Текст книги "Пляска на помойке"

Автор книги: Олег Михайлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

Алексей Николаевич засмеялся:

– Скорее Гете…

Засмеялся и Илюша, но тут же посерьезнел:

– Ладно, все это чепуха! А вот что ты ерундой занимаешься! Все один да один. Я не говорю о твоих приходящих красотках.

– Не так-то все просто. Надо найти существо по сердцу, – вздохнул Алексей Николаевич.

– Чепуха! – возразил Илюша, жуя бороду. – У меня в кабэ девушка есть. Как раз в твоем духе. Я, понимаешь, таких не люблю: ни грудей, ни, извини, попы. Очень симпатичная. Только на носу растут волосы. Но это, понимаешь, мелочь. Хочешь, познакомлю?

– Да нет, пока не надо. Как-нибудь позже… – испугался Алексей Николаевич.

– Ну и напрасно! – горячился Илюша, тряся бородой.– Я тебе только добра желаю! А то один так и прокиснешь! Бери пример с меня. Семья замечательная! Жена, дочка растет. Все, как у людей!..

– Не хочу я, как у людей…

– Тогда женись на проститутке!

В крайнем сержении Илюша вскочил, даже не попрощавшись, выбежал в коридорчик и хлопнул дверью.

Он не знал, что Алексей Николаевич и желал жениться на проститутке…

2

Чудаков привез Ташу, как и обещал, после семи.

Первое ощущение: простоватость и украинское народное здоровье. Плотная, длинноногая, в серебристой кофточке, надетой прямо на голое тело, без лифчика. Да и зачем лифчик, когда у нее нулевой размер.

Алексей Николаевич вынул из холодильника шампанское, конечно, сухое, и услышал:

– Это мой любимый напиток…

И она выпила несколько бокалов, закусывая шампанское сигаретой, между тем как Чудаков орал в телефонную трубку из соседней комнаты:

– Ташка? Сегодня никуда не годится! Из нее хлещет кровь. Потоком!

Где ее ждали? Кто? Алексей Николаевич никогда не спрашивал. Да и зачем? Много позднее, уже уходя, оставляя его и освободившись от так мешавшего ей чувства стыда, она охотно рассказывала ему кое-что из того, что тщательно раньше таила, даже рисуясь, бравируя своим прошлым и обретенной раскрепощенностью, особенно после доброй дозы шампанского.

– Ты знаешь, я едва не сделалась лесбиянкой.

Они сидели в бедной квартирке на улице Усиевича, которую Таша теперь снимала для себя и Танечки, и то и дело вытаскивали из бара хоть и теплое, но настоящее новосветское шампанское, которое неожиданно, в обвале цен, появилось в комках у Ленинградского рынка. Одиннадцатилетняя Танечка пропадала на спортивных сборах и, кажется, все дальше и дальше уходила от него. Та тоска, которая почти не покидала Алексея Николаевича, вновь подступила к горлу. Но он не мог приказать Таше замолчать.

– Помнишь, к тебе приезжал твой закадычный дружок Наварин с девицей?

– Да-да, – автоматом отозвался Алексей Николаевич. – Ее, кажется, звали Люся. И она была этакая дылда. На голову выше его…

– Так вот эта Люся была валютной проституткой. И не только. Когда вы с Навариным ушли выпивать, Люся подсела ко мне, начала тихонько гладить и ласкать меня… Было так приятно… Совершенно новое ощущение… Если бы не пятый месяц беременности, я бы ей уступила… Знаешь, я расскажу тебе еще кое-что. Конечно, далеко не все… Но быть может, это пригодится тебе, если ты захочешь написать обо мне роман…

Она залпом выпила шампанское и крепко затянулась сигаретой.

– Когда я приехала в Москву и зацепилась за ПТУ, меня вычислила одна девушка… Моложе меня на год. Как и Люся, лесбиянка… Но мне это не подходило… И все же у нас образовалась тесная компания… И когда совсем не было денег, мы с ней ехали на трехвокзальную площадь. Я изображала приманку. И когда кто-то клевал, отправлялись втроем на фанзу. Там клиенту отдавалась она… Она была страшненькая…

– Это было до твоего афганца? – чужим голосом спросил Алексей Николаевич.

– Разумеется… Милый мальчик… Он учился в Москве и происходил из какой-то очень родовитой семьи. Я обедала с ним в лучших ресторанах и буквально писала шампанским. А потом всем этим ребятам приказали вернуться в Кабул…

Да, афганский принц уехал, а с ним уехали и обеды и «Бакы» и «Узбекистоне», пловы, бешбармакн, восточные сласти и шампанское; а заодно – беззаботность и недуманье. Осталась жалкая магнитола «Тошиба», которую она всегда таскала с собой.

Она стояла в очереди у молочного магазина возле Киевского вокзала, когда появился он – неопрятный субъект без возраста, с оплывшим лицом и свежим синяком под глазом. Грязная женская кофта и пузырящиеся на коленях брюки дополняли его портрет.

Кто мог бы разглядеть в нем поэта, книгочея и сумасшедшего философа нашей российской помойки!

Ничего не выходит наружу,

твои помыслы детски чисты.

Изменяешь любимому мужу

с нелюбимым любовником ты.

Я свою холостую берлогу

украшаю с большой простотой —

на стене твою стройную ногу

обвожу карандашной чертой.

И почти не добившись успеха,

выпью чаю и ванну приму.

В телевизор старается Пьеха,

адресуется мне одному.

Надо, надо еще продержаться

эту пару недель до весны,

не заплакать и не засмеяться,

чтобы в клинику не увезли…

Он пускал свои стихи, как одуванчик семена по ветру – авось что-нибудь найдет почву, прорастет.

…Когда Чудаков стал клеить Ташу, казалось, она отбреет его одним из уже отработанных в Москве приемов. Но едва он открыл рот, она забыла обо всем, слушала его во все уши, и вдруг оказалась в грязной квартирке, в двух шагах от вокзала. Из кухоньки выглянула худая старуха на костылях, и Чудаков закричал на нее совсем другим, новым для Таши голосом:

– Ты мне мешаешь! Пошла вон!..

И старуха с кротким ворчанием напялила на себя какую-то рвань и, стуча костылями, выползла из квартиры.

– Кто это? – в ужасе спросила Таша.

– Моя мать, – небрежно ответил Чудаков и тут же перешел к делу: – Тебе нужно познать сексуальную школу. Школу сексуального воспитания. Пройдешь ее – завоюешь Москву. Будешь получать шикарные деньги…

Он долго шаманствовал, усаживая ее рядом с собой на продавленную кровать, застеленную, несмотря на лето, засаленным ватным одеялом, а затем быстро расстегнул штаны и приказал:

– Возьми его!

И она, чуть наклонившись, увидела – впервые в жизни – толстый, в складках живот неопрятного, опустившегося мужика в летах, с паучком волос вокруг пупка. Чудаков все нагибал и нагибал ее голову, пока ее не стошнило. И вскочив, тряся мокрыми штанами, он кричал на нее:

– Сумасшедшая!

… Заключим с тобой позорный мир,

я продал тебя почти что даром,

и за мной приедет конвоир

пополам с безумным санитаром.

Таша выборматывала все это, полупьяная, через двенадцать лет их семейной жизни с Алексеем Николаевичем, заставкой к которой стала первая странная ночь.

Тогда, недели через две после их совместных странствий по Москве, Чудаков и привез Ташу к Алексею Николаевичу. Поэт улегся в гостиной, а они провалялись на тахте, почти без сна, до утра. Когда Таша осталась в одних трусиках, Алексей попытался освободить ее от них. Но она строго сказала.

– Сегодня мне нельзя!

«Да, да! Как же я не понял! Чудаков орал правду каким-то господам, ждущим ее!» – думал он, тесно прижимаясь к ней, к ее пахнущему землей и травой крепкому крестьянскому телу, и бормотал:

– Только не бросай меня! Не бросай!..

3

– Старичок! А ведь он тебя шантажирует этой Ташей. Небось, хочет сорвать побольше, – говорил ему за утренним кофе Георгий.

Да, Хауз-майор был прав: Чудаков дразнил его, привозя Ташу на два-три часа, а затем объяснял, что у них неотложные дела.

– Посмотрим, что будет сегодня, – сказал Алексей. – Мне эта волынка начала надоедать…

Как и было обещано, Чудаков с Ташей появились в середине дня. Алексей в то лето снимал дачу в Семхозе под Загорском и предложил:

– Таша! Скатаем за город! Семьдесят километров с ветерком! Бензином я запасся…

– Мне надо кое-куда позвонить…– уклонилась она от ответа. – Только не от тебя. Из автомата.

Вся компания, вместе с Георгием, выклубилась из квартирки. Алексей сел в свои скромные «Жигули» – прогреть мотор. Таша скрыласть в телефонной будке. Чудаков подавал ей какие-то знаки, играя задней дверцей машины. Внезапно Хауз профессиональным движением зажал, сплющил его между дверцей и корпусом автомобиля, резко выкрикнув:

– Слышишь! Козел! Прекрати издеваться над Алешей! Иначе я тебя раздавлю!

Чудаков быстро оценил положение:

– Сдаюсь! Сдаюсь!..

Появилась Таша.

– Мне нужно заехать в одно место… Это срочно,– объявила она, не сводя с Чудакова глаз.

– Хорошо, – сказал Алексей. – Поезжай, куда хочешь. Только… – он стянул с себя очередной свитер, купленный у Хауза.– Только как ты бегаешь по Москве в одной кофточке. На дворе сентябрь. Вон, у тебя гусиная кожа высыпала. Возьми на память. – И кивнул Георгию: – Пойдем…

– Прекрасная парочка! – бросил ему Хауз в лифте, радуясь, что Таша больше не появится.

– Проклятый сводник! – бормотом ответил Алексей, проворачивая в памяти окаянные чудаковские строчки:

Заманят, заплатят, поставят к стене,

мочитесь и жалуйтесь Богу.

О, брат мой! Попробуй увидеть во мне

убийцу и труп понемногу…

4

Любил ли он ее. Конечно нет. Но он ее желал. И еще – жалел. Почти ничего не зная о ней, чувствовал, что она погибает, мечется, не находит выхода из крысоловки. Он еще не знал, что по восточному гороскопу она и была Крыса, а по европейскому оба они Близнецы.

Но надо ли ему поэтому тонуть вместе с ней?..

Алексей рассеянно поглядел в окно – на грязно-замшевую зелень городской сентябрьской листвы, на коррозийный переплет гаражной крыши и на пустынную, в блестящей от осенней слизи асфальтовую дорожку. И вдруг, увидел ее, в нелепо обвисшем, подаренном им свитере.

Она бежала легкой тревожной трусцой; так, верно, передвигались наши волосатые предки, чтобы предупредить неведомую, но близкую опасность. Она бежала по джунглям огромного города к возможному прибежищу, пусть и не столь желанному, но обещающему, что хоть временно, там не будет грозить беда.

– Нет, баста! – сказал он себе.– Все, что исходит от Чудакова, может обернуться только очередным несчастьем. Хватит, хватит мне свиданий с мадам Седуксен и прогулок с доктором Люэсом…

Он набрал номер соседки, и в трубке тотчас шмелино загудела Ольга Константиновна:

– Хорошо-хорошо… Я вас прекрасно понимаю… Не хотелось огорчать… Но мне самой она нравится еще меньше, чем ваша Зойка… Хотя, извините, та тоже была фрукт…

И когда после двух продолжительных звонков в дверь на лестнице замодулировал густой шмелиный голос, он спокойно вздохнул:

– Ну и ладно. Значит, все кончено, даже не начавшись. Я свободен…

Как это часто бывает в Москве, где смрадное дыхание мегаполиса вызывает у природы внезапные ответные гримасы гнева, перемену настроения и даже тошноту, из небесной синевы, из ничего потек гнилой дождь.

Он снова подошел к окну. Она бежала теперь прочь от дома, еще более беспомощная и несчастная. Она бежала к остановке метро, вытянув, по обыкновению, вперед голову; длинные рукава его свитера, болтаясь ниже колен, делали ее еще более похожей на пещерного пращура или даже на малых бесхвостых собратьев наших.

– Да что же я мог в ней найти? – морщась, говорил он себе. – Ну, молода, свежа, но и только. Право же, в ней нет ничего привлекательного. Тело без талии, плоскогруда, ступни непропорционально велики, руки волосаты, кисти широки, нос неправилен, очень сутула, при улыбке лицо вдруг трескается от продольных морщин, острый крестьянский пот… Что же я мог в ней найти?

В работе Алексей не мог отдаться привычному гипнозу, натыкался на невидимый гвоздь, повторял:

– Да вот и расстались, слава Богу… да и разница в возрасте аховая…

В таком настроении выкатился он из дома в Клуб, поболтался с приятелями, подземным переходом, именуемым «тропой Фадеева» (знаменитый писатель-алкоголик специально прорубил для себя тоннель от секретарского кабинета до винной стойки), прошел в кафе и выпил с ними по бутылочке «суха́го». И в самом веселом настроении подошел к своему подъезду. Он потянул дверь на себя, и дверь, подаваясь, ответила ему тихим и ласковым ржаньем. А когда поднялся к лифту, то в конуре, где обычно ночевала лифтерша Софья Петровна, вдруг увидел ее.

Он посмотрел на нее молча, и она ответила таким взглядом, что он лишь прокрутил головой, пропуская ее в лифт.

– Я сперва думала – поживу у тебя, потом что-нибудь найду, – рассказывала она впоследствии.– Тебя я жалела: такой старый и один. Помнишь, мы ехали на юг и опаздывали на поезд, а ты тащил наши чемоданы. Бежал, задыхался, пот градом, и я за тебя так боялась…

Старый… Алексей Николаевич никогда не то что не ощущал, но не понимал своего возраста и чувствовал себя, до ее ухода, вечно тридцатилетним. А тогда еще и мечтал о какой-то невозможной, сказочной любви. И сомневался, брать ли Ташу с собой на юг, в Пицунду.

Но как всегда, все решили за него.

– Как ви не понимаете! – убеждала Елена Марковна, познакомившись с Ташей. – Она же будет вашим настоящим, преданним другом. А как это важно в старости! Я знаю тисячу примеров! Сеня, я забила, помоги…

Алексей догадывался, что Елена Марковна видит в Таше лишь провинциальную простушку, которой легко будет дистанционно управлять, хотя бы из Архангельского. Но эта ошибка генеральши выяснилась позднее. А пока их ожидал сентябрь в Пицунде: теплое море, молодое абхазское вино маджари и спелые плоды фейхоа, поэт-рыбак, приглашавший регулярно на форель под декламацию своих, по счастию, не запоминавшихся стихов, теннис, игра в дурачка с генералами, работа – мирные, почти счастливые дни…

Оставшись один, долгими пустыми ночами Алексей Николаевич думал вслух:

– Браки заключаются на небесах… А расторгаются? Очевидно, в преисподней…

5

Очень скоро Алексей узнал, что Таша серьезно больна.

Как-то вечером он застал ее в ванной, когда она пригоршнями глотала какие-то желтые химические лепешки.

– Что это?

Она, смущаясь, сказала:

– Слабительное. Я без него не могу… Все время увеличиваю дозу.

– Сколько же таблеток ты сейчас слопала?

– Пятьдесят…

– Завтра в поликлинику!..

Милая, внимательная врач-терапевт, осмотрев Ташу, вызвала в кабинет Алексея Николаевича.

– Вы знаете, я много повидала. Но это первый случай в моей практике. Если бы мне кто-то рассказал об этом, я, пожалуй, не поверила. Как у нее до сих пор нет интоксикации. Или цирроза. Ведь это яд! Пятьдесят таблеток яда! Надо только поражаться ее здоровью…

Снимки показали, что у Таши врожденный порок: хитрая кишка с греческим названием «сигма» делала лишнюю и грозную петлю. Здесь и жила беда.

– А как же было раньше? – спрашивал Алексей.

– Раньше? – Таша пожимала плечами. – Раньше все было хорошо. Может быть, потому, что я занималась в школе спортом. У меня был первый юношеский разряд по волейболу. Гляди, как прогибаются пальцы. И много двигалась. Я ведь ничего о себе не знала…

Да, она не знала себя, того, что было скрыто не только в ее теле, но и в душе, в характере. А потом, уйдя от Алексея, хотела и вовсе забыть о той маленькой украинской девочке, которую сохранили блеклые фотографии: Таша с велосипедиком, Таша во дворе благополучного двухэтажного домика, Таша с огромной куклой.

Все они остались у Алексея Николаевича – в их семейном альбоме. Решив начать совершенно новую жизнь, она бросила не только Алексея, но и вычеркнула из памяти собственное прошлое, которого всегда стыдилась, как и родного, украинского языка. Пройдя с ней путь в долгих двенадцать лет, Алексей Николаевич только от Ташиной бабушки мог услышать жалкие подробности ее прошлой жизни.

Когда Таше было пять лет, скончался ее отец, директор местной фабрички, и мать тут же исчезла, бросила ее. Бабушка, одинокая старуха, вела уроки в начальных классах школы и вынуждена была определить внучку в интернат. Провинциальный вариант Зойкиной сестры? Или самой Зойки? Наказанием матери была ее скорая смерть – где-то на золотоносном Севере, но Таша даже не знала об этом. А судьба дочки? В интернате она проплакала первую ночь, а утром девочка-сиротка сказала ей:

– Ты поплачь… Еще поплачь… Я тоже три дня плакала… А потом перестала…

Бабушка заботилась о ней, как могла, но Таша, видно, не могла простить ей интерната. И обращалась с ней, убогой, едва передвигающей отекшие ноги, так неуважительно, почти грубо, что Алексею приходилось не раз вступаться за старуху.

Была у Таши черта, которая потом превратилась чуть ли не в манию: она не переносила вида старости, увечий, болезней. И о своей злосчастной сигме старалась не вспоминать – это делал за нее Алексей Николаевич. Пособляла и неутомимая Елена Марковна, устроив Ташу на прием к хирургу, в военный госпиталь в Красногорске.

Хирург – молодой полковник, кровь с молоком, поглядел на снимок и тотчас начал стучать в стенку. На сигнал явился его двойник-здоровяк. И полковник, словно перед ним было полотно кисти Рафаэля, восхищенно сказал:

– Взгляни! Какая прекрасная сигма!

Он профессионально оглядел Ташу.

– Ложитесь на операцию. Конечно, операция тяжелая, полостяая. Но вы худы, и оперировать вас одно удовольствие. Да и летальный исход – пустяки, всего семь-десять процентов.

Алексей Николаевич вмешался на правах старшего:

– Ей прописали хорошее лекарство. И оно уже помогает.

– Ну, что же, – разочарованно вздохнул хирург. – Если следить за собой, то и с такой сигмой можно жить…

– Ты спас меня. Если бы не ты, я погибла, – повторяла Таша в первые годы их брака.

…Перед самым их разъездом, когда все ею было решено, Алексей Николаевич как-то шел в кухню. Вдруг дверь в туалет с шумом защелкнулась. Таша услышала шаги и застеснялась его – ставшего в одночасье чужим. Алексей остановился.

– Ах, Таша, Таша,– сказал он.– Зачем все это?. Неужто ты позабыла, сколько раз я делал тебе клизму?..

6

Быть может, первая, ранняя трещинка возникла уже оттого, что они с Ташей спали врозь – она в одной комнате, он в другой? Первое время все скрашивалось ее милой готовностью быть с ним ласковой и нежной. Она приходила к нему перед сном со словами: «А где мое местечко?» Как-то, после горячей минуты, он спросил:

– Сколько у тебя было мужчин?

Она всерьез задумалась и, заведя глаза, словно в самом деле подсчитывая, сказала:

– Около пяти…

Обижаясь на него, на то, что он не может по достоинству оценить ее, Таша с детским бесстыдством обращала внимание на свои тайные прелести, и однажды, в пик страсти, подняла раздвинутые ноги:

– Погляди, какая красивая!..

Она загоралась мгновенно, и он невольно сравнивал Ташу с первой женой – красавицей манекенщицей, влюбленной, как это часто бывает у такого типа женщин, только в себя и оттого кукольно-холодной. Но тогда, в молодости, ему казалось, что он так любит ее, что даже не замечал ее безответности в постели, и сам, эгоистически удовлетворившись, просто не желал слышать, как она иногда деловито и озабоченно спрашивает, наморщив свой прекрасный лобик:

– Ну, как? Пописал?

Не то – Таша, горячая хохлушка…

Ему бы говорить и говорить – о ее женственности, податливости, темпераменте. Ведь истина то, что женщины «любят ушами». А он… Он принимал все как должное. Хотя ведь уже были, были тревожные сигналы.

После тяжелой поездки в Южную Америку, с перелетами из Буэнос-Айреса в Сан-Пауло и Рио-де-Жанейро, в сказочном для пьяницы краю, где бутылка отличного ликера стоила всего доллар, Алексей Николаевич всю ночь проговорил с Ташей. Оба изрядно выпили, и Таша вдруг сказала:

– А ведь я от тебя чуть не ушла…

– Когда? Почему? – изумился он.

– Ты уехал в свой Крым. А меня все преследовал один парень. Как он мне нравился! Но Танечке было два годика… Ну, и я тогда была другая… Теперь кому я нужна…

«Мне!» – подумал, но не сказал Алексей Николаевич.

В самом деле, с каждым годом он все больше привязывался к Таше, в разлуке мечтал о ней и даже не помышлял об измене. Она же была уже не той, что вначале, когда жила его жизнью, думала его мыслями, и огорченно говорила:

– Почему я не могла родиться лет на десять раньше… И встретить тебя того, молодого…

Как она подвигала тогда Алексея Николаевича к мысли о браке! Однажды утром сказала за завтраком:

– Ты знаешь, что мне приснилось? Приходим с тобой в загс. За столом – милиционер. Взял наши паспорта, посмотрел и говорит: «У вас слишком большая разница в возрасте!» И поставил нам в паспортах двойку!..

Когда-то, в романе девятнадцатого века, под занавес благородный герой предлагал руку и сердце «падшей» женщине, и все вокруг, а всего более она, изумлялись: неужели не попрекнет? А сегодня в наших скромных обыденных романах все начинается как раз с этого – и как само собой разумеющееся, и не требующее никакой благодарности и даже удивления.

Да, «падшая», да, не попрекнет, да и разговора об этом нечего заводить, а можно только подумать, чтобы попытаться понять, как же строить жизнь дальше? И способен ли ты сам, избаловавшийся свободой, деньгами, квартирой, машиной, девками, застольями на всю ночь, – быть хорошим мужем и хорошим отцом?..

Вот и неизвестно, кто из этой парочки был более «падшим». Скорее всего, он сам, вряд ли способный отказаться от въевшихся неистребимой ржой привычек, ставших, кажется, уже не второй, а первой натурой…

Да и трудно было отказаться от этих привычек – они были защитным покровом, когда приходилось прятать себя, свои надежды, мечты и мысли, высовывая на поверхность лишь голову – и то на недолгое время – наподобие черепахи Тортиллы.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

«Жизнь – это сон пьяного турка...»

Григорий Сковорода

Глава пятая

ПОЭМА ЗАСТОЯ

1

Все жило и все пребывало в оцепенении, в некоем заколдованном сне.

Это была пора моды на долгожителей.

Старцы, словно ожившие зубцы кремлевской стены, пошатываясь и держась друг за дружку, выползали по большим праздникам на трибуну Мавзолея, изредка, с усилием, со скрипом поднимая в ответ на народное ликование остеохондрозные передние конечности, а порою – с миротворческой миссией – даже перемещались по континенту в летающих гробах с реанимационной начинкой. Старцы-мемуаристы, с заплесневелыми лысинами или младенческим пушком на голове, вспоминали перед телекамерой давнопрошедшее, пели без голоса, кривлялись, гримасничали, сотрясаемые паркинсоном и ощущением собственной неотразимости. Старцы-поэты шуршали перьями, изображая бесполую любовь и радость импотенции, а затем выгуливали себя в Доме литераторов, изредка сходясь в громком галдении о своих будто бы зарытых талантах.

Конечно, попадались старцы и другие.

Как-то Алексей ехал в гости к генералам на электричке. Рядом расположились стеснительная молодайка и богомольного обличья бабка, а напротив – старик, излучающий патологическое здоровье. Сперва старик направил плотоядный взор на девицу, принялся угощать ее скабрезностями, а там и хватать за коленки – она убежала едва не в слезах; потом обратил пытливый ум на бабку, громко и грязно богохульствуя – ее сдуло. Наконец, огорченный, пожаловался Алексею:

– Вот, в одна тысяча девятьсот двадцатом годе говорил нам Семен Михайлович Буденный: «Сейчас мы молодые, а будем стариками».

Потом торжественно вознес корявый указательный палец:

– И слова его сбылись...

Ночь старения опускается над обществом.

Интеллигенция, за вычетом редких снобродов-лунатиков – инакомыслящих – почивает. Изредка дрогнет могильный холм и мамонтовым голосом проскрежещет нечто, идущее от промерзшей души и составленное из словесных льдышек, проклиная – кто кремлевских старцев, кто очнувшийся великодержавный шовинизм, кто сионизм, кто монархизм. И опять замолкнет заметаемая поземкой мыслящая гряда. Уникальная для беспокойной России дремотная брежневская эра!..

Впрочем, как и во все времена, люди неискоренимо радовались и огорчались, любили и отчаивались, наслаждались и бедствовали. И в надвинувшемся безверии крамольничали все громче – и не только на кухоньке, «для своих».

– Против старости, слава Богу, медицина пока еще бессильна, – любил иногда поразглагольствовать в застолье у генералов Алексей. – Иначе бы ее редкостными и очень дорогими преимуществами воспользовались только «верхние» – саудовские короли, крестные отцы мафии, американские банкиры и, конечно, кремлевские долгожители. Какой укор был бы тогда медицине! Она бы окончательно вошла в число наук-преступниц… Ведь уже существует на свете племя голенастых бессмертных американских старух, меняющих при нужде почки, селезенки и даже сердца и постепенно превращающихся рукотворных оборотней, в какую-то помесь холодильника с мусоропроводом. А у нас? Уже поговаривают, будто некий кремлевский мафусаил спасается тем, что его накачивают кровью живых младенцев…

Елена Марковна внимала ему с восторгом и ужасом.

2

В один из погожих дней Алексей Николаевич с новообретенной женой отправился в Архангельское: Елена Марковна еще пыталась дирижировать Ташей. Ожидалась и другая супружеская пара – генерал-лейтенант Судариков с Розой Наумовной. Тот самый генерал, который пытался безуспешно остановить расшалившегося главного редактора.

– Ви знаете! Степан Афанасьевич ненавидит Брежнева, – доверительно говорила Елена Марковна с глазу на глаз Алексею Николаевичу. – Ведь генерал-лейтенант Судариков – герой Малой Земли. Он получил там тяжелую контузию. Его засипало после взрыва. Степан Афанасьевич отвоевал на Малой Земле до самого конца. И ви знаете? Он никогда не видел там Брежнева и ничего не слишал о нем. И он пишет критику на его книгу…

Алексей Николаевич не стал растолковывать, что вместо Брежнева «Малую Землю», как и прочие его шедевры, сочинила группа литжуликов, перебежавших в нашу действительность на бровях генсека прямо из сказки Андерсена о голом короле.

Он не предвидел никаких столкновений и споров, предвкушая обычную приятную программу: хорошее застолье, которое надо было затем оплатить неизбежным «дурачком» (Таша играла в паре с Семеном Ивановичем), своей необязательной болтовней в роли тамады, которой, впрочем, хозяева внимали с большим чувством, возвращением домой за рулем под легким газом, пренебрегая дорожными опасностями автоинспекции, наконец, поздним вечером с Ташей, с ее неизменным «а где мое местечко?..»

Алексей чувствовал себя у генералов все более свободно, если не развязно, навещал их не реже раза в неделю и, можно сказать, царил за столом. Но на сей раз напротив него сидел нахохлившийся генерал-лейтенант Судариков со своей миловидной и моложавой Розой Наумовной. И после нескольких рюмок сам собой завязался сперва дурашливый, но под напором генерала все более ожесточавшийся спор. Слушая уже хмельные тосты Алексея Николаевича – во славу жизненных радостей, которые, кажется, и остались только в этой России, – герой Малой Земли резко возразил:

– Это не так. Смысл нашего существования в подражании живым идеалам!

– Но ведь идеальных людей не бывает, – легкомысленно отмахнулся Алексей Николаевич и услышал непреклонное:

– А товарищ Ленин?!

Отношение к Ленину у Алексея Николаевича имелось особое, так как он давно уже был испорчен хождениями в спецхраны библиотек и запойным чтением белоэмигрантов, не оставлявших Ленина в покое и после инфернального по смыслу помещения его чучела в вавилонскую капсулу Мавзолея. Прямо сказать, Ленин вызывал у нашего героя отвращение, что окрашивало даже его ночные часы.

Трудно засыпая, Алексей Николаевич в постели убаюкивал себя придуманными и затверженными сказками: иногда это были просто красочные описания исполнения желаний, порой – фантастические фильмы с катастрофой Земли и спасением героя, а, случалось, путешествия в будущее, с третьей мировой войной или прошествиями инопланетян, или в прошлое – с войной гражданской. И среди них существовало несколько историй уничтожения Ленина – то вернувшимся с германской в Питер офицером, который расстреливает из орудия под станцией Бологое поезд с большевистским правительством, перебирающимся в Москву, то снявшим с фронта отборную дивизию генералом Корниловым, успешно штурмующим ночью Смольный… – под этот убаюкивающий кровавый акт возмездия Алексей Николаевич постепенно погружался в Маракотову бездну сна, одурманенный собственной фантазией и ставшим необходимым ему, как наркоману щепоть кокаина, радедормом…

– Я не считаю Ленина авторитетом, – выщелкнул он эвфемизм и увидел, как напрягся Судариков. Он даже перестал жевать и лишь равномерно и страшно чмокал вставной челюстью, словно нацеливался Алексея Николаевича хапнуть.

– Ну, хорошо. Вы не политик. Не экономист, – выдавил наконец генерал. – Но ведь вы литератор. Так хоть статьи Ленина о Толстом вы можете оценить?

Алкоголь уже нес Алексея Николаевича к непримиримости. Вспомнилось, как еще в аспирантуре, под новый, пятьдесят шестой год, они с Навариным, спародировав популярную партийную песню, которая гремела по радио день и ночь, дурачась, сочинили свой текст:

В страшные, тяжкие годы царизма

Жил наш народ в кабале,

Вдруг приплыла к нам огромная клизма

И поселилась в Кремле…

И припев:

Под солнцем Родины мы зреем год от года,

Мы делу Ленина и Сталина верны.

В стеклянных ящиках хранятся два урода

Для воспитания трудящихся страны…

К тому же за плечами у Алексея Николаевича был толстовский семинар в Московском университете и незабвенный учитель – знаменитый специалист по древнерусской литературе и Толстому Гудзий.

– Знаете! – запальчиво отрубил он. – Большей чепухи, чем ленинские статьи о Толстом, я не читал!

– Что?! – сухонький Судариков подскочил, словно его вторично контузило на Малой Земле.

– Между прочим, – торопился вывалить свою антисоветчину Алексей Николаевич,– лучшее, что я читал о Толстом, написал эмигрант Бунин. А вы знаете, что написал Бунин о Ленине? «Этот косоглазый сифилитик»!..

Судариков мгновенно вскочил, обежал вокруг стола и встал за спиной у Алексея Николаевича.

«Сейчас он меня ударит! – сообразил тот, снимая для сохранности очки с астигматическими линзами и помещая рядом с рюмкой. – Но как быть? Не могу же я ответить тем же ему, старику и заслуженному генералу!»

Герой Малой Земли между тем тяжело и равномерно дышал ему в затылок. И тут раздался властный голос:

– Немедленно садись! Как тебе не стыдно!

Это была, конечно, Роза Наумовна. И Судариков с нутряным шипением (словно бы на раскаленную сковороду вдруг пролили воду) покорно вернулся на свое место.

– Давайте я лучше расскажу анекдот. К политике он не имеет никакого отношения. – Тут Роза Наумовна странно поглядела на Алексея Николаевича. – А может быть, имеет. И самое непосредственное.

– Слушаем! Слушаем! – обрадованно закричал Семен Иванович, радуясь, что скандал не состоялся.

– Так вот. Приходит Сарра к врачу и говорит: «Доктор, у меня бюст восьмого размера...» – «Ну и что же?» – «А сейчас в моде нулевые бюсты. Что мне делать?» – «Вам сколько лет?» – «Почти сорок пять».– «Ну, так донашивайте»…

– Вот это по-нашему! Армейский анекдот! – захохотал Семен Иванович.

Ах, эти милые и мудрые еврейские жены у русских простодушных генералов! Но вечер был все-таки безнадежно испорчен, и вскоре чета Судариковых удалилась.