Текст книги "Пограничными тропами"
Автор книги: Олег Смирнов
Соавторы: Анатолий Марченко,Геннадий Ананьев,Евгений Воеводин,Юрий Семенов,Василий Александров,Павел Шариков,Юрий Кисловский,Василий Щур,Алексей Ионин,Тихон Афанасьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 30 страниц)
4 ноября 1923 года Никите Самохину, начальнику взводного боевого участка Тасты, было приказано сдать свой взвод, немедленно выехать в Милютинку и принять участок границы, охраняемый взводом отдельного пограничного кавалерийского эскадрона. Участок этот в то время был самым беспокойным. Через перевалы Иштык и Бедель ходили большими группами вооруженные контрабандисты, в горах, плохо еще изученных пограничниками, скрывались бандиты-одиночки и мелкие басмаческие шайки, на этом участке полтора года назад погиб командир эскадрона Кукарькин.
Много раз полк в годы гражданской войны хоронил своих товарищей. Могилы бойцов 20-го кавалерийского остались под Царицыном, в песках Туркмении, степях Казахстана – много раз гремели прощальные залпы салюта и звучали слова клятвы: «Жизнь – за жизнь!» Тогда шли бои, бои жестокие, и каждый понимал, что жертвы неизбежны. Теперь же нет фронтов, теперь – граница. Не сразу люди, привыкшие к открытым боям, поняли, что такое граница, научились воевать по-новому, но они упрямо учились этому, иногда ценой своей жизни. Полк тяжело переживал каждую потерю, особенно первую – командира эскадрона, погибшего при преследовании бандитов Бойко и Малинина. Каждый командир, каждый красноармеец знал подробности этой операции, об этом много говорили, много думали.
Часто думал об этом Никита Самохин и, иной раз не желая этого сам, делал вывод: гибель Кукарькина – результат неумелых действий. Сейчас Самохин, ехавший на участок, где был похоронен командир эскадрона, естественно, вспомнил о той операции.
Бойко и Малинин, приговоренные за убийство и грабежи к расстрелу, обезоружив охрану, сбежали из тюрьмы и продвинулись к границе. Группу пограничников, выделенную для поимки бандитов, возглавил Кукарькин. Заметив погоню, Бойко и Малинин замаскировались и открыли огонь по пограничникам в упор.
«Нужно было обойти, нужно было самим сделать засаду, – в какой уже раз думал Самохин. – Но для этого нужно хорошо знать все горные тропы, иметь добровольцев-проводников. Нужно быть хитрее».
И хотя, делая такой вывод, Самохин сомневался, прав ли он, упрекал себя в кощунстве над памятью о погибшем боевом друге, действиям которого всегда подражал, все же, сомневаясь и упрекая себя, он не мог думать иначе. Позже, когда Самохин научился воевать с басмачами, контрабандистами и шпионами, он не мог без улыбки вспоминать о своих сомнениях: потом, через пять лет, когда солдаты задержали при переходе границы Бойко, задержали легко, без выстрела и связанного привели к Самохину, он посчитал это будничным делом. На многое он потом стал смотреть по-иному, но тогда, по дороге в Милютинку, предполагал и сомневался – тогда он делал первые, не совсем уверенные шаги по границе. Лишь в одном Самохин был уверен твердо: охранять границу нужно с помощью местных жителей-бедняков. С ними должна быть боевая дружба.
А в Милютинке как раз и не хватало этой дружбы. Командира взвода Албина, которого ехал сменять Самохин, в селах и аулах не уважали, а боялись. Все знали – не угодишь, схватится левой рукой за свою окладистую бороду, зажмет ее в кулак, а правой за револьвер: «Я вас научу уважать Советскую власть!»
О его несдержанности слагали анекдоты, да и было отчего. Пригласили как-то Албина сельчане на престольный праздник. Дело обычное – принято в селах приглашать пограничных начальников на все праздничные вечера, и никто никогда, если, конечно, обстановка позволяла, не отказывался от таких приглашений. Пошел и Албин. А там – поп. Оскорбился этим начальник участка, но поначалу сдержал себя. Выпив же стопку-другую самогонки, подошел к иконе «Сорок святителей», ткнул пальцем в одного из святых и спрашивает попа:
– Благочинный, как святого звать?
– Не богохульствуй, – ответил тот. – Оно ведь так: ты святого обидишь, он тебя тоже. Ваших-то и так, смотри, убивают.
– А, шкура, басмачам подпеваешь!
Зажал Албин в левый кулак свою бороду, мнет ее, потом на попа кинулся. Тот тоже не из робких оказался – сдачи дал. Пошла потасовка. Албин одолел, вытащил попа на улицу, запряг в сани и, размахивая наганом, погнал его по улице. Судить хотели Албина, да поп простил.
«Поп, конечно, не помощник нам, – рассуждал Самохин, вспоминая тот случай, – но нельзя же издеваться над человеком. Да и верующих в селах еще много. Не наганом запугивать, а убеждать их нужно».
На рассвете Самохин въехал в село. Ставни в обшитых тесом пятистенниках, часто стоявших вдоль улицы, еще не раскрывались. Было тихо, только изредка из глубины какого-нибудь двора сонно тявкнет собака да пропоет свою утреннюю песню петух. Село еще спало, и странно было слышать в этом утреннем спокойствии села скрип полозьев и видеть сани с сеном, медленно двигающиеся по дороге.
– Куда в такую рань, мужики? – догнав первые сани, спросил Самохин.
Закутанный в тулуп мужчина повернул голову к Самохину, сняв варежки, запустил пятерню в заиндевевшую пышную бороду и вздохнул.
– С бородой-то ведь жаль расставаться. Да и грех без нее.
– С какой бородой?
– Со своей, с какой же еще!
Самохин ничего не понял из этих ответов и, остановив едущих, стал расспрашивать их подробнее. Они вначале нехотя отвечали на вопросы, потом разговорились.
– Албин сбрил свою бороду и сказал, что ежели не привезем по возу сена, то и нам сбреет.
– Видать, сена у него не достает.
– Коней нечем кормить, стало быть.
– А как без бороды?! Грех на душу кто брать хочет?! Он-то – безбожник!
Самохин, слушая мужиков и понимая, какое самовольство допустил Албин и как обижены мужики на него за то, что он оскорбил их обычай (обычай староверов – не брить бороды), представил его самого без бороды с размахивающим перед лицами сельчан наганом и не мог удержаться от улыбки.
– Смешного-то, парень, здесь ничего нет!
– Да я не над вами – над ним.
– И то верно. Наганище выхватил – давай! Пришел бы, сказал: так, мол, и так, сена нет. У нас завсегда излишки найдутся. Без ругани можем дать. Взаймы ли, так ли совсем.
– Вот что, товарищи, поезжайте домой. Теперь вместо Албина я буду командовать. Если действительно с сеном туго – попрошу вас помочь.
– Ну слава те господи! – заулыбались, поглаживая бороды, мужики. – Мы что, мы завсегда поможем.
К обеду 7 ноября Албин и Самохин подписали рапорт о сдаче и приеме взвода. Все имущество, оружие и кони были уже осмотрены (сена действительно оставалось очень мало, а полк обещал подвезти его не раньше, как через неделю), новый командир взвода познакомился с личным составом, выяснил обстановку – она была тревожной: ожидался переход границы большой группы контрабандистов, и Албин еще до приезда Самохина выслал на перевалы Бедель и Иштык на несколько суток усиленные наряды. Возглавил их помкомвзвода Бравиков.
Самохин наметил на второй день праздника выехать на охраняемый взводом участок, чтобы проверить наряды, познакомиться с местностью и границей, и сейчас, развернув карту участка, изучал ее, намечал маршрут. От этого занятия отвлек его стук в дверь. Вошел дежурный и доложил, что из села пришел мужик и хочет говорить с новым командиром.
– Пусть заходит, – распорядился Самохин и встал, свернув карту, из-за стола, чтобы встретить гостя.
В канцелярию вошел тот самый сельчанин с пышной черной бородой, который ехал на последнем возу с сеном и к которому Самохин обращался с вопросом: «Куда в такую рань, мужики?»
– А-а, старый знакомый. Ну здравствуй! С чем пожаловал?
– На Иштыке, командир… Как звать тебя-то?
– Никита. Никита Самохин.
– На Иштыке, Никита, что-то случилось. Поехать бы тебе туда надо. Только не сказывай, что я приходил.
– Хорошо. Спасибо тебе! И вот еще что. Коней на самом деле кормить нечем. Через неделю привезут, а пока вы бы взаймы воза три подбросили. Прессованным отдам.
– Это можно, – подумав немного, ответил бородач. – Только отдавать незачем, так привезем. Мужики уже решили. Ну ты, Никита, спеши на перевал. Мне тоже пора идти.
Как только гость вышел, Самохин приказал дежурному подготовить, по тревоге, шесть красноармейцев и сам начал быстро одеваться. Ему было и радостно, что с первых дней работы началась завязываться дружба с сельчанами, и вместе с тем он был сильно обеспокоен сообщением бородача. Он не стал задавать ему вопросов потому, что ответы на них никак не изменят положение дел, еще и потому, что человек, может быть, не знал всего или не желал сказать всего, а пришел просто из уважения предупредить, вопросы же, требующие ответа на то, что он не хотел рассказать или не знал, поколебали бы это уважение. Человек пришел, боясь осуждения, боясь мести, – такое нужно было учитывать, и Самохин не задал ему ни одного вопроса, хотя с первого же слова встревожился и сам себя спрашивал: «Что случилось?! Что?!»
«Все выяснится там, на перевале», – заставлял себя успокоиться Самохин, но с волнением не мог справиться. Он торопливо оделся, также торопливо вышел на крыльцо, запрыгнул на подведенного коня.
– За мно-о-ой! Галопом ма-а-а-арш!
Морозный воздух обжег лицо, но Самохин даже не заметил этого. Он скакал впереди отряда и думал: «Что случилось?! Что?!»
В горах стало еще холоднее. Самохин то и дело тер шубенкой щеки, нос, нагонял к лицу кровь – вдохнув полной грудью и затаив дыхание, склонялся к луке и прижимался к ней грудью, от этого кровь приливала к лицу, и оно меньше мерзло; он чаще стал поглядывать на ехавших за ним красноармейцев (не поморозились ли?), заставлял и их тереть щеки, «давить грудью на луку».
Прошло около пяти часов. Лошади устали, приходилось ехать только рысью или шагом. Под вечер, когда уже начало смеркаться, достигли они наконец перевала.
На самом перевале и на обратном спуске лежали запорошенные трупы. Их было много, этих одетых в полосатые халаты, бекеши и полушубки замерзших, скорченных трупов – десятка два. В центре лежали раздетые и изуродованные красноармейцы. Их лица замела пороша, в широкие ножевые раны набился снег.
– Ваш помощник Бравиков, красноармейцы Усманбаев, Иванов и Саблин, – проговорил, обращаясь к командиру взвода, кто-то из красноармейцев, когда пограничники спешились и, сняв шапки, остановились возле убитых товарищей. – Вот вы и познакомились с ними.
Самохин ничего не ответил, он посмотрел на изуродованные трупы пограничников, на убитых ими врагов и подумал: «Геройски бились. Но кто расскажет об их геройстве, кто расскажет, что здесь произошло?»
Красноармейцы начали осматривать местность, чтобы по каким-либо признакам определить ход боя.
– Товарищ командир! – обратился один из них к Самохину, поднимая кожаную полевую сумку, валявшуюся шагах в двадцати от убитых пограничников. – Сумка Бравикова. Отбросил, видно.
Все столпились вокруг найденной сумки, будто в ней была скрыта тайна боя и смерти хозяина. Самохин же, взяв сумку, стал просматривать ее содержимое и обнаружил смятый, протертый на сгибах листок. Это было свидетельство, выданное дунганину Ги Юну, жителю села Марьяновки, на право ведения мелкой розничной торговли.
Через несколько минут, отправив одного красноармейца для связи на перевал Бедель и приказав остальным везти убитых пограничников в расположение взвода и положить их в баню, чтобы они оттаяли и их можно было обмыть перед похоронами, Самохин то рысью, то галопом скакал в Милютинку. Лошадь он не жалел, думая лишь о том, чтобы успеть еще ночью вернуться во взвод, а к рассвету успеть в Марьяновку, которая была в двенадцати километрах от Милютинки.
– Поднажми, милый! – обращался он к коню. – Надо, друг, надо!
Конь, привыкший к голосу хозяина, понимал его и убыстрял бег. А командир взвода мысленно уточнял детали действия: оставить во взводе уставшую лошадь, на кошевке доехать до Марьяновки к председателю Совета, с ним – к дунганину. «Расскажет все. Заставлю рассказать!» – убеждал себя Самохин, хотя сам еще не знал, что предпримет, чтобы заставить говорить Ги Юна. Самохин был твердо уверен, что дунганин пока еще не ушел из дому, предполагая; что пограничники еще ничего не знают о бое на Иштыке, а утром уйдет в горы, чтобы переждать там несколько дней до выяснения намерений пограничников. Он был уверен, что торговец обязательно будет отказываться от всего. Самохин торопил коня, чтобы неожиданно захватить Ги Юна, и до самых мелких подробностей разрабатывал план действий и продумывал предстоящий разговор с председателем Совета и задержанным.
Самохин едва успел. Они подъехали к небольшому глинобитному домику как раз в тот момент, когда хозяин в полушубке и валенках, с перекинутым через плечо хурджуном спустился с крыльца.
– Куда собрался? – осадив коня, выпрыгнул из кошевки Самохин. – Садись, подвезем.
– Моя… Мне в гости надо. Торговать надо. В аул надо, – быстро заговорил дунганин, низко кланяясь и приторно улыбаясь. – Спасибо тебе, начальник! Моя… Я пешком. Привык я, привык.
– А ну, посмотри мне в глаза! – прервал его Самохин. – Где вчера был?
Ги Юн поднял голову. Лицо его продолжало улыбаться приторной улыбкой, а глаза беспокойно смотрели то на командира взвода, то на председателя сельского Совета.
– Нигде не был. Дома был, – снова залепетал, почтительно склонившись, Ги Юн.
– Садись, Ги Юн, в кошевку. В Покровке поговорим, – спокойно пригласил торговца Самохин.
Ги Юн сидел на краешке стула, на все вопросы отвечал охотно, покорно кланялся, не вставая со стула, и приторно улыбался, но то, что он был в сыртах, отрицал; он божился, бил себя в грудь, доказывая, что он любит советские законы и никогда их не нарушит.
Самохин показал ему вынутую из сумки Бравикова на Иштыке помятую бумагу и сказал, где она была найдена.
– Давно потерял ее. Давно. Когда в аулы ходил, – скороговоркой ответил торговец, кланяясь и улыбаясь.
Самохину не понравилось то, что допрос затягивается, что все его попытки что-либо выяснить наталкиваются на приторную улыбку и почтительные поклоны, а время идет. Он понимал: чем дольше не сможет заставить торговца признаться и назвать фамилии тех, кто был на Иштыке, тем быстрее контрабандисты узнают о том, что задержан Ги Юн, и уйдут в горы. Брать их в горах будет трудно. Нужны срочные меры. Ему пришла в голову мысль показать задержанному убитых пограничников. Расчет был прост. Ги Юн не был профессиональным убийцей и вряд ли сможет спокойно смотреть на жертвы схватки, соучастником которой был и он. Но случилось непредвиденное: оттаивающие трупы шевелились. Это наводило на Ги Юна суеверный страх.
Не прошло и двух минут, как в канцелярию вошел дежурный и доложил:
– Задержанный кричит: «Расскажу все, выпустите только».
– Веди.
Торговец робко вошел в канцелярию и остановился у порога. Он больше не улыбался, в глазах его был испуг.
– Не могу я там!
– Страшно, говоришь, на мертвых смотреть. А делать их мертвыми не страшно? Говори! Все говори!
– Все скажу, все… Мы шли на перевал. Двести человек. Хотели менять вещи на опий. Зашли на Иштык – никого нет. Как вниз пошли, слышим: «Стой! Руки вверх!» Хотели бежать – со всех сторон пограничники. Один за пулеметом лежит, стрельнул выше нас. Подняли руки. Подошел к нам высокий такой, с наганом, командир похоже, отнимать стал вещи, маузеры, ножи. Отберет – свяжет и отведет ближе к пулемету. Много связал, половину связал. Меня тоже. Никто не видел, как из Китая к нам помощь подошла. Тех много тоже было – сто, наверное, человек. Они уже несли опий, обменяли товар. Пулеметчика сразу убили. Который обыскивал нас, к пулемету побежал. Все стрелять стали. Попали в него. Много раз попали, а он вздрогнет и бежит. Добежал. Многих наших убил с пулемета, потом замолчал. Другие пограничники тоже легли за камни и из винтовок били. Много нас было, окружили каждого. Один, казах похоже, встал и на нас побежал. Двоих штыком заколол. Лицо в крови, руки в крови – страшно. Всех солдат убили, своих, которые тяжело ранены, тоже убили. Как их в село понесешь? Их не спрячешь, все равно пограничники узнают, допрашивать начнут: где ранен? Всем тогда конец, так мы думали. Пулемет, винтовки с собой взяли. Я никого не убивал.
– Почему же сразу не признался, если не убивал?
– Боялся. Своих боялся. Узнают, что рассказал, – не жить мне.
Ги Юн замолчал. Молчал и Самохин, мысленно воспроизводил ход боя. «Молодец, Бравиков. Правильно действовал. Если бы не случай… Герои, ребята. Герои! Мы отомстим за вас!»
– Фамилии сообщников?!
– Я мало знаю.
– Запомни, Ги Юн, если хоть одного скроешь, тебе же хуже будет. Они тебя убьют.
– Всех назову, всех, кого знаю! – заверил контрабандист и стал называть фамилии и адреса.
Самохин едва успевал записывать. Торговец назвал больше пятидесяти фамилий.
– Все. Больше не знаю.
– Дома они?
– Кто-нибудь успеет в горы уйти. Кто узнает, что меня поймали.
Командир взвода вызвал дежурного:
– Арестованного уведите. Через полчаса допросите еще. Взвод – «в ружье»! Командиров отделений и коммунистов ко мне.
Когда отделенные и коммунисты собрались в канцелярии, Самохин сообщил им результат допроса и начал инструктаж:
– В села и аулы поедут группы по три человека. Больше людей нет. Вы – старшие. Поднимите председателей Советов, коммунистов, бедняков, молодежь. Действовать быстро. Будут контрабандисты сопротивляться – стреляйте. На себя беру покровских бандитов.
НА СТАРОЙ КАРАВАННОЙПеред пологим спуском к реке Или пограничники спешились и стали растирать потные спины, бока и ноги лошадей жгутами, скрученными из травы. Кони тяжело дышали, фыркали, взмахивая головами, звенели удилами; это фырканье и звон казались в ночной тишине неестественно громкими и раздражали солдат. То и дело слышались недовольные, приглушенные голоса: «Стоять! Стоять, ну!»
Прошло меньше двух часов, как они выехали с поста Тасты, а уже больше двадцати километров едва видной в темноте тропы осталось позади. Впереди – река, потом снова едва заметная тропа, снова бешеная скачка. Они спешили. Их ночью подняли по тревоге и объяснили обстановку: двести пятьдесят бандитов в сорока километрах западнее Джаркента разграбили овцесовхоз и двигаются к границе; по следу банды идет взвод Мусихина и высланная ему на помощь группа пограничников, возглавляемая Самохиным; на Актамской тропе сделал засаду пост Каерлык. К рассвету им было приказано прибыть в распоряжение начальника Каерлыкского поста Ивченко.
Банда шла из Кунур-Оленской волости. Недовольные коллективизацией (было лето 1932 года) баи и их прислужники взялись за оружие, убивали активистов колхозного движения, коммунистов, грабили аулы. После налета на овцесовхоз пограничный кавалерийский взвод во главе с командиром взвода Мусихиным сделал засаду, но банда прорвала ее, убив одного солдата и шесть лошадей.
Это было необычно, особенно для последних лет, когда уже окрепла граница и когда силы пограничников стали не один к ста. Той же удалью, той же отвагой и находчивостью, как и в первые годы, отличались солдаты в зеленых фуражках. Да теперь их стало больше, и они почти всегда выходили победителями из схваток с бандитами. Басмачи, хотя они имели еще численное превосходство, страшились встреч с «зелеными аскерами». А тут взвод не устоял против двухсот пятидесяти.
Мусихин по телефону сообщил о неудачной операции в Джаркент и начал преследовать банду, но кони пограничников устали, а басмачи имели запасных, поэтому оторвались от преследователей и, выйдя на старую караванную – ее еще называли старой контрабандисткой – Актамскую тропу, быстро уходили к границе.
– Как будем переправляться? – спросил командир отделения Курочкин пограничников, когда они закончили растирать коней.
Здесь, на берегу, куда подъехали красноармейцы, была одна лодка, они это знали, они и раньше переправлялись в этом месте через широкую с крутыми водоворотами реку и делали это обычно так: лошади – вплавь, всадники – в лодке. Сейчас так переправляться было нельзя – ограничивало время. Нужно было сделать три рейса (их было двенадцать), а на это ушло бы часа три.
– Седла и винтовки в лодку, сами – вплавь, – ответил за всех красноармеец Невоструев. – Иначе опоздаем.
Невоструев считался уже старым пограничником – пять лет на границе. Он был смелым, находчивым, сильным, хотя, как говорят, ростом не вышел – сухощавый, приземистый. Невоструева уважали, с мнением его считались.
– Только вплавь, – подтвердил он еще раз свои слова и стал расседлывать коня. Его примеру последовали другие.
Невоструев плыл, держась за гриву. Он видел впереди голову лошади командира отделения Курочкина, вдали – черную полосу прибрежных зарослей тальника, барбариса, джигиды, видел бездонное прозрачное небо над черной береговой полосой и звезды на этом небе, неяркие, подмигивающие из глубины неба. Река, переполненная летними паводками, крутила водовороты, относила вниз. Пограничник направлял коня так, чтобы он плыл к черневшему впереди берегу, и в то же время грудью, чтобы сильно не сносило, встречал течение; коню было трудно, но он подчинялся воле хозяина.
Небольшая песчаная отмель. Пограничники остановились по пояс в холодной воде и, дав передохнуть коням, снова поплыли. Берег приближался медленно.
Когда красноармейцы переправились и, пробившись через колючий джигидовник, выехали на мокрых неоседланных лошадях к тропе, от которой течение отнесло их почти на километр, они увидели лодку с седлами и оружием и еще одного, кроме своих, красноармейца – связного от Ивченко.
– Я выведу вас сразу к месту засады, – сообщил он о цели своего приезда Курочкину. – Начальник поста приказал быстрее. Банда близко.
Пограничники сразу пустили коней в галоп; из-под копыт с шумом взлетали фазаны и, тревожно крича, забивались в тугаи – особенно густые заросли джигиды и барбариса; кони вздрагивали, но продолжали скакать по тропе, не снижая скорости.
Рассвет застал группу Курочкина в песках. Еще километр трудного для лошадей пути – и пограничники у цели. Теперь их стало двадцать шесть. Двадцать шесть против двухсот пятидесяти.
– Даже по десятку на брата не хватает, – пошутил кто-то из красноармейцев.
Взошло солнце, осветило бесконечную цепь безжизненных барханов, среди которых такими же безжизненными островами щетинился саксаульник, и сразу стало нестерпимо жарко, захотелось снова в холодную воду Или. Солдаты чертыхались, сравнивая свое положение с положением рыбы на раскаленной сковороде, но говорилось это беззлобно. Все понимали, для чего они здесь, и были готовы лежать день, два, десять, лежать, пока не подойдет банда. Расположившись полукольцом вправо и влево от Актамской тропы, они тихо переговаривались, еще и еще раз поудобней укладывали патроны, чтобы можно было быстро перезаряжать винтовки; пулеметчики проверяли ленты – нет ли где перекошенного патрона. Бой предстоял нелегкий, и все готовились к нему.
Вдали, между барханами, показалась банда. Впереди ехало человек двадцать, за ними, в кольце всадников, пылил небольшой табун лошадей, дальше нестройными рядами двигались основные силы – сотни полторы; за основными силами – снова табун, только большой, верблюдов и лошадей. На спинах многих верблюдов горбились вьюки.
Пограничники притихли, не шевелились, чтобы басмачи не обнаружили засаду.
Банда, не замечая опасности, быстро приближалась. Вот уже хорошо стали видны бархатные халаты с незатейливыми узорами, вышитыми золотом и серебром, видны лица с редкими черными бородками и совсем безбородые, молодые лица джигитов; видны винтовки, опущенные на седла; яркие синие, красные, коричневые с такими же, как на бархатных халатах, узорами потники; видны массивные медные стремена, взмыленные, с широко раздувающимися ноздрями лошади.
– Сдавайтесь! Вы окружены! – встав во весь рост, крикнул по-казахски начальник поста Ивченко. Он не хотел, чтобы лилась кровь; он, рискуя жизнью, крикнул об этом басмачам.
Всадники как по команде вскинули винтовки. Хлестнул нестройный залп. Пули засвистели, отрывисто защелкали, перебивая сухие, крепкие ветки саксаула.
– Огонь! – скомандовал Ивченко и сам упал за пулемет.
С криком, подбадривая себя и подгоняя табун лошадей, который басмачи, расступившись, пропустили вперед, беспрерывно стреляя, неслись на пограничников враги. Беспорядочно гремели выстрелы, пронзительно ржали раненые лошади, метались, падали. Безостановочно и ритмично строчили два пулемета.
Сорок, тридцать, двадцать шагов – все ближе и ближе лавина врагов. Пограничники, разгадав хитрость басмачей (атаковать под прикрытием табуна), стали целиться в лошадей, на которых были всадники, в самих всадников. Чаще стали падать наступающие, но, упав, не ползли назад, а стреляли по засаде.
Десяток лошадей без всадников и столько же басмачей прорвались через засаду и скакали туда, где в укрытии стояли коноводы. Оттуда загремели выстрелы. Один за другим валились с седел басмачи. Повернул в спину прорвавшимся свой пулемет Ивченко. Никто не доскакал до коноводов, только несколько лошадей, ломая саксаул, выскочили на открытые места и ошалело метались по барханам. Стрелять по лошадям не стали.
Пулемет Ивченко снова повернулся к фронту. Там, метрах в пятидесяти, за убитыми лошадьми лежало человек двадцать басмачей, беспрерывно стрелявших по засаде. Они не отступали, ожидая, видно, поддержки от своих. А те, укрывшись за барханами, почему-то медлили с атакой и тоже стреляли по пограничникам.
Отвечали красноармейцы неторопливо, часто меняли позиции, хорошо целились: почти после каждого выстрела то скатывался малахай с бархана и затихал его хозяин, то ронял из рук винтовку укрывшийся за лошадью басмач. А пограничникам ни одна пуля врага не причинила вреда. Но Ивченко, Курочкин, Невоструев, да и не только они, а все, кто знал хотя бы немного тактику басмачей – рывок вперед или бегство, – забеспокоились.
– Что-то замышляют! Не в обход ли хотят?
До границы было всего несколько километров, и басмачи, если они знали местность, а они наверняка знали ее, могли, отвлекая засаду огнем, обойти ее вначале частью отряда с табуном лошадей и верблюдов справа или слева, а когда та часть уже уйдет за границу, таким же маневром прорваться и остальным. Тех, кто лежал близко от засады за убитыми лошадьми, они могли бросить без поддержки. Это был один возможный вариант, но мог быть и другой. Могло быть так, что басмачи не атакуют лишь для того, чтобы пограничники не вытерпели и подняли часть своих сил для прикрытия путей обхода, а потом уже прорвать оставшуюся малочисленную засаду.
На этот вариант могли пойти басмачи потому, что по Актамской тропе спуск к реке, по которой проходила граница, был удобен, в остальных же местах на несколько километров вправо и влево обрывистые берега преграждали дорогу и только кое-где можно было с трудом спуститься вниз.
Ивченко решил рискнуть, оставив оба пулемета и половину бойцов в засаде, а остальных направив на фланги. По цепи тихо передали команду Ивченко, какой группе идти вправо, какой влево. Назвали и фамилию Невоструева.
Еще раз выстрелив в басмачей, он подтянул винтовку и змеей пополз с бархана. Сухой песок забивался в рукава, на грудь через расстегнутый ворот гимнастерки, в голенища сапог, отчего сапоги становились все тяжелее и тяжелее, но Невоструев не обращал на это внимания, лишь оберегал от песка ствол винтовки да старался двигаться быстрее и не задевать саксаульник, чтобы басмачи по движению веток не заметили, что он отползает.
Так же осторожно и так же быстро отползали и остальные пограничники. Над головами их сухо щелкали пули, и на песок падали перебитые пулями жесткие ветви саксаула. Пот бороздил ручейки на грязных лицах, щипал глаза; никто не обращал внимания на эти мелочи, все знали: счет времени сейчас ведется на минуты. Вот наконец можно встать и, пригнувшись, бежать к лошадям. Тяжелые сапоги, как привязанные к ногам гири, мешали бежать. Нужно было вытряхнуть из них песок, но разве до этого – бегут без остановки, вскакивают в седла. Волнение всадников передалось лошадям, и они без понукания берут с места в галоп. Оставшихся коней коноводы едва успокоили.
Проскакав с километр по лощинам, пограничники по одному стали выезжать на вершины барханов, чтобы, осматривая местность, увидеть басмачей или поднятую ими пыль. Но ни того, ни другого видно не было.
Но вот поднялся ветер, задымились барханы, обволокла песчаная пыль безжизненную степь.
Выскочив на один из барханов, Невоструев увидел табун лошадей и верблюдов в окружении всадников. Их было, как определил пограничник, человек сорок. Они подгоняли верблюдов и лошадей, двигались в сторону границы, до которой оставалось всего лишь около километра. Невоструев, бросив повод и сжав ногами бока лошади (привыкшая к этой команде, лошадь остановилась как вкопанная), вскинул винтовку. Один басмач сполз с коня, конь сделал свечку и понес запутавшегося в стременах убитого; голова бандита волочилась по песку, оставляя глубокую борозду, а ветер сразу же сглаживал острые края следа, и он становился почти незаметным.
Те, кто был между Невоструевым и табуном, ответили нестройным залпом и, бросив табун, стегая своих коней и отстреливаясь на скаку, понеслись к границе.
«Уйдут, если оставшиеся внизу пограничники не пересекут дорогу», – подумал Невоструев и пустил за басмачами своего коня. Он стрелял, но ветер, задувавший в глаза песок, мешал прицеливаться, и пули летели мимо цели. Справа и немного сзади прогремел выстрел. Невоструев обернулся и увидел скакавшего ему на помощь красноармейца.
«Остальные – наперерез, – подумал он. – Молодцы. Должны успеть».
Что-то резко ударило по фуражке, она слетела с головы на спину: подбородный ремешок, удерживавший фуражку, скользнул с подбородка и прилип к мокрой шее.
«Убить могут!» – невольно подумал Невоструев, но тут же вновь забыл об опасности. Он досадовал, что конь его скачет медленней басмаческих и что расстояние все увеличивается «Скорей! Скорей!» – торопил он коня. Увидев, как впереди на бархан выскочили пять пограничников, быстро спешились и укрылись за послушно упавшими лошадьми, он радостно, во весь голос закричал, повернувшись к скакавшему рядом красноармейцу: «Успели!», потом к тем, которые залегли на бархане: «Бей их, братцы!» – будто они могли услышать его крик.
Залп. Три басмача вылетели из седел, остальные, осадив коней, развернулись и помчались на Невоструева. Непрошенно мелькнула мысль: «Хорошо, что отстал, есть время спешиться, иначе бы конец»! Невоструев отмахнулся от этой неприятной, как он посчитал, трусливой мысли, резко осадил коня, положил его на песок и начал стрелять. Второй пограничник сделал то же.
Невоструев не видел, падали ли от его выстрелов басмачи, он только слышал залпы, беспрерывно звучавшие за спиной атакующих, слышал выстрелы соседа справа, слышал свист пуль над головой и видел, что лавина всадников быстро приближается, и стрелял, стрелял, стрелял…
