Текст книги "Пора летних каникул"

Автор книги: Олег Сидельников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

Впервые я позавидовал Вильке. Вот кому благодать! Ни родителей, никого, делай что хочешь. Глеб, мне кажется, тоже ему завидует, хотя у Глеба только отец, а мать давно умерла. И у Павки,– честное слово, не вру!– кошки на душе скребут. Но Павка виду не подает. Едва Глеб рассказал о телеграмме, Павка решительно взмахнул рукой:

– В нашем распоряжении, ребята, два дня... Даже один. Не можем же мы допустить, чтобы Глеба эвакуировали в тыл, как беременную женщину! Это было бы не по-товарищески.

Глеб густо покраснел.

Тут поднялся Вилька (мы сидели на траве, возле щели-бомбоубежища):

– Гад буду, если не достану сегодня еще два комплекта. Малинкой санитара подпою, а достану!—Вилька сверкнул шальными своими .глазищами, показал золотой клык и резко, словно ножом полоснул, чиркнул большим пальцем себе по горлу.

Мне даже не по себе стало – настоящий урка! Глеб скривил губы, он не.любил таких фокусов. А Павка прямо-таки взбесился.

– Ты свои блатные штучки брось!– накинулся он на Вильку.– «Гопсосмыком» и «Сонек-золотых-ручек» нам не требуется. Завязал – так завязал, давай по-честному. Забудь о блатном трепе и прочих «гад буду». Воевать надо с чистой совестью и чистыми руками. Ясно? Правильно я говорю, ребята?

Глеб и я поддержали Павку.

– Нечаянно-я, ребята,– каялся Вилька,– сорвалось е языка... Глеб меня расстроил дурацкой телеграммой, ну вот и взыграло. Я ж не нарочно! Сам понимаю насчет совести– и чистых рук... – тут Вилька замялся и посмотрел на нас жалобными глазами.– А как же.... ну насчет двух пар гимнастерок и штанов? Вдруг не поменяют?

Тут пришла наша очередь краснеть и хлопать глазами. Павка выглядел совсем несчастным. Мы долго молчали, стараясь не смотреть друг другу в глаза.

Выход нашел Глеб. На этот раз его удивительная логика оказалась спасительной.

– Ребята,– произнес Глеб, задумчиво потирая переносицу,– все, что говорил Павка, все правильно, и ты, Вилька, не обижайся, он тебе дело толковал. Если у кого в сердце смутно, а в голове дурацкие мыслишки... ну, если кому на фронт охота потому, что часы с фашиста можно снять или «железный крест»... таких нам не надо...– Вилька сжал кулаки, но Глеб опередил его:– Не злись, Вилька, я не о тебе. Так просто. А если хочешь... я и о себе говорю... А что,– только не врите,– не было у вас у всех тайного желания привести с фронта разные фашистские побрякушки, а? По-честному.

Мы молчали. Павка один откликнулся:

– У меня – нет, честное комсомольское. Глеб посмотрел в честные глаза Павки.

– Ты – другое дело. Ты – парень-гвоздь. А ,вот за Вильку и Юрку я не уверен. И за себя, если по-честному,– тоже. У нас блажь в башках. Ее надо вышибать, факт. Поэтому я предлагаю, чтобы Павка был нашим командиром. Согласны?

Павка фактически давно уже командовал нами, поэтому никаких разногласий на этот счет не возникло.

– Вот и хорошо,– невозмутимо продолжал Глеб.– Остается решить проблему обмундировки. Вилька тут намекнул... и поскольку он завязал... Слушайте, как я предлагаю. Вилька, Конечно, сделает все, как надо. А если не получится, тоже не беда. Раненому гимнастерка не нужна? Не нужна. А нам нужна? Еще как! Если бы нас взяли в армию, выдали бы форму? Конечно! Следовательно, получается так на так...

– Голова!—восхитился Вилька.– Царь Соломон плюс все его семьсот подруг жизни.

– Не увлекайся,– остановил его Павка.– В этом надо еще разобраться.

Мы возмутились:

– Чего разбираться?

– Глеб дело говорит.

– К тому же,– пояснил Глеб,– я это предлагаю на крайний -случай и... в последний раз.

Павка подумал-подумал и согласился: пожалуй, Глеб и в самом деле все хорошо объяснил.

Мы разошлись. Вилька помчался на вокзал, Павка – в горком комсомола (вдруг все-таки о нас там вспомнили), Глеб и я – по домам. Договорились встретиться на дежурстве.

Дома было тихо, тоскливо и попахивало эвакуацией, хотя о ней никто и не заикался. Мама сняла с окон занавески, уложила чемоданы. Только книги по-прежнему стояли на стеллажах. Но я понимал: если что случится, книги и прочее придется бросить. Впрочем, бросить– это перестраховка. Не дойдут немцы до Днепра – кишка тонка! И все равно тревога не оставляла. И очень жаль маму. Бедная! Уж лучше бы меня призвали, все легче. А так... Я уже сбегал из дому.

Произошло это в Ярославле. Мне было тогда одиннадцать лет. Меня усиленно учили играть на рояле. С болью в сердце долбил я идиотские упражнения Ганона.

Ганон представлялся мне костлявым злодеем с громадной дирижерской палочкой в желтых костлявых пальцах, которой он, содрогаясь от наслаждения, лупит по головам мальчишек и девчонок, когда они не совсем чисто отбарабанят его бесконечные «тра-та-та-ти-та-ти-та-ти-та-ти тру-ту-ту-ти-ту-ти-ту-ти».

Мне было страшно, и, должно быть, поэтому я довольно резво выстукивал его нелепые выкрутасы, вывихивающие пальцы.

А учительница восторгалась моими успехами и все твердила маме и папе, что я одаренный мальчик, настоящий вундеркинд. Она говорила им об этом по секрету, но я догадывался обо всем. Еще бы не догадаться, если она выжимала из меня все соки. Не успел я разучить какую-то муру под названием «Веселый крестьянин, возвращающийся с работы», как меня заставляли, бара-' банить вальс из «Фауста». После вальса на меня обрушились всякие другие штуки. А потом пошло!.. Полонез Шопена, прелюды Рахманинова, седьмой вальс Шопена...

Все было Ьы ничего: Мне уже нравилось играть на рояле, хотя порой брало зло: ребята бегают купаться на Волгу, играют в футбол, воруют в чужих садах яблоки, а я, как последний остолоп, гоняю нескончаемые сочинения Ганона. И все же я терпел. Рахманиновские прелюды меня даже захватили. Однако учительница была почище Ганона,– она тащила все новые и новые тетради с нотами.

Я взбунтовался из-за «Турецкого марша» Моцарта. Его, видите ли, следовало играть так, чтобы выходило воздушно, бисерно. И это меня бесило. -Кроме того, меня бесило название. Почему – «Турецкий марш»?! С таким же успехом этот марш мог называться малайским, бразильским, огнеземельским.

И я, назло учительнице, стал буксовать. Две недели она тщетно добивалась от меня бисерности и воздушности. Я стоял на своем. Она упорствовала, в раздражении щелкала меня по пальцам линейкой, которой обычно дирижировала. Я косился на свою мучительницу, и во мне все кипело. Физиономия у нее была, как у лилипутки – моложавая и обрюзглая. Теперь-то мне понятно, что я имел дело со старой девой, но тогда я считал ее ведьмой, приспособившейся к Советской власти.

Однажды ведьма больно хлопнула меня по затылку линейкой и вскричала: .

– Анфан террибль! Несносный мальчишка! Убить тебя мало, маленького негодяя!

Это уже было слишком. Я вырвал у нее линейку,, переломил пополам и проехался обломками по желтоватым костяшкам «Бекштейна», который рявкнул так, что и самому Ганону не выдумать.

Ведьма жалобно пискнула, а я кинулся к двери и, охваченный жаждой мщения, показал ей язык, крикнув напоследок:

– Дура... дура бисерная!

Все было кончено. Я слонялся возле Волковского театра и прикидывал, с чего начать новую жизнь. Домой идти нельзя, это совершенно ясно. В детский дом – не Хочется. Оставался единственный выход —пристать к бурлацкой ватаге.

Я спустился к Волге. Над рекой мягко клубился вечерний туман. Разворачиваясь против течения, ревел белоснежный теплоход.

Долго я слонялся по берегу. Бурлаков нигде не было. Очень хотелось есть. В душе я уже проклинал себя за упрямство. Ничего бы со/мной не случилось, если бы сыграл бисерно и воздушно Зато сидел бы сейчас дома, ел малину со сливками.

Спазмы сдавили горло – так мне захотелось малины.

В поисках ночлега я тихонько прошмыгнул по сходням на старую баржу. Тут-то меня и схватили. Взяли предательски, во время сна. Мне снилось, будто бы я заставляю зловещего Ганона играть его собственные упражнения, и он весь извивается от мук. Одновременно я глумлюсь.над ведьмой-учительницей. Крупные слезы градом сыплются из ее глаз, но я неумолим, хлопаю ее ребром линейки по пальцам и кричу: «Бисернее!.. Воздушнее, анфан террибль!»

Милиционер грубо оборвал чудесное сновидение. Лунной серебряной ночью он повел меня домой.

Я ждал, что произойдет нечто ужасное. Сердце оледенело...

Произошло чудо! Дома ликовали. Никто не ругал. Ругали учительницу. А меня кормили малиной и ласково приговаривали: «Ах, дурачок ты наш, Дурачок».

Так, еще совсем ребенком, я избавился от Ганона и узнал силу родительской любви.

.,.И вот теперь предстоит новый побег. Я должен уйти, даже не попрощавшись. "*

Я зашел в свою комнату, сел за письменный стол.

«Дорогие мамочка и папочка!– написал я.– Не могу больше ждать особого распоряжения. Уезжаем все четверо. Все будет хорошо. До скорой встречи. Крепко-крепко целую вас. Ваш сын Юра».

Записку я пока положил в карман.

– Юра,– позвала мама,– помоги мне выбить ковёр.

Никогда я с такой охотой не помогал маме. Я готов был сделать что угодно – выбить ковер, починить электроплитку, заштопать носки. Я выслуживался. А мама ничего не замечала и радовалась моему усердию.

Выбив ковер, мы умылись и сели поесть. Мама смотрела на меня и молчала. Потом сказала:

– Звонил отец.

– Да?

– Да. Через час он придет. Он достал два комплекта обмундирования.

Кусок застрял у меня в горле. Я выронил от неожиданности вилку, на глаза навернулись слезы.

– Не надо, Юрочка,– тихо говорила она,– не надо. Ты уже большой,– и сама всхлипнула.– Я все понимаю,

Юрочка. За нас не беспокойся. И скажи товарищам... разыщите Вилю. Еще, не дай бог, попадется там... на вокзале.

– Мама... мама,– бормотал я.

– Все будет хорошо, сынок. Ты у меня умница. Тут я вспомнил о ребятах и испугался. Но мама как в воду смотрела.

– Не бойся, Юра. Родители Павлика и Глеба пока не знают. Но родителям следовало бы сказать...

Вильку мы разыскали в путанице железнодорожных тупиков, заставленных вагонами и проржавевшими паровозами. Он присвистнул, узнав о папином сюрпризе.

– Мне, бы таких предков,– сказал он.– Выручил Антон Васильевич, молодец! Я уж не знал, что и делать. Охрана гонит, санитары гонят. Никакого уважения к человеческому достоинству. Толковый дядька – твой папаша.

–Да,– согласился Павка и вдруг встрепенулся.—А моим... твои не звонили?

.– Нет. Но мама сказала, что лучше бы... Павка замахал руками:

– Что ты!.. Что ты!.. Отец – он поймет, а мама!.. Такое подымет – ужас! Она у меня хорошая, но суматошная. Слабая она.

–. А мой отец,– Глеб вроде бы размышлял вслух,–человек с норовом и,не шибко грамотный. Ему и отлупить ничего не стоит. Он добром не отпустит – я его знаю.

Лучше всех чувствовал себя Вилька. Ему стало даже весело. Подмигнув, он сДелал жест, мол, пожалуйте в трамвай, запрыгнул в вагон и уже на ходу объявил как ни в чем не бывало:

– Итак, мальчики, сегодня вечером. Вопросов нет?

Незадолго до комендантского часа мы собрались в саду. К трамваю решили пробраться задами. Провожали нас папа и мама. В жизни бы не подумал, что все обойдется так тихо. Папа держался молодцом – шутил, учил наматывать портянки, посмеивался над нашим видом. Мама, конечно, плакала, но тихо. И больше ничего. Только изредка повторяла:

– Береги себя, Юрик... И вы... тоже берегите. Возле углового коттеджа она остановилась. Дальше мама и папа не пошли. Они обняли меня, и. я заплакал.

– Держись, сынок.

Потом мы шли городским садом. Й. вдруг мне страшно, нестерпимо захотелось взглянуть на них еще разок. Бросив ребятам: «Подождите меня минуточку», я побежал назад.

...Возле углового коттеджа билась в истерике женщина. Около нее суетился пожилой человек и все приговаривал плачущим голосом:

– Успокойся, мать!.. Ну же... не надо, прошу тебя... Я не сразу узнал своих родителей. Их быстро обетупили любопытные.

Опрометью помчался я к ребятам. Хотелось реветь, орать во все горло, но я только хрипло дышал.

Трамвай долго дребезжал и звякал, пока докатился до вокзала. А там мы попали в людской водоворот. Беженцы сидели на узлах, носились с гремящими чайниками, ежесекундно перед глазами мелькали военные, которым мы старательно козыряли, а те не обращали на нас внимания.

Против ожидания, вид у нас был довольно приличный. Только гимнастерки сзади, из-под ремня, торчали смешными хвостами.

Мы устроились на полу, за желтой вокзальной скамейкой, и малость огляделись. Вилька ушел на разведку.

Сидели мы тихо. Разговаривать не хотелось. И вообще, если на откровенность, в глубине души каждый хотел услышать:

«А что, может, по домам, а?» Впрочем, это я так думал. Ну еще, возможно, Глеб. Но не Павка. Этот не такой.

Вокзал, бурлил, галдел. Пахло немытым бельем, сапожной смазкой и дезинфекцией.

Вечер густел, наливался чернотой, загорелись тщедушные синие лампочки. Вилька не возвращался.

– Где его носит?—возмущался Павка. В голосе его чувствовалась тревога.—Вот что, ребята, пойду-ка его поищу.

Глеб тяжко вздохнул:

– Скорей бы уж...

В глубине души я надеялся, что Вильку задержали. Надеялся и проклинал себя за это.

Вильку не задержали. Он прибежал, выпалил с азартом:

– Порядочек... Метрах в ста за водокачкой эшелон. В темноте сесть в него пустяки, а утром... утром разберемся!

Спотыкаясь о лежащие на полу чемоданы и ноги спящих людей, мы кинулись из зала ожидания. Чтобы не потеряться в темноте, держались за руки.

Неподалеку от насыпи присели отдышаться. Вилька и Павка, дрожа от нетерпения, приговаривали:

– Сейчас... сейчас, ребята. Глеб огорошил:

– Эшелон точно идет на фронт? Не в Пензу?

– Дурак!– прошипел Вилька – Вон где паровоз – спереди.

– Паровоз всегда спереди... Да и как мы сядем? Кто нас в вагон пустит?

– Пустят.

Павка сказал это для бодрости. Действительно, кто нас пустит?

Мы сидели и ломали головы, как же все-таки забраться в теплушку. На насыпи показались три силуэта, они быстро двигались вдоль эшелона. Павка сгреб нас за шеи и прижал к земле.

– Тише... Кажется, папаша мой объявился. Раскатистый баритон с начальственными нотками угасал в темноте:

– Да... на фронт... Оставил письмо... Четверо... Прошу немедленно принять...

Тут на наше счастье завыли сирены, тревожно, задыхаясь от волнения, загудели паровозы – на вокзал налетели «юнкерсы». Залаяли, как бешеные, зенитки, огневые струи пулеметных трасс прострочили тьму, где-то на дальних путях загромыхало, к небу взвился.лохматый огненный язык...

Началась бомбежка.

Мы распластались на мазутной земле. От железной дороги бежали люди и тоже валились ничком, стараясь укрыться от осколков – это были красноармейцы из эшелона.

Как только ушли «юнкерсы», бойцы стали подниматься, отряхиваться, послышались шутки:

– Здорово жарит, подлец. Как в баньке. Веника не надо.

– От, щучий сын! Цигарку из-за него потерял.

– Не проглотил часом цигарку-то со страху?

– С чего это – не пойму – штаны трясутся!..

Вновь загундосили моторы. Павка громко прошептал:

– Ребята, за мной – в вагон. .

Мы вскочили. Заслышав зловещий свист, опять плюхнулись на землю. Взрывы ударили совсем рядом. Кто-то потянул за рукав. Я вскочил. Меня продолжали волочить за рукав. Кругом стоял грохот и свист...

Как я очутился в вагоне – не знаю. Помню только, что вагон вздрагивал и скрипел. Потом я оказался под нарами. Рядом вплотную лежали ребята. И все мы вздрагивали, как наш вагон.

Наконец отбомбилась и вторая волна «юнкерсов», утихли зенитки. Командирский голос, подхваченный, как эхом, другими голосами, пропел:

– По-о ваго-нам!..

– По-о... нам...

– По...

– ... онам...

Через минуту-другую зацокали по полу сапожные подковки – бойцы вернулись в вагон. На этот раз они не шутили. Говорили глухо, отрывисто.

– Клади сюда...

– Эх... как же это так.

– Судьба, значит.

– Отвоевался.

– Доложить бы по начальству.

– Старшина!.. Где старшина?

– Здесь я. Успеется.

Опять заволновались гудки паровозов. Неправдоподобно громко хлопнула зенитка, и вдруг эшелон, лязгнув буферами, тронулся. Он тяжело набирал скорость, оставляя позади себя ужас и гром. Каменная тяжесть свалилась с плеч. Четко цокали на стыках рельсов колеса, в открытую дверь рвался прохладный ветер.

Паровоз повеселел, бежал резво и радостно гудел – так ему было хорошо, что вырвался из западни.

Железнодорожная колея, должно быть, делала поворот, потому что в темном дверном провале возникла удивительная картина: вдалеке, охваченный кольцом голубых лучей прожекторов, бушевал карнавал – взлетали россыпи фейерверков, разламывали тьму огненные султаны, но звуков не было слышно, вроде бы показывали немое кино.

– Худо мы начали войну-то,– послышался голос.

– Разговорчики!—оборвал его тот, что отзывался на «старшину».

. – Гляди, гляди... ну и бомбит!

– А ну – разговорчики!.. А ну – спать.

Колея опять вильнула – немое кино потухло. С грохотом задвинулась дверь. Наступила тьма. Мы лежали на полу под нарами, боясь пошевельнуться. Как назло, першило в горле, защекотало в носу. Не выдержав, я чихнул, получил кулаком в бок и похолодел' от страха – сейчас нас, голубчиков, выволокут!

Ничуть не• бывало. Бойцы похрапывали на нарах, никто не всполошился. И сразу прошло оцепенение. Колеса продолжали свой убаюкивающий перестук: «цук-тук-тук, цук-тук-тук...» Тело, голову обволокла сладкая дурманящая волна и, наконец, все исчезло.

...Ко мне подошел Гитлер. Долго кривлялся, закатывал мутные.глаза. Потом крикнул, брызжа слюной:

– Ты зачем из дому сбежал?! За Ермилыча отомстить хочешь?

Я совсем не удивился. "Схватил его за горло, но пальцы сжали пустоту. Гитлер оскалился, показал кукиш и вдруг ни с того ни с сего предложил сыграть в подкидного дурака.

И опять-таки я не удивился. Просто подумал: «Как это так: совершеннейший идиот – и захватил всю Европу?» – * .

А он, гадГ в это время карты передергивает, мухлюет. Злость берет: вижу, что жульничает, а поймать не могу. Проигрываюсь в пух и прах. Пилотку продул, пояс, деньги, а ему все мало – к гимнастерке тянется.

115

«Нет уж, черта с два, фашистская морда! Убери руки, не то ка-ак дам раза!»

Гитлер захохотал, как гиена, Шевельнул усиками, .сцапал меня за воротник! Душно стало, в глазах... потемнело, и вдруг голос:

– Здоров спать! Что твой' сурок. Хочь из пушки пали. Подъем!.. Подъем, тебе говорят.

Что за чепуха! Никакого Гитлера. Держит меня за ворот лопоухий малый, стриженный под машинку, слегка встряхивает, чтобы я проснулся, а вокруг бойцы столпились. Рядом с ноги на ногу переминаются мои друзья, заспанные, очумелые.

И тогда я все сообразил. Испугался. Бойцы – хоть бы слово, ждут, что мы скажем. А мы молчим. Вилька и тот будто язык проглотил.

Лопоухий оставил, наконец, меня в покое. Подошел к нам ладный такой, как на пружинах, военный с четырьмя алыми треугольниками в петлицах, к карманчику значок «ГТО» второй ступени – на цепочке – привинчен. Глаза маленькие, хмурые. Похлопал зачем-то себя по бедру пилоткой и вдруг не сказал – выстрелил: " ■ '

– Документы!

Дрожащими руками достали мы паспорта. Паспорта он разглядывал долго, придирчиво. Помолчал малость, спросил не без ехидства:

– Может, у вас и красноармейские книжки есть? Профсоюзные билеты? Или еще какая «липа»?

Вспомнилось, как в нас признали диверсантов возле железнодорожного моста. Опять влипли в историю! Чего доброго , не разберутся • толком, расстреляют. Долго ли!

Однако слова старшины расшевелили Павку. Он подтянулся, грудь вперед, руки по швам, доложил:

– Товарищ старшина, из документов имеем при себе, кроме паспортов, комсомольские билеты и аттестаты об окончании десятилетки..

– Дезертиры они, товарищ старшина,– убежденно сказал лопоухий.– Я як глянул' пид нары, як побачив...

– Разгово-орчики!

Лопоухий обиженно умолк, а старшина опять занялся нашими паспортами. Потом он потребовал комсомольские билеты и аттестаты. А мы все тянулись по стойке «смирно» – это, как нам казалось, был единственный способ задобрить старшину.

– Я вижу три комсомольских билета и три аттестата,– сердито бросил старшина и стал не спеша свертывать наши раззолоченные грамоты в трубочку.

Вилька встрепенулся.

– Разрешите доложить, товарищ старшина?– откуда только у него взялась воинская лихость. Вилька напрягся струночкой, глаза навыкат и с шиком отрапортовал:– Так что осмелюсь доложить; докладывает боец Вилен Орлов. Комсомольского билета и аттестата не имею, поскольку являюсь беспартийным большевиком с незаконченным семилетним образованием.

Кто-то из бойцов крякнул, пробежал смешок. Не выдержал и старшина. Чтобы скрыть улыбку, он прикрыл рот ладонью, сделал вид, будто кашлянул.

– Боец, говоришь?– сказал старшина уже помягче.– Из тебя, надо полагать, бравый солдат Швейк получится. А боец ты никудышный. Откуда, молокосос, взял «так что осмелюсь доложить»? В царской армии, что ли, служил?

– Никак нет, товарищ старшина! Не служил,– Вилька явно входил в роль.

– А что у вас в вещмешках?

Вилька и Павка быстро развязали рюкзаки. Едва красноармейцы увидели сгущенное молоко, печенье, конфеты и варенье, раздались смешки:

– Сильны вояки!

– А маткину титьку не прихватили часом?

– Чего ржете? Сгущенка у них заместо винтовок. Как вмажут фашисту банкой по рылу – что тебе граната.

– А скипидару, скипидару нэма?

– Разгово-орчики!—вновь призвал к порядку старшина. Он улыбался. Только сейчас я его толком рассмотрел: широколицый, прическа ежиком, глаза хоть и маленькие, но умные, добрые и голубые-голубые.

И еще я с удивлением заметил, что давно уже рассвело, солнце играет над пробегающими деревцами. И очень есть хочется.

– Так,– раздумчиво сказал старшина, поправил засунутую под пояс пилотку, еще раз улыбнулся и произнес приказным тоном:—А ну-ка сидайте, бойцы-самозванцы, и расскажите все без утайки.

Бойцы сгрудились вокруг нас. Лопоухий и тот не утерпел, хоть он до этого все время дулся – вроде бы мы виноваты в том, что не дезертиры и не диверсанты.

Рассказывали в основном Вилька и Павка. Глеб и я лишь изредка кивали головами. Из Вильки слова выскакивали с шуточками-прибауточками. А Павка – тот обосновал наш поступок с высоких позиций. В общем все вышло великолепно. Немножко обидно, правда, никто не восхищался нашим .геройством. Старшина пожевал губами, сказал, что мы ребята вроде ничего, подходящие, но обо всем надо доложить начальнику эшелона.

– По мне,– объяснил он,– оставайтесь во взводе, коль так вам охота. Одного опасаюсь – как бы вас назад не завернули, для проверки личностей. Начальства у нас много.

– Признают вас зараз дезертирами,– вставил лопоухий и демонстративно зевнул.

Вилька с, ходу ему ввернул с улыбочкой:

– Дезертиры, товарищ боец,– простите, не знаю вашей фамилии,– дезертиры имеют безнравственную привычку с фронта ножками бегать. А мы – на фронт. Улавливаете? Все-таки есть небольшая разница.

Лопоухий сделал вид, будто поглощен скручиванием цигарки. Старшина совсем подобрел.

– Не волнуйтесь, ребята, переморгается. Я со своей стороны словечко замолвлю... А то что в самом деле получается?– продолжал он, распаляясь.– Во взводе людей недокомплект, в роте тоже нехватка до штатного расписания. А тут еще...

Старшина умолк, насупился и, вытащив из кармана кожаный порттабачник, повертел его в руках. Но так и не закурил – сунул назад в карман.

– Н-да-а...– протянул младший сержант с боксерским подбородком.—Жаль лейтенанта.

Бойцы завздыхали:

– Недолго командовал. А человек, видать, хороший был.

– Двое детишек, бают, у него осталось.

– Хоть из запасных, но дело знал.

Мы вновь почувствовали себя чужими, лишними. Лейтенанта мы и в глаза не видели. Сказать: жаль человека – глупо как-то, фальшиво. Ничего не сказать – тоже нехорошо. Но о нас словно забыли.

Бойцы погоревали-погоревали.. и занялись своими делами: кто от нечего делать наводил глянец на сапоги, кто, вынув из отворота пилотки иголку с ниткой, подгонял подворотничок, лопоухий возился с пулеметным диском – смахивал воображаемые пылинки, боец с безбородым бабьим лицом, несмотря на то, что теплушку качало, засел за письмо,

Старшина оказался золотым человеком. Увидев, что мы приуныли, он положил Павке на плечо руку:

– Чего скисли? Держите хвост морковкой.– Помолчал, сказал доверительно:– А с комвзводом неладно получилось... И вот такусенький осколочек,– он показал кончик мизинца,– в висок... Хороший был человек... Остановка была – схоронили его на рассвете.

– Жалко, товарищ старшина,– выдавил из себя Павка.. Ему надо было что-то сказать – старшина все еще держал руку на его плече.

– Очень жалко. Но что делать? Война... Ничего, отольются им наши слезы. Дай только до фронта дорваться! Уж мы им за нашего лейтенанта врежем. Точно.

– Еще как врежем!—Павка смотрел на старшину влюбленными глазами.– Затем и на фронт хотим. А оружие... вы не думайте, товарищ старшина, в первом же бою... честное комсомольское.

– Подучить бы вас.

– Вы не думайте, товарищ старшина,– торопился Павка,– мы и винтовку, и пулемет знаем. Стрелять, правда, не пришлось... Переползать умеем... А в военкомате тянут и тянут «до особого распоряжения». От зажигалок объекты охранять имеем право, землю копать имеем право. А воевать дядя за нас будет? Смешно, честное слово.

– Шустрые вы ребята, как я погляжу.– Старшина одобрительно качнул своим светлым «ежиком».

Тут впервые за все утро дал о себе знать Глеб.

– О чем разговор?– объявил он.– Раз человек имеет паспорт, значит, он гражданин Советского Союза. А кто такой гражданин? Человек, имеющий право на труд, на отдых...

– ... и обеспечение в старости,– добавил Вилька.

– Иди ты со своей старостью! Гражданин имеет право и обязан защищать Родину. Это и дураку ясно.– Глеб полез в карман, демонстративно вытащил «Знак Почета», не спеша привинтил его к гимнастерке.– Вот,– вновь обратился он к старшине,– даже на ордена имеем право... Не сомневайтесь, не «липа»... Можете взглянуть на орденскую книжечку.

Старшина посмотрел на флегматичного Глеба с уважением.

– Орденоносец! Чудеса. Оно и в самом деле – гражданин, коли с паспортом. Как там у Маяковского? Читайте, завидуйте, я – гражданин... советский, стало быть.

За открытой дверью теплушки, с деревянной перекладиной, чтоб никто не выпал на ходу, пробегали деревеньки, поля с золотистыми скирдами, речки, перелески. Эшелон мчался во весь дух – телеграфные столбы так и мелькали.

Ко мне подошел лопоухий и, словно допрос снимал, выложил:

– А ты пробувал, хлопче, вареники, яки мама моя стряпает?.. Ну чего очи уставил? Не пробувал? Ось заковыка! Я бы угостил, щоб ты знал. Вкусные вареники, положишь в рот – язык сглотнешь. Не,веришь?

Мне пришло на ум, что лопоухий рехнулся. Но боец оказался вовсе не психом, а мрачноватым юмористом. Фокус с мамиными варениками ему понадобился неспроста.

– Жаль, жаль,– вздыхал лопоухий.– Были б у меня в торбе мамины вареники, я вот що бы сробив.– Хитрец вежливо, но настойчиво взял из рук оторопевшего Глеба рюкзак, развязал его и, под веселый гогот бойцов, продолжал:– Вот они, вареники, где ж они, не разумию... Куда их маты сховала? Зараз вы, хлопчики, отведаете вареников. Я добрый!—Приватом лопоухий вынимал наши запасы, заново пополненные после набега Жука, и удивлялся:– Нема вареников!.. Ох, мамо, мамо! Все перепутала, старенька стала. Вместо, вареников... А що хлопцы?.. Бис с ними, с варениками! Сгущенка тоже сойдет, а? И вершкове печиво – продукт гарный. Кушайте, громадяне, варения. А вареники... Це все одночи варения, чи вареники.

Кто бы мог подумать, что лопоухий свой парень? Бойцы хохотали до слез и выразительно поглядывали на банки и коробки. Они не прочь были подзакусить.

Старшина, смеявшийся вместе со всеми, решил, наконец, навести порядок.

– Ткачук,– приказал он лопоухому остряку,– положи харч на место. Вот приедем до станции, там тебе начпрод вареников сухим пайком отвалит. Потерпи до Знаменки.

Вилька вскочил, засуетился.

– Товарищ старшина... Зачем терпеть? У нас всего вдоволь. И мясные консервы, и шпроты... сухари сладкие. На весь взвод хватит. Угощайтесь, товарищи! Без стеснения. Ведь свой люди.

Бойцы одобрительно зашумели.

– Ну что ж,– старшина поскреб темя,– коли угощаете...

– Конечно.

– Пожалуйста!– Глеб и Вилька чуть ли не из кожи лезли.

А я; к великому своему стыду, вдобавок заныл, как первоклашка, умоляющий учительницу исправить «неуд».

– Това-арищ старшина... Ну прошу-у вас!

Аппетит у бойцов оказался поразительный. Не прошло и десяти минут, а от наших припасов остались лишь пустые жестянки и обертки из-под печенья, теплушка, нежно похрустывала сладкими сухариками. Бойцы благодушествовали, дымили цигарками, предавались воспоминаниям. Они приняли нас в свою семью. Вилька торжествовал.

– Учитесь, синьоры. Учитесь и помните великую истину: путь к сердцу солдата лежит через его желудок.

Мы, четверо, облокотившись на деревянное периль-це, отгораживающее дверной проем, взволнованные и счастливые, разглядывали неправдоподобную расписную даль. Вот хуторок, сошедший с картины лубочного художника: краски яркие, контрастные, все выписано добротно, с нажимом... Озерцо, сработанное из осколка зеркала; на луг пошла «парижская зелень», золотые скирды...

На какое-то время я забыл обо всем грустном– о войне, прощании с родителями, гибели Ермилыча и неизвестного лейтенанта. Казалось, мы едем на экскурсию.

Остановится поезд – выскочим в поле, с шумом и треском, по-медвежьи вломимся в лес, разведем костер...

– Сволочи!

Я вздрогнул. Глеб и Вилька недоуменно посмотрели на Павку.

– Сволочи,– повторил Павка.– Ах, сволочи!

Мы поняли Павку. Этот неугомонный парень вернул нас к жизни. Стало стыдно и немножко досадно.

– Слушай, Павка,– сощурился Вилька,– открой нам страшную тайну: отчего ты такой блаженный? Все у нас хорошо, едем, любуемся высококвалифицированными пейзажами, а ты знай свою волынку тянешь. Ну зачем ты нам без конца пропагандистские вливания вкатываешь? Это глупо! Думаешь, и без тебя не понимаем: вот, мол, придут фашисты, разорят города-и села... Так ведь?.. Хороший ты парень, одна беда – шибко идейный. Так и подмывает повесить тебе на грудь табличку с надписью: «Павка – абсолютно идейный человек. Бесплатное отпущение грехов, воодушевление и энтузиазм гарантируются».

Павка побледнел, рыжеватые его волосы развевались на ветру, как живые.

– Фигляр!– выдохнул Павка с дрожью в голосе.– Одесский дурачок, любимец скупщиков краденого.

Никогда мне не приходилось видеть Павку таким рассерженным. И Вилька разошелся. Шальные глаза его стали опасно ласковы, голос вкрадчив. Вилька не решался затевать в вагоне драку и решил дать бой «втихую».

– Одесский фигляр?– он усмехнулся, (показав золотой клык.– Любимец скупщиков краденого?

– Будет вам,– попытался утихомирить друзей Глеб.– Детишки...

– Парламентеров просят– не размахивать белыми флагами,– Вилька поиграл глазами. – Так, значит, насчет скупщиков краденого... Вы, гражданин Корчнов, судите поспешно. Среди малинщиков есть и благородные скупщики. Принеси им краденое – такой шухер поднимут! Почище концерта Мендельсона для скрипки с оркестром. Они, видите ли, уважают товар, который слямзен честно. Да, синьоры, честно. Не делайте круглых глаз, вы не мадонна с младенцем.