Текст книги "Пляска на помойке"

Автор книги: Олег Михайлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

Из машины они взяли для начала три бутылки и расположились в уютной кухоньке, где царила невестка – дородная, мягкая, добрая.

Едва они с братом успели дернуть по стаканчику, как послышалось шуршание, тихое пристукивание по стенке: из своего заточения выползла мама, еще более исхудавшая, невесомая, казалось, едва касавшаяся пола. Она вошла в кухню, бесстрашно села на табурет и приказала:

– И мне налейте!

– Может, не стоит? – сомневался брат.

Но мама требовала:

– Хочу вина…

Она никогда не выпивала, даже по большим праздникам лишь пригубляла рюмочку. Но теперь Алексей Николаевич налил ей полстакана. Мама осушила залпом, пошарила на тарелке сухонькими пальчиками и вдруг заявила:

– А сейчас я буду играть…

И, о чудо! – села за пианино, и из-под этих безжизненных рук полилась музыка.

Maма играла все подряд. Кто знает, была ли то память мозга или память пальцев, – Чайковского, Шуберта, Шопена, Рахманинова, Мокроусова, Штрауса, Прокофьева, Кальмана и Бог знает что еще. Когда это были арии, романсы, песни, Алексей Николаевич с братом, подливая и подливая себе «мукузани», ревели в две глотки:

…«О, не буди меня, младой весны зефир…»

…«Песнь моя, лети с мольбою тихо в час ночной…»

…«Как ясно светит после бури солнце…

«Мисяц на нэбе…»

Надо ли говорить, что все «мукузани» было истреблено, и Алексей Николаевич слабо помнил, как добрался до постылого своего жилища, как поставил машину.

Потом был час просветления, когда вдруг позвонила Таша. И он, лежа в постели, с трубкой, прижатой к уху, долго и униженно просил ее вернуться, говорил, как она нужна ему и как необходим он сам Танечке. Таша, не перебивая, слушала его, а потом ответила простецкой, но крестьянски-убийственной фразой, словно речь шла об овце или бычке:

– Куда же я его дену? Он так хорошо ко мне относится!

Алексей Николаевич поднялся с постели и выволокся на балкон.

Все было подлинно: люди и предметы перемещались или стояли на своих местах, но чем дольше он вдумывался, тем яснее чувствовал, что какая-то главная странность жизни ускользает от него.

И этой странностью был он сам…

2

Когда женщина очень хочет быть обманутой, ее не трогают никакие доводы.

В угаре своего романа с юным тренером – Сергеем, когда уже нечего было скрывать, Таша как-то сказала Алексею Николаевичу, за бокалом шампанского и неизменной сигаретой:

– Ты не представляешь, какой он хороший. Он так меня бережет, так бережет… Хочешь, я тебе расскажу… – Она поджала под себя длинную ногу в глубоком кресле. – Только так мне неудобно… Ты не смотри на меня… Отвернись…

Алексей Николаевич покорно отвернулся, подавив невольный вздох: что еще?

– Он, понимаешь, в самом конце выливает на меня...

– Бережет! – не выдержал Алексей Николаевич.– Да твой мальчик просто насмотрелся порнухи! И по-детски подражает этим кинопавианам!

– Ты всегда все опошлишь! – вспыхнула она. – Тебе нельзя ничего доверить…

– И слава Богу… – тихо буркнул Алексей Николаевич. Он уже не чувствовал ни ревности, ни злобы, ни отвращения.

«Да, но что бы было, если бы мы не сдали квартиру этим проклятым япошкам? – в который раз подумал он с обреченным равнодушием. – Ну, продали бы книги, жалкие картины, бронзу? А дальше? Жить на профессорское жалованье – вчетвером? Пошли бы слезы, упреки, скандалы. Господи! Верно, я зарезал бы бабку, задушил бы дочь с женой и повесился сам. А что еще?»

Через полгода, когда юного тренера сменил массажист Гоша и уже плотно уселся в ее кукушкино гнездо, Алексей Николаевич как-то ехал с Ташей одним из последних и необязательных маршрутов. Она, как обычно, вызывающе дерзко вела свою девяностодевятку, заставляя его время от времени про себя чертыхаться, хвататься за подлокотник при особенно рисковой подрезке и ощущать, вместе с тупой болью под коленом, воспоминание о лобовом ударе в борт «Уазика». Ревела и чумела в динамиках ее музыка. Вдруг громы электрогитар и кошачьи вопли вокала оборвались, и голос диктора возвестил: «А теперь, по просьбе Наташи, которая выходит замуж, мы передадим…»

И Таша радостно поделилась:

– Я записала это на кассете. И представляешь, когда в самую горячую минуту услышала эти слова, то не могла удержаться от смеха. А Гоша так грустно, так искренне сказал: «Неужели ты можешь сейчас думать о чем-то постороннем…»

«Дешевка! Провинциальный актеришка! Король пляжа со своим нищенским джентльменским набором, рассчитанным на куриные мозги!» – захлебнулся желчью Алексей Николаевич, но молча проглотил пилюлю: ведь это, верно, как раз то, что ей и нужно,

А потом, поостыв немного, думал: «А может, этот массажист Гоша просто привык театрально выражать, так сказать, свои сокровенные чувства? Кто их знает!»

Они с Ташей еще жили в одной квартире – целых две недели. Алексей Николаевич бросил костыли и даже палку и помогал ей, ковыляя, перевозить вещи из квартирки на улице Усиевича. Вечерами она не могла сдержать переполнявших ее впечатлений и делилась своим потаенным:

– Гоша такой благородный! И так терпелив – это при его-то красоте! Ты только представь, жена начала ему изменять…

– Так он еще и женат? – дернулся Алексей Николаевич.

– Да, но они не расписаны…

– Может, и дети есть?

– Конечно. Две девочки. Одна Танина ровесница, другой три годика… Так вот, Гоша сказал жене: «Если тебе это так нужно, встречайся с кем хочешь… Только не приводи никого при мне…» Он ведь такой чистый… Это было после того, как Гоша вернулся из Ливана. Работал там в отеле массажистом. И соседи в Ялте рассказали ему, что жена водила мужиков… И ты только подумай! Она прямо при нем заявилась с любовником! И лишь тогда он ушел, оставив ей все… Все, что заработал в Ливане!

– Невероятно! И она водила мужиков при маленькой девочке! – простонал Алексей Николаевич.

Он ничего не мог больше добавить, испытав лишь легкий приступ изжоги: «Верно, чем грубее вранье, тем сильнее эффект. Ай, да Гоша из Ялты!..»

Когда Алексей Николаевич уезжал в долгожданную командировку в Париж и старательно тер в коридоре свои заслуженные, уже поехавшие по швам ботинки, Таша с укоризной заметила:

– А Гоша… Ты не можешь даже вообразить, как oн умеет чистить обувь!

«Еще бы! Работник гостиницы, тем более международной, обязан владеть этим искусством, – сказал уже только себе Алексей Николаевич, не поднимая головы. – В Европе теперь этого не делают, зато в Аргентине и Бразилии я выставлял ботинки в коридор. И служащие отдраивали их…» Но затем его мысли приняли грустный оборот: «Зачем она превратила меня в плевательницу своих интимных слюновыделений? Впрочем, она не виновата. Это право предоставил ей я сам…»

В Париже, в тихом пригороде Мэзон Лаффит, Алексей Николаевич встретил соотечественницу, которая жаждет справедливости и не способна на компромиссы. Превосходная виолончелистка, она подписала выгодный контракт – преподавала в маленьком испанском городке.

– Но вы только подумайте, – говорила она Алексею Николаевичу. – Мне приходилось обучать взрослых балбесов. Каждый из них был бездарнее самого неспособного ученика в московской музыкальной школе. А ведь они были далеко не дети. Нет! На такую профанацию я не способна…

«Ам сляв» – славянская душа Вика Ганичкова порвала контракт и прикатила в Париж, где училась, едва сводя концы с концами, ее пианистка-дочь. За ординарным бордо Алексей Николаевич разболтался о себе и добавил, что описать все это, выбросить вон, заколдовать, запереть в слове. И услышал от Вики:

– Ваша героиня не достойна романа…

3

Странной оказалась эта поездка.

Алексей Николаевич поселился в роскошной вилле, в огромной комнате с резным мраморным камином, правда, бездействующим, и балконом, откуда открывался чудесный вид на изумрудную (хотя на дворе еще стоял март) лужайку. Хозяйка, как бы для контраста со своим сугубо практичным характером, носила для русского уха поэтическую фамилию – Аи. Помните, правда, несколько затасканные ресторанно-вертинские стихи Блока:

Я сидел у окна в переполненном зале.

Где-то пели смычки о любви.

Я послал тебе черную розу в бокале

Золотого, как небо, аи.

Да и сама мадам Аи была русской, только родившейся во Франции и уже каждой клеточкой впитавшей в себя сугубо буржуазные черты, даже утрированно переводя разумную экономность в скаредность.

Уходя из дома, надлежало тотчас выключить в комнате отопление, следить, чтобы, не дай Бог, на лесенке лишнюю минуту не горели бра, после каждого звонка по телефону следовало класть в специальную копилочку на столике два франка и даже обходить лужайку полагалось исключительно с правой стороны, чтобы утрамбовать тропинку. Сухая и сметливая во всем, где только пахло деньгами, мадам Аи выглядела моложе своих пятидесяти двух лет и первое время как бы случайно забывала запирать, едва притворяла дверь, соединяющую комнату Алексея Николаевича с ее спальней…

В огромном трехэтажном доме, как понял Алексей Николаевич, жил еще кто-то, наверху, но лишь поздние шаги по лесенке подтверждали это. А так, с утра и до пяти пополудни – время прихода мадам Аи с работы – весь особняк принадлежал ему. Впрочем, его утро начиналось с одиннадцати (час дня по-московски), когда он слушал по плохонькому приемнику радиостанцию «Свобода», потом спускался в первый этаж, в просторную кухню, где все было забрано в хорошее неполированное дерево, готовил кофе, случалось, шел в залу, где стоял превосходный кабинетный рояль, и пытался вспомнить то, что основательно позабыл за время домодедовского прозябания.

Когда возникало редкое желание работать, перемещался в маленькую комнатку на втором этаже, где была вполне сносная машинка с русским шрифтом. Вытаскивал свои старые записи, правил, писал, чертыхался, чувствуя, как все это дурно, снова шел к себе и искал «Свободу». Но было одно, самое главное занятие, которому он посвящал по многу часов: священнодейственное раскладывание пасьянсов. Преимущественно этот пасьянс был один и тот же: «Гробница Наполеона». Не правда ли, предаваться в столице Франции каждодневному погребению, хотя бы и с помощью карт, ее императора было уже чем-то запредельным, каббалистическим?

Часа в три бодро, стараясь не припадать на сломанную ногу, шагал в супермаркет, покупал там сочную отбивную, какие-нибудь ракушки или моллюсков на закуску и неизменные две бутылки красного вина – бордо или вьё папс – свою ежедневную порцию. Изредка шел на «рэр» – скоростную электричку и через полчаса оказывался на площади Шарль де Голль – Этуаль, откуда начиналась линия подземки, и ехал на свидание с Мишелем Окутюрье, таким же уютным и доброжелательным, как тридцать пять лет назад, уже маститым профессором Сорбонны.

Так медленно и одновременно быстро проходили дни, и лишь Новый Завет, с которым Алексей Николаевич ложился и вставал, напоминал ему о призрачности этого бытия. Почти растительная жизнь…

Вскоре мадам Аи уехала в Россию, в новоназванный Петербургом еще вполне совковый Ленинград к некоему жениху, и Алексей Николаевич остался в особняке один, если не считать таинственного соседа (духа? привидение?), уединенно обитавшего в мансарде.

Но вот примчалась Вика и все поставила вверх дном.

– Выключать отопление? Да вы с ума сошли! – командовала она.– В доме холодина. Пойдемте в подвал…

Она на всю катушку запустила отопительную систему.

– Хотите еще вина? Какой супермаркет! Погодите, в погребке осталось наверняка что-то от месье Аи.

И она подобрала ключи к темной комнатке, где пылилось несколько бутылок божоле.

Они сидели с Алексеем Николаевичем в его комнате. Батареи дышали таким жаром, что пришлось распахнуть двери на балкон.

– А это еще что такое? – Вика тронула ногой изрядных размеров тючок, лежавший у балкона.

– Это? Подарки. Мадам Аи просила, чтобы я отвез их ее знакомым в Москву.

Вика брезгливо покопалась в тючке, где оказались старые мужские вещи – поношенные рубашки и брюки, видимо, принадлежавшие господину Аи, и вдруг резким движением выбросила тючок вон из комнаты, через балкон, на лужайку:

– Даже не прикасайтесь к этому старью!

Подкатывало время его возвращения в Москву, уже постылую. Как мечтал об этом дне, как ждал его Алексей Николаевич в своих поездках прежде! Но жалуясь Вике, за неизменным стаканчиком, продолжал отстаивать свою философию любви (хочу любить, а уж потом, если получится, быть любимым).

На прощание она сказала ему:

– Вы сами виноваты во всем. Во всех своих бедах. Потому, что цените женщин только по первой сигнальной системе…

4

Пока Алексей Николаевич грустил и пил вино под Парижем, в Москве произошли перемены. Японцы как самые искушенные коммерсанты почувствовали опасность, пусть даже не очевидную, для своих капиталов и начали потихоньку сворачивать некоторые проекты. Это отразилось и на сталинской высотке: квартиранты решили бежать с российского корабля, опасаясь, что он, чего доброго, может и утонуть. И уже без Алексея Николаевича Таша сдала их жилище какому-то американцу

Сам он не знал теперь, да и не хотел знать ничего: ни того, какова плата за квартиру, ни того, кто этот новый жилец. Даже его собственную роль, роль Ташиного мужа в его отсутствие сыграл перед американцем массажист из Ялты.

Ожидая переезда, доживая последние дни в их наемной и еще общей квартире, Алексей Николаевич как-то услышал телефонный звонок и поднял трубку.

– Добрый день. Это Гоша? – спросил женский голос.

– Добрый день,– ответил он.– Это не Гоша.

– Я, наверное, ошиблась номером. Мне нужен Гоша Егоров…

– Егоров это я, – теряясь в догадках, отвечал он. – Но меня зовут Алексей Николаевич.

– Простите, а Гоша Егоров? У него еще дочь Танечка – спортсменка. И жена Таша…

– Знаете, пока еще муж Таши – я. И уж по крайней мере, я отец Танечки…

Женский голос умолк, и после долгой паузы Алексей Николаевич услышал:

– Извините…

Итак, снимая квартиру для долгой новой жизни, Таша представила хозяйке всю семью: свою дочь и своего мужа, отца дочери. Алексея Николаевича уже просто не существовало. Как известного поручика Киже. Его роль играл Гоша. А Таша? Узнав о разговоре с хозяйкой, набросилась на него:

– Зачем тебе влезать во все это? Это мое дело!

– Как твое? Ты что, считаешь, что я должен отказаться не только от собственной фамилии, но и от единственной дочери? Ну, уж нет!

– Ах! Тебе все равно не встречаться с хозяйкой! – твердила Таша. – Не стану же я все объяснять каждому встречному!

Что ж, у нее была своя логика. Верно, это уже и был конец конца.

Как-то, случайно выдвинув ящик ромоны, он нашел пачку фотографий, где Таша, пьяная и веселая, сидит в одних колготках – в той самой комнате, где теперь день-деньской валяется на тахте Алексей Николаевич. Сидит в кожаном кресле, сложившись, скрестив длинные ноги, с мутной радостью глядя в объектив Гошиного аппарата. И зачем оставила, бросила и как бы позабыла эти срамные фотографии? Неужто для того, чтобы окончательно раздавить Алексея Николаевича? Показать, как она теперь относится к нему?

– Она хочет убить тебя, – как само собой разумеющееся спокойно сказал Наварин. – То есть не собственными руками, а твоими. Останешься, один, сопьешься. И мне придется произносить очередную прочувствованную речь. Будь осторожен…

И вот эти фотографии… Ведь и маленькая Танечка успела слазить в ящик, поглядеть их и сунуть назад, в конверт, когда Таша вошла в комнату.

– Ты что там роешься?

– Ищу жвачку, – спокойно ответила девочка.

И снимки остались на месте.

Но опять: не переусложняет ли он? Скорее всего, да. От мужской глупости – фантазировать и домысливать на пустом месте. Все, очевидно, куда проще. Таше теперь нет до него никакого дела. Все ее помыслы там, в счастливом завтра, а остальное – доделка уже никому не нужного ремонта, перевоз последних вещей (куда?), наведение чистоты и порядка и даже уборка по утрам его постели – только автоматом. Она живет мыслями о своем Гоше из Ялты и их планами. Только если это в самом деле планы массажиста…

Вспомнился разговор со знаменитой теннисисткой.

– Считайте, что вам повезло. Первый любовник – мальчишка-тренер. Второй – какой-то массажист. Все это несерьезно. Она к вам приползет. На брюхе. Через два-три года. Женщины всегда тонко чувствуют, когда он оказывается только потребителем…

Но брала ли в расчет бывшая чемпионка, кто же Таша и ее Гоша из Ялты? И что значит для нее этот новый спортивный и околоспортивный мир, который в условиях беспредела, той помойки, где оказалось наше несчастное общество, – так обостренно, словно хищник – дичь, чувствует даже отдаленный запах больших гринов. Перед этим и доллары за квартиру мало чего стоили.

– Дочка заработает свои два миллиона! – самоуверенно бросила Таша.

Ну, а сама Танечка?

Как-то, гуляя с Алексеем Николаевичем в отведенное для него воскресное свидание, она – редкий случай – проговорилась:

– Знаешь, папа? Мама сказала, что из первых моих денег я должна купить ей «Джип», – и тут же торопливо: – Только не говори маме!..

Да, верно, для Таши молодой секс только начало. Теперь же все направлено на крошечное существо, которое должно (хоть умри!) стать печатным станком для выделки «зеленых». Впрочем, и обретение в качестве партнера массажиста с большим постельным стажем, или, по Ташиным словам, Большая Любовь, тоже кое-чего стоит. Конечно, это могучая терапия. Ведь вот, как раздражительна бывала Таша – и не только с Алексеем Николаевичем, но и с Танечкой, браня ее, особенно если не ладилось на корте. Ну, а с Гошей из Ялты…

Захотелось ночью позвонить в какой-то московский отель – ему, еще не мужу, когда муж за фанерной стенкой, с кляпом из снотворных и сердечных капель мается на тахте – включила свою одномерную музыку и на час – «ля-ля-ля», с хохотком, с воспоминаниями о еще свежем соитии, после которого она явилась, вся лучась телесной радостью и отменным настроением.

И с кем считаться? С тем, кого уже как бы и нет, кто поставлен вне ее закона, закона даже не джунглей – не надо обижать тысячелетнее обжитое пространство обитания диких животных, – но скорее закона уголовного мира, где по отношению к «козлу» все позволено.

Увы, каждый из нас задним умом крепок. Алексей Николаевич должен был бы предвидеть свою участь, наблюдая хотя бы за тем, как Таша обращалась с полупарализованной своей бабушкой, как грубо кричала на нее, как холодно советовала «подохнуть». А сразу после сдачи квартиры? Закинула ее опять же за эти треклятые «грины» в какой-то подмосковный дом для престарелых и о ней позабыла. Алексей Николаевич несколько раз напоминал: узнай, как твоя бабушка. Зачем? Врачиха, устроившая ее в этот дом, рассказывала ему, что старуха бессильно орала трое суток – лишась дома, семьи, Танечки – всего. А потом, умирая, сказала:

– Сейчас она возьмется за Алексея…

Ах, да что говорить! В состоянии естественном, то есть скотском, человек себя не воспринимает. Верно, лишь в несчастье он ощущает себя, то, что он, действительно, есть, существует.

Только теперь Алексей Николаевич вспомнил давний рассказ мелкого беса Чудакова. Будто Таша уговаривала его поехать под Полтаву, чтобы убить бабку и завладеть домом. Может, это были его очередные вялотекущие шизоидные фантазии? Кто знает! Ведь дом Таша в конце концов благополучно получила и продала за полцены. Но старуха повисла на ней тягостной килой, и нужен был только подходящий момент, чтобы вытолкнуть ее и больше никогда о ней не вспоминать.

Да, вот и память. Есть ли она у Таши? Способна ли она вспоминать, помнить? И знакомо ли ей чувство вины, греха, или в ней живет только всепобеждающая безнаказанность, вырвавшаяся наружу в этом скотском режиме свободы – валяй, делай, что хочешь?

А Алексей Николаевич? Зачем он теперь ей?

Ах, дедушка Крылов! Дедушка Крылов! Как не вспомнить тебя:

Кукушка воробью пробила темя

За то, что он кормил ее все время.

5

Вдруг оказалось, что он не может жить без нее.

Что бы он ни делал, все валилось из рук, куда бы ни собирался, его настигала мысль о бесцельности затеи, как ни отвлекал себя – все равно возвращался к Таше. Какая-то неподвластная ему цензура строго отбирала в памяти лишь то хорошее, доброе, светлое, что было в прошлом.

Напрасно он понуждал себя думать о другом, вспоминал, как после пьяного вечера был утром избит Ташей его же дипломатом, после чего долго ныла левая почка. На другой день у Танечки были соревнования, и Таша, проснувшись, вспомнила, что он долго и упорно приставал к ней, мешая им спать. У нее и раньше случались истерики, причину которых Алексею Николаевичу объясняла врач: лекарства, которые Таша принимала, вымывали из организма калий, и это нарушало душевное равновесие. Но он-то сам считал, что дело в другом: начинала сказываться разница в возрасте, и вот росла неосознанная неудовлетворенность. Да к тому же зажатый украинский темперамент!..

Он приказывал себе говорить: «Я никогда не любил ее!» Но – помимо сознания, вопреки ему – твердил: «Таша! Неужели ты не вернешься! Неужели мы опять не будем вместе!» И сразу затопляли воспоминания…

Лишь единственный раз Алексею Николаевичу удалось вывезти их за границу – в ГДР. И они целый август жили в тихом Мейссене – маленькой порцеллановой столице. В домике семнадцатого века он занимал комнатку на последнем, третьем этаже, меж тем как Таша с Танечкой расположились этажом ниже, в прекрасном помещении со встроенной ванной.

После утреннего кофе и теленовостей из Москвы они шли через Эльбу, мимо замка Альбрехтсбург, потом поднимались крутой тропинкой в парк, на Лилиенхофштрассе, где были прекрасные корты. Алексей Николаевич накидывал мячи, и Танечка ловко возвращала их: уже полгода, как занималась в клубе ЦСКА. Шла учительница со школьниками; все останавливались и глазели. Учительница восклицала:

О! Das ist eine kleine Steffi Graf!

– Warum nicht? – в тон ей отзывался Алексей Николаевич.

Он час-полтора играл с Танечкой, а потом и с Ташей, потом, напевая какую-нибудь легкомысленную немецкую песенку, блаженствовал под душем и, пока Таша подметала корт, вытаскивал из холодильника загодя припасенное пиво «Гольдриттер», сидел на террасе и прикидывал, в какой ресторанчик они пойдут обедать. Можно было спуститься в город, посидеть в вокзальном, где было отличное бочковое пиво, или в нарядный «Золотой якорь», а еще лучше – пройти всю длиннющую Лилиенхофштрассе, где в виллах богачей жили теперь простые граждане ГДР, к загородному шпайзехаузу, где в будние дни было безлюдно и особенно уютно.

Заказывая блюда и напитки, он всякий раз поражался тому, что не только пиво, но и шнапс стоили в ресторане столько же, сколько в обычных магазинах. Затем его, расслабленного после ста грамм и пива, несмотря на протесты, правда, вялые, Таша волокла по магазинчикам, совершенно шалея при виде довольно скромных витрин социалистической Германии. Он же думал, что стало бы с ней, если бы она оказалась хотя бы в Кёльне, не говоря уже о Париже…

Вечером возвращались с работы супруги Драйссиг, казалось, только и ведавшие одно – свое дело. Быстро перекусив, сразу же начинали трудиться в маленьком садике: в оранжерее, на грядках с овощами, наполняли бассейн, куда с наслаждением бросалась Танечка. Сам господин Йоханн, крупный, добродушный и чуть медлительный блондин, охотно рассказывал о войне, когда был мальчишкой, о том, как советские солдаты обходили дома, выгребая из келлеров – погребов.

– Но у нас в доме подвал не имел окон, – улыбался Драйссиг.– И когда пришли русские, отец сказал, что в этом доме нет келлера. Они пошарили по комнатам, забрали кое-что и ушли. А люк в келлер у нас вот под этим ковриком, у самого входа. И они как раз над ним стояли…

«Что ж. история бесконечно повторяется,– думал Алексей Николаевич.– Когда-то были здесь славянские города Мишна и Драждяны, и германцы грабили жителей и обращали в склавов-рабов. А через тысячу лет русские везли на родину гостинцы – вместе с Дрезденской галереей…»

– А какова судьба отца? – спросил он.

Господин Йоханн помрачнел:

– Он был простым рабочим на химическом заводе. И, как большинство рабочих, вступил в национал-социалистическуго партию. Сразу после войны его, как и тысячи других наци, отправили в концлагерь. В Шпандау, где раньше сидели коммунисты. И он не вернулся…

По телеящику скупо сообщалось о побегах через берлинскую стену, о жертвах, о начавшихся демонстрациях. Но господину Драйссигу жилось совсем неплохо и при Хоннекере. Любимой его фразой была:

– Если я не сплю, я работаю…

Алексей Николаевич проводил время в милой праздности – бродили втроем по Мейссену, ездили смотреть замок Мориса Саксонского, заходили в готический собор с живописью Луки Кранаха или просто гуляли вдоль Эльбы – Лабы, которая несла свои мутные воды через всю Германию, до Гамбурга. Немцы говорили: «Грязь из Чехии». Но мёве – чайки с резкими криками проносились над рекой, выхватывая добычу, на берегу сидели любители уженья, в ресторанах подавалась жареная рыба, хотя от знаменитых некогда эльбских осетров остались одни воспоминания.

Было все это или не было? Быть может, Алексею Николаевичу просто приснился прекрасный сон, от которого он очнулся? Или, напротив, из одного сна перешел к другому – сну пьяного турка?

6

В многочасовом и бессмысленном валянии на постели, постепенной и неуклонной утрате вкуса к работе, к женщинам, к жизни, в выборматывании нелепых, горячим инеем оседающих в мозгу строк —

Я проснулся сегодня тревожно, светло, незнакомо,

Словно вовсе не вор я в законе, а может быть, дочь замнаркома… —

Алексей Николаевич испытывал приступы острой мизантропии, стойко переходившей в человекобоязнь.

Теперь, завидев, что в подъезд дома, где он был поселен, заходит кто-то, он выжидал, прогуливался, что-то независимо напевая вполголоса, даже если падал дождь или сек град, не желая оставаться ни с кем, пусть и на самое краткое время, в тесном пространстве лифта. Он отказывался от приглашений – на вечера, встречи, выступления, банкеты, – которые, хоть и гораздо реже, чем прежде, настигали его. Не один страх перед тем, что он «поедет», начнет затяжную выпивку, но и свежая боль от расспросов, охах и ахах, успокаивающих фальшивых слов приятелей и знакомых по той жизни останавливали его. Он предпочитал напиваться тихо, наедине с бутылкой, как с самым тактичным другом и несловоохотливым собеседником.

Алексей Николаевич еще пытался спасти себя молитвой, почасту раскрывал Евангелие, но с грустью постигал, что, понимая святую книгу умом, был не в силах принять ее сердцем, высохшим в легкомыслии и эгоизме. Видно, слишком поздно, когда уже заветрилась и отвердела душа.

И то сказать: в каком атеистическом кипятке вываривали его душу с детства! Алексей Николаевич вспоминал, как десятилетним мальчонкой, в суворовском, любя историю, все удивлялся, отчего эти странные древние греки и римляне вели отсчет своего времени на уменьшение? Почему Карфаген был разрушен в 146 году «до нашей эры»? Откуда они знали, когда придет эта самая «наша эра»? Никто ему и не разъяснил: «до нашей эры» – и баста! Где тут могло найтись место Спасителю…

Не потому ли он страшился войти в храм, испытывал боязнь перед священником, неловкость по отношению к молящимся? И даже прилюдно не мог заставить себя перекреститься – только в постылой квартире, когда оставался один. И вечером, и утром, творя молитву, тотчас переходил на шепот, если ему казалось, что кто-то может услышать его.

Но кто бы это мог, когда рядом не было уже ни родных, ни друзей, ни врагов. Даже безумной мамы, которую он похоронил этим летом.

7

Раз в его жалкой квартирке раздался звонок; он был почти трезв, поднял трубку.

– Алексей Николаевич? Так! Насилу нашел ваш телефон. Не признаете?..

Хоть и с трудом, но он узнал-таки голос Семена Ивановича. Генерал явно сдал. Да ведь годы, годы…

– Семен Иванович, дорогой, – обрадовался он. – А я так часто вспоминаю вас, Елену Марковну, Архангельское, Коктебель…

– И я вспоминаю…– Голос генерала дрогнул.– Я, Алексей Николаевич, люблю вас, как сына… И прошу вас. Сегодня у нас вторник. Так. Приезжайте к нам в Архангельское в субботу. На мои именины. Семнадцатого января. День Симеона. Может, в последний раз свидимся…

И генерал положил трубку: кажется, он заплакал.

Алексей Николаевич решил поберечься и готовился к субботе, не перебирая больше двух бутылок сухого в день. И к концу недели почувствовал себя почти что бодро. Сел в свои битые «Жигули» и благо до Архангельского было рукой подать – добрался легко, коря себя за то, что забыл генеральскую чету, что мог бы регулярно навещать их и – кто знает– выползти из своей помойки.

Как обычно, с Липовой аллеи проехал на кирпич и свернул мимо бывшей летней резиденции Косыгина, еще издали угадывая высокую двускатную крышу генеральской дачи. Двери, несмотря на январь, были распахнуты, в сенях снег и холод. Недоумевая, он прошел через кухню в столовую, обитую знакомым ситчиком в цветочек и увидел богатый стол – привычное широкое хлебосольство.

Между тем из кабинета Елены Марковны выглянула незнакомая женщина и вопросительно поглядела на него.

– А где же Семен Иванович? – спросил он, сразу поняв некую глупость своего вопроса, но услышал:

– Семен Иванович в Красногорском госпитале…

– В госпитале? Да что с ним? В какой палате?

– Он не в палате. Он в морге. Через полчаса начнется гражданская панихида…

И Алексей Николаевич выскочил на улицу, завертел рулем, поехал, повторяя:

– Вот так! Вместо именин попал на панихиду! Воистину: «Где стол был яств, там гроб стоит»…

То, что было Семеном Ивановичем, лежало на подиуме посреди залы в вызолоченном деревянном мундире. Подходя ближе и ближе, Алексей Николаевич сколько ни вглядывался, не мог узнать в покойнике любимого генерала. Ничего не осталось от плотного добродушного лица с крупным носом: какой-то куриный череп с гребешком волос, острым клювом и заплывшими глазницами.

А у изголовья, на маленьком стульчике сидела, медленно раскачиваясь, Елена Марковна, уже не рыжая, а словно в сквозящем кожей седом парике. Увидев Алексея Николаевича, она поднялась с помощью стоявшего рядом солдата и истерически закричала:

– Посмотрите! Посмотрите! Ведь Сеня как живой! Он ни капельки не изменился! Ведь правда? Правда?..

«Нет! Она ненадолго переживет его!» – сказал себе Алексей Николаевич, и ему сделалось нестерпимо стыдно за то, что он подсмеивался, иногда зло, над генеральской четой, над невинными рукоделиями Елены Марковны – романами о любви металлургов, над их, в сущности, чистой и честной жизнью и наивными идеалами – такими беззащитными в теперешней бандитской России.

– Елена Марковна! Дорогая! Милая! – лепетал он, обнимая и целуя ее. – Семен Иванович и в самом дела как живой! И Господь ведь не случайно позвал его к себе в день великомученика Симеона… Его ангела…