Текст книги "Пограничными тропами"
Автор книги: Олег Смирнов
Соавторы: Анатолий Марченко,Геннадий Ананьев,Евгений Воеводин,Юрий Семенов,Василий Александров,Павел Шариков,Юрий Кисловский,Василий Щур,Алексей Ионин,Тихон Афанасьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 30 страниц)
Василий Калицкий
НА СТРЕМНИНЕ ЖИЗНИ
Турсунгазы Мыкыянов – один из тех, кто устанавливал колхозный строй в своем селе, он был смелым разведчиком на фронте в период Отечественной войны. И сейчас Мыкыянов на самой стремнине жизни…
Турсунгазы живет в приграничном селе. Его часто приглашают на заставу, и он рассказывает солдатам о прошлой войне, о делах в колхозе.
Мыкыянов всегда верен гражданскому долгу, дорожит землей, за которую воевал, любит ее. И когда появляется в приграничье чужой, Турсунгазы не спустит с него наметанный глаз, поможет заставе задержать врага.
Мыкыянову в горах все знакомо: кустарники шиповника, отшлифованные дождем и ветром серые валуны, небольшие, но бурные ручейки.
– От меня, – говорит он, – тут никто не скроется. Кругом все пройдено вдоль и поперек.
И это так.
…Стояла в разгаре летняя страда. На березках, что росли у подножия гор, появились первые золотистые пряди, а осинки, шумевшие над ущельем, уже хвастались появившимися лиловыми листьями.
Турсунгазы с самого утра в устье пологого буерака ворошил вилами валки накошенной травы. Он с жадностью вдыхал горячий и сладкий аромат разнотравья. «Глотнешь воздух сенокоса – куда и усталость девается, – думал про себя аксакал. – Даже молодит старика».
Вороша покосы, он нет-нет да и посмотрит то в ущелье, над которым плыл причудливый клочок тумана, то на снежные вершины, то на дальний перевал. «У нарушителя сотни дорог, – вспомнил он рассказ начальника заставы, – и чтобы его заметить, нужно быть очень внимательным. Глаз да глаз нужен, особенно в горах. А проморгаешь – ищи ветра в поле».
Солнце висело в зените. Старику захотелось пить. «До ручейка осталось немного, там и утолю жажду», – решил он, поднимая и опуская большие охапки сена с его пряным ароматом. В это время невдалеке от большой круглой сопки, издали похожей на стриженую голову, он заметил всадника. Рядом иноходью трусила еще одна лошадь. «Кто бы это мог быть? – спросил самого себя Мыкыянов. – И почему он показался со стороны перевала. Что-то не помню, чтобы колхозники здесь ездили».
Неизвестный, свернув влево, направился к лощине, где стояла старенькая, уже потемневшая юрта. «Может, знакомый, – угадывал Турсунгазы, – а может… чем черт не шутит, надо проверить». И тут старик вспомнил, что в юрте оставил охотничье ружье, так необходимое ему сейчас.
С вилами прямиком, мимо кустарников побежал он к юрте. «Быстрее, быстрее, опередить неизвестного» – подгонял он себя. Вот лощинка, а рядом с юртой уже жердяная изгородь. В юрте от земляного пола тянуло прохладой. Над деревянной кроватью висела двустволка. Мыкыянов зарядил и спрятал ее за посудным шкафом.
Вскоре подъехал всадник. Он был в темно-коричневом пиджаке, таких же брюках, заправленных в хромовые, давно не чищенные сапоги. Воротник рубашки расстегнут, смят, со следами въевшейся пыли. На левой руке, положенной на луку седла, блестели овальные часы. В глубоко посаженных серых глазах заметна усталость. На небритой щеке выделялся синий шрам. Лошади всадника тяжело дышали, холки и бока чернели от пота.
– Салам, старина! – развязно крикнул незнакомец, легко соскакивая с коня.
– Саламат сызба, – кивнул головой Турсунгазы и тут же подумал: «У нас так грубо не здороваются». Лицо у него стало серьезным.
– Ну и трава по лощинам вымахала – залюбуешься, – сказал мужчина в темно-коричневом. – В прошлом году, помнится, такой здесь не было. А ныне – и тропы позарастали.
«Что-то не туда гнешь, – подумал Турсунгазы. – И в том году эта сторонка с таким же сеном была, а тропы здесь никогда не проходили». Потом добавил:
– Дожди, дожди повадились, растет все как на опаре… Едешь-то далеко?
– Ты сперва закурить дай, – уклоняясь от ответа, попросил незнакомец. – Думал бросить – не получилось: сосет под ложечкой.
Турсунгазы вытащил из кармана брюк начатую пачку «Беломора».
– Закуривай. Вот и спички.
– Где курево-то брал? – разглядывая этикетку на пачке, спросил мужчина.
– Известно где: в сельпо, в Карабулаке, – схитрил Турсунгазы, произвольно дав название поселку.
– Вот туда и курс держу. Лошадь надо отвести, как-то ее оставил у нас их бригадир, да и насчет воды договориться для полива огородов. Но это уже с председателем решим.
– С Джунусовым? – вновь назвал вымышленное имя Мыкыянов.
– Да, с ним. Человек он покладистый, – второпях сказал незнакомец, готовясь садиться на лошадь. – Так дорога на Карабулак…
«Чужой он, – уже не сомневался Турсунгазы. – Видно, тертый калач», – и забежал в юрту. В этот же миг он выбежал с ружьем.
– Ты задержан, привязывай коней к карагачу, – громко сказал Мыкыянов, направляя в него ствол ружья. – Не наш ты.
– Не дури, аксакал, – поморщился тот, вставляя ногу в стремя. – Если разобраться, ты здесь ноль целых.
Мыкыянов приблизился к чужому, широко расставил ноги и в ответ на дерзкие слова крикнул:
– Делай, что велено, – иначе палить буду.
Лицо чужого стало таким, будто у него рвали без наркоза зубы. Потом, вытаращив налитые кровью глаза, он сделал резкий взмах рукой к своему поясу, на котором в чехле висел финский нож.
Турсунгазы, чуть отступив, снова приказал:
– Не смей, тебе говорят! Сделаешь еще шаг – бабахну.
– Добром прошу, – уже взмолился пришелец, – не задирайся, отпусти. Любую лошадь тебе подарю. Вот, выбирай.
– Я не из тех, за кого ты меня принимаешь, – багровея, проговорил Мыкыянов. – Привязывай гнедых и следуй по этой тропе. А если… такую взбучку дам – не опомнишься…
Двигались молча. Впереди – чужой пешком, сзади – на коне Турсунгазы. В том месте, где тропка шириной не более метра шла по горному карнизу на высоте за вторую тысячу над уровнем моря, пришелец остановился.
– Больше не могу, устал, – пробубнил он, кося злые глаза на дружинника.
– Что ж, малость отдохни.
Чужой, присев на камень, посмотрел направо, где возвышалась огромная скалистая стена, потом налево, где начиналась глубокая пропасть.
– Зря, черт подери, рискнул я проскочить низиной, – зло, сквозь зубы, проворчал он. – Можно было в другом месте… Нечистый попутал… Отпусти…
Заросшее, смятое лицо его выражало скрытую тревогу, глаза смотрели испуганно, умоляюще.
– И в другом месте не прошмыгнул бы, везде смотрим, – закуривая, сказал старик, а потом, спохватившись, приказал:
– Поднимайся, хватит…
К вечеру, когда уже спала жара, Турсунгазы приконвоировал задержанного на полевой стан. Вскоре туда прибыли пограничники.
У пришельца из карманов были извлечены плитки шоколада, фонарь, миниатюрный радиопередатчик и две пачки папирос. Этикетки пачек сверкали золотистыми полосками, отдавали синевой нарисованных чинар.
– Шакал! И другого названия тебе нет, – сквозь зубы проговорил Турсунгазы. – Врал мне: курить бросил. Тянулся скрюченными пальцами к нашему «Беломору». До печенок обидно, что вот такие лезут на нашу землю…
А вот был случай совсем недавно. Мыкыянов, уставший, верхом возвращался с овцеводческой фермы домой. Около моста лошадь фыркнула, подняла голову и навострила уши. Из-за кустов краснотала показался человек. В руках он держал кетмень. В глазах подошедшего угадывалась осторожность.
– Откуда будешь? – спросил Мыкыянов.
Неизвестный, двигая челюстями, что-то невнятно пробормотал, небрежно сделал взмах рукой, присел. Турсунгазы насторожился:
– Паспорт есть?
– А как же! Без него, дружище, в этих краях и не показывайся: граница-то под боком.
Мыкыянов посмотрел на обувь незнакомца, потом на лежащий рядом кетмень. «Говорит, воду по арыкам пускал, – подумал он, – а ботинки-то чистые, на них совсем нет грязи, да и кетмень ржавый-ржавый».
– А все-таки, позволь глянуть на паспорт, – настойчиво потребовал Мыкыянов.
– Дразнишь или смеешься?
– Показывай документы! – твердо сказал Турсунгазы.
– Шутник ты, вижу, – впиваются расширенные глаза незнакомого в Мыкыянова. – А со мной шутки плохи. Я из таких переплетов выходил – тебе и не снилось. Так что не куражься.
Мыкыянов почувствовал, как у него налилось краской лицо, чаще забилось сердце и дал о себе знать внутри осточертелый осколок. «Будь ты неладен!» – ругнулся про себя Мыкыянов.
Неизвестный, глазея на лошадь, поднялся и быстро направился к ней. Потом сквозь зубы бросил:
– А тебе дорожка скатертью.
«Ускакать намеревается, – мелькнула мысль у Мыкыянова, – но на Беркута не так просто сесть».
Конь, увидев чужого, расширив ноздри, качнул головой и, круто повернувшись, побежал в другую сторону.
Неизвестный тут же шмыгнул в кусты краснотала. Вскоре серая кепка исчезла за лобастой мшистой скалой.
– Беркут, Беркут! – позвал коня Мыкыянов.
Через минуту он, вскочив на лошадь, уже мчался на заставу. Под копытами коня звенела каменистая тропа. Пограничники нагнали нарушителя в тот момент, когда он, кубарем скатываясь по щебенке к подножию горы, хотел пробраться к кустарнику, который прорезала граница.
– Нет ничего дороже своей Родины, – говорит Мыкыянов.
Крутой волной нахлынули воспоминания, горячим дыханием обдали его тяжелые огневые годы.
* * *
…Турсунгазы, прихрамывая, подходил к поселку. За спиной у него, покачиваясь на узловатых лямках, висел полупустой вещевой мешок, на левой руке – шинель.
На обочине дороги солдат увидел сваленный километровый столбик. «Присесть, отдохнуть малость, – решил Мыкыянов. – Осколки дают о себе знать».
– Земля! – вздыхает глубоко Турсунгазы. – Дождалась-таки мужских рук. А они вон какие – в шрамах, в ссадинах и порохом пахнут.
Вдали послышался клекот журавлей. Турсунгазы поднял голову. «Ишь, они, солдаты: строем, дружно. И командир у них свой». Фронтовик переводит взгляд на землю, смотрит на шинель.
– Спутница моя, – как-то ласково сказал он. – Навряд ли я тебя когда-нибудь надену: пробитая, истертая. А бросить жаль. Памятью останешься…
Турсунгазы, взяв свои пожитки, поднялся и направился по тихой дороге в поселок.
Куляш, жена его, долго не выпускала мужа из крепких объятий. Она счастливо смотрела на его загоревшее лицо, жесткие брови, прорезавшиеся на лбу морщинки, на лихо выбившуюся из-под пилотки непослушную густую прядь. Слезы счастья и радости оставляли следы на его выцветших погонах.
Соседские ребята с любопытством рассматривали на груди Турсунгазы ордена, медали.
– А вот эта за что? – спрашивали.
– За бой у Малахова кургана, – сняв пилотку, ответил Мыкыянов.
– А орден какой красивый!
– Смотрите, цветные нашивки! Это за ранения? Расскажите о них, дядя Турсунгазы.
Солдату не верилось, что он уже в кругу семьи, близких, что он стоит на земле в полный рост, свободно, без оружия, что снята зеленая каска и черные волосы нежно теребит теплый ветерок, а с крыши домика доносится мирное воркованье голубей.
Родной дом… Неужели это наяву? Вон тополек играет клейкими листьями. Ветви его веселые, податливые. Он вырос, окреп. А немного дальше, у подножия горы, между камней бьют из-под земли чистые ключи. Над сопками, как лебеди, поднялись белые облака. Откуда-то доносится весенний запах травы. А вдалеке, пришитая к горизонту, синеет заплатка леса.
…Четыре года колхозник села Покровки Турсунгазы Мыкыянов вместе с русскими, украинцами, узбеками, грузинами воевал на фронте. Защищал город на Волге, ходил в жаркие атаки под Полтавой, форсировал бурлящий Днепр. А на окраине Пскова, где в феврале восемнадцатого года родилась Красная Армия, упал, раненный горячими осколками. Подлечился – и снова с автоматом на фронт. По-всякому приходилось солдату: ползти под огнем, прикрывая голову лопаткой, драться в траншеях с фашистами ножом и гранатой, а то и хватать за горло врага голыми руками.
В своем заявлении в партийную организацию Мыкыянов писал:
«Я буду счастлив, если стану бойцом Ленинской партии, если я сумею в своей фронтовой жизни хотя бы капельку походить на Гастелло, Матросова, на легендарных защитников Бреста…»
И он, сын далекого Казахстана, презирая смерть, истекая кровью, грудью своей заслонял родную советскую землю.
Есть о чем рассказать защитнику родной земли ее хозяину.
…– Вызывает меня и еще нескольких солдат во главе с сержантом майор Гладков, – вспоминает один из многих фронтовых эпизодов Турсунгазы. – Делает жест ребром ладони около кадыка: «язык» вот так нужен. И не мелкий…
– Достанем, товарищ майор, – уверенно сказал сержант, – непременно достанем.
Шли мы по разбухшему от осенних дождей украинскому чернозему. Знали – впереди немцы густо натыкали кольев с проволочными заграждениями. Раз от разу с оглушительным треском распарывали неподвижную ночную темень огненные трассы автоматных и пулеметных очередей. Горизонт на западе полыхал заревом пожаров, горели крестьянские избы. Часто фрицы пускали осветительные ракеты. Мы, как по команде, падали на землю, прятались в воронках.
Ползли тихо, осторожно. Бывалый солдат Гриша Георгадзе дает знак: проволока перерезана, проход сделан. Ползем. Впереди окоп. Там пулеметчик. «Обойдем», – машет рукой сержант Гаврилов, мол, для нас это – мелкота, приказано «языка» доставить поважнее.
Тяжело разведчику на войне, говорит Турсунгазы. А в грязь еще труднее. Грудью пробиваешь себе дорожку. А земля вязкая, густая, так и цепляется за шинель, так и хватает за ноги. Миновав окопы, мы приблизились к селу. В деревянном здании, в котором, наверное, до войны была школа, горел свет, «Штаб, – шепнул нам сержант. – Здесь то, что нам надо. А как туда пробраться? Опять проволока, у крыльца овчарка, часовой ходит».
– Проволоки не касаться, – тихо говорит нам сержант, – по ней ток может идти.
– Подкопом пролезем, – шепчет Георгадзе.
Землю разгребали ножами, липкие комки ее сдвигали руками в сторону.
Часовой у штаба включил фонарик. Желтый конус лучей выхватил из темноты ореховые ветки, угол дома, прикрепленную к столбику сирену и облепленный огненными гроздьями куст калины. Мы притаились. Фонарь потух. Было слышно, как облегченно вздохнули разведчики. Вскоре Георгадзе, как былинный витязь, бросился на овчарку, в ярости сжал руками ее теплое и пружинистое горло. Она успела лишь зарычать. А солдат Дибров в это время душил часового. Мы забежали в штаб. Сидевший за столом немецкий офицер, схватив пистолет, успел выстрелить. Пуля прошила плечо сержанта. Тут же ударом приклада по рукам фашиста наш разведчик выбил пистолет и набросился на офицера. В смежной комнате тревожно зашевелились проснувшиеся враги. Я выпустил туда очередь из автомата.
Гитлеровец в погонах офицера с выражением дикого ужаса в глазах поднял руки. Вместе с «языком» мы прихватили и штабные документы.
– Заткните ему рот, – распорядился сержант, – еще кричать вздумает.
Я отполосовал от своей нательной рубахи изрядный кусок, засунул его в рот гитлеровца, который тупо смотрел на нас.
Когда подходили к проволочному заграждению, немцы из окопов открыли беспорядочный огонь. Но нас уже ждали на той стороне. Солдаты батальона своей стрельбой прижимали фашистов к земле, не давали вести прицельный огонь.
– Важного «языка» доставили, – хвалил нас майор, угощая сибирской махоркой, – молодцы! И документы нам здорово пригодятся.
…Сотни, тысячи километров прошел с боями Турсунгазы Мыкыянов. Был несколько раз ранен, контужен. Во время атаки под Псковом осколки мины врезались ему в левое плечо, застряли в легких.
* * *
Мыкыянову за шестьдесят. Годы избороздили его доброе открытое лицо, густо посеребрили усы, бородку, голову. Но он подвижен, полон забот о делах в колхозе. Все привлекает его внимание – как ведется строительство в селе Дома культуры и готовы ли к пахоте тракторы и все ли колхозники выписывают газеты, и как с кормами для скота. Мыкыянову до всего есть дело, он везде хороший советчик и помощник.
Василий Никитин
БАУРЖАН
Она робко вошла в кабинет и не села, а скорее купала на предложенный мною стул, как будто ноги ее подкосились. Я чуть не спросил: «Что с вами, Нина?», но она, разминая пальцы, словно они закоченели на морозе, категорически заявила:
– Уеду, не могу больше. Ничего у меня не выходит, – вздохнув тяжко, Нина опустила голову с белокурыми, кудрявыми волосами и добавила:
– Честное слово, Макаренко из меня не получится.
Чтобы как-то ободрить павшую духом старшую пионервожатую школы, ту самую Нину Светлову, что всегда поражала меня избытком энергии и задора, я пошутил:
– Макаренко был один, останется одной и неповторимой Нина Светлова. Не надо падать духом.
В ответ последовало резонное:
– Хватит. Точка, – она подняла на меня повлажневшие, удивительно чистые глаза. В них было столько непосредственности и огорчения, что мне сделалось жаль девушку, хотелось помочь ей, вчерашней студентке педучилища. Но чем помочь? Пришлось обещать поговорить с непослушными ребятами 8-го «А» класса, которые, как сообщила Нина, не встают даже, когда она входит к ним на урок.
В школу я пришел с намерением пристыдить ребят, напомнить им об обязанностях, рассчитывая на то, что замечания нового для них человека будут образумевающими и после них ребята перестанут подшучивать над молодой, чуть постарше их, учительницей.
Переступив порог класса и шагнув к учительскому столу, я оторопел: встали только девочки, а мальчишки торжествующе сидели за партами и насмешливо блестели глазенками. Мне показалось, что они вот-вот вскочат с мест и с гиканьем побегут из класса, Нина, жестикулируя за моей спиной, показывает ребятам, какие они невоспитанные, а из-под меня, кажется, уходит пол, будто я теряю равновесие в пространстве и лечу куда-то в пропасть, образовавшуюся между мной и ученическими партами. Скорее со зла, чем из педагогических соображений, я громко, каким-то чужим, свистящим голосом скомандовал:
– Встать!
Поднялись двое самых маленьких мальчиков, сидевших на первой парте, у меня под носом, а остальные покосились в угол, где развалясь и насупясь, сидел довольно крупный, с густой шевелюрой подросток. Я догадался, что это и есть тот самый Бауржан, заводила класса, о котором говорила Нина как о неисправимом проказнике. Мальчишки называют его Бауром и подчиняются ему беспрекословно – кто из преданности, а кто из боязни.
Подойдя к Бауржану, я впился в него, наверное, очень сердитым взглядом, потому что парень опустил глаза и нехотя, словно тянут его кверху за волосы, встал. За ним, как по команде, поднялись все ребята.
– Вот так. С этого всегда начинать надо, – сказал я, стараясь быть как можно спокойнее, и спросил фамилию подростка. Тот совершенно просто, как ни в чем не бывало, назвался:
– Бауржан Серкулов.
В упор разглядывая меня, он добавил:
– Между прочим, мы еще не солдаты.
На меня смотрели десятка три детских колючих и любопытных глаз, ожидая развязки конфликта. Было ясно, что читать нравоучения в такой обстановке бессмысленно – словами авторитета Баура не развенчаешь. Тогда я решил начать сразу с дела, с предложения организовать кружок юных следопытов. Класс ответил молчанием, на лицах мальчиков застыло любопытство, но при этом все они покосились в сторону Бауржана: а что скажет он. Мальчик встал, почесал затылок, помялся немного в смущении и спросил:
– А не останется это опять обещанием?
– Разве я вам обещал что-нибудь? – отвечаю я вопросом на вопрос. А Бауржан поясняет:
– В прошлом году создавали такой кружок, а что толку. Показали собаку и все.
Я твердо заверил ребят, что кружок будет работать, если они станут аккуратно посещать занятия и наладят дисциплину в классе.
– Идет? – спросил их в заключение.
– Идет! – за всех ответил Бауржан, а за ним раздалось сразу несколько обрадованных голосов:
– Конечно, идет. Это здорово!
– А овчарку где возьмем? – спрашивал с первой парты самый маленький с густыми веснушками на носу мальчик.
– Возьмем, – односложно и уверенно ответил Бауржан.
На этом мы и сошлись. Первое занятие назначили на субботу. Нина осталась довольной, пообещала вытребовать у дирекции школы специальную комнату для класса служебного собаководства и, провожая меня до ворот школы, взволнованно благодарила за организацию кружка.
Кружок начал работать. У Бауржана неожиданно открылись незаурядные способности организатора. Школьники под его руководством вскопали и разбороновали настоящую контрольно-следовую полосу, какие имеются на заставах, подготовили для занятий множество всяких «шпионских» приспособлений: и кабаньи копыта, и ходули, и всякие шесты, с помощью которых лазутчики прыгают через КСП. Занятия кружка проводил опытный следопыт заставы сержант Подгорный, не раз отличавшийся в задержании нарушителей границы. Он был для ребят непререкаемым авторитетом, чуть ли не человеком из легенды. Каждое его слово становилось законом, приказом, а Бауржан, назначенный заместителем сержанта, строго спрашивал с тех, кто с ленцой выполняет отдельные распоряжения.
А однажды, прослышав о клубе юных друзей пограничников, организованном в соседнем районе, Бауржан привел к нам в политотдел делегацию школьников.
– А мы решили не клуб, а отряд юных друзей пограничников создать, – пояснил он. И как бы в подтверждение своей правоты добавил: – Это и звучит, и правильно все выражает. Застава есть застава, а мы будем ее друзьями.
Мы поддержали Бауржана, но на собрании, где обсуждался вопрос об организации отряда, внесли предложение – принимать только тех ребят и девочек, кто успевает и не имеет замечаний по дисциплине. Для Бауржана это условие оказалось роковым, успевал он хорошо, а вот поведением не мог похвастаться: имел выговор за грубость. Поэтому он сразу помрачнел, выслушав решение собрания, стал сторониться людей; забравшись после уроков куда-нибудь в кусты ивняка, он пропадал за селом почти до заката солнца. Бабушка, у которой он жил, начала беспокоиться, жаловалась Нине. Та, как могла, пыталась успокоить мальчика, вызвать его на откровенность, но он сердито отмалчивался.
Отряд был поначалу малочислен – всего десять человек, но через месяц вырос вдвое. Бауржан, как и прежде, успевал, но с дисциплиной дело не ладилось, поэтому о приеме в отряд он даже не заикался.
Это огорчало нас с Ниной: Бауржан, признанный вожак класса, был бы, конечно, не лишним в отряде, но что поделаешь, не идти же к нему на поклон. Оставалось одно: дать понять ему, что отряд и без него может существовать. Только этим можно, как мы решили, покорить упрямого мальчишку.
Однажды, зайдя в комнату дежурного по части, я увидел Бауржана сидящим в ожидании приема командира. Дежурный офицер не без гордости сказал мне:
– Поздравьте своего питомца, он помог задержать нарушителя границы.
Вот так дела! Славу отряду принес не состоящий в нем школьник, но признаться перед офицером было как-то неудобно, а Бауржан сверлил меня смородинками глаз, и вид его был таким, будто он хотел сказать: «И все-таки я утер нос всему вашему отряду».
Поздравив Бауржана, я попросил его зайти в политотдел, как освободится. Прошел час, другой, нет его. Иду в дежурку, но там уж и след простыл Бауржана. Дежурный сообщил мне, что командир отдал распоряжение заготовить приказ о поощрении Бауржана за патриотический поступок, а меня за организацию отряда ЮДП. Пришлось зайти к командиру и объяснить все, но тот, услышав историю с мальчиком, сказал:
– Благодарность вы все равно заработали. И Бауржан ваш будет неплохим командиром, надо поговорить с мальчиком. Теперь он все поймет.
Через несколько дней я пошел в школу, чтобы поговорить с Бауржаном, но Нина Светлова сообщила мне о новой проделке мальчика. Серкулов разбил нос командиру отделения отряда ЮДП Коле Пенькову, одному из лучших учеников класса. Причина драки не установлена, так как оба мальчика молчат.
– Пока все не выяснится, – посоветовала Нина, – не следует разговаривать с Бауржаном.
Через несколько дней Нина не без досады рассказала, что драка произошла из-за девочки. Ученица седьмого класса заболела воспалением легких. Бауржан навещал ее каждый день, а когда девочке полегчало, носил книжки и задания, помогал готовить уроки, чтобы та не отстала в учебе. Коля Пеньков, узнав о посещениях больницы Бауржаном, съязвил:
– Тахир спасает свою Зухру.
Бауржан вскипел и ударил Колю изо всей силы.
– Ох уж эти мальчишки! – вздохнула Нина, но по ее глазам было видно, что поступок Бауржана она в общем-то одобряет. Учительница не настаивала на наказании Бауржана, но просила подождать с назначением его командиром ЮДП, опасаясь, что ребята воспримут это, как нарушение установленного порядка приема в отряд.
В этот день я не разговаривал с Бауржаном, но утром следующего дня мы встретились с ним совершенно неожиданно. Выдалось свободное время, и, взяв двустволку, я направился на охоту. Погода стояла превосходная. Заря пылала весело и предвещала бойкий лет птицы. Замаскировавшись в камышах, я ждал уток. Где-то далеко на озерах раздался выстрел, встревоживший утиные стаи, однако в мою сторону направилось несколько низко несущихся птиц. Стараясь не упустить хоть эту добычу, я поднял ружье еще задолго до подлета косатых и сопровождал их стволами, держа на мушке вожака.
Уже слышу посвистывание крыльев, взведены курки, пальцы разом жмут на два спусковых крючка. Пора… Даю дуплет и слышу третий выстрел где-то сзади и совсем близко. Падает одна утка, а мой вожак, сделав вираж, унесся за камыш живой и невредимый. Я промазал. Оборачиваюсь и вижу Бауржана.
– По хвостам лупите, вынос мало делаете, – поучительно говорит он, и мне ничего не остается, как выслушивать его поучения, ведь теперь право на это определялось не возрастом, а метким выстрелом. Бауржан подбил косатую, а я промазал.
Через некоторое время на нас налетел еще табунок уток. Теперь и я не промахнулся, сбил сизокрылого селезня. Бауржан тоже подбил одну утку, и мы еле отыскали ее в густых камышах. Солнце той порой поднялось высоко и начало припекать. Перелет уток прекратился. Довольные тем, что на наших поясах висят косатые, мы выбрались на покос, устроились под копной сена и начали сушиться.
– Замечательное утро, – начинаю разговор.
– Это что, – не соглашается со мной Бауржан. – Вот у нас в горах да-а! – он садится поудобнее и с видом большого знатока своего края рисует чудеса природы:
– Заря занимается у нас на самой высокой вершине и горит в голубом ельнике, как огромный костер. А воздух! Нет, это посмотреть и почувствовать надо, а так не расскажешь.
– И ты сидишь с ружьем? – спрашиваю, пытаясь расположить к себе Бауржана.
– Сижу.
– Мажешь, – подзадориваю его.
– Ну да-а, – возражает он, – попробуй промажь, каюк тогда. Отец прогонит домой. Он у меня такой, бестолковых не любит.
– Где же твой отец живет и работает?
Бауржан почему-то смутился, видимо, почувствовал, что я клоню разговор к его поведению в школе и замолчал.
– А не рано ли он разрешил тебе брать в руки оружие?
Бауржан резко повернулся ко мне лицом, стрельнул в меня взглядом и отрезал:
– Да что я вам, ребенок, что ли? В мои годы краснодонцы фашистов били, а мне древний мушкет нельзя брать, – он засобирался уходить, и только мое извинение охладило его горячку. Присев на прежнее место, он снял непомерно великие сапоги, видать, отцовские, и разложил портянки на копне сена.
– А отец мне верит, – сказал Бауржан с гордостью. – Он в мои годы за басмачами гонялся. Орден за это имеет. Сейчас чабаном работает на джайлау. Летом мы с ним живем вдвоем, а зимой он один. Мама у нас умерла давно.
Недоверчиво поглядывая на меня, Бауржан рассказал, как им трудно было без мамы, а затем пояснил:
– Отец мне говорит, что главное в жизни – не терять бодрость духа и веру в родную землю. Она, земля-то, когда любишь ее, самая крепкая опора.
– Верно говорит твой отец, – согласился я с Бауржаном и тут же добавил: – Только один в поле не воин, хоть он и крепко держится за землю, а ты вот откалываешься от ребят, все в одиночку делаешь. И на охоту пришел один.
– Так вы ведь тоже одни пришли, – рассмеялся Бауржан, стараясь оправдаться.
– У моих друзей дел по горло, не всегда вырвешься на охоту, – отвечаю ему обстоятельно и спокойно. Бауржан согласно кивает головой, но своих взглядов на отряд ЮДП не высказывает, старается обойти этот вопрос, но я все время подвожу разговор именно к этому.
– Знаешь, Бауржан, – решаюсь рассказать одну трагическую историю, – служил вот здесь на заставе лейтенант Назаренко. Около вашей школы ему стоит скромный обелиск. А знаешь, как погиб этот сильный пограничник?
– Нет, расскажите, – оживился мальчик.
Я рассказал, как в одной из операций по ликвидации контрабандистской группы Назаренко понадеялся на свою силу и один поехал с бандитом, выдавшим себя за купца из соседней страны. Хитрый и коварный враг воспользовался оплошностью пограничника и убил его недалеко от границы, а сам убежал на ту сторону.
– Да, в таком деле в одиночку, конечно, нельзя, – рассудил Бауржан с сожалением.
– Вообще одному нельзя ни в каком деле, – подтверждаю свое мнение и вижу, как неловко чувствует себя Бауржан. Он держит видавшую виды тульскую одностволку и ногтем соскребает ржавчину с ее антабок. Мне трудно было начать расспрос о девушке, о драке, обо всем прошлом Бауржана, и я спросил:
– Завтра будет собрание отряда, придешь?
– А вы мне верите? – спросил он и, услышав мое «да», чистосердечно признался:
– Честное-пречестное, я не хотел бить Кольку, да не сдержался. Я знаю как тяжело болеть, мама моя страшно мучилась. И девочку стало мне жалко, а он… нет чтобы всех ребят заставить ходить в больницу – на смех поднял.
С охоты мы вернулись друзьями, и скоро по моему совету ребята избрали Бауржана командиром отряда. Жизнь юных друзей пограничников забила ключом. Ребята привели в порядок могилы героев-пограничников, стали собирать материалы для истории родного края, ездили на пограничные заставы с концертами. У них регулярно работали кружки следопыта и радиолюбителя. Отряд вырос до полусотни человек.
– Понимаете, – говорил директор школы, – встретив меня, – на десять процентов увеличилось число успевающих. Вот что дал отряд ЮДП.
Стояли пасмурные ноябрьские дни, пахнущие снегом и дождем, а по ночам, когда проглядывали холодные звезды, окончательно брала верх зима. В одну из таких ночей в штаб части поступило тревожное сообщение: неизвестный обокрал городской магазин, сел в такси, выехал на шоссе за город, выстрелом из пистолета убил водителя и угнал машину в сторону границы.
На поиск поднялись все – пограничники, милиция и дружинники, но отряд ЮДП не подняли по тревоге. Посылать ребят против вооруженного бандита – немалый риск. Однако кто-то из ребят узнал о случившемся от отца и тайком улизнул из дому к своему командиру. Бауржан сказал бабушке, что идет на охоту, прихватил оружие и начал собирать товарищей. Десятка два мальчишек, оставив теплые постели, вышли в поле на помощь пограничникам.
– Кто трусит – марш домой, – коротко и внушительно распорядился Бауржан.
