Текст книги "Пограничными тропами"
Автор книги: Олег Смирнов
Соавторы: Анатолий Марченко,Геннадий Ананьев,Евгений Воеводин,Юрий Семенов,Василий Александров,Павел Шариков,Юрий Кисловский,Василий Щур,Алексей Ионин,Тихон Афанасьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 30 страниц)
– Товарищ капитан-лейтенант, меня тут доктора вроде бы забраковали… На сушу списывают вроде бы… Так вы бы заступились за меня, а? Смех ведь один – моряку на суше, сами понимаете…
Михаил Абрамов
ДВА ИСПЫТАНИЯ
Ефрейтор Василий Краюхин и рядовой Сергей Кедров в предрассветной темноте возвращались на застав. Они ехали по замерзшей реке, ближе к правому крутому берегу. Громобой Краюхина гулко стучал по льду. Прислушиваясь к цокоту копыт, Кедров ехал позади, стараясь не отстать, не сбиться с пути. Он тихонько похлопывал пугливого Игруна по залепленной снегом гриве и ласково шептал: «Спокойнее, спокойнее, дружок!»
Вдруг Игрун шумно всхрапнул и вздрогнул, будто его укололи чем-то острым. Отпрянув влево, он ошалело кинулся к середине реки, беспорядочными прыжками стал перемахивать через вздыбленные торосы. В какую-то долю секунды Кедров уловил, как под ним звонко треснул лед, и в тот же миг конь забился в проломе. Леденящая вода обожгла все тело солдата.
Плохо соображая, что случилось, Сергей попытался вытащить ноги из стремян, но не смог. Валенки наполнились водой, промокли ватные стеганые шаровары. Сергей приподнялся в седле, отчаянно закричал, зовя на помощь Краюхина…
Сквозь кисею метели он увидел большое темное пятно. Это был Громобой Краюхина – умный, осторожный конь, не раз испытанный в ночных пограничных походах. Не дойдя нескольких метров до пролома, Громобой остановился. Вспыхнул электрический фонарик. Острый луч описал круг и замер на одной точке. С седла соскочил Краюхин.
Игрун нервно дергал шеей, дрожал. Его темные, похожие на сливы глаза горели бешеным огнем. Кедров оцепенело сидел на коне. На рукавах и воротнике его полушубка, на шапке и автомате гранеными алмазами сверкала замерзшая вода.
Ветер и мороз усиливались. Сгущалась темнота перед рассветом. Хлопья снега, обгоняя друг друга, сыпались в черный пролом льда.
– Почему поехал сюда? – жестко спросил Краюхин. – Я все время колотил рукавицами. Не слушал?
– Игрун чего-то испугался, – стуча зубами, ответил Кедров. – Кинулся в сторону, как шальной. Помоги вылезти…
– Сиди пока тут. На льду будет холоднее. Дам сигнал на заставу.
Краюхин повозился с чем-то в темноте, потом выпустил в мутное небо две ракеты. Свет их мелькнул слабой искрой и моментально исчез. Седая, косматая пурга, казалось, поднялась до самых звезд.
– Не видели, конечно, – сокрушенно сказал Краюхин. – Придется самим выпутываться.
Он подошел к пролому.
– Не становись на кромку! – испуганно предупредил Кедров. – Подай лучше веревку, а то еще и ты свалишься!
– Не свалюсь, – сказал Краюхин. – Твой глупый Игрун попал в родниковую подпарину. Тут вешка стояла. Ее, видно, ветром сбило. Хорошо еще, что неглубоко и грунт твердый…
Ровный, сдержанный голос ефрейтора успокаивал Кедрова – в нем не было, как вначале, нервных, злых ноток…
А Краюхин со всех сторон оглядывал Кедрова и думал, как ловчее выдернуть его из пролома. Потом он сбросил с себя полушубок, засучил рукава гимнастерки, плотно лег на лед головой к Кедрову. Опустив руки в воду, освободил ноги солдата от стремян. Передохнув, сказал:
– Бросай рукавицы и бери меня за шею. Крепче, крепче. Руки в замок!
Упершись ладонями в лед, Краюхин поднатужился и вытянул Кедрова из воды.
– Да ты, брат, не так-то уж легок! – выдохнул Краюхин. – А по виду – перышко!
– Водой до костей пропитался, – прижимаясь к Краюхину, с трудом проговорил Сергей.
Краюхин раздел солдата – стащил шубу, валенки и шаровары, завернул его в свой теплый, сухой полушубок. Прикасаясь к Кедрову, он чувствовал, как тот вздрагивает всем телом, как выбивают дробь его зубы.
– Возьми мои валенки и штаны.
– Не надо, Вася. Лучше уж одному мерзнуть…
Краюхин как будто не слышал возражения. Сел на отжатый полушубок Кедрова, снял с ног валенки и штаны.
– Бери! – бросил он их Кедрову, а сам стал одеваться в сырое.
Возражать было бесполезно – это хорошо знал Кедров. Ноги быстро согрелись в сухих валенках, зубы перестали стучать.
– Вот так-то лучше! – довольно сказал Краюхин.
Они долго возились с Игруном, пытались вытащить его на лед, но ничего сделать не могли. Пролом был узкий… Игрун упирался грудью и боками в зубчатую кромку, испуганно храпел, стараясь подняться на дыбы, выбросить на лед передние ноги, но, обессиленный, снова опускался в воду.
– Садись на Громобоя и быстро на заставу! – вытирая рукавицей сырое лицо, сказал Краюхин.
– Не оставлю коня, – тихо ответил Кедров. – Ты, Вася, мог бы оставить Громобоя в такой беде? Мог бы?
В голосе солдата чувствовалось упорство, Краюхин больше ни о чем спрашивать его не стал, подбежал к Громобою, вскочил в седло и мгновенно исчез в снежной мгле…
Кедров лег на лед и, вытянув руку, стал гладить Игруна по обледенелой, вздрагивающей шее. В выпуклых глазах коня уже не было прежнего огня, они смотрели печально.
Медленно приближался зимний рассвет. Мгла постепенно редела, отступала к лесистым берегам. Ветер не прекратился и на утренней заре, а мороз крепчал. В сухих валенках и шароварах, в просторном полушубке с богатырского плеча Краюхина было тепло и уютно. Кедров подумал о Краюхине, который, не задумываясь, поскакал на заставу, навстречу леденящему ветру в промокшей насквозь одежде. Кедров знал Краюхина как пограничника, надежного на службе, твердого в любом трудном деле, но не предполагал, что у этого скуластого, грубоватого парня такая душа…
Сергей вновь глянул на мерзнущего в проломе Игруна. Ему показалось, что Игрун вот-вот упадет на дно реки, утонет. Кедров порывисто вскочил со льда, ухватился за гриву Игруна и соскользнул в пролом. Дальше все произошло как-то само собой: он уперся плечом в грудь коня, обхватил его шею руками. Игрун тоже плотно прижался к своему хозяину, положил голову ему на лопатки. Кедров чувствовал, как тяжко вздрагивает конь всем своим телом. С этой минуты солдат забыл обо всем на свете. Он сильнее и сильнее подпирал плечом грудь коня, прижимая его бок к кромке льда, чтобы не было пространства ни слева, ни справа, куда бы они могли свалиться. Кедров понимал, что если упадет Игрун, то он подомнет и его самого…
– Неужели не могли запомнить, где он остался?.
– Говорю, товарищ капитан, у седьмой вешки… Но ее, проклятую, ветром сбило…
– Надо было поставить. Может, он уже погиб, раз не откликается. Эх, Краюхин, Краюхин!..
Как во сне, Кедров слышал знакомые голоса, но не мог открыть рот, пошевелить языком. Голоса то приближались, то снова отдалялись, а потом глохли совсем. И в эти минуты было так страшно, охватывало такое бессилие, что, казалось, не будь рядом Игруна, он непременно бы свалился в воду…
Вдруг кто-то крикнул рядом:
– Быстрее сюда!
Кедров не помнил, как вытащили его на лед, переодели в сухую одежду, положили на сани и повезли на заставу…
Пять недель пролежал Сергей в госпитале с крупозным воспалением легких. Игрун довольно легко перенес это ледяное купание. Когда его вытащили из пролома, он так рванулся с места, что под его тонкими ногами только снежная пыль завихрилась да над рекой загудело отчаянно радостное ржание.
На заставе коня растерли крепкими соломенными жгутами, покрыли теплой попоной, влили в рот стакан спирту. А затем долго гоняли по манежу. Поэтому все обошлось благополучно, только спокойнее, осторожнее с этого дня стал Игрун.
Когда Кедров вернулся из госпиталя, то в свободное от службы время друзья почти не видели его в казарме.
– Опять пошел Игруна ласкать! – дружески посмеивался Краюхин. – Каждую пылинку сдувает. Даже чай без сахара пьет, все, до кусочка, Игруну скармливает…
Солдаты не только посмеивались над привязанностью Кедрова к коню, но и видели, какой преданностью отвечает ему Игрун, ранее слывший самым строптивым, норовистым конем на заставе. Теперь он с первого слова подчинялся хозяину, выполняя все его требования: ложился на землю, вскакивал, брал трудные препятствия на манеже. А когда Кедров оставлял Игруна, то конь сам подходил к солдату, клал на плечо сухую, легкую голову. Преданности Игруна Сергею стали завидовать все кавалеристы заставы.
Но то, что случилось потом, не могли предвидеть даже самые бывалые конники.
Почти двое суток преследовали пограничники вражеских лазутчиков. Враги путали следы, шли таежным буреломом. На резиновых надувных лодках переправлялись через реки и озера.
Пограничники не раз наступали лазутчикам на пятки, но те ловко и хитро ускользали. Было видно, что они хорошо подготовились к прорыву советской границы: имели точную карту местности, богатую экипировку, большой запас продуктов. Тайга в этих местах была труднопроходимой: реки, болота, каменные завалы, буреломы. Ни одного человеческого жилья…
Двое суток пограничники не спали. Утром на третий день след лазутчиков привел их к большой реке. Река эта имела коварный нрав. Плавное течение неожиданно сменялось грохочущей быстриной и порогами, где в самом хаотическом нагромождении торчали вырванные паводками береговые сосны и кедры с корнями и сучьями. Течением деревья били втиснуты в щели между валунами, поставлены стоймя, вкривь и вкось. Такие дикие плотины называют здесь заломами. В них может в клочья разорвать, перемолоть, как в жерновах, не только человека, но и катер.
Начальник заставы капитан Чурин для переправы выбрал место спокойное, но глубокое. В пологом русле вода шла ровно, однако с сильным напором. Переправа требовала осторожности и отваги.
Ниже по течению бился в камнях порог «Мертвая голова». Грозным было не только его название. Шум и грохот порога пограничники услышали за много километров. Он возвещал о своей неукротимой силе. Каждый солдат понимал, чем может кончиться оплошность на переправе.
Пограничники один за другим свели коней с берега и, держась за гривы, поплыли.
Сергей Кедров снова был рядом с Краюхиным.
Краюхин и его Громобой – большие и сильные – плыли почти поперек реки, не боясь сноса. Громобой немного поворачивал голову против течения и уверенно двигался все вперед и вперед. Кедров со своим легким, тонконогим Игруном тоже удачно отплыл от берега. Но потом течением резко толкнуло коня. Растерявшись, он рванулся, а напором воды все сильнее и сильнее стало поддавать его сзади, затем понесло туда, где грохотал над тихой утренней тайгой порог «Мертвая голова».
При резком повороте коня Кедров оторвался от гривы, а затем его потянуло в какую-то воронку. Неодолимая сила стала ввинчивать штопором в глубь реки…
Василий Краюхин видел, как Кедрова захлестывало пляшущей рыжей пеной, но не мог помочь солдату: Громобой упорно продвигался поперек реки и тянул за собой.
И тут произошло то, чему, казалось, нельзя было поверить. Игрун обеспокоенно завертел головой, потом каким-то чудом задержался на месте, преодолев течение. Краюхин, не спускавший глаз с Игруна, уловил, как он сильным толчком рванулся к Кедрову. Вытянувшись в струну, шумно всхлипывая, Игрун упорно плыл, и Краюхин увидел, как из пляшущей пены поднялась рука, вцепилась в его черную гриву…
Игрун долго боролся с течением, стараясь выйти из водоворота. Собравшийся с силами Кедров стал подгребать свободной рукой, и они медленно, упорно поплыли к песчаной отмели, где ожидали их пограничники.
Когда Кедров ступил на песок, Краюхин спросил:
– Позвал Игруна или сам он приплыл?
Кедров почему-то взглянул на небо, обернулся на реку. Игрун стоял за его спиной почти вплотную. С крутых боков коня с легким шумом на песок стекала вода. Солдат, обхватив Игруна за шею, сказал:
– Сам он увидел, что гибну. Позвать я не мог, захлебнулся бы.
Начальник заставы поторопил солдат:
– Быстрей отжимайте одежду…
Капитан теперь был уверен, что враги не уйдут. Река осталась позади, и оттого у него было хорошее настроение.
Анатолий Марченко
ХАСАНСКИЕ ВЕТРЫ
Иван Пашенцев приехал на заставу летом. Моросили дожди. Сопка Заозерная мирно дремала в сизом тумане. В высоких густых камышах голосами молодых петухов «кукарекали» фазаны. Изредка с тяжелой одышкой зло фырчал дикий козел.
Возвращаясь с границы, Пашенцев бродил по узким берегам и по крутым склонам сопок, ощетинившимся мелким кустарникам. Он находил ржавые гильзы на высоте Пулеметной, очищал их от земли, разглядывал. Приносил домой пробитую пулями каску. Ощупывал руками старый дот, исподлобья нацеливавшийся в него угрюмой амбразурой.
Иван подолгу смотрел на невысокие безымянные обелиски у подножия сопки. Обелиски молчали.
Временами стояла такая тишина, будто здесь, на берегу озера, на этих склонах и, возможно, под таким же дождем ничего и никогда не случилось.
Но были дни – Пашенцев хорошо помнил каждый из них, – когда над Хасаном проносились порывистые тревожные ветры. Они с ходу врывались на заставу, пригибали к земле молодые деревья, рвали в клочья туман. Пашенцев, утомленный службой, подставляя ветру лицо, шел к озеру.
И тогда совершалось чудо…
По склонам сопки, пригибаясь к траве, неровной изломанной цепочкой бежали самураи. Глаза их горели злым, волчьим огнем. Над головой со змеиным шипением проносились тяжелые снаряды. По размытой ливнями дороге, надсадно урча моторами, ползли танки.
А там, между двух сопок, в широкой лощине, в той, которую сейчас так старательно вылизывает ветер, устремили вперед горячие стволы упрямые «сорокапятки». Батареей командует Семен Пашенцев. Отец.
Над батареей туча песка и дыма. Одно орудие молчит: весь расчет погиб, заклинило затвор. В сыром тумане ползут и ползут к огневой позиции японские танки. Артиллеристы валятся с ног от усталости. Нервы на последнем пределе.
– Ничего, выдюжим, – говорит Семен. – Пограничникам там, на сопке не легче. – И, улыбнувшись: – Ведь мы коммунисты.
И сам становится к орудию за наводчика.
Стреляют танки. Стреляют орудия.
В кромешном грохоте сильный голос отца:
– Огонь!
Земля, как живая, дрожит от взрывов. Чудится – качаются сопки.
– Семен! – кричит парторг батареи Храмов. – В окоп!
– Огонь! – командует Пашенцев.
И падает на станину орудия.
Падает!
Чтобы уже никогда не встать…
Встань, отец! Смотри: пограничники уже взметнули над сопкой гордое, пробитое в боях красное знамя…
Ветры смолкли. Они рассказывали все, кроме одного. Они не знали, где лежит герой хасанских боев Семен Алексеевич Пашенцев.
Газета ходила из рук в руки. На первой полосе был помещен портрет бойца: жизнерадостные глаза, задорная улыбка, волевой подбородок. Подпись:
«Младший командир Семен Пашенцев подал докладную командованию с просьбой оставить на сверхсрочную».
– Молодец, Семен, – говорили друзья. – Он всегда там, где труднее.
А еще через два года Семен закончил курсы комсостава и стал командиром батареи.
Осенью 1938 года Семена, как обычно, ждали домой. Как обычно потому, что каждую осень он приезжал на побывку в родное алтайское село.
Ванюшка Пашенцев в те времена был еще маленьким. И потому совсем немного сохранила детская память. Разве что вот это…
На столе лежали часы. Таких Ванюшка еще никогда не видел: круглые, с тяжелой массивной крышкой, с кожаным ремешком. Отца в комнате не было. Ванюшка схватил часы, долго вертел их в руках, любовался стрелками и циферблатом, подносил к уху и слушал торопливое неумолчное тиканье. Часы жили своей удивительной диковинной жизнью. Решил открыть крышку – не получилось. Притащил из кухни нож, поддел им. И тут часы, словно испугавшись, выскользнули на пол. Ванюшка кинулся за ними. Стрелки остановились. Зажав часы в кулачке, Ванюшка выскочил из дома.
Отец и мать пилили во дворе дрова. Мать увидела бледное лицо Ванюшки, часы и все поняла. Тихо вскрикнула: порезала пилой руку. Отец побежал в дом, принес флакон с одеколоном, залил рану, бережно перевязал.
– Неужто разбил, сатаненок? – закричала мать.
– Ты это зря кричишь, Маруся, – остановил ее отец. – Ну-ка, покажи.
Ванюшка протянул часы, все еще не веря, что не получит трепки.
– Ничего, починим, – сказал отец. – Ты что же, хотел узнать, как это устроено?
– Хотел, – признался Ванюшка.
– А мы вместе посмотрим, – похлопал его по плечу отец. – Вот закончу с дровами и посмотрим. Жизнь, брат, штуковина очень интересная.
Вечером они долго сидели вместе. Семен дал сынишке подержать в руках револьвер.
– А ты по врагам стрелял? – поинтересовался Ванюшка.
– Пока нет.
– А будешь стрелять?
– Полезут к нам – пожалеют.
– А не побоишься?
– А когда ты станешь бойцом, побоишься?
Ванюшка посмотрел ему прямо в глаза и твердо сказал:
– Не побоюсь!
…А вот в ту осень отец не приехал.
Однополчанин Петр Илюшенко, появившись в селе, пошел не к себе, а прямо к Пашенцевым:
– Крепись, Елисеевна. Сложил голову твой Семен. На озере Хасан.
И вспомнилось Ванюшке, как упали часы, остановились стрелки…
Под вечер на заставу приехал секретарь райкома партии.
– Вот что, Иван Семенович, – сказал он. – Привез я тебе весть. Собирайся, поедем.
Газик проворно спустился по дороге к озеру, промчался вдоль берега и запетлял по склону сопки.
– Вот, почитай, – секретарь протянул Пашенцеву конверт. Письмо было из Владивостока.
«Много героических подвигов совершили наши воины на священной хасанской земле. Героям возданы почести. Но есть и такие, о которых еще не знают. Например, секретарь партбюро противотанковой батареи Храмов и член партбюро Пашенцев. Я служил и воевал вместе с ними. Это настоящие коммунисты. Очень прошу возложить на их могилу венки. Они находятся…»
Газик остановился. Впереди был топкий ручей.
– Дальше не проедем, – сказал Пашенцев.
Они вылезли из машины и пошли пешком. Над озером нависли черные тучи. Ноги утопали в рыхлом песке. Сухие трескучие камыши преграждали путь. Но они шли упрямо, молча.
Пришли на участок другой заставы. И на невысоком взгорке увидели белый простой обелиск. Глаза Пашенцева впились в надпись.
«Героям, отдавшим жизнь в боях 6—11 августа 1938 г.
Храмов Н. А. 1912
Дмитриев А. А. 1914
Пашенцев С. А. 1907
Конджария Г. Н. 1913».
Над взгорком взметнулся ветер. Пашенцев припал к обелиску губами.
– Отец…
Возвращались к машине в темноте.
Однажды Пашенцева вызвали к телефону. Звонили из штаба отряда.
– Учебная! На участке вашей заставы обнаружены следы. Координаты…
Пашенцев поднял заставу в ружье. Возглавил поиск.
Над озером свистела пурга. Пограничники скользили по обледенелым склонам, срывались вниз, вязли в топких местах.
И вдруг – следы! Едва приметные, запорошенные снегом, но следы!
Офицер штаба, услышав доклад Пашенцева, удивленно спросил:
– Ты что, мне тоже вводную даешь? Разыгрываешь?
– Нет, не разыгрываю. Самые настоящие следы. И, судя по всему, самый настоящий нарушитель.
Да, это была уже не учебная тревога…
Началось преследование нарушителя. Люди выбивались из сил. Устало вытирали пот с лица. Сбросили полушубки.
Рядом с Пашенцевым бежал ефрейтор Воинов. Когда до нарушителя оставалась сотня метров – сбросил сапоги.
Воинов, тот самый Воинов! Бывший шахтер, он не сразу «уложился» в рамки строгих военных уставов. В свое время в компании бесшабашных дружков привык «закладывать». Из первого увольнения пришел навеселе. Можно было, конечно, закрыть ему дорогу в поселок. Пашенцев поступил иначе. Сдружил его с Жолдыбаевым. Крепкий, честный парень хорошо повлиял на него, удерживал от дурных поступков. И если раньше Воинов в ответ на вопрос: «Как провели время в увольнении?» – мог запросто ответить: «Был в кино», – хотя и духу его там не было, то потом никто не смог бы уличить его в обмане. Стал учиться в вечерней школе…
И вот теперь – молодец молодцом. Сейчас настигнет нарушителя. Осталось пятьдесят метров. Двадцать. Десять. Все!
Усталые, возвратились на заставу. Кто-то из молодых солдат вздохнул:
– Ох и досталось!
– Ничего, выдюжим, – сказал Пашенцев. – На то мы и коммунисты.
– А мне… можно в партию? – тихо спросил Воинов.
– Подавай заявление, – ответил Пашенцев. – Рекомендацию дам. И, думаю, коммунисты будут голосовать «за».
И ушел в канцелярию. Отдыхать было некогда. Ввели нарушителя. Пашенцев в упор смотрел на его недоброе, изможденное лицо, на обмякшую фигуру. И неожиданно вспомнил слова «Полезут к нам – пожалеют!»
Пашенцев и раньше бредил Хасаном. Читал книги – участники боев рассказывали о себе и о своих товарищах. С волнением листал подшивки пожелтевших газет – каждая строка о хасанских событиях была для него такой же близкой и дорогой, словно сам он, приникнув к панораме «сорокапятки», вел огонь по захватчикам.
А потом, когда пришел служить в эти края, особенно полно почувствовал, что в долгу, в очень большом долгу перед памятью тех, кто отдал свою жизнь за свободу и независимость Родины.
Нет, он не был здесь просто туристом, решившим пройти по памятным местам боев. Он охранял границу. И охраняет ее сейчас. И тот клочок земли, на котором стояла батарея отца и где он пролил свою кровь, и всю нашу землю, которая зовется Советской Страной.
Его застава ни разу не пропустила врага на эту священную землю.
Фотографии, письма, вырезки из газет. Иван Семенович и его жена Раиса Александровна часто перебирают их, вспоминают о людях, что служили на заставе, а теперь трудятся в разных концах страны.
За окнами – ночь, а в комнате нет-нет, да и слышится:
– Помнишь?
– А ты помнишь?
Раиса Александровна долго рассматривает одну фотографию. На снимке крепко сбитый широкоскулый парень. Пришел на заставу замкнутый, неразговорчивый. Вырос без отца и матери. И Пашенцев стал ему вторым отцом. Даже после демобилизации следил за его судьбой, писал, помогал советами. Как-то парень сообщил, что живет хорошо, чуть не каждый вечер бывает в ресторанах. Пашенцев разволновался: не по той дорожке пошел бывший солдат. И по-отцовски разругал его.
«Не в этом счастье, – написал ему Пашенцев. Счастье в труде. Праздная жизнь до добра не доведет. Учись, парень, – вот задача. Трудись для народа – вот цель».
И спрашивал:
«Не женился еще? Женишься – приглашай в гости, приедем. Новосибирск далековато, но ничего»»
И что же? Поехал Пашенцев с женой и сыном в отпуск, повидался с парнем. Обрадовался: работает, поступил в заочный институт, собирается завести семью.
…Время – далеко за полночь.
– Пора спать, – говорит Раиса Александровна. – Ведь завтра день у тебя особенный.
Да, завтра день особенный. На склонах Заозерной большой митинг трудящихся в память о хасанских боях.
Он выступит на этом митинге, капитан Иван Пашенцев. Он скажет:
– Будьте спокойны, отцы! Сыновья не подведут.
Хасанские ветры… О многом могут рассказать они. О мужестве и честности. О верности и отваге. О дружбе и стойкости.
Они, эти ветры, проносятся над Хасаном – спокойным, когда светит солнце, неистовым, когда над ним нависают злые тучи. Проносятся над Заозерной – высокой, намертво сросшейся с землей сопкой. Тупые лбы хищников разбились об нее вдребезги. И даже ветры обходят ее стороной.
Они знают: и эту ставшую легендарной сопку, и всю нашу землю берегут сыновья героев.
Берегут, как велели отцы.
