Текст книги "Пляска на помойке"

Автор книги: Олег Михайлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

Алексей Николаевич выскочил из «Жигулей», видя, как мгновенно сплющился мотор и капот превратился в гармошку.

Боли не было. По груди, по купленному только что Ташей спортивному костюму горячо и плотно бежала кровь. Рот был чем-то набит. Неужели осколками зубов? Алексей Николаевич стал торопливо и неловко выплевывать – это были куски стекла.

Три бравых милиционера, под хорошим газом, стояли вокруг него, ожидая, когда он наконец упадет.

– Я суворовец и ничего не боюсь… – скоровоговоркой проговорил Алексей Николаевич, макая руки в густеющую на груди кровь. Он взялся за очки, мажа щеки, и с удивлением обнаружил пустую оправу.

– Сейчас мы вас отправим в травмопункт, – сказал один, а второй простодушно добавил:

– Я, когда первая поехала, пошел за ней…

Оказывается, он даже не поглядел влево, на шоссе!

– Нет, мне надо в Домодедово… Я там живу… —бормотал Алексей Николаевич, вытаскивая из того, что еще пять минут назад было пятеркой «Жигулей», свою красивую спортивную сумку с ракеткой. Он был уверен, что все обойдется.

Как бы в подтверждение этого на сиденье, на побуревшей от его крови козьей шкуре, он увидел два целехоньких стекла от очков, которые послушно вернулись в оправу.

С обеих сторон притормаживали спешившие по шоссе машины, как раньше делал это и Алексей Николаевич, завидя автокатастрофу, чужую беду. Однако такой он не видел. Наблюдал лишь последствия, но не живую гибель машины и, может быть, человека.

Конечно, со стороны все казалось куда страшнее, чем изнутри: раздавленная пятерка и окровавленный человек перед ней. У желтого «Уазика» была лишь помята клепаная дверца, в которую воткнулся Алексей Николаевич. Он вошел, влип, врезался в нее под прямым углом. Это, видно, и спасло его от гибели: мотор принял удар. Проезжавшие, гася скорость, смотрели на него с ужасом, а сам Алексей Николаевич был спокоен. «Как во время прогулки с доктором Люэсом…» – успел подумать он.

Гаишники, видимо, были довольны таким оборотом: отвязаться поскорее от Алексея Николаевича, и дело с концом. Они остановили белые «Жигули». Молодой парень с готовностью согласился отвезти Алексея Николаевича.

– Как бы мне сиденье не запачкать, – бормотал тот, усаживаясь рядом с водителем.

– Ничего. Не бойся, батя, не дрейфь, – по-своему истолковал парень его слова. – Куда тебя?

– Недалеко есть больница… Правда, я там не был. Сразу за переездом на Домодедово…

Он еще бодро, не выпуская сумки, поднялся на второй этаж старенького здания, но уже схватило и в груди, и чуть ниже колена.

– Нет-нет! Я вас не приму! – всплеснула руками медсестра, милая девчушка с утиным носиком. – У вас, может, проникающее ранение! А у меня что? Йод и противостолбнячная сыворотка… Езжайте в аэропорт. Там травмопункт…

– Девушка! Родная! – взмолился Алексей Николаевич,– Ну, куда и на чем я поеду? Привез меня какой-то парень и укатил. Помогите хоть чем-нибудь…

– Вишь, как куртку извозили, – мягче сказала медсестра. – Жена, небось, будет ругать. Отмойте, пока свежая кровь.

Она перевязала ему рану под нижней челюстью, обмотав голову бинтом с заячьими ушами наверху, и сделала на колене сетку из йода.

– Как вас зовут? – спросил Алексей Николаевич, чувствуя, что левая нога пухнет и начинается большая боль.

– Таней, – отвечала сестра, доставая шприц.

– Как мою дочь! – обрадовался Алексей Николаевич.– Таня, дорогая, нет ли у вас спиртику? Внутрь?

Она молча подошла к стеклянному шкафчику и налила в мензурку прозрачной жидкости.

– Разводить не надо, – благодарно сказал Алексей Николаевич.– Выпью и постираю куртку. А чем? Порошком?

– Я дам вам и порошок, и перекись водорода…

Пока он стирал в умывальнике холодной водой куртку, сочащуюся кровью, вошла старуха:

– Девонька, смеряй давление…

– У нас ведь не больница, а дом престарелых, – пояснила Таня, пока Алексей Николаевич отмывал кровь. – И нет ничего. И снимка вам не можем сделать,

– Потом, потом, – говорил Алексей Николаевич, чувствуя, что уже не может опереться на левую ногу.

Зато куртка отстиралась. Когда он доплелся до стула, возле которого лежала его спортивная сумка, вбежал курчавый малый и с порога закричал:

– Где он? Я сейчас его машину видел. Вся разбита. В доску! И кровищи… Виноваты ребятки. Ах, это ты, – обратился он к Алексею Николаевичу. – Едем к гаишникам составлять протокол. Ты в трубку подуешь. И они... Им некуда деваться…/p>

– А ведь я хватил пятьдесят грамм спирта, – равнодушно сказал Алексей Николаевич.

– Когда? Где?

– Да вот только что… Попросил Таню…

– Это моя жена, – сказал парень и набросился на него: – Ну и дурак! Теперь они на тебя все свалят. Будешь им платить за помятую дверцу.

– Как? Только-то!

– А ты что думал? Это же танк! Не то, что твоя консервная банка.

Колено, смазанное йодом в сеточку, и вся левая нога распухали с каждой минутой.

– Татьяна, я отвезу его. Куда вас? – с милой готовностью спросил курчавый.

– Тут рядом. В поселок «Наука и литература». Знаешь? Только заедем по дороге и возьмем пару коньячку…

Он еще сумел из холла позвонить в Москву, Таше, успокаивая, что жив и цел. А потом, усадив курчавого парня вместе с соседкой, очень живой, несмотря на возраст, писательницей Норой Товмасян, читал, читал под коньяк до полуночи им беса – Чудакова:

Мы с вами повстречались на коктейле,

в посольстве слаборазвитой страны,

мои манеры были так корректны,

а ваши ноги дьявольски стройны.

А тут еще бесплатные напитки,

бесплатная зернистая икра,

а тут еще бесплодные попытки

достпать до завтра полтора рубля.

И тут любовь меня всего объяла,

и страсть меня пронзила, словно плеть.

Ваш муж, меня принявши за нахала,

вовсю меня пытался оттереть.

А я представил: ночь и солнце юга,

вина со льдом приносит нам стюард.

И ты лежишь, прекрасная подруга,

в купальнике с отделкой леопард.

Ваш муж ушел и с кем-то он вернулся,

и этот кто-то сделал строгий знак.

Рванул я на балкон и завернулся

в довольно пестрый иностранный флаг.

Вас увезли в большом автомобиле.

Меня рвало, не находил я слов,

как будто бы в живот ногами били

десятки слаборазвитых послов.

Провал в любви – причина недовольства.

Отныне черный цвет в моей судьбе.

С тех пор я больше не хожу в посольства

и не ищу конфликта с Ка-Ге-Бэ…

10

Таша примчалась на другой день. С Танечкой.

– Ты выйди, – сказала она дочке и, выждав, откинула одеяло.

Сам Алексей Николаевич боялся смотреть на ногу. Ночью, встав по нужде, он несколько раз терял сознание от боли, подтаскивая ногу – особенно когда надо было преодолеть два порожка. Хватался за стену, покрывался потом, ждал и полз снова. Но потом высокая температура, сладостный жар уводили его в счастливое забытье без всякого снотворного. Нужно было лишь пристроить эту разбухшую до размеров его дочери и ставшую как бы отдельным существом ногу.

Глядя на лицо Таши, словно в зеркало, Алексей Николаевич вдруг увидел, как оно сморщилось в гримасу, как Таша отвернулась и поднесла ко рту платок. Ей стало плохо…

– Я не пойду сегодня на его день рождения, – сказала она. – Что я там буду сидеть с вытянутым лицом.

– Нет, ты пойдешь. И будешь там чувствовать себя хорошо,– мягко возразил он.– И забудешь обо мне…

Как бы не слыша его, Таша говорила:

– Я подъехала к посту ГАИ. Туда оттащили машину. Вернее, то, что от нее осталось. Заглянула в кабину. Ты размолотил ногой замок зажигания… Потом искала тех, кто устроил аварию. Мне сказали, что они из другого района… Слышишь? Тебе надо ехать в Москву, сделать снимок. А вдруг у тебя перелом?

Сама мысль о том, что придется – даже с чьей-то помощью – спускаться со второго этажа,, залезать в Ташину машину, потом еще ползти по поликлинике, ужаснула Алексея Николаевича. В покое нога еще не болела, ее не было. А о переломе он не думал. И еще больше страшило его остаться в их крошечной квартирке, валяться там, стеснять и пугать своей беспомощностью.

– Нет, – не сразу ответил он, – Я не хочу, чтобы Танечка видела меня каждый день таким…

Он поперхнулся и замолчал, словно проглотил собственный кадык.

– Хорошо, – неожиданно быстро согласилась Таша. – Мы с Таней будем навещать тебя. Каждую субботу. И оставаться на воскресенье.

Алексей Николаевич, конечно, не мог знать, что Таша уже порвала с Сергеем, что она плачет вечерами, уложив Танечку, за бесконечной стиркой, что она одинока и нуждается в нем самом.

– Как я мечтала тогда поехать с тобой в Париж! – говорила она ему через полгода, когда стрелка новой жизни совершила полный оборот. – Думала: начнем сначала, позабудем все, что случилось…

Скромное понятие «ДТП» – дорожно-транспортное происшествие поставило точку в крушении того, что еще как-то скрепляло их семью…

11

Стоял дивный сентябрь, сухой и солнечный – самая роскошная пора для тенниса, и Алексей Николаевич, глядя со своего ложа на дуб перед окошком, никак не желавший менять изумрудную одежду на лимонную, мечтательно представлял себе, какая веселая жизнь кипит теперь на корте и когда-то он снова сможет, и сможет ли, взять ракетку…

Приезжали приятели из Москвы – распить с ним бутылочку-другую чего-нибудь крепкого, заходил огромный, с крошечной головой массажист из Домодедово, привязав в холле страшного бультерьера, ощупывал ногу, успокаивал:

– Никакого перелома нет. А боли? Обширная гематома. Ну, может быть, небольшая трещина. Нужно: покой и щадящий массаж…

Наконец появилась Таша с Таней, привезла купленные в валютной аптеке мази.

– Времени у нас в обрез, – с порога заявила она. – Но мы будем приезжать к тебе каждую субботу и оставаться до воскресенья…

И он внезапно обрадовался, не понимая, отчего это его маленькая дочка из-за маминой спины отрицательно машет ручкой. А после их отбытия тотчас же принялся рисовать календарик, отмечая субботние и воскресные дни: «Приедут…» Но наступала очередная суббота, за ней – воскресенье, а их не было, и Таша объясняла по телефону: «Таня играет, занята, у нее турнир». И он вычеркивал цифры, приписывая: «Не приехали… Не приедут…»

Алексей Николаевич постепенно привык к новому положению – ко всему привыкаешь! – его бревнообразная нога стала как бы отдельным существом, живым и капризным. Важно было только не тревожить ее по пустякам, и тогда она мирно почивала на специальной подушечке. Когда же приходилось вставать и брести по нужде, следовало заранее, у порожка, хвататься за ободверину: Алексей Николаевич уже знал, что от боли потеряет на мгновение сознание. Но боль эта – физическая, пронизывающая, была все же не такой нестерпимой, как боль другая: он не понимал, что же происходит с Ташей. Она как бы забыла о нем, Если бы не милая пожилая соседка Нора Товмасян, навещавшая его и готовившая нехитрую еду, Алексей Николаевич лежал бы сутками голодным: ползти на кухоньку и что-то варганить не было никакой мочи. Случалось, распивали с ней бутылочку коньяку, рассуждая – каждый о своей – уже прожитой жизни.

Правда, изредка навещали визитеры и всегда с горючим – брат, Наварин, Илюша Ульштейн – все, кого отвадила Таша в пору их мирной жизни. Появился в Домодедово и Хауз-майор, весь обмякший, с брылами на лице и поджатым ртом, и уже с порога зачастил:

– Я все знаю, старичок, – тут он оглянулся, проверяя, хорошо ли притворил за собой дверь. – И вот мой совет. Капни ей в шампанское немножко метилового спиртика. Она ослепнет, старичок, и никому не будет нужна. Хочешь, я тебе его привезу?..

И с ужасом глядя в его непроницаемые, словно кофейные зерна, глаза, Алексей Николаевич с правдоподобной пылкостью воскликнул:

– Георгий! Ты настоящий друг!

Хауз впервые заулыбался во весь рот, и Алексей Николаевич увидел черную пещеру с торчащими корешками.

– Послушай! – изумился он. – А где же твои золотые зубы?!

– Долго рассказывать, старичок, – криво поморщился Хауз, доставая поллитру какой-то клинской водки.

Но подействовал спасительный наркоз, и Георгий ответил:

– Мой сыночка… Яшенька… Повесился… В Ленинграде.

– Как? Отчего?

– Закончил техникум, женился. Поступил на завод Сам знаешь, что произошло со всеми нами. Приносил домой копейки. А жена, жалкая бухгалтерша, устроилась в фирму. И начались попреки: висишь у меня на шее, не умеешь заработать. Завела себе кобеля. И вот…

Хауз отвернулся. И Алексей Николаевич вспомнил, что никогда не видел, чтобы Георгий плакал. И теперь Хауз не хотел показывать слезы. Алексей Николаевич завозился на тахте, делая вид, что поправляет под одеялом сползшую с подушечки ногу, и Георгий вытер пятерней лицо.

– И вот Яшенька начал сперва нюхать, потом покуривать, а там и колоться… И раз ночью – жена не пришла – повесился. В ванной. И я продал зубы, чтобы похоронить его…

Как много намешано разного в человеке!..

Когда Георгий уехал, Алексей Николаевич долго не мог заснуть. Допоздна засиделась у его постели Нора, всегда оживленная, скрывавшая свои семьдесят восемь годков. А потом он думал и думал – о старухах.

Что он им сделал, что они так тепло относились к нему? Да ничего ровно. Вспоминал лифтершу Софью Петровну из кооперативного дома на Красноармейской улице, которая, отпирая поздно заполночь ему, пьяноватому, дверь, стучала сухоньким кулачком по макушке: «Я тебе!» И соседку Ольгу Константиновну, перед кончиной бредившую и повторявшую: «Ах, Алексей Николаевич! Зачем вы уехали с этой Ташей! Ведь не будет вам счастья…» И подарившую ему Евангелие Марию Францевну из Хельсинки. Наконец, свою милую соседку Нору Товмасян, без помощи которой он, верно, остался бы хромым инвалидом до конца дней. А теперь, вот, нога уже сгибается, на нее можно ступать. И он позвонил Таше – попросил отвезти его в поликлинику. Пора убедиться в собственной полноценности.

12

Дежурный врач, мрачная старуха, долго тискала и двигала его ногу и потом убежденно сказала:

– Все в порядке. Была трещина, но уже там костная мозоль. На всякий случай сделаем рентгеновский снимок…

Алексей Николаевич ночевал у Таши, и уже в девять утра его разбудил веселый мужской голос:

– Товарищ Егоров! Да что же вы делаете? Я только что посмотрел ваш снимок…

– С кем я говорю? – помотал головой, отгоняя сон, Алексей Николаевич.

– Я главный хирург поликлиники. Меня зовут Игорь Ильич. А у вас тяжелый двойной перелом с выходом на коленный сустав.

– Простите, но как же дежурный врач? Ее диагноз?!

– Вера Абрамовна? А-а-а… Она может ставить диагноз только пенсионерам с пупковой грыжей. Вы не сомневайтесь, я десять лет проработал на «скорой» в Киеве и все эти автомобильные страсти прекрасно понимаю. Так вот. Если вы сейчас же не явитесь ко мне, то – гарантирую – останетесь на всю последующую жизнь калекой…

Хорошо, что Таша еще не повезла Танечку на тренировку.

До поликлиники было рукой подать, и через пятнадцать минут он уже сидел в ярко освещенной комнате напротив веселого и крепкого сорокалетнего еврея из Киева. И почему-то вспомнил, что у Шолом-Алейхема Киев назывался «Егупец». Не историческая ли тут память хазарских евреев о Египте? Но Игорь Ильич не давал ему уклониться в фантастические параллели.

– Итак, Алексей Николаевич, вам придется с месяц полежать. В гипсе. От пятки до бедра. Только это надежно. Ну, конечно, будет остаточная дистрофия мышц. Да, разработаете.

– Месяц? Лежать? – поморщился Алексей Николаевич.– Скучно…

– Ничего подобного. А чтобы не было так скучно, принимайте внутрь. Водочку.

– Сколько разрешаете?

– Ну, сто пятьдесят – двести. Смотря по потребностям…

В несколько минут медсестра приготовила все необходимое, и Игорь Ильич с необыкновенной ловкостью, словно у него было столько же рук, сколько у божества Шивы, принялся бронировать несчастную ногу.

– И костыли. Необходимы костыли. За вами кто-нибудь заедет?

– Жена, – уже стесняясь называть так Ташу, ответил он.

– Ну, и чудесно!

Таша доставила костыли, и Алексей Николаевич, неловко переваливаясь, спустился со второго этажа.

– Смотри-ка! Смотри-ка! – на весь холл запричитала сердобольная старуха-гардеробщица.– Пришел на своих ногах, а уходит на костылях! Дочкя-то, дочкя-то какая у него хорошая! Ведет его! А говорят, что теперь родители не в почете…

«Наша разница в возрасте сказывается все сильнее…» – вспомнил он ее недавние слова. Да, наверное, это главное.

Когда он, неловко тыкаясь костылями, сполз по обледеневшим ступенькам к машине, она сказала ему со странной, остановившейся улыбкой:

– Постарайся больше не попадать в аварии…

13

– Итак, мы снимаем в Москве трехкомнатную квартиру, – решительно заявила Таша. – Я проведу там хороший ремонт. Повесим металлическую дверь. Как раз я получила от американца деньги. И будем, как прежде, жить вместе. Только… – Она помедлила.– Только ты будешь уезжать на домодедовскую дачу в конце недели. На субботу и воскресенье.

– А это зачем? – не понял Алексей Николаевич.

И услышал категорическое:

– Так нужно! И вот еще. Сегодня вечером меня пригласили в ЦДРИ. Родители Таниной девочки-спортсменки. Я вернусь поздно…

Сама Таня, как это случалось все чаще, была на сборах, в подмосковном динамовском центре. И Алексей Николаевич, оставшись один в квартире на Усиевича, решил составить проект:

ПРАВИЛА ПОЛЬЗОВАНИЯ СЕМЕЙНЫМ ДОМОМ, ИЛИ ГНЕЗДОМ

а) Снимаемая квартира является Семейным Домом, или Гнездом, где живут, работают, учатся, питаются, отдыхают члены Семьи.

б) В Семейном Доме (Гнезде) не могут проводиться в отсутствие одного из взрослых членов Семьи разного рода увеселения, новоселья, пивные вечера и т.д. с известными последствиями, а также интимные встречи.

в) В Семейном Доме (Гнезде) Муж и Жена относятся друг к другу без раздражения, уважают, не обижают друг друга и не обманывают.

г) Мужу (Жене) не следует напиваться в Семейном Доме (Гнезде), так как у каждого из них в этом состоянии проявляются неприятные для другого черты поведения.

д) В Семейном Доме (Гнезде) комната, именуемая «кабинетом», является местом, где работает и отдыхает 4-5 дней в неделю Муж. В остальные дни, по согласованию с Женой, он уезжает в Домодедово, во избежание отрицательных эмоций, но в твердой убежденности, что Семейный Дом (Гнездо) останется чистым.

е) В Семейном Доме (Гнезде) Дочь должна обедать не менее 3-4 раз в неделю. Обед готов делать Муж. Противоестественно и дико, когда Дочь после тренировки и перед школой едет обедать к тренеру, а не в Семью.

ж) В воскресные, праздничные и каникулярные дни Дочь (если нет специальных детских мероприятий – поход в Макдональдс или в Парк культуры) посещает кино, театр (она даже не видела «Синюю птицу»!) или другие зрелища с Отцом (Матерью) или с ними обоими.

з) Существование и благополучие Семейного Дома (Гнезда) будет освящено домашним молебном.

Алексей Николаевич дополз до кухоньки и положил свою цидулю на столик. Он не помнил, когда заснул, а среди ночи, очнувшись, услышал тихий храп за стенкой; в той комнатенке, больше похожей на щель, обычно спала Танечка. Алексей Николаевич решился проверить, читаны ли его призывы. Бумажка лежала на том же месте, жирно перечеркнутая крест-накрест. Сбоку школьным почерком отличницы было выведено:

«УЖЕ ПОЗДНО»

Алексей Николаевич давно уже взял за правило не перечить ей, все ожидая, когда же Таша выскочит из этой сексуальной бетономешалки.

Он не знал, что уже появился Гоша из Ялты.

14

Таша познакомилась с ним у одного из тех жучков, что заводятся повсюду, где пахнет известностью и деньгами: в кругах театральных, литературных, музыкальных и, конечно, спортивных, теннисных. Жучок был усердным собирателем антиквариата, пасся в комиссионных магазинах и скупал по знакомству с рук картины, бронзу, мебель, фарфор, тогда баснословно дешевые. Квартира его напоминала музей в каком-нибудь крупном райцентре. Он давно и безуспешно пытался ухаживать за Ташей и, когда она наконец пришла к нему в гости, встретил ее заготовленным экспромтом:

– Здесь все принадлежит тебе!

Вероятно, все принадлежать ей не могло, так как помимо антиквариата в квартире находились гости: супружеская пара – она тренер, он – спарринг-партнер по теннису и Ташин ровесник, рослый, плечистый малый с правильными чертами лица, которое не портили даже чересчур тонкие губы. Это и был массажист Гоша, Гоша из Ялты.

Он оказывал мелкие услуги в теннисных кругах Москвы, устраивая, по надобности, номера в лучшем ялтинском отеле, с недавних пор валютном. Король пляжа и любимец увядающих женщин, которые приезжали в Крым, чтобы потренироваться в искусстве любви, он сразу оценил Ташу и ее возможности: сорит долларами, собственная девяносто девятка, муж-старик. Гоша давно мечтал перебраться в Москву, одновременно построив в Ялте квартиру, теперь мечты его материализовались: Таша.

Но сама Таша думала по-другому. Ей было известно, что Гоша подписал контракт на работу в Сирии, зачем же он ей? Только побаловаться? И в ответ на усиленные знаки внимания отшучивалась, спрашивая о красоте жгучих сириек, говорила о несчастном муже, прикованном к постели. Она не догадалась, что встретилась с профессионалом, который чем дольше разглядывал Ташу и слушал ее, тем более прикидывал: «А зачем мне массировать в какой-то Сирии старух и всего-то за пятьсот долларов в месяц, когда я могу получить здесь гораздо больше! Да еще стать москвичом, да еще сочетать приятное с полезным!»

Нужно было только завоевать Ташу.

15

И вот Таша пропала.

Уже снята квартира попросторнее – рядом с теперешней, и Алексей Николаевич рассчитывал на остаток денег купить подержанную иномарку: хватало на все.

Двое суток он ползал по кухоньке, отыскивая спиртное, потом кое-как добрался до «комка» и купил бутылку «абсолюта». Посреди ночи вдруг ощутил, как простыня, оставаясь простыней, изогнулась, прильнула к щеке и стала женщиной – Ташей. Он, понимая обман, говорил самые ласковые слова и незаметно уснул снова.

На третьи сутки, уже понимая, что она не появится, Алексей Николаевич решился поймать такси и ехать в домодедовское заточение. Подзанять там деньжат и ожидать событий. Он уже надел на здоровую ногу башмак, когда зазвонил телефон. Наварин предлагал задешево очень потрепанный «Мерседес». И в этот момент вошла Таша.

Она была иссиня бледна, худа, личико съежилось, а глаза расширились и остекленели.

– Боже, как ты пьяна… – пробормотал Алексей Николаевич и механически спросил Наварила о машине.

Она села на стул и безразлично сказала:

– Уже поздно… Все поздно… Да и денег нет…

– Как? Сколько же у нас осталось этих проклятых гринов? – изумился он. – И где они?

– Вот… Тысяча двести… – Она раскрыла сумочку.– И еще мне один человек должен восемьсот…

– И это все? Куда же подевались деньги? Где ты пропадала? Почему так напилась?..

– Он не уехал… Не уехал в Сирию…– автоматом говорила она. – Я отвезла его на аэровокзал. Но перед самым отлетом он схватил меня на руки и отнес к машине…

– Наверно, это конец…– сказал Алексей Николаевич.

– Да, конец… Бери деньги…

16

Был любимый праздник Алексея Николаевича – Новый год по православному календарю.

Танечка снова уехала утром на сборы, и за скромным столом они сидели вдвоем с Ташей.

Игорь Ильич приготовил к этому празднику замечательный подарок: снял гипс. После рентгена, потирая свои крепкие пальцы хирурга, он сказал:

– Алексей Николаевич, вы мне нравитесь, но ваша нога мне нравится больше…

И теперь Алексей Николаевич, хоть и с палочкой, мог бродить по улицам, глазеть на роскошные витрины магазинов, прикидывая, что он купит в подарок Танечке. И ему казалось, что все самое тяжелое уже позади: японцы, юный тренер, перелом в аварии и даже Гоша из Ялты, который куда-то пропал. И он, улыбаясь, глядел на Ташу, хозяйничавшую в этой крошечной квартирке, которую они вот-вот должны были покинуть, и ни о чем не спрашивал.

Когда были расставлены закуски и приборы, Алексей Николаевич услышал:

– Я решила, что нам надо расстаться…

Он тупо удивился тому, как спокойно воспринял эти слова. Словно ждал их все последние дни. Впрочем, Алексей Николаевич просто не мог их осмыслить и представить, как же все пойдет дальше, и только спросил:

– А Танечка?

– Я ей сказала. Еще вчера. Она ответила, что останется со мной.

Значит, Танечка уже знала об этом, когда сидела с ним вечером на кухоньке и когда слушала, как он читал ей на сон грядущий ее любимого Гоголя. Боже, Боже!..

– Ну, что ж, – Алексей Николаевич вынул из холодильника шампанское и натренированно откупорил бутылку.– Давай, как говорится, отметим…

После первого же бокала он поцеловал Ташу, и она таинственно шепнула:

– Подожди… Допьем шампанское…

И вот уже – не как жену – как любовницу ждал ее Алексей Николаевич.

И она вошла – нагая, надушенная, уверенная в себе. Возлегла в кресло, вытянув длинные ноги на диван, и потребовала:

– Смотри же! Смотри, кого ты потерял!

Ну же, радуйся, радуйся, Алексей Николаевич! Ты ведь мечтал об этом. О том, что Таша забудет стыд, перестанет, как прежде, по-детски закрывать ладошками маленькие жалкие свои груди от поцелуев: «У меня там ничего нет!» Не будет с крестьянской простотой возмущаться: «Что ты! Так живут собаки!»

А теперь она полюбила, меняя позы, спрашивать:

– Ты хочешь?..

Почему же тебе, дружок, так горестно? Зачем ты ночами, пьяный, колесишь по Москве за рулем? Отчего ты не ликуешь? Сбылись, наконец, твои мечты, и Таша стала той самоуверенной блудницей, которую ты алкал, желая ее особенно, когда бывал далеко-далеко от дома? Но был ли дом? Семья? И что же означает для нее вообще любовь, если даже теперь, принадлежа своему другу из Ялты душою и телом, в зените их горячего чувства, она просила, отодвигаясь, оставляя Алексею Николаевичу местечко рядом, на диване:

– Только пусть Гоша об этом не знает…

Глава восьмая

ПОСТЫЛАЯ СВОБОДА

1

В той, совершенно иной жизни, какая началась для Алексея Николаевича, главным сделался сон: там он встречал и подолгу выспрашивал людей, мертвых или еще живых, уходил в прошлое и порою, как ему представлялось, видел истлевающее миражами будущее. На узком жестком диванчике, остро пахнущем чужим, было неприятно, неудобно, неуютно, да и всякий вечер Алексей Николаевич старался оттянуть час сна мелкими чудачествами и незатейливыми забавами – пасьянсом «Гробница Наполеона», электронной игрой в динозавров или даже слушанием в большинстве своем бессмысленных речей политических правителей новой России, – хотя и повторял любимое присловье отца: перед смертью не надышишься…

Сон, засыпание были именно умиранием, тихой смертью. Зато утром он никак не мог выползти из обжитой за ночь, обретшей замшевую уютность берлоги, восстать, воскреснуть, ловил сладкие обмылки сновидений, склеивал их, выборматывал, не будучи стихоплетом, невесть откуда упавшие на него строчки:

Разбухший от вина,

Распухший от постели,

Где провожу четырнадцать часов,

Я в полдень подымаюсь еле-еле

И шляюсь по квартире без трусов…

Свое вынужденное приземление в этой чужой квартирке он воспринимал как справедливое наказание и возмездие уже за то, что так преступно редко в последние годы навещал маму и так мало думал о ней. Теперь квартира брата, где доживала она, находилась в десяти минутах ходьбы.

Уже года полтора мама пребывала на грани этой peальности и Зазеркалья, то внятно рассуждая и узнавая всех, то с недоумением разглядывая их взглядом нездешним, оттуда. Когда первый раз после долгого перерыва Алексей Николаевич появился у нее, мама так радовалась его приходу и, отправляясь спать, наказывала брату:

– Ты его хорошенько умой, раздень и уложи в постельку…

– Вот-вот, – прокомментировал потом Наварин. – Твоя мама права. Тебя, действительно, следует хорошенько умыть, а затем заставить проспаться. Как обиженное дитя. Очиститься от твоей жизни с Ташей.

Сам Алексей Николаевич никак не мог осознать, что эта вот крошечная, колеблемая, словно былинка, старица с жалким пучком седых косм на затылке и есть его мама, которая совсем еще недавно звонко смеялась, случалось, даже напевала и, конечно, играла на стареньком «беккере» – классику, оперетту, романсы, советские песни. Что это она приезжала в их «высотку» и с наслаждением слушала, как Танечка извлекает своими руками из пианино нехитрые аккорды детского альбома Чайковского, приговаривая:

– Ах, Аленька! Я ведь уже и не надеялась, что когда-нибудь дождусь от тебя внучки!..

Правда, шесть лет назад мама пережила инсульт, и казалось, что конец близок. Она лежала в палате Боткинской больницы, беспомощная, не владея левой половиной тела, а вот голова работала чисто и ясно. Приезжал навещать ее чаще всего брат. Когда же Алексей Николаевич отправился в больницу, то в дороге вдруг ощутил такой безотчетный страх, нет – панический ужас, что в беспамятстве вывернул на Ленинградском проспекте свои «Жигули» на встречную полосу, словно желая удрать назад. Наперерез ему бежал что было мочи милиционер, размахивая жезлом и непрерывно вереща своей свистулькой.

– Спятил, что ли? Документы! – потребовал он.

– Мама… в Боткинской… с инсультом… – даже не понимая своей провинности, лепетал Алексей Николаевич.

И «мусор» отошел, махнув палкой:

– Проезжай!

В палате вместе с мамой лежала красивая и молодая дородная блондинка, возле которой дневал и ночевал обожавший ее муж. Мама даже не могла сама подняться с постели, а соседка уже сидела на кровати, оживленно и быстро разговаривала, улыбалась. Но через неделю Алексей Николаевич еще на первом этаже услышал – нет, не плачь, а вой, – непрерывный звериный вой, несущийся сверху. Поднявшись на третий этаж, он увидел, как по коридору, из конца в конец, ничего не соображая, бегает этот обезумевший муж: его жена внезапно скончалась.

А мама?

Потихоньку начала подниматься с постели, к ней возвращались, к удивлению врачей, силы, а ведь была она старше своей покойной соседки лет на двадцать. И вот уже начала делать зарядку – недаром когда-то училась в балетной школе, – а потом выписалась, вернулась к себе, в махонькую квартирку на самом краешке Москвы, у Москвы-реки, напротив Троице-Лыкова.

Алексей Николаевич с маленькой Танечкой изредка навещали ее – ехали сперва на метро, потом на трамвае или шли шесть остановок пешком. И встречали маму на скамейке, в зеленом дворике, куда наведывался с серьезными намерениями вдовец-сосед. И думалось: «Ну, слава Богу! Страшное позади!..»

И вот, после ее переезда к брату, новый удар, помутивший разум.

Правда, случались и светлые часы.

Однажды Алексей Николаевич с братом заехал в невзрачный магазинчик «Мясо-рыба», расположенный как раз между их жилищами, и, к своему удивлению, увидел на прилавке давно исчезнувшее в Москве «мукузани»: из раздираемой войной Грузии пришло каким-то чудом это красное терпкое вино – с настоящей пробкой и доперестроечными этикетками. И Алексей Николаевич купил все, что осталось, – девять пузырей.

– Пообедаем у меня, – предложил брат. – Разносолов не обещаю, но суп и мясо с гречневой кашей получишь. Только, знаешь, мама сегодня особенно плоха. Даже не выходила из своей комнаты…