Текст книги "Пора летних каникул"

Автор книги: Олег Сидельников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

– Что за вопрос? Конечно, есть. Только все рядовые.

– В таком случае, если необходим комиссар...

– Что за вопрос? В каждой части необходим комиссар...

– ...тогда назначить одного из рядовых, но партийного.

Мчедлидзе рассердился, белки его глаз налились кровью.

– Ты что, смеешься? Да? Смеешься?! Сам говорил – подрыв авторитета. Над комбатом смеешься, да?

В воздухе запахло порохом. Обидчивый Мчедлидзе вообразил, что мы разыгрываем его, чтобы посмеяться над ним и над комбатом.

Выручил Глеб. Он уже давно хмурил брови, что свидетельствовало о его напряженной мыслительной работе, и вдруг, очень к месту, сказал:

– Не волнуйся, дорогой (он тоже заразился от Мчедлидзе колоритной манерой разговаривать), оставайся комиссаром.

Мчедлидзе ахнул:

– Вах!.. Как так? Совсем беспартийный...

– Зачем беспартийный? Советская власть нравится?

– Конечно.

– Партию большевиков уважаешь?

– Зачем такие слова говоришь? Обижаешь, да? Конечно, уважаю.

– Вот и хорошо. Значит, ты беспартийный большевик. Давай, будь комиссаром,– показывай пример бойцам, уничтожай фашистов, как настоящий большевик. Хорошо будет. А как до своих пробьемся – расскажи, кому надо. Честное слово, ругать не будут. Даже похвалят, а может, даже и в партию примут.

Мчедлидзе просиял. Он долго тряс Глебу руку и выбрасывал из себя жаркие слова благодарности:

– Спа-асибо, дарагой, шени чери ме! Ах, спасибо. Умный человек! Ах, до чего умный!.. Разобьем фашистов – приезжайте все в гости.. Братьями будем. Меня в Тбилиси все знают. Спраси любого: «Где живет Ва-но Мчедлидзе, сын Ираклия Мчедлидзе – чемпиона по нардам?» Любой скажет. А если не скажет, иди в Сабуртало. Там уж каждый покажет... Даже ребенок, генацвале.

Мчедлидзе подумал и добавил:

– Конечно, люди разные попадаются. На всякий случай запомните адрес: Тбилиси, Сабуртало, а дальше – там, где кукурузные поля, третий дом с левой стороны. Приезжайте, генацвале, не пожалеете. Шашлык будет, сациви – язык проглотите, лобио, маджари, хванчкара – прямиком из Кутаиси...

Он говорил с таким азартом, так умолял нас непременно приехать в Сабуртало, что казалось, война уже кончилась, и мы сейчас раздумываем: куда ехать – по домам или в гости к Мчедлидзе.

Наконец бородач выговорился и ушел.

– А что,– Вилька чмокнул губами и оттянул двумя пальцами кожу на кадыке – точно так, как это делал Мчедлидзе,– из него толковый комиссар– получится. Главное – энергии на целый взвод и голова отчаянная.

Вилька не ошибся. Мчедлидзе развил кипучую деятельность. Прежде всего он объявил бойцам, что комбат и он, комиссар, глубоко верят в их стойкость и мужество. Однако вера верой, а дело делом. Это неважно, что в батальоне мало осталось бойцов и.всего два пулемета. Если каждый боец будет сражаться, как герои поэмы Шота Руставели «Витязь в тигровой шкуре» или хотя бы как Георгий Саакадзе – фашистам придется плохо.

– Сделаем им плохо, товарищи?– задал он риторический вопрос и тут же сам на него ответил:– Обязательно сделаем. Тут недалеко, возле ржаного поля, туда-сюда носятся немецкие мотоциклы и автомобили. Что будем делать, генацвале, об этом сейчас комбат сам скажет.

Старшина сказал, что придерживается взглядов покойных Шагурина и Боброва, которые считали своим долгом в любой обстановке вести активные боевые действия. Пусть фашисты дрожат от страха, пусть земля горит у них под ногами. А поэтому он, комбат, решил устроить на дороге засаду, разгромить какую-нибудь немецкую воинскую часть – все фрицев поубавится.

К вечеру батальон залег во ржи, у самой дороги. Мы установили наш «максим» на правом фланге. На левом фланге с «дегтярем» залег сам комбат.

Движение на дороге не было особенно оживленным. Изредка мимо нас проскакивали два-три грузовика, неспешно двигались задастые «першероны» с коротко подстриженными хвостами, легко тащившие тяжелые фуры, оживленно о чем-то толкуя, проехала группа самокатчиков, с треском промчался мотоциклист. Все это – мелкая дичь. Новый комбат мечтал о парочке взводов пехоты или еще о чем-нибудь в этом роде.

Первым потерял терпение Вилька. Он уверял, что чувствует себя старичком со знаменитой картины, подглядывающим за купающимися девицами.

– Вы как хотите, а я больше не могу спокойно смотреть на фрицев. Появится еще стайка колбасников – я им сделаю свинцовую клизму...

– ...и комбат вгонит тебе в глотку такое угощение —< не прожуешь до самой смерти. И правильно сделает.—? Глеб улыбнулся:—Имей терпение, Вилька. Представь себе, что ты на рыбалке и у тебя пока не клюет.

– Хм,– Вилька нетерпеливо тряхнул головой.– Это мне нравится! Мало того, что тебя каждую секунду могут распотрошить фрицы, так, оказывается, и среди друзей-однополчан есть охотники испортить тебе кровообращение.

– Суровые законы войны. Вилька вздохнул:

– Именно только это меня и утешает... Ну что ж, мальчики, давайте порыбачим.

Наше терпение с лихвой вознаградилось. Неугомонный Мчедлидзе лихо захватил «языка». Сделал он это с шиком – протянул телефонный провод поперек дороги, присыпал его пылью, а когда появился очередной мотоциклист, вскинул провод примерно на метр от земли.

Фриц оказался бесценным «языком», хотя был всего-навсего ефрейтором. Он сообщил, что через час должен проехать под охраной двух танков и нескольких вездеходов с автоматчиками важный чин из штаба группы армий «Юг».

Тут уж нас охватил настоящий охотничий азарт. Вильку трясло от нетерпения, и он все время хихикал. Ему, видите ли, представлялась морда этого важного чина, когда он превратится из охотника в дичь.

Время двигалось воловьими темпами. Так и подмывало прикрикнуть на него «ц-об-цобе!»

Наконец вдалеке послышался шум моторов... Танк!.. Следом катили два вездехода, за ними – две легковых машины...

Все произошло легко и быстро. Едва головной танк с лязгом и грохотом прокатил мимо нашего «максима», из ржи выскочил красноармеец и швырнул под гусеницы связку гранат, другой боец треснул о танк бутылку с го-рючкой. И тут же на вездеходы обрушился огонь наших винтовок и автоматов.

Затем грохнули взрывы на левом фланге – комбат прикончил концевой танк.

Фашисты в панике бросились назад, но там их встретила группа наших автоматчиков, предусмотрительно замаскированная комбатом. Как выяснилось позже, этот тактический приемчик он позаимствовал у белофиннов.

То, что затем произошло, нельзя даже назвать перестрелкой. В десять минут все было кончено. Скорее всего вся эта кутерьма походила на маленькую Варфоломеевскую ночь. Только важный чин обвел нас вокруг пальца – он застрелился от страха. Комбат и комиссар чуть ли волосы на себе не рвали с досады. Но тут бойцы принесли толстопузый портфель с двумя блестящими замками. Вилька едва заглянул в него – ахнул: среди бумаг он обнаружил директиву командующего группой армий «Юг» по проведению боевых действий в августе месяце с указанием сроков и направлений главных ударов.

Узнав о директиве, комбат застонал:

– Эх, люди, люди!.. Была бы у нас рация... Глеб сказал:

– Между прочим, рация имеется во второй легковой машине. Одна беда – через пять-десять минут сюда нагрянут фашисты.

– Фашисты?– комбат непонимающе посмотрел на Вильку.– Ага... Ну и черт с ними. Есть у нас радист?

Радист нашелся.

– Вот что, братки,– приказал он Вильке и щуплому связисту в каске,, похожему на худосочный гриб.– Надо отогнать машину с рацией в рожь и передать нашим содержание фашистской директивы.

Бойцы забеспокоились:

– Так ведь немцы, товарищ комбат...

– Тягу надо давать!

– Прикончат нас здесь, как куренков...

– Рра-азговорчики!– гаркнул комиссар.– Вы что?.. Понимать нада. Если понадобится, все здесь ляжем, а директиву обязательно передадим командованию. Ай-яй-яй-яй-яй! Нехорошо. Тысячи, десятки тысяч людей нам спасибо скажут. О других тоже думать нада.

Бойцы сконфузились.

– Занимай оборону!– приказал комбат.

На этот раз батальону досталось крепко. Немцы прикатили сразу с двух сторон. Уразумев, в чем дело, они, вопреки своему правилу не воевать в темноте, навалились на нас с остервенением. Они словно белены объелись.

Видно, гибель важного чина из штаба группы армий «Юг» изрядно подскипидарила фашистских вояк.

Батальон встретил их плотным огнем, но фашисты лезли напролом. На флангах они нас потеснили и теперь пытались взять в клещи. Пачками взлетали ввысь осветительные ракеты, заработали немецкие минометы. Мы скупо отстреливались и все гадали: загорится перестоявшаяся-рожь или нет. Во всяком случае, она дымилась.

А когда стало невмоготу, она загорелась по всему фронту. Поджечь ее приказал... комбат! Подгоняемые огненным валом, задыхаясь в дыму, бойцы попятились... бросились бежать. В эти минуты батальон понес особенно большие потери – немцы, хотя и вели стрельбу наугад, засыпали нас минами и пулями. Но они не могли нас преследовать – не позволяла горящая рожь.

Огонь гнался за нами по пятам. Комбат, что ты наделал! Ты решил нас всех сжечь заживо?! Ты с ума сошел, комбат!

...Умница, комбат!

Метров через триста кончилась рожь. И здесь же мы обнаружили автомашину с рацией. Вилька с радистом только что закончили передачу.

– Порядок! Открытым текстом фуганул'и!..– ликовал наш неугомонный друг. Единственный его глаз светился во тьме.– Ну и ну!.. Ну и комбат!

– Спрашиваешь!—Мчедлидзе от избытка чувств щелкнул пальцами.– И ты тоже, биджо, ничего себе. Что хочешь праси у меня. Ничего не жаль. Желаешь полцарства – бери, дарагой.– Хочешь...

– Погоди, комиссар,—: Вилька говорил уже на ходу, потому что батальон форсированным маршем шел на восток.– Не.надо нам полцарства. Шепни-ка лучше комбату, чтобы он, в случае чего, вспомнил о троих джентльменах с «максимом». Теперь наша очередь прикрывать. Понял? Устрой нам это, генацвале, доставь удовольствие. По знакомству, а?

– Ва!– удивился Мчедлидзе.

Вилька невозмутимо волочил за собой дребезжащий «максим». Мы шагали рядом, нагруженные коробками с пулеметными лентами. Вдруг; Глеб закашлялся и произнес сдавленным голосом:

– Вилька!.. Друг ты наш... Вилька!

– Ну-ну, без сантиментов, граф.

У меня щекотало в носу, першило в горле. Но это не от дыма, которого я здорово наглотался. Мне было просто очень хорошо, что у меня такие друзья.

...В который раз батальон оторвался от немцев. Мы шли, шли. Если говорить начистоту, мы почти бежали.

Час... два изнурительной ходьбы. Хотелось, смертельно хотелось пить, от голода кружилась голова, поташнивало. Смертельно хотелось рухнуть на землю и спать, спать, спать!

Но батальон упрямо пробивался к своим, на восток.

Недалеко от небольшой деревушки, притулившейся на берегу реки, масляно поблескивавшей при лунном свете, мы, наконец, остановились, повалились в картофельную ботву.

– Не спать!– то и дело' приказывал комбат.– Приказываю не спать. Вот вернутся разведчики, если нет фашистов в деревне, тогда и поспим.

Мчедлидзе, тихо рыча, расталкивал засыпающих.

– Эй, слушай! Маленький, да? Вставай, тебе говорят... Ты зачем такой любопытный? Сны хочешь видеть вместо кинематографа?.. Эй,, кацо, вставай, а то больно будет!

Вернулись разведчики. Судьба улыбнулась батальону – в деревеньке немцев не было.

Глеб, Вилька и я постучались в первую же хату. Мы буквально валились с ног от усталости.

– Эй, хозяева, откройте!– Вилька постучал еще раз. Никто не откликнулся.

Вилька потерял терпение, саданул в дверь сапогом. Во дворе, за сараем, исходил сиплым лаем цепной пес. Мы взяли дверь в три кулака.

Наконец послышались шлепки босых ног. Вкрадчивый голос, в котором трепетал страх, спросил:

– Хто?

– Свои, дядя, открой.

– Хто – свои?

Тут уж взорвался Глеб:

– Хто-хто! Каких тебе своих? Советские мы, красно-» армейцы.

Тот, кто расспрашивал нас из-за двери, издал непонятный возглас – не то обрадовался, не то испугался – и стал отпирать запоры. Их, наверное, было не меньше дюжины – так долго не открывалась дверь. Но вот она распахнулась – старик в исподнем с каганцом в руках ощупывал нас быстрыми глазами, словно не веря, что перед ним советские бойцы.

– Здравствуй, папаша! Что так долго не открывал, немцев опасаешься?

– Заходьте, заходьте, хлопчики,– старик засуетился, провел нас через сени в опрятную комнату.– Радость-то какая!..

Хозяин засуетился, он прямо-таки не знал, куда нас посадить. Метнулся за ситцевую в мелких цветочках занавеску и появился оттуда уже в штанах и расписной украинской рубахе; скользнул на кухню – и тут же явился с кринкой молока, караваем пахучего хлеба и здоровенным куском сала.

Затем я слышал только чавканье, хруст за ушами, гулкие глотки – все остальное проходило мимо моего сознания; пожалуй, до той поры, пока мы не расправились со сказочным хлебом, тающим во рту салом, неправдоподобно вкусным молоком. Только тогда к нам вернулась способность соображать. Да и то не полностью – сытная еда и непреоборимое желание спать затуманили голову, и то, что говорил нам гостеприимный старик, воспринималось урывками, голос его доносился как бы издалека.

«Сынки... А я вот бобыль... Шось воны з вами зробы-ли!.. Лягайте спочивать, хлопчики...»

Прямо на полу очутилась огромная перина, и мы повалились на нее пластом. Последнее, что я подумал: «Хороший старик. Не то, что тот,– с двумя георгиевскими крестами. Не ворчун, понимает, что мы ни в чем не виноваты».

Проснулся от толчка в плечо.

– Вставай!– тормошил Глеб.– Вставай скорее! Староста сбежал.

Я ничего не понимал. Какой староста? Хозяин хаты? Так вот же он... И вдруг понял, что рядом с Глебом стоит другой старик, с длинной желтоватой бородой, похожий на апостола.

В оконце заглядывали пыльные рассветные лучики. Прямо на меня из потускневшего оклада строго смотрел по-курортному загоревший лик какого-то святого.

В хату вихрем влетел Вилька:

– В ружье!..

На улице деревеньки суетились бойцы. Кто-то в голос кричал:

– Айда за реку! Ему возражали:

– А ну побьют, как уток...

– Может, ложная тревога?

Спорам положили конец немцы. Они появились как из-под земли —возле пшеничного клина, на картофельном поле, вынырнули из кукурузы. Гром и трескотня разорвали предутреннюю тишину.

Наш батальон, кое-как заняв оборону, отбросил фашистов. Он уже привык стоять насмерть. По приказанию комбата мы поволокли наш «максим» на правый фланг. Огня не открывали. Комбат держал наш «максим» на крайний случай, когда уж совсем здорово припечет.

Первый нахрапистый штурм кончился. Наступила тишина. Только тогда я узнал, что произошло с нашим гостеприимным хозяином. Мы попали на постой к немецкому холую, к старосте! Этот хлебосол, называвший нас «сынками», поздно ночью, когда мы спали непробудным сном, улепетнул в соседний хутор, в котором стоял фашистский гарнизон. Древний старик, ночевавший на бахче, приметил выфранченного старосту, заподозрил недоброе.

Древний, высохший от времени старик-сторож опередил немцев на несколько минут. Но эти минуты спасли батальон.

Глеб размышлял вслух:

– Странно, ребята. Накормил нас, напоил, уложил спать... Прямо-таки не верится. И внешность приятная. Каких только негодяев земля не носит!.. И вообще... Раньше я так думал: симпатичный внешне человек, значит, и характер у него хороший, а все мерзавцы хромые, Кривые... -

– Но-но, прошу без намеков,– косо улыбнулся Вилька.

– Ну тебя, Вилька. Где-то я вычитал мудрое выражение: «Глаза – зеркало души». А что на поверку выходит? Спас нас древний старикашечка. А какие у него глаза? Сплошные красные веки и голубоватая муть. Вот вам и зеркало души! А душа у него золотая.

Вилька сказал авторитетным тоном:

– Все эти рассуждения о глазах и гармонии между внешностью и внутренним содержанием – глупистика.

– Чехов с тобой не согласен,– вмешался я.– Он писал: «В человеке все должно быть прекрасно...»

– Все красавцы – болтуны и пижоны. . Яркий пример– Дантес.

– А Александр Блок?

– Блок!.. А Александр Первый?

– А Байрон?

Глеб прервал наш спор.

– Хватит спорить. Кажется, опять начинается.

– Эх, ребята,– Вилька вдруг посерьезнел.– А ведь сегодня наша очередь. Сами напросились. Не жалеете?

– Помолчи лучше. И опять загудело...

Потом появился «парламентер», хлебосольный староста.

Комбат пристрелил его, как собаку. Глеб буркнул: «У, змея!»

И вновь на батальон обрушилась огненная метель. Мы не выдержали, резанули по немцам, помогли отбить атаку. Приполз комбат, отругал нас за самовольство, а потом похвалил.

Появились танки, мы кинулись по овражку на левый фланг, к болотцу. Отсюда нам было приказано прикрывать отход батальона. Едва мы изготовились к стрельбе, один танк уже горел, а второй застыл, печально опустив пушечный ствол, словно нос повесил от огорчения.

– Все-таки мы неплохо стали воевать,– с удовлетворением заметил Вилька.—Способные ученики. Жаль только, что рано достигли призывного возраста.

Глеб и я не поняли его слов. Какого призывного возраста?

Вилька спиралью, ввинтил указательный палец вверх —и тогда мы поняли и разозлились.

– Лошак ты, Вилька.

– Закаркал!

Наш неугомонный друг тихо улыбнулся:

– Извините, ребята. Грустно мне. Изломана моя жизнь, а призываться,,—он опять повинтил пальцем,– не хочется. Вы не думайте... смерти не боюсь. За хорошее дело не жалко... Мне бы хоть одним глазом посмотреть,

как через десять... через двадцать лет люди жить будут... Может, попрощаемся, а, ребята?

– Брось,– Глеб тронул его за плечи.– Вспомни лучше... про Катю... как Павку.

Глеб осекся, всхлипнул.

– Глебчик, ну что ты... что ты?—Вилька растерялся.– Я так просто... Глебчик...

Грохот. Вой. Свист. Огонь. Свербящий запах гари, дым ест глаза... Пить. Пи-ить!

Как быстро пролетел день! Совсем недавно светало, а уже сумерки...

Темные головы в лакированной реке... Как называется река? А!.. Ингулец.

А «максим» все трясется и трясется. Он впал .в исступленную ярость. Его не остановить. Остервенело, как живая, скачет взад-вперед его рукоятка. Пулемет жует ленту за лентой и плюет, плюет смертью прямо в ненавистные морды.

Батальон уже на той стороне реки, а «максим» все еще защищает его. Точнее, он уже защищает нас – троих.

Нам поздно уходить.

Поздно! Оказывается, это совсем не страшно. Просто некогда пугаться. Надо работать.

...Мы не слышали, как к нам подполз о н. Мы увидели его при мертвом свете ракеты: орангутанг с железным горшком на голове, ощерив клыки, метнул одну гранату и следом другую... Я полоснул в н е г о из автомата, промахнулся... Гранаты по-змеиному шипели – одна в двух шагах, другая чуть поодаль.

Вилька знал, что шипят они не более пяти секунд. И все же он схватил одну, отшвырнул...

Гром обрушился на меня.

Когда я открыл глаза, все было кончено. Глеб навалился на н е г о, и оба словно окаменели. Вилька не вы» пускал из скрюченных пальцев рукояток «максима». И он тоже походил на каменное изваяние.

Я вновь провалился во тьму.

А потом я увидел фашистского офицера в фуражке <; высокой тул*ей. Было плохо видно, но я его все-таки рассмотрел и понял, что он боится нас. Боится, хотя и скрывает.

В эти секунды я подумал о том, что в подобных случаях люди вспоминают всю свою жизнь. Как это в приключенческих романах... «Перед его мысленным взором с калейдоскопической быстротой...»

Чепуха! Единственное, о чем я вспомнил, это о трофейной гранате, засунутой в карман штанов.

Сознание того, что фашист сейчас превратится в хлам, не вызвало во мне злорадного чувства. Я умилился: сейчас его не станет!..

Едва рассеялся черно-огненный всполох, я вновь увидел его. Рядом с ним на земле корчились его солдаты... Он вскочил на ноги. Перекосившееся лицо походило на маску ужаса. Дурными руками он рвал из кобуры пистолет.

Мне было чуточку обидно, потому что я его не убил, а он сейчас меня убьет. Чуточку обидно.

Я пошарил рукой по примятой траве. Где же автомат? Или мне просто показалось, будто я его ищу?.. Обидно! Ведь я сейчас мог его разрезать пополам... Где автомат? Как обидно...

И вдруг я успокоился.

«Его же убьют. Обязательно. Непременно. Он уже и сейчас наполовину Труп».

И' я улыбнулся этой мысли, как старому верному другу, с которым суждено расстаться надолго, быть может, навсегда...

ПОБЕДИТЕЛИ

– Я же говорил, что мы бессмертны!

«За власть Советов». В. Катаев

Колонна пленных немцев походила на серо-зеленую гусеницу, разросшуюся до чудовищной величины. Солдаты шли вразброд, гусеница колыхалась, тяжело переваливала через груды щебня и кирпичные завалы, огибала остатки блокгаузов, тысяченожкой ползла мимо трупов домов, мимо каменных громад, изнемогающих от страшных зияющих ран, мимо домов-капитулянтов, с трепещущими белыми флагами.

Еще несколько часов назад серо-зеленое страшилище, подобно сказочному дракону, изрыгало огонь и смерть и, казалось, не было силы, чтобы одолеть его: на месте одной срубленной головы вырастали две новые. Но явился былинный богатырь– русский Иван. Он взмахнул мечом – и тысяченожка закорчилась в смертной муке; окуталась смердящим дымом.и вдруг из грозного чудовища превратилась в множество безобиднейших измученных существ – шофера Мюллера, краснодеревщика Штейнкопфа, официанта Аппеля, маркера Гофбауэра, горняка Пастельмана, художника Гундера, служителя при туалетной Клауса!..

Еще то тут, то там вспыхивали судорожные перестрелки, жахали коварные панцерфаусты: ошалевшие от злобы и страха «оборотни-вервольфы», подобно скорпионам, жалили и подыхали, а для мюллеров, штейнкопфов, аппелей, гофбауэров, пастельманов и клаусов все уже было кончено, хотя на чудом уцелевших стенах белели, краснели, чернели слова:

берлин был, есть и останется немецким1

Веселый майский ветерок гонял по мостовым ржавые бинты, обрывки бумаг и мундиров, веял горьким запахом дыма, гари, играл волосами мертвецов. Руины улиц... танки с красными звездами на башнях, самоходные орудия, пушки, возле которых деловито сновали веселые парни с лихо сбитыми набекрень пилотками, бывалые усачи, солидно позвякивающие медалями. Возле полуразрушенного кафе стояла солдатская кухня, и пожилой сержант-повар одарял изголодавшихся цивильных немцев армейским борщом. На бесчисленные «данке шён» повар отвечал с достоинством:

– Битте-дритте, следующий!

Солдаты в выгоревших гимнастерках пели, пытались играть на трофейных аккордеонах.

Где-то севернее Берлина, южнее и западнее, шли кровопролитные бои, умирали люди, но здесь, в логове врага, наши воины уже жадно вдыхали воздух мира, горьковатый от дыма пожарищ.

Маленький солдат, огненно-рыжий, юркий, как ртуть, завидев колонну пленных, от избытка чувств выпустил в чистое майское небо длинную очередь из ППШ.

– Товарищ боец,—услышал вдруг рыжий.

Он обернулся. Перед ним стоял старшина. И какой старшина! Гвардеец. Именно с него и только с него писать портрет Победителя: крепкая, ладно скроенная фигура, гимнастерка без единой морщинки туго перехвачена офицерским поясом, кирзовые сапоги – черное зеркало; на груди старшины целый иконостас: три ордена Красного Знамени (два старых, навинчивающихся, третий на красно-белой муаровой ленте), полный набор «Славы», из медалей – латунный панцирь. Лицо старшины, перерезанное багровым шрамом от уха до подбородка, слегка попорченное оспой, решительно, сурово, глаза маленькие, умные.

Рыжий солдатик даже растерялся:

– Извините, товарищ старшина. Стрельнул... не удержался... Когда еще пострелять-то доведется. Крышка фашистам.

Старшина улыбнулся:

– Как тут до рейхстага пробиться, поближе чтобы? У рыжего отлегло от сердца. Радуясь тому, что все

обошлось, он толково, будто всю жизнь прожил в Берлине, рассказал, как быстрее добраться до рейхстага. Только в качестве ориентиров солдат называл не улицы, а нечто другое: сожженный «фердинанд» («От него сразу же направо»), «тигр» дохлый («Как увидите, дальше идите, до груды эсэсовских мертвяков, если, конечно, их еще не убрали»), разбитые орудия. Под конец шустрый солдат не выдержал, улыбнулся до ушей:

– Счастливого пути, товарищ старшина. Замечу, однако, военный термин «как до рейхстага пробиться» снят уже с вооружения. До рейхстага свободно можно пройти.

– И то верно,– согласился старшина.– А ежели и пробиваться, так только через своих. Наставили пушек, танков да «катюш»– не продыхнешь

Старшина подмигнул рыжему и не спеша двинулся в путь. '

Минут через двадцать он уже стоял перед серой дымящейся глыбой рейхстага. Тяжелые колонны, шершавые стены рейхстага уже покрылись надписями: «С приветом. Вася Хлынов из Саратова», «Мы победили!», «Что, сука Гитлер, съел?!», «Брест – Сталинград – Берлин. Фоменко», «Ура! Победа! Люся из Севастополя», «Сержант Кокурин»... «Керчь – Сталинград – Берлин. Зверев». «Мы пришли с мечом в Берлин, чтобы навсегда отучить немцев от меча». «За кровь отца. Ивченко». «Слава русскому народу». «Русские в Берлине бывали!»...

Вокруг сновали солдаты, звенели голоса связисток, регулировщиц. Какой-то обстоятельный парень в веснушках додалбливал на граните немецким штыком фамилию «Карпенко».

Старшина постоял в нерешительности, вздохнул, прошелся около трудолюбивого веснушчатого парня, облюбовал свободное местечко и, вытащив из кармана фасонистых галифе бутылочку с краской и кисточку, аккуратно вывел:

МЫ ПРИШЛИ В БЕРЛИН! ПИРОЖНИКИ

Тщательно оглядев свою работу, старшина вздохнул. словно с его плеч свалился тяжкий груз, сдернул с головы фуражку...

Он стоял с непокрытой головой, стоял, как стоят у гроба в почетном карауле,– недвижно, сурово глядя прямо перед собой, по обветренным щекам его скатывались редкие слезы.

Рослый артиллерийский капитан с двумя рядами орденских ленточек окликнул:

– Чего загрустил, старшина?.. Друзей-товарищей поминаешь?

Капитан прищурил голубоватые глаза в ожидании Ответа, не дождался и, бросив взгляд на надпись, возле которой замер старшина, вдруг изменился в лице.

– Старшина!.. Это... ты комбат?

Рябая щека, перехлестнутая малиновым шрамом, дрогнула.

– Что?.. Вы– мне, товарищ капитан?

– Ну да! Это ты написал – «Пирожники»?

– Я.

– Их было трое?

– Так точно, товарищ капитан,– старшина провел по лбу ладонью.– А вы откуда знаете?

– Погибли на реке Ингулец, недалеко от Кривого Рога... в августе сорок первого?!.

– Ну да, километров на сорок южнее.

– Что ты, старшина, что ты! Севернее... Не узнаешь, комбат?– капитан сдернул с головы щегольскую фуражку с черным околышем и мгновенно превратился в веселого юнца с желтовато-золотистой шевелюрой.– Ну же, товарищ комбат, поднатужься.

– Комбат,– озадаченно пробормотал старшина, он даже вспотел от – волнения.– Правильно, и комбатом был... Личность ваша, товарищ капитан, уж больно знакомая, а вот вспомнить... Извините... За войну кого только не повидал.

1 Капитан схватил его за плечи, потряс.

– Юрка... Юрка я,– в голубых главах капитана блестели радостные слезинки.– А я... сразу узнал, хоть ты и того... изменился, конечно, да еще фриц на твоей визитной карточке основательно расписался.

Старшина провел безымянным пальцем по малиновому рубцу на щеке.

– Не фриц это – белофинн, собака...

– А-.а... один черт. А я, как увидел «пирожников», сразу узнал тебя... Прости, старшина, за откровенность... меченый ты. Рябой... А меня... меня узнаешь? Юрка я. Юрка!

– Юрка!.„– старшина отступил шага на два, цепко ощупал глазами юного капитана, как-то по-детски, со всхлипом, втянул в себя воздух и вдруг медведем навалился на него:—Юра!.. П-пирожник... Жив, окаянный!..

– Жив, как видишь... У-у... потише, комбат, ребра переломаешь... Ну и здоров!.. Комбат, родной ты мой человечище!

Удивительная эта встреча не привлекла особого внимания любопытных. В тот день, да и много дней спустя, возле рейхстага, разбитый снарядами купол которого напоминал изувеченный шлем поверженного великана, целовались и обнимались сотни, тысячи солдат – однополчане, друзья детства, люди, скрепившие побратимство кровью, незнакомые, но родные парни, радующиеся тому, что добрались-таки они сюда, сдержали клятву; от берегов Волги ползли они на брюхе, бежали с автоматами наперевес, падали, отлеживались на госпитальных койках и опять ползли, бежали, мчались сквозь огненный смерч...

И вот они здесь. Они победили! Русские, украинцы, белорусы, узбеки, казахи, армяне, грузины, азербайджанцы, прибалтийцы, евреи, буряты и чуваши...– братья-победители. Ну как тут не прослезиться, не похрустеть друг у друга в объятиях!

– Юрка!– старшина выпустил, наконец, капитана из медвежьих объятий, вновь отступил, чтобы хорошенько рассмотреть боевого друга.– Ай да пирожник! Ни в жисть не признал бы... Плечи-то, плечи!.. Ну и махина! И личность подходящая,– он развел руками, как бы говоря: «Ну, брат, и отколол ты номерок!», добавил:– Жив, значит...

Капитан рассмеялся:

– Можешь еще раз потрогать. Никакой подделки.

– А дружки?

Стрельцов промолчал, потянулся за фуражкой, забыв, что она в руке, вздохнул.

– Хорошие были ребята, – старшина замигал конфузливо, словно застыдился того, что жив, здоров, а капитановы друзья умерли – только затем умерли, чтобы остался в живых он – старшина.

Капитан сказал тихо:

– Вот что, дружище, не надо больше об этом.

– Договорились, товарищ капитан.

– «Товарищ капитан! Товарищ капитан!»– рассердился вдруг Стрельцов.– Что ты мне «выкаешь»? Противно слушать. Бывший комбат, старше меня чуть ли не вдвое, друг боевой, и на тебе!.. «Товарищ капитан».

– Так ведь субординация, товарищ...

– Ну-ну! Кстати, боевой друг, давай познакомимся, не то что имени-отчества – фамилии твоей толком не знаю. Малешин... Милешин...

– Милашин... Старшина Милашин, Иван.

– А по батюшке как?

– Иван Иванович.

– Ну, а я – Стрельцов Юрий Антонович. Или просто Юрка, бывший пирожник. Здорово вы нас тогда прозвали. И поделом. Стыдно вспомнить, как мы о пирожных мечтали. Все люди – как люди. Кто об украинском борще толкует, кто слюнку пускает на рюмку водки с палочкой шашлыка, а мы – пирожные, смешные мы были, а, Иванваныч?

– Мальчонки, особенно ты, Юрий Антоныч. Не солдат, а сущее дите. И вид такой – вроде бы мамкину... эту самую... потерял. Худой, хлипкий.

– Но-но, не увлекайся, друг.

– А на поверку вышло – геройский малец оказался. Стрельцов рассмеялся заливисто, звонко. И старшина

Милашин подумал о том, что этот рослый, светловолосый капитан годится ему в сыновья. Ну сколько Юрке лет? Двадцать, двадцать один—не больше. А лицо! Обветренное, морщинки в уголках губ. А все равно видно – юнец. До сих пор небось еще растет. Только глаза у него взрослые. Бывалые глаза.

– Слушай, Иванваныч. Ну какого рожна мы торчим здесь? Надо бы нам встречу вспрыснуть. Я ведь теперь не одними пирожными питаюсь. Как у тебя со временем?

Поехали к нам в иптап. Это недалеко. Машина у меня есть, «виллис». Зверь, а не машина. А после я тебя со всеми почестями доставлю в часть. Вы где стоите?

– В Биркенвердере.

– Ого! Как же это ты у рейхстага очутился?

– Отпросился. Рассказал, стало быть, что к чему —ну и выправили документы. Все чин чином.