупо улыбается?

...Грохот, вой, пулеметная трескотня, всполохи пламени.

И так до утра.

С рассветом пришла тишина. Лишь надсадно звенело в ушах. Измученные, утратившие ощущение времени, мы разбрелись по домам.

Жук, восторженно повизгивая, положил мне на плечи мохнатые лапы и попытался лизнуть в лицо. Всем своим видом он давал понять: «Все в порядке, хозяин!»

Мама как ни в чем не бывало хлопотала по хозяйству. Увидев меня, уронила кухонный нож, улыбнулась:

– Вот и не верь приметам. Нож упал – мужчина в доме.

– Не хитри, мамочка, я раньше зашел... А где папа?

– Звонил. Скоро придет завтракать. Ну как, страшно было?

– Ниеколёчки.

– Нисколечки! Посмотри на себя – краше в гроб кладут. А глаз дергается сильнее вчерашнего.– Мама вздохнула и вдруг, словно выговаривая кому-то:– И куда это годится! Стекла все побили, спать не дают, убежище чуть не завалило... Шагов на двадцать левее– всех бы засыпало. А сколько яблонь, вишенок перепортили! Разве это война? Безобразие одно. Мирных людей убивать – разве это дело?

– А что,– тихо спросил я,– много убитых? Мама помолчала. Потом всхлипнула, отвернулась.

– Не знаю... много ли. Ермилыча нет. Нашего Ермилыча.

У меня сжала горло. Я так потерялся, что произнес совсем глупо:

– Не может быть. Вчера он собирался рыбачить. На вечернюю зорю. ,

– Там и убило,– мама все стояла спиной ко мне, и плечи ее вздрагивали, как от озноба.– Когда стихло, вышла я на крыльцо, может, думаю, ты вернулся, а ребятишки кричат... И поплакать над ним некому. Одинокий...– мама замялась...– Садись, Юрик, я тебе яичницу пожарю. Измаялся ночью.

Я автоматически жевал, что-то пил, а перед глазами, как живой, стоял мой. «враг»: милый ворчливый старик с бурыми от махры усами, глаза в прищуре, как буравчики. На нем синяя в крапинку косоворотка (мы, дураки, еще острили: «Фасон – даешь изячную жисть!»). И вечно он что-нибудь мастерит: поплавок для удочки, коробчатого змея...

– Нет нашего Ермилыча! Да, нашего, хоть мы и злились на него. Добрый старик был Ермилыч. Он подзадоривал, а мы лезли в бутылку... Неужели душа человека открывается по-настоящему только после его смерти? Или это у стариков так?

Я собрался было на берег, но раздумал – мне не хотелось, дико было видеть мертвого Ермилыча. Пусть он останется в моей памяти живым – ворчливый, попыхивающий «козьей ножкой».

Жизнь смахивала на приключенческий кинофильм, в который по оплошности раззявы-механика попали и трагедийные и комедийные кинокадры. Каждую ночь «юнкерсы» мордовали город громадными бомбами – рушились дома, взметывались огненные языки пожаров, люди и кирпич превращались в кровавую щебенку. Сердце* казалось, стало каменным, ничто уже не могло поразить, потрясти. . *

И все же мы не могли не поражаться. Газеты были полны корреспонденции о геройских делах летчиков, танкистов, артиллеристов, пехотинцев. Врага жестоко громили на всех фронтах, отбивали города, контратаковали. Печатались десятки, сотни портретов новых героев – Гастелло, дважды героя Супруна, Тотмина, Мишупина, публиковались вереницы фамилий орденоносцев.

Врага били, жестоко били. Но, если судить по сводкам, враг, в свою очередь, крепко бил нас. И лез напролом.

В эти дни казалось, что все люди, очищенные от житейской накипи горем и ненавистью, забыли о бытовых неурядицах.

После очередной бомбежки было нелепо слушать скандал двух соседок, сцепившихся из-за... Черт их знает, из-за чего они сцепились! .

Англия подписала с нами соглашение о совместной борьбе против фашистов. Мы ликовали.

По ночам отчаянные головы хватали ракетчиков, наводящих вражеские самолеты, в городе смертным боем били паникеров, тушили пожары, а в это время белобилетный донжуан, наглухо занавесив окно, тихонько обольщал между налетами какую-то корову сладеньким голоском патефонного Козина:

Утомленное со -о-олнце

Нежно с морем проща-а-алось,

В этот час ты призна-а-алась,

Что нет лю-убви...

Трагическое шагало в ногу со смешным. Мы были убиты известием о налете фашистских бомбардировщиков на Москву. И в этот же день обнаружили, что пройдоха Жук отыскал наши рюкзаки, спрятанные под задним крыльцом, разорвал их и сожрал печенье, сухари, конфеты.

Дни и ночи, сведенные судорогами бомбежек, расколотые огнем и секущей сталью, взбудораженные диковатым словцом – «эвакуация»!

Поначалу это слово произносили шепотом. В окрестные села увозили детишек и нервных женщин. Как-то утром исчезла Софья Борисовна. Куда ее понесло на вечно отнимающихся ногах? Потом пришел Глеб и сообщил: через два дня остатки труппы (подростки и невзя-тые в армию) эвакуируются в Ростов.

Втянутые в водоворот последних громовых дней, мы чувствовали себя на настоящей войне. По-прежнему говорили о фронте, но, как мне кажется, сейчас разговоры эти утратили спортивный азарт. Еще несколько раз заглянули в военкомат, опять нам сказали: «До особого распоряжения». Не знаю, как у ребят, а у меня мелькнула подлая мысль: «Все, что ни делается,– к лучшему». Жалко было оставлять маму и папу. И без того они постарели. Давно ли папу приятели в шутку звали «Кудрявым Джеком» за то, что он здорово смахивал на писателя Джека Лондона. А сейчас он никакой не Джек и кудри растерял; так – крепкий старик и силища—дай бог каждому. А мама? Больно на нее смотреть. Все молчит, в себе скрывает. Говорят, когда все в себе переживают, это хуже. Я ее помню совсем молодой, светловолосой, красивой. Куда эт^а мама девалась? И я еще сбегу на фронт! Совсем старушкой станет.