Текст книги "Пограничными тропами"
Автор книги: Олег Смирнов
Соавторы: Анатолий Марченко,Геннадий Ананьев,Евгений Воеводин,Юрий Семенов,Василий Александров,Павел Шариков,Юрий Кисловский,Василий Щур,Алексей Ионин,Тихон Афанасьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 30 страниц)
– Франц, собирайся!
– Что, уже пора, Иоганн?
– Еще бы! Ты посмотри в окно, какая божественная луна! Нужно быть идиотом, чтобы в такую ночь наряжать патрульных.
– Прикуси язык, – посоветовал Франц, сгибая и разгибая длинное гибкое тело, чтобы быстрее согнать сон. – Ты так уверен, что я не побегу с доносом?
– Уверен. Ты говорил об этом питекантропе почище!
– Захлопни пасть! И не наступай мне на самую больную мозоль.
У него были причины для того, чтобы так рычать. И главным образом не из-за того, что Иоганн напомнил о его, мягко говоря, непочтительном отношении к командиру, а потому, что сегодняшний вечер ему позарез нужно было провести с Анжеликой – танцовщицей из ресторана. Только с ней он и забывал, что все еще идет война и что может прийти день, когда о нем, Франце, станут говорить: «Он жил», «Он был храбрым солдатом фюрера», «Он пользовался успехом у женщин» – все в прошедшем времени.
Он сказал Анжелике, что не сможет прийти, и она, сделав вид, что обиделась, сказала певуче и глуховато:
– Жаль. Каждая ночь сейчас дороже целого года. Я верю в сны – теперь вы будете все время отступать и отступать.
Прежде он мог бы ударить ее за такие слова, возмутиться, пригрозить расстрелом. А сейчас изобразил на лице улыбку, заранее зная, что она получится униженной и жалкой.
Иоганн же вообще стремился избегать патрулирования. Летние месяцы были для патрулей настоящей пыткой: чуть ли не каждую ночь ортскомендатура недосчитывала одного или двух солдат. Дошло до того, что к приехавшему сюда штабному офицеру – птице большого полета – на улице незадолго до полуночи подошел высокий, грузноватый немецкий капитан и, приставив к его животу пистолет, выстрелил. Адъютанта, кинувшегося на помощь, он пригвоздил к земле резким ударом железного кулака и скрылся.
Правда, ближе к осени такие случаи стали значительно реже. Вероятно, помогли несколько карательных экспедиций против партизан и более энергичная расправа с местными жителями, уличенными в пособничестве.
И все же Иоганн не испытывал радости, когда его назначали патрульным. Вот и сегодня он сделал попытку получить освобождение у врача Крюгера, жалуясь на сильные боли в желудке. Но Крюгер, уже изрядно «нюхнувший» спирту, рявкнул на него в том смысле, что для немецкого солдата главное не желудок, а повиновение. И чтобы хоть как-то заглушить противное чувство страха, Иоганн перед заступлением в наряд левой рукой (что поделаешь, тотальная мобилизация!) писал письмо отцу, в котором давал советы, как спасти свой парфюмерный магазин «Броймлер и К°» в случае прихода союзников. И еще, что утешало Иоганна, это светлая ночь. Недаром он назвал луну божественной, хотя в угоду Францу, который мог его подвести, обругал командира. Иоганн был уверен, что в такую ночь партизаны не посмеют выйти из леса.
Что касается третьего патрульного, Карла, то тот был в восторге. Он знал, что луна в этих украинских местах напомнит ему прогулку с Бертой в лесу под Штраусбергом, напомнит ее шепот: «Милый, мне стыдно, луна все-все видит…» И когда он пойдет чуть позади Франца и Иоганна, он совсем забудет, что патрулирует, выполняет служебный долг. Нет, такому молодому парню, как он, совсем еще мальчишке, вовсе нетрудно заставить свое воображение восстановить в памяти каждое движение, каждое слово Берты. И ему станет легче в этой непривычной для него, горожанина, глуши и даже почудится, что и война и партизаны – все уже далеко позади…
Он боялся, что с Францем и Иоганном нелегко будет нести службу: как-то в порыве откровенности он рассказал, что влюблен в Берту и еще не было такой минуты, в которую он не вспомнил бы о ней. Потом он горько раскаивался – они издевались над ним, над Бертой, в самых ярких красках рисовали ее предполагаемые похождения.
Но бог с ними, это можно перетерпеть…
Была полночь, когда они вышли к железнодорожному полотну и двинулись вдоль него, стараясь по возможности держаться в легкой призрачной тени, отбрасываемой деревьями. Иоганн и Франц знали, что в эту ночь патрульная служба усилена, и недоумевали, чем это вызвано. И потому даже то, что ночь была совсем светлой и видно было далеко вокруг, не очень-то успокаивало их. Лишь Карл не думал ни о чем и ни о ком, кроме Берты. Он шел расслабленной походкой юноши, к локтю которого прижалось такое же юное существо, блаженно поглядывал на луну и чему-то улыбался.
Вначале шли молча, неторопливо, как и подобает патрульным, но и у Франца и у Иоганна исподволь созревало желание развязать язык. Лишь Карлу хотелось, чтобы тишина и молчание длились бесконечно, по крайней мере пока они не вернутся в казарму.
– Эти рельсы бегут в Германию, – наконец не выдержал Иоганн.
– Да, – мечтательно протянул Франц, – я уже забыл, когда ездил в пассажирском поезде.
Он вовсе не это хотел сказать. На язык так и просилось: «Ничего, скоро покатим домой, у Анжелики чутье пророчицы», – но он подавил это желание. Сегодня Иоганн друг, завтра может стать опаснее врага, а за такие настроения по головке не гладят.
Только Карлу пришлись по душе слова Иоганна, но он не вступил в разговор – они старше его и без особой радости встречали суждения таких юнцов, как он, да и самому Карлу не хотелось вспугивать свои воспоминания, расставаться с видением, от которого щемило сердце.
Он совсем забылся, где-то далеко еще слышно журчали, как ленивый ручей, голоса его спутников, а Берта невесомо плыла рядом с ним…
И лишь когда кто-то толкнул его в плечо, когда он наконец отчетливо услышал слова Иоганна: «Смотри, смотри, на насыпи!» – Берта исчезла, растаяла в лунном сиянии.
IVТоня вырвалась из леса (каким нескончаемым показался он ей!) и, смиряя свое разбушевавшееся дыхание, остановилась на опушке.
Метрах в двухстах отсюда пролегало железнодорожное полотно. Все пространство между полотном и лесом было заполнено беспорядочно сваленными деревьями – в то время, когда партизаны еще почти не беспокоили немцев, дорога вплотную прижималась к лесу, но потом гитлеровцы вынуждены были прибегать к всевозможным мерам, чтобы хоть как-то обезопасить себя, в том числе и к вырубке леса.
Насыпь на этом участке была очень высокой. Именно здесь, решил Цветаш, и будет взрыв. Танки вместе с платформами стремительно, вразброс покатятся вниз. Одни из них застрянут среди поваленных деревьев, а те, что упадут по другую сторону насыпи, увязнут в трясине.
С того места, где стояла Тоня, казалось, что насыпь, властно перечеркнув линию горизонта, закрыла ее собой. Закрыла так надежно, что луна, хотя уже и поднялась высоко, не могла осветить ту сторону полотна, которая была обращена к Тоне и на которой она, взором ощупывая метр за метром, надеялась поскорее увидеть Рыжухина.
И вот наконец Тоня увидела его, и, несмотря на то, что уже успела отдышаться и прийти в себя после быстрого хода по лесу, сердце ее бешено заколотилось.
Рыжик ты Рыжик, бесстрашный мой Рыжик! Плевать тебе и на луну и на опасность, забыл, наверное, сейчас и о своей ненормальной Тоньке, забыл обо всем, даже о себе, и думаешь только об одном – как бы получше упрятать мину, чтобы ее не могли обнаружить раньше, чем она сработает, и чтобы взрыв как можно сильнее разворотил полотно. Узнаю тебя, Рыжик, узнаю, ведь только ты, только ты и мог так запросто подойти к немецкому майору и всадить в его живот пулю. Только ты, Рыжик, и я горжусь, ох, как горжусь тобой!.. Нет, ты не подумай, не только потому, что ты такой храбрый, если бы ты был и не очень храбрым, я бы все равно любила тебя. Не веришь, Рыжик? Ну честное слово! А сейчас, сейчас для меня самое главное – чтобы ты опередил луну и чтобы сделал свое дело, пока она еще не заглянула на ту сторону насыпи, на которой ты сейчас работаешь (да, они называли это работой!). И тогда ты пойдешь по тропинке, удовлетворенный своей работой, радостный, а я встречу тебя и от этого тебе станет в десять, – нет, в сто раз радостнее. И я прощу, все прощу тебе, Рыжик, все: и грубость твою, и то, что ты зря упрекнул меня этим медведем Вятликовым, все – все прощу! Только ты поторопись, родной, поторопись, вспомни мои слова: «Будь осторожен!» Ты не забыл их еще, Рыжик? Нет?
И тут Тоня увидела справа от себя неторопливо вышагивающих вдоль насыпи людей. Фигуры их то четко и рельефно вырисовывались на фоне дороги, когда попадали в освещенные луной места, то таяли, сливаясь с сероватой негустой тенью. Она еще не могла рассмотреть ни их одежды, ни оружия, но по мерной и в то же время настороженной походке поняла, что это немецкий патруль.
Все! Все теперь отброшено прочь – и мысленный разговор с Рыжухиным, и ласковое слово «Рыжик», и мечты о встрече в лесу – все, кроме одного – быть начеку, предупредить Рыжухина, помочь ему. Ох мамочки, как хорошо, что она пришла сюда, пусть нарушив суровые партизанские порядки (Цветаш все равно сменит гнев на милость!), как хорошо, что Вятликов (милый, славный увалень Вятликов!) согласился за нее раздать ужин ребятам. Как хорошо, ведь она сейчас, как никогда раньше, будет нужна Рыжухину, она спасет его, даже если для этого потребуется ее собственная жизнь!
Главное сейчас – зорко смотреть за патрульными (теперь, когда они подошли ближе, она уже не сомневалась, что это патруль) и «действовать в зависимости от обстановки» (любимое изречение Цветаша, которым он заканчивал каждый инструктаж). Если патрульные пройдут мимо – попутного им ветерочка! И если повернут обратно – тоже! А вот если…
Хорошо бы предупредить Рыжухина, но это пока невозможно, она испортит все дело. Пусть же торопится Рыжухин, но не торопится луна: если она доберется до той стороны насыпи, на которой работает Рыжухин, то патрули неминуемо обнаружат его.
Луна не послушала Тоню. Она, словно снедаемая любопытством, заглянула туда! И вот уже Тоня увидела его фуражку. Наклонись ниже, Рыжухин, неужели ты не замечаешь, неужели не чувствуешь, что все ближе и ближе подходят патрульные? Смотри, смотри же, Рыжухин!
Нет, он не смотрел, он увлекся. Он всегда увлекается работой, Рыжухин. И все равно не снимает зеленую фуражку. Не может без нее: чувствует, будто он на границе, в наряде. Нет, сам он никогда не говорил, что чувствует, когда надевает эту фуражку, но она-то, Тоня, очень хорошо знает, что он чувствует!
И вдруг Тоня увидела, что ритмичное движение патрульных нарушилось, они остановились, будто споткнулись обо что-то в траве. То, чего она так боялась, свершилось: патрульные заметили Рыжухина!
Тоня вытащила из-за пазухи нагревшийся от тела пистолет. Сейчас, пока они еще не начали стрелять, она подкрадется ближе и не промахнется.
Но едва она успела сделать несколько шагов, спотыкаясь о корневища деревьев, как раздалось звонкое стрекотание автоматной очереди. Казалось, что пули спешат догнать одна другую и что стреляют в лесу. Но Тоня знала, что стреляют в Рыжухина и что он тоже стреляет в немцев из пистолета. Не выдержав, она прицелилась в того патрульного, что бежал позади двух передних. Но выстрела не раздалось. Тоня передернула затвор – все то же! Нажала на защелку рукоятки, вытащила магазин – он был пуст! Она вспомнила, что пистолет брал у нее Вятликов, когда ходил на задание и вернул, сказав, что оружие в полном порядке и заряжено. И она не усомнилась в правдивости его слов, а потом в спешке не проверила пистолет. Ух, Вятликов, попался бы ты мне сейчас!
Она что есть силы крикнула:
– Рыжик! Беги! Беги!
Уж если она не сможет по-настоящему помочь ему, то хоть отвлечет огонь на себя. Но новая автоматная очередь заглушила ее крик, и она, увидев, что Рыжухин недвижимо лежит на насыпи, а патрульные подходят к нему, упала на ствол поваленной сосны и в отчаянии зажмурила глаза…
Рыжухин заметил патрульных почти в тот же момент, когда они заметили его. Он понимал, что бежать бесполезно. Конечно, пистолет против трех автоматов – защита слабая, но Рыжухин готов был биться до последнего патрона.
Отстреливаясь, он видел, что патрульные остаются невредимыми: они укрылись за широкими пнями и отвечали огнем.
Патроны кончились. Рыжухин плашмя приник к рельсам. В этот-то момент Тоня и подумала, что он убит.
На самом же деле Рыжухин был ранен. Он лежал грудью на мине, уже наполовину замурованной под шпалой, вцепился в нее, как клешнями, широкими жесткими ладонями и каждой клеточкой своего тела чувствовал пронзительно острый холодок металла.
Патрульные приближались, и Рыжухин принял решение. Оно, это решение, стало окончательным и бесповоротным, когда он услышал крик Тони. Вначале он подумал, что это лишь почудилось ему, но, повернув голову, тут же увидел Тоню, падавшую на поваленное дерево. И ему стало так страшно, что он еще сильнее прижался к насыпи. Самое страшное заключалось не в том, что сейчас произойдет с ним, нет! От этого уже все равно никуда не уйти. Самое страшное то, что все это произойдет на глазах у нее, у Тони, к которой он был несправедлив, которой грубил сегодня перед выходом на задание. И глухая боль от ясного сознания того, что теперь он не сможет утешить и успокоить ее, обожгла его душу.
Патрульные подошли вплотную. Он лежал лицом вниз, но чувствовал, что над ним наклонились двое, а третий почему-то не решался подойти. Терпение, Рыжухин, терпение, пусть наклонятся пониже…
Двое запустили руки в его карманы и вдруг третий, стоявший поодаль и, видимо, заметивший, что плечи Рыжухина вздрогнули от прикосновения патрульного, тонким мальчишеским голоском выкрикнул:
– Он жив!
И в то же мгновение Рыжухин всем телом навалился на взрыватель…
«И это говорит пограничник пограничнику!» – стрельнуло в голове у Рыжухина, и все померкло…
Перед глазами Иоганна мелькнула искореженная, вскинутая взрывом вывеска магазина, и он смог прочитать на ней только две буквы: «и К°»…
А в уши Карла, перекрывая страшный скрежет и грохот, ударил страшный крик: «Луна все-все видит…»
…Карл попытался открыть глаза – это оказалось очень трудно. Их жгло, словно кто-то поднес к ним горящую головешку. И все же он превозмог боль, и веки медленно, неохотно полезли кверху, снова приоткрыв для него целый мир – мир света и теней, лесов и дорог.
Больше всего его поразило не то, что ни Франца, ни человека, к которому они подошли, не было видно, а то, что еще светит луна. Он был уверен, что когда-то очень давно (может быть, еще в детстве) луна сделалась багрово-черной, а потом исчезла. А она, оказывается, вовсе не исчезала и продолжала светить, только ярче, чем прежде.
Постепенно глаза его привыкли к этому яркому свету, и тут он снова увидел Берту: она сидела поодаль, прямо на земле и прижимала к лицу какой-то предмет – он никак не мог понять, что это могло быть, но догадался, что она приникла к нему губами.
«Берта! Берта, это я, ты видишь, со мной плохо, почему же ты не идешь?»
Ему казалось, что он кричит, но он не кричал: рот не слушался, язык распух, и горло, накрепко перехваченное чем-то горячим, не могло издать ни единого звука. Он был убежден, что кричит, очень громко кричит, и потому его возмутило, что Берта не обращает никакого внимания на его зов, на его мольбу, даже не смотрит в его сторону!
Приглядевшись, Карл наконец понял, что это вовсе не Берта. Инстинктивно поискал глазами оружие: почти рядом с ним лежал автомат. Он напрягся, подтянулся к нему – нет, не достать. Подтянулся еще и вздрогнул от горячей боли. Еще – и его рука, тонкая, костлявая, уже лежит на автомате и хрупкие пальцы привычно, хотя и медленно, сжимают холодное, мокрое от росинок цевьё.
Сейчас, сейчас… Он снова посмотрел на девушку. Она все так же была недвижима. Но, бог мой, до чего она снова похожа на Берту! Нет, он не сможет стрелять в нее…
Но даже если бы Тоня не была похожа на Берту и даже если бы он захотел убить ее, все равно не смог бы этого сделать – рука выронила автомат и с тихим глухим стуком распласталась на щетинистой блеклой траве.
V– Здесь, господин майор!
Машина, тормозя, завизжала, словно собака, которой внезапно наступили на хвост. Приземистый офицер, не вынимая рук из глубоких карманов реглана, медленно вышел из кабины, хотя адъютант стремительно распахнул дверцу. Вслед за ними к обочине прижалась грузовая машина и добрый десяток солдат высыпал из нее.
Они окружили Тоню. Ничего от живого не было в ней, хотя она была жива: даже предрассветный ветерок, вспугнутый откуда-то с теплого, насиженного местечка, не смог пошевелить жиденькую русую прядку ее волос, беспомощно свесившуюся на опущенное к земле застывшее лицо. Офицер потянул за фуражку – она не поддавалась: Тоня намертво прижала ее к груди, словно предчувствовала, что фуражку могут отнять.
– Пещерные люди, эти русские, – с сожалением сказал офицер.
Один из солдат воспринял это как сигнал и схватил Тоню за плечи, пытаясь отвести их назад. Другой силился приподнять ее с земли – ничего не получилось. Вдвоем они с трудом вырвали у нее фуражку и почтительно протянули офицеру. Он внимательно рассматривал ее, пробитую осколками.
– Знакомая, – произнес офицер. – В июне сорок первого мы называли пограничников «зелеными чертями». – Помолчав, он добавил: – Этот солдат мог стать генералом.
Но, увидев перед собой притихших солдат и вздернутые кверху, словно стволы зениток, искореженные рельсы, воскликнул:
– Не патрули, а недоноски!
И бодрым, повеселевшим голосом приказал:
– Солдат и девчонку – в машину!
Команда, будто вихрь, подхватила солдат, и они, гремя оружием, заняли свои места. Офицер сказал адъютанту:
– Сообщение в газету: неизвестный русский случайно подорвался на мине. Пытаясь спасти его, пострадал немецкий патруль.
Офицер передохнул: что-то кольнуло в груди – так недалеко и до инфаркта – и уже спокойнее, медленнее закончил:
– И секретный приказ: немецким солдатам не подходить к обнаруженным трупам русских без предварительных контрольных выстрелов. Только после того, как солдат окончательно убедится, что труп – это действительно труп… Надеюсь, понятно?
«И это мы, повергнувшие к ногам фюрера чуть ли не всю Европу, должны бояться теперь даже мертвых?» – хотелось спросить адъютанту, но он промолчал, крепко сжав тонкие, скользкие губы. Он очень хорошо знал, к чему приводят подобные вопросы. Тем более, что майор, несомненно, прав: в этой России даже мертвые продолжают сражаться.
Машины умчались по шоссе. И там, где совсем недавно прогремел взрыв, стало невыносимо тихо.
А луна по-прежнему смотрела на землю.
ПОГРАНИЧНЫЕ БУДНИ
Евгений Воеводин
ЗАМПОЛИТ ЗВАНЦЕВ И ЕГО ДРУЗЬЯ
Есть люди, при встрече с которыми начинаешь удивленно понимать, как мало ты видел и как слабо разбираешься в человеческих душах. Быть может, поэтому я могу слушать Степана Григорьевича Званцева часами. Но мы встречаемся с ним урывками, редко, наспех. Оттого я, видно, так плохо еще знаю этого человека.
Он шутит: «Вот, уйду в отставку, тогда…» Но это будет еще не скоро. Замполиту немногим более сорока. Он среднего роста, у него чуб, как у казака, чуть приплюснутый некрасивый нос и – совершенно ослепительная улыбка.
Но не это главное, разумеется: главное – у него множество друзей, и, мне кажется, любой человек, только раз встретившись с замполитом Званцевым, как бы прикипает к нему душой. Я не исключение в этом смысле. И написать о нем я задумал давно, сразу же после нашей первой встречи.
В тот день, покосившись на мой блокнот, Званцев спросил:
– Вы хотите каких-нибудь особенных историй? Таковых со мной не случалось. А с людьми мне приходилось встречаться действительно особенными. Вот одна история. Назовите ее, как хотите, а я бы назвал ее так: Два Степана.
IНовичков на базу привел мичман Жадов.
Ребята шагали, оглядываясь. В этих северных краях им предстояло служить еще два года. После городка на Черном море, где они учились, перемена была слишком заметной. Шел холодный осенний дождь. Скалы, поднимающиеся из воды на противоположном берегу бухты, казались угрюмыми морскими чудовищами, вылезшими поглазеть на прибывших матросов. Холодные скалы, низкое холодное небо и ветер, сразу облепивший новенькие форменки, – все это было так неприятно, что кто-то из новичков не выдержал и сказал: «Хлопцы, закаляйся, как сталь!»
Жадов, не оборачиваясь, прикрикнул: «Разговорчики в строю!» – хотя отлично понимал сам, каково сейчас этим коричневым от южного солнца ребятам. Уже завтра он самолично будет раздавать им сагрипин в бутылочках и следить, чтобы они принимали лекарство, но все равно несколько человек свалятся с температурой. Ничего не поделаешь – перемена климата. Впрочем, мичман фыркал: детишки! Дунь на них – сразу начнут чихать!
Мичман имел все основания думать так, потому что за тридцать два года своей жизни не болел ничем, кроме аппендицита, и то в детстве, когда наглотался черемухи с косточками. Никакая перемена климата на него не действовала, и, как все здоровые люди, он с подозрением и иронией относился к любым болезням.
Новичков встречали с оркестром. Все офицеры дивизиона, оказавшиеся в этот час на базе, вышли на просторный плац перед штабом и, ожидая, кутались в плащи и шинели. Капитан-лейтенант Званцев, замполит с «большого охотника», в шутку предложил сплясать – благо оркестр имеется. Стоявший рядом с ним командир «большого охотника» Ратанов усмехнулся:
– Погоди, еще попляшем. На неделе обещают восемь-девять баллов.
– Ну, – усмехнулся в ответ Званцев, – нам-то с тобой этот танец не в диковинку, а вот новичков по такой погодке окатать недурно…
Тут же он подумал, что расписывать новичков по кораблям будут только через несколько дней, а сегодня у них законные баня, концерт, кино и мировой ужин с комфортом.
Капитан-лейтенант Званцев ожидал прибытия новичков с нетерпением. Год назад он выезжал в командировку – отбирать призывников для морских пограничных сил, – и многие ребята запомнились ему именно тем, что были удивительно славными людьми. Сейчас ему хотелось встретиться с ними, а дальше сделать так, чтобы лучшие попали на его корабль.
Между тем новички уже вошли на территорию базы, оркестр грянул марш, и ковыляющие по прибрежному песку чайки испуганно шарахнулись на другую сторону бухты. Званцев торопливо оглядывал ряды и вдруг улыбнулся: во всяком случае один из его прошлогодних знакомых есть! Впереди, возвышаясь над другими едва ли не на две головы, вышагивал Вовк, Званцев помнил его имя и фамилию. Помнил, как Степан, узнав, куда его хочет взять морской офицер, взмолился: «У меня батя тележного скрипа боится, а вы меня – в море. Пропаду! Честное комсомольское, пропаду». «Ну, – улыбнулся ему тогда Званцев, – не дадим комсомольцу пропасть!»
Званцев кивнул на парня и шепнул Ратанову:
– Этого, длинного, хорошо бы к нам. Мой « крестник».
– Ты как барышник, – хмыкнул Ратанов, а сам так и бегал глазами по незнакомым молодым лицам, будто стараясь угадать, кто из них лучший радиометрист, механик, комендор…
Все было, как бывало много раз до этого. Короткая речь командира дивизиона, короткая речь начальника политотдела, короткая речь «старичка» – старшины, уходящего в запас, и снова оркестр. Званцев шел на корабль с мичманом Жадовым, и тот гудел своим баском:
– Ну, я вам доложу, и фрукты среди них есть. Проходим через город, а они отмечают: «Ничего девочки» или «Восемь румбов вправо – блондинка». Разбаловались в Крыму. Винишко у них там, рассказывают, рубль за литр.
Званцев фыркнул:
– Сколько вам лет, мичман? Сто?
– Сто не сто, – проворчал Жадов, поняв, куда клонит капитан-лейтенант, – а девятнадцать, между прочим, мне тоже когда-то было.
В этом дивизионе мичман служил уже пятнадцатый год, или, как он говорил, успел проводить на гражданку четырнадцать сроков. Званцев знал, что вся служба досталась ему собственным горбом, ни на каких учебных пунктах он не был, просто потому, что этих самых пунктов в ту пору не существовало, а пришел ярославский паренек, надел, как все, робу и начал осваивать сложную моряцкую науку.
Об этой поре своей жизни мичман Жадов вспоминать не любил. Зато командир дивизиона Лучко, встречаясь с Жадовым, неизменно подмигивал ему и спрашивал: «Ну, где же пеленги?!» История с пеленгами была известна всем, и ее передавали из поколения в поколение – от «старичков» к новичкам.
Так вот, пятнадцать лет назад Лучко, командовавший в ту пору кораблем, крикнул матросу Жадову с ходового мостика:
– Идите брать пеленги!
Жадов, прослуживший на корабле три дня, спросил у пробегавшего мимо старшины, где ему взять эти самые пеленги, и тот, не моргнув глазом, посоветовал обратиться к боцману. Боцман тоже не моргнул глазом, а откинул крышку форпика и достал два красных от ржавчины рыма, бог весть как завалявшихся в налаженном и надраенном боцманском хозяйстве.
– Вот, – сказал он Жадову, – тащи. Только ржавчину сними, не терпит командир ржавчины.
Лучко на мостике рвал и метал – где Жадов? – а Жадов в это время надраивал до блеска старые рымы. Потом он появился на мостике, протянул рымы командиру, и тот изумленно сказал:
– На кой черт вы мне это притащили?
– Пеленги, товарищ капитан-лейтенант. Сами же приказали взять.
Говорят, корабль содрогался – так хохотали все, в том числе и Лучко. И вот пятнадцать лет спустя Лучко, уже капитан первого ранга, неизменно подмигивал мичману при встрече: «Так где же пеленги, мичман?»
Боже ты мой, сколько раз еще он ловился на подобные шуточки, наивный ярославский паренек, от роду не видевший моря! И кнехты осаживал молотом, и макароны продувал на камбузе, и шваброй болтал за кормой, чтоб салака не обсосала свежую краску… Но вот завидный характер: он ни разу не обиделся, как обижались другие, а хохотал вместе со всеми над своей оплошностью, потому что всякую науку считал впрок. А потом, годы спустя, сам разыгрывал новичков беззлобно и тоже ради науки: не будь лопухом, милый мой, и помни, что пограничнику голова дана, чтобы думать.
Все это Званцев знал, и поэтому ворчливое настроение мичмана было ему понятно, хотя он и не прочь был подшутить над этой воркотней. Он уважал мичмана, как уважают ровню: разница в годах в счет не шла. Замполит не скрывал, что он иногда просто-напросто любуется боцманом, тем, как тот вываливает шлюпку или учит матросов швартоваться с ходу впритирочку.
На борт «большого охотника» они поднялись вместе, и дежурный доложил, что никаких происшествий не произошло, команда ужинает, а потом, совсем уж не по-уставному, добавил:
– Товарищ капитан-лейтенант, вы новичков не встречали?
– Встречал.
– Земляка моего там, случаем, не видели? Длиннющий такой.
– Вовк, что ли?
– Он самый!
– Прибыл ваш земляк.
– Товарищ капитан-лейтенант! – Глаза у матроса стали молящими. – Вы ж просто не знаете, какой это парень.
– Ну, положим, немножко знаю, – усмехнулся Званцев.
– К нам бы его, – совсем шепотом сказал матрос. Званцев прищурился:
– К нам, думаете? Там видно будет…
