Текст книги "Вперед, гвардия!"

Автор книги: Олег Селянкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)

– Ты зачем здесь?

– Была на катерах, увидела огонек и зашла, – соврала Ольга и потупилась. – Проводишь?

Чигарев надел фуражку и взял Ольгу под локоть. На ногах он держался твердо, и если бы не запах водки, его можно было бы принять за трезвого. Ольга впервые видела его таким. Ей было лестно, что из-за нее мучается человек. И тут вдруг вмешалось еще одно чувство – жалость. Ей захотелось прижать к себе эту буйную голову, убаюкать его, заставить забыть все горести, невзгоды. Чигарев словно почувствовал это, неожиданно и доверчиво прижался лбом к ее холодному погону.

– Эх, Оленька, если бы ты только знала…

Ольга вместо ответа осторожно погладила его волосы, выбившиеся из-под фуражки, и сказала, опускаясь на крыльцо санчасти:

– Давай отдохнем.

– Эх, Оленька… Если бы ты только знала…

– Знаю, знаю, милый…

Солнце встало багровое, недовольное и презрительно заглянуло в комнату Чигарева. Володя, побрившись, растирал одеколоном лицо, смотрел на себя в зеркало и хмурился. По-дурацки все вчера получилось. Разревелся как мальчишка, у Ольги на плече разревелся!

Рывком нахлобучив фуражку, Чигарев вышел из дома. Матросы удивленно переглядывались: давно не бывало такого, чтобы начальник штаба присутствовал на физзарядке. Потом, наскоро позавтракав, он снова ушел на катера. И так весь день, почти до самого отбоя: дела, дела, дела.

Ольга тоже избегала встреч с ним. Она была недовольна собой. Ну зачем она так быстро сдалась, откликнулась на его призыв? Только заикнулся, а она – тут как тут! Однако к вечеру Ольга успокоилась и уже с нетерпением ждала встречи. Даже за вышивку не бралась.

А летний день, как назло, очень длинен, и солнцу, кажется, никогда не надоест идти по небу.

Василий Никитич свой рабочий день начал беседой с вестовым.

– А ты скажи, что все заперто и ключи у меня. Я буду отвечать, а не ты!.. Эх, Нефёдов, Нефёдов. Ведь мы с тобой почти одногодки, в отцы им всем годимся, а ты такого простого дела уразуметь не мог!

– Очень даже уразумел, раньше вас уразумел, да только перечить не смел. Как ни говорите – начальство, – обиделся Нефедов. – А теперь пусть хоть на губу садит – стопки не дам!

Но опасения Чернышева оказались напрасными. Вернувшись с учений, Чигарев и не заикнулся о водке. Он наскоро перекусил и заторопился в санчасть. Около заветного домика Володя замедлил шаги, постоял немного, глядя на окно, затянутое марлей, и нерешительно свернул в переулок.

– Володя, Володя! – раздалось из гущи кустов сирени.

Чигарев радостно улыбнулся, воровато стрельнул глазами по переулку и перемахнул через низкий забор. Ольга стояла под яблоней, смотрела на Чигарева, словно ждала его. Чигарев протянул к ней руки, обнял и осторожно повел к скамейке, стоявшей у стены дома.

Время для них летело незаметно. Они оба забыли о дивизионе, войне и удивились, отшатнулись друг от друга, когда к ним подошел рассыльный.

– Разрешите обратиться к доктору, товарищ капитан-лейтенант? – виновато откашлявшись, спросил матрос.

– Что у вас стряслось? – буркнул Чигарев таким тоном, каким обычно посылают к черту.

– Иванов животом мается.

Ольга тихонько и незаметно пожала пальцы Володи, как бы говоря: «Потерпи, милый, я быстро вернусь», и ушла. Но Чигарев не хотел оставаться один и пошел следом.

Ольга с катера вышла очень озабоченная.

– У него аппендицит. И, по-моему, последний приступ, – тихо сказала она. – Нужно немедленно отправить в Киев.

Чигарев нахмурился. Легко сказать – отправить! А на чем?* Единственная машина в ремонте, а катера сейчас, ночью, под мост не пропустят. Весь Днепр в наших руках, а ты не смей ходить ночью под мост!

– Вызвать скорую помощь из Киева, – распорядился Чигарев.

– Ему нужна срочная операция, – раздраженно сказала Ольга. – Скорая помощь – только потеря времени.

Наступила тишина. Стало слышно, как на катере сдавленно стонет Иванов.

– На катере прорваться, – посоветовал кто-то из матросов.

Еще два года назад Чигарев поступил бы именно так, но теперь он подумал: «А что из этого получится? На мосту стоят крупнокалиберные пулеметы, около них дежурят солдаты. Приказ обязывает их открыть огонь, и они откроют его. Матросы, бесспорно, ответят. Конечно, катер с Ивановым прорвется, но какой ценой? Не придется ли за одну жизнь отдать несколько?»

– Если Иванов пробудет здесь до утра, то я не ручаюсь за его жизнь, – торопила Ковалевская.

Чигарев бросил на нее один из тег взглядов, которые заставляют даже самого примерного подчиненного находить за собой вину и молчаливо вытягиваться.

И вдруг глаза Чигарева остановились на двух светлых точках, ползущих вдоль склона горы. Они росли, приближались. Скоро стали отчетливо видны фары машины. Она шла в Киев. – Оперативный! – позвал Чигарев.

– Есть, оперативный!

– Выслать пять матросов на шоссе. Остановить любую машину и пригнать сюда.

Оперативный дежурный еще только повторял полученное приказание, а матросы уже стояли за его спиной, поглаживая вороненые стволы автоматов. Ольга нашла руку Чигарева и незаметно, чтобы не видели матросы, прижала ее к своей груди. Она благодарила его и просила прощения за необдуманные слова. Чигарев возликовал: Ольга любит его! Он готов был хоть на себе тащить Иванова до Киева!

Машину пригнали очень скоро. Шофер оказался человеком покладистым и, когда узнал, зачем его задержали, не стал спорить и лишь попросил сделать отметку в путевом листе. Иванова положили на заднее сидение.

– Я скоро… Володя, – шепнула Ковалевская.

– Хорошо… Нефедов! Проводите… Иванова и обратно.

Машина тронулась. Сначала она ползла, переваливаясь с бока на бок, по кривым и узким улицам деревни, потом, выйдя на шоссе, понеслась к Киеву. С каждой минутой все ближе дома города, вот они замелькали по обеим сторонам дороги.

– Куда? – спросил шофер.

Ольга словно проснулась. Никогда еще ей не было так хорошо. И чувствуя себя виноватой перед Ивановым, она спросила:

– Не очень беспокоит? – Отпустило малость.

* * *

Катя читала книгу, когда у подъезда госпиталя остановилась машина и раздался настойчивый, требовательный стук в дверь. Она поморщилась и крикнула:

– Натка! Вставай! Наверное, опять начальство с проверкой приехало!

Наталья приподнялась на диване, поправила волосы, выбившиеся из-под косынки, и проворчала, направляясь к дверям:

– Могла бы и сама открыть.

– Больно мне нужно! – пренебрежительно фыркнула Катя.

Ей, действительно, никого не было нужно. Старые знакомые, навещавшие ее еще совсем недавно, не понимали, чем вызвана перемена, которая произошла с Катей. Она всех их встречала холодно и бесцеремонно выпроваживала за дверь. Даже заместителя начальника отдела кадров офицерского состава выгнала из своей комнаты, когда он явился с очередным предложением руки и сердца! Куда уж дальше?

Все удивлялись перемене в характере «доброй Кати», искали причину, высказывали самые различные предположения и не могли найти. Правда, первое время остряки говорили, что Катя всех прочих променяла на офицеров штаба бригады Голованова. Но и тут их скоро постигло разочарование: Катя искала с ними встреч, охотно беседовала, подробно выспрашивала о делах, но первого из офицеров, который попытался перешагнуть дозволенные границы, так отшила, что он стал избегать ее.

Только Наталья знала, что Катя хочет хоть что-нибудь узнать о Норкине, и одобряла ее поведение.

Внизу хлопнула дверь, и на лестнице раздались шаги. Катя поморщилась, уселась поудобнее и демонстративно уткнулась в книгу.

– Вот сюда, – слышен голос Натальи. Он ласковый и немного взволнованный. Нет, так с начальством не разговаривают. Катя захлопнула книгу.

Наталья быстро вошла в комнату и взялась за телефон.

– Что там, Натка?

– Матроса из дивизиона Норкина привезли, – бросила, не оборачиваясь, Наталья.

Некоторое время Катя сидела неподвижно, соображая, что это за матрос и как он попал сюда. Потом вдруг пришла мысль: «Раненые! Бой был!»

Катя выскочила в коридор, ворвалась в кабинет главного врача, где на диване спал дежурный, и крикнула, срывая с него одеяло:

– Раненых! Раненых привезли!

Дежурный врач еще сонно щурился, а Катя уже убежала дальше, подняла няню и даже единственного больного, скучавшего в госпитале из-за фурункула на шее. Катя всем нашла дело: дежурный врач ушел в операционную, няня побежала готовить палату, а больной матрос был оставлен дежурным у телефона.

Только отдав все эти распоряжения, которые она считала необходимыми, Катя вошла в приемную. Там сидели Ковалевская и незнакомый матрос. Его лицо болезненно морщилось. Кате стало немного стыдно за свою нервозность, но и радостно: нет раненых, не было боя!

Вскоре Иванова увели, и Катя с Ольгой остались одни. Они украдкой, с любопытством рассматривали друг друга. Катя – настороженно и с неприязнью, а Ольга – спокойно. Да это и понятно: Ольге казалось, что она нашла свое счастье, а Катя не знала этого, видела в Ольге только соперницу, может быть счастливую соперницу.

Однако желание узнать хоть что-нибудь о Норкине было так велико, что Катя не выдержала и спросила:

– О нем… вы ничего не знаете?

Ольга была счастлива сегодня и хотела сделать счастливыми всех. Она не могла и не хотела огорчать эту миловидную женщину. Ей захотелось передать другой хоть немного своего счастья, и она поспешно ответила:

– Нет… Да вы не беспокойтесь, он никому не пишет. Боёв еще нет, и не пишет, чтобы не разглашать военной тайны.

Катя оттаяла от дружеского тона, порывисто сжала руки Ольги и сказала:

– Спасибо… Большое спасибо!

Иванова оставили в госпитале. Машина снова несется по знакомой дороге. Ольга нетерпеливо покусывает губы: ей кажется, что машина еле-еле ползет.

Едва машина вошла в узкую улицу деревушки, как луч фар осветил Чигарева.

– Остановитесь! – почти крикнула Ольга.

– Ну как? – спросил Чигарев, нежно беря Ольгу под руку.

– Все в порядке, – ответила она и доверчиво оперлась на его руку. Больше не было сказано ни слова. Так молча они дошли до ее дома. Володя хотел освободить руку, остановиться, но Ольга удержала его. Вместе они и поднялись на крыльцо. Замок открылся бесшумно.

– Зайди, Володя…

Дверь закрылась за ними. Та же самая луна, что так равнодушно взирала со своей высоты на тонущего а болоте Пестикова, светила им до утренней зари.

Глава четвертая
ФЛАГ НЕ БУДЕТ СПУЩЕН

1

Пули гудели в листве деревьев и звонко чмокали, впиваясь в стволы. Крамарев вдруг остановился и, подминая телом ветви куста, опустился на землю. Пестиков, бежавший впереди, вернулся к нему.

– Все, точка. В обе ноги, – облизывая потрескавшиеся губы и сдерживая дыхание, проговорил Крамарев, с недоумением глядя на свои ноги, верно служившие столько лет и отказавшие в самую решительную минуту.

Пестиков перебросил на спину трофейный автомат и осторожно ощупал ноги Крамарева. Да, сомнений быть не может: одна нога сломана, а в икру другой попала пуля. Отходился по земле Крамарев…

А собачий лай, хриплый с повизгиванием, все ближе и ближе. Пестиков осмотрелся. Безгрешными невестами вокруг стояли березки. Укрыться негде.

Крамарев внимательно посмотрел на товарища, глаза его потеплели, разгладились суровые складки на лице.

– Топай, – сказал он, приподнялся на локте и протянул руку.

Собаки подвывали совсем близко. Слышался человевеческий говор. Автоматчики, казалось, начали окружать полянку.

Пестиков порывисто стиснул протянутую ладонь, обнял Крамарева и побежал на восток, пытаясь найти хотя бы слабые признаки воды. Только она одна могла скрыть его следы, сбить собак со следа и сорвать погоню.

Сзади коротко огрызнулся автомат Крамарева. В ответ затрещали немецкие автоматы. Но теперь пули не разгуливали по лесу, не приносились мимо Пестикова: они были направлены в Крамарева. Крамарев огрызнулся еще несколько раз. Потом два взрыва гранат… Минутная тишина, и снова шальные пули засвистели между деревьев. Пестиков понял, что там все кончено, Крамарев выполнил свой долг.

Где-то справа раздалось курлыканье журавлей. Пестиков замер, прислушался и через Несколько минут решительно повернул в ту сторону: где журавли, там обязательно должна быть вода. Действительно, местность скоро стала заметно понижаться. Деревья стояли уже не на зеленых полянках, а на кочках, похожих на папахи, оброненные неизвестными всадниками. Между кочками лежали потемневшие прошлогодние листья. Кое-где проступала вода – темная, холодная, мертвая вода. Ее становилось все больше. Скоро Пестиков погрузился в нее до пояса. Но он, осторожно раздвигая руками шелестящий камыш, шел дальше, шел до тех пор, пока случайно не наткнулся на кочку. Он сел на нее. Теперь ему никакие собаки не страшны. Но он об этом даже не думал. Замерли все мысли. Удивительная пустота. Полное безразличие. Он устало опустил руки на колени и застыл, тупо уставившись на воду, видел прозрачные пузырьки, поднимавшиеся со дна, и не мог понять, что это. Такое состояние длилось недолго. Оно исчезло так же внезапно, как и нахлынуло. Пестиков поднял голову и увидел коршуна, который, чуть шевеля крыльями, бесшумно парил над лесом. И он позавидовал птице: ее никто не преследовал, ее не травили собаками, она беспрепятственно могла лететь в любую сторону, она видела все. Может быть, и Крамарева видела… Что с ним? Лежит ли среди деревьев его труп, или… Нет, об этом лучше не думать!.. А а чем же тогда думать?

Эх, главстаршина… Прошел ты дорогой войны от Ленинграда до Сталинграда и от Сталинграда до Березины. Отыскал ты своего сына, прижал к груди, мечтал о счастье, и вот настигла тебя смерть. За этим ли ты рвался сюда? Конечно, нет. Ты очень любил жить. Так любил, что даже товарищу не позволил умереть в бездонной трясине.

Пестиков вновь вспомнил ту страшную для него ночь; вновь ощутил на груди холодный стискивающий обруч болотной трясины; вновь увидел в мерцающем свете ракеты ползущего Крамарева.

– Держи, – чуть слышно прошептал главстаршина, и тотчас в грудь Пестикова уперлась жердь. За ней – вторая, третья.

Пестиков лег на них, как на помост, и впервые облегченно вздохнул. И хотя тело его по-прежнему была сковано, он поверил в свое спасение.

Сейчас просто невозможно восстановить все подробности борьбы с трясиной, но бесспорно одно: Крамарев вырвал своего друга из лап смерти, оставил ее в дураках.

Потом они побрели прочь от злополучной деревни. Дорогой сшибли связного, ехавшего беспечно на мотоцикле. Его автомат лежал сейчас на коленях Пестикова. И снова поиск, трехдневный утомительный поиск. Наконец, все было разведано, уточнено, проверено, но тут вмешался глупый случай: фашисты устроили облаву на партизан; овчарки напали на след матросов, были спущены с поводков, и травля началась…

Пестиков скрипнул зубами и стиснул руками голову. Так, медленно покачиваясь из стороны в сторону, он просидел несколько минут. Потом вдруг отнял от лица руки, выпрямился. Лицо его изменилось. Если еще недавно на нем не было ничего, кроме растерянности, усталости, то теперь морщины в углах рта стали глубже, глаза запали, налились злобой.

Но сколько Пестиков ни прислушивался – в лесу было тихо. Ни лая собак, ни единого выстрела. Зато птичья перекличка была в полном разгаре. Это смущало и настораживало. Почему фашисты, без устали гнавшие их почти четыре часа, вдруг прекратили погоню? Если бы собаки довели до воды и тут потеряли след, – все было бы ясно. Но они к болоту не подходили. Пестиков попытался восстановить в памяти последовательность событий. Сначала собачий лай стал громче… Потом Крамарев дал несколько коротких очередей… Взрывы гранат… Лай прекратился… Тишина… Нет ли связи между веем зтим?

И Пестиков решил проверить зародившуюся у него мысль. Он осторожно встал и, прислушиваясь к каждому шороху, пошел обратно к зеленой стене леса. Долго он сидел в кустах на опушке, опасаясь засады. Потом, вглядываясь в свои следы, отчетливо видные на сырой земле, двинулся в глубь леса. Шел осторожно, местами – полз.

Вот и знакомое место. Пестиков осмотрел его, притаившись за стволом толстей березы. Крамарева – пи живого, ни мертвого – здесь не было. Полянка перед пнем, за которым была его последняя огневая позиция, истоптана множеством ног. На ней лежали трупы собак. Так вот почему погоня прекратилась!.. Даже в последние минуты жизни Крамарев думал не о себе, а о товарище. Собак он убил в первую очередь.

Пестиков вышел из-за укрытия. Кровь на траве, на белоснежных стволах берез. Откатившись в сторону, лежит каска Крамарева. На ней несколько неглубоких вмятин.

И вдруг осенила догадка: мертвого фашисты не понесут! Пестиков опять бросился к заветному пню, опустился на колени и осмотрел землю. Все сомнения исчезли: Крамарева взяли живым. Что заставило главстаршину поступить так? Неужели он надеялся на милосердие врага? Но эта мысль, как случайная тучка в пустыне, мелькнула и исчезла: не мог Крамарев сдаться в плен. Пестиков ручался за него головой. Но где же разгадка? И он снова начал осмотр. Ну как он не понял этого сразу! Так и есть, все ясно. Они шли оттуда. Первыми выскочили собаки, и Крамарев уложил их. Всех до одной. Потом появились люди. В них он бросил две гранаты. Вон и опаленная взрывами земля. Вокруг нее – кровь и лохмотья серо-зеленых мундиров. Третья граната была оставлена для себя. Но ее бросить не удалось: фашисты обошли, навалились сзади.

Пестиков бесшумно исчез в кустах и там сел на землю. Неписаный закон разведки предопределял то, что он уже сделал: Крамарев не мог идти, унести его не было возможности, а сведения, добытые с таким трудом, хранились в голове Пестикова, и Пестиков ушел, ушел без ненужных споров и пререканий. Так повелевал долг.

А как поступить сейчас? Если бы Пестиков почувствовал хоть маленький намек на опасность, он немедленно скрылся бы в зарослях камыша, и пусть туда лезет тот, кому жить надоело! Но непосредственно ему сейчас ничто не угрожало, и мысли невольно начали вращаться около одного вопроса: нельзя ли помочь Крамареву? И чем больше Пестиков думал, тем больше убеждался, что он не имеет права уйти просто так, даже не сделав попытки узнать о дальнейшей судьбе товарища.

С детских лет слышал Пестиков и дома, и в школе, что товарищество превыше всего; он не мог без волнения читать строки Гоголя, в которых тот славил дружбу степных рыцарей; с первых дней службы во флоте ему твердили: «Сам погибай, но товарища выручай!» А разве сам Крамарев десятки раз не служил ему примером? Разве не он поплыв, тогда на Дону навстречу лейтенанту? Разве не они с лейтенантом, рискуя своей жизнью, полезли в Сталинграде в огонь, чтобы спасти неизвестного им солдата? А ведь Крамарев для него, для Пестикова, не неизвестный. Разве Крамарев бросил его в трясине? Разве ушел? Нет, он сделал все, что мог…

На мгновение из тайных закоулков мозга робко вынырнула масль о том, что он несет ценные сведения и что ему нельзя рисковать. Но Пестиков уже принял решение: он только проследит путь Крамарева, а рисковать общим делом ни за что не будет.

На душе стало легче. Пестиков набил до отказа автоматные диски, протер платком затвор, вставил в гранаты запалы, поднялся и тенью заскользил между деревьями. Следы отпечатались хорошо: фашисты, разумеется, не боялись погони, не принимали мер предосторожности, а влажная почва прекрасно сохранила следы каблуков и подошв, подбитых гвоздями с большими шляпками.

В сумерках, когда в лесу исчезли тени, Пестиков вдруг замер, прислушался. Чуть слышно шелестели деревья, словно поверяли друг другу страшную тайну. Канюк настойчиво просил напоить его. Все это знакомо, привычно и не интересовало Пестикова. Он ждал и дождался: до него снова донеслись невнятные звуки человеческой речи. Пестиков повернул на них и, почти припадая к земле, пошел дальше.

Деревья начали редеть. Пестиков пополз. Вот и опушка. На большой поляне вросли в землю две маленьких хатки с подслеповатыми окнами, до половины забитыми досками. Рядом с хатками – огород, журавль у колодца, а на нем Крамарев, подвешенный за ноги. Волосы у него словно стали дыбом и почти касаются земли. Вокруг толпится около десятка галдящих и хохочущих фашистов. У притолоки стоит женщина в юбке из домотканого холста. Она кончиком головного платка зажимает рот.

Журавль качнулся, опустился, и Крамарев упал на землю. Его подняли, посадили. Разжали зубы и что-то влили ему в рот. Крамарев приподнял голову. Офицер, играя стеком, заговорил с ним. Крамарев медленно покачал головой и уронил ее на грудь. Стек разрезал воздух и полоснул Крамарева по одной щеке, по другой…

Пестиков оттянул затвор автомата, вскинул его, поймал на мушку грудь офицера и… опустил автомат.

Пестиков не имел права стрелять. Ну, убьет он одного фашиста, ранит еще нескольких, но справиться со всеми не сможет. Значит, Крамарев по-прежнему останется у них. Только еще злее пытать его будут, чтобы узнать, кто стрелял.

Да и Пестикову не миновать погони.

А стек мелькает, мелькает… Пестикову кажется, что он видит красные полосы, словно паутина покрывшие вмиг лицо Крамарева.

Из домика выбежал солдат. В руках он держал обыкновенную кочергу. Конец ее светился. Солдат подбежал к Крамареву и уперся кочергой в его ногу. И тут Крамарев закричал.

В голове у Пестикова все смешалось. Он уткнулся лицом в землю и зажал уши. Но от этого крика не так-то просто было уйти.

Нет, этого нельзя вытерпеть!

Пестиков открыл глаза. Приподнялся на локтях, положил в развилку куста ствол автомата и навел его на группу у колодца. Переставил предохранитель на очередь, подумал и перевел на одиночную стрельбу. Ствол автомата чуть шевельнулся и замер. Пестиков нажал на спусковой крючок. Звука выстрела почему-то не услышал, но прекрасно видел, как Крамарев повалился на бок. Щелкнул предохранитель автомата – и теперь уже длинная очередь полоснула по фашистам и внезапно оборвалась. Пестиков торопливо пополз в лес, потом вскочил, побежал. Сзади гремели выстрелы, раздавались голоса, а он все бежал, бежал, не разбирая дороги, продираясь сквозь кусты, налетая на тонкие деревца. Гибкие ветки со злостью хлестали его по лицу, острые сучки рвали одежду, оставляли на теле царапины, но он ничего не замечал и все бежал, стараясь уйти подальше от того страшного места. Он бежал до тех пор, пока не запнулся о кочку и не упал. Встать уже не хватило сил.

Комариный рой восторженно гудел над его головой; дико хохотал филин; из вонючей болотной воды поднялось несколько черных ленточек. Они впились в руки Пестикова. Он ничего не чувствовал и ничего не слышал. Даже позднее Пестиков не мог сказать, спал он в эту ночь или находился в забытьи. Одно он знал твердо: эти часы были сплошным кошмаром. В его воспаленном мозгу, как в калейдоскопе, мелькали самые разнообразные картины. Но в каждой из них жил Крамарев. Он то улыбался страшной улыбкой, вращаясь на журавле колодца, то звал Пестикова, показывая глазами на раскаленную кочергу. Но чаще всего Крамарев наползал на мушку автомата. На ее срезе последовательно появлялись его живот, грудь, лоб…

Пестиков очнулся, когда над болотом уже клубился туман. Солнце еще не поднялось из-за леса. По небу, как разведчики, бродили лишь первые его лучи. Пестиков прислушался, осмотрелся и пошел на восток, откуда изредка доносились одиночные разрывы мин. Там был фронт.

Почти весь день шел благополучно. Выстрелы теперь гремели слева и немного сзади. Пестиков считал, что самое страшное позади, и ослабил внимание. На него вновь навалились думы. Что-то скажут товарищи?.. Их приговора Пестиков ждал и боялся. Поймут или…

Пестиков запнулся о какую-то палку; чтобы не разбиться, вытянул руки вперед, и тотчас же чьи-то сильные пальцы впились ему в горло, тряпка, казалось, сама влезла в рот. Все это произошло так быстро, что Пестиков успел только вырвать из-за пояса нож, взмахнул им. Нож вошел во что-то мягкое, но тут же на голову Пестикова опустился приклад. В глазах замелькали разноцветные искры, и сразу все исчезло, словно темный занавес задернулся. Он не слышал, как человек, ударивший его, сказал на чистейшем русском языке:

– Вот сволота фашистская! Схватили, знает, что капут, а все норовит цапнуть! Здброво он тебя?

– Руку распорол, подлюга, – ответил другой.

* * *

Когда сознание вернулось к Пестикову, он сразу почувствовал, что руки связаны. Это заставило насторожиться, и он замер, украдкой оглядываясь и прислушиваясь.

В помещении, где он лежал на чем-то твердом, стоял сдержанный гул человеческих голосов. Можно было разобрать отдельные родные, русские слова. Пестиков, чуть приподняв веки, осмотрелся. Он лежал на лавке в сарае. Лучи заходящего солнца водбпадом вливались сюда через огромную брешь в соломенной крыше. За столом сидел человек в форме майора советских войск и что-то вполголоса говорил людям в пятнистых плащ-палатках, сгрудившимся около него. У распахнутой двери, лениво поглядывая на улицу, стоял с автоматом дневальный. И одежда, и каска, и оружие были знакомы. Чтобы рассмотреть все получше, Пестиков шевельнулся, колченогая скамейка качнулась, и тотчас несколько человек обернулись в его сторону. Притворяться было бессмысленно, и он открыл глаза. Теперь он заметил золотые якорьки на рукавах солдатских гимнастерок. Презрительная усмешка свела губы Пестикова. Дураки! Переоделись в форму морской пехоты и думают, что он расчувствуется, клюнет на эту приманку.

– А ну, иди сюда, – тихо сказал майор.

Пестиков уже заметил, что ноги его не связаны. Однако он не шевельнулся. Несколько минут он и майор изучали друг друга, ощупывали глазами, стараясь найти зацепку. Перед майором лежал человек, так заросший седоватой щетиной, что возраст его определить было невозможно. Волосы, глубокие морщины и горькие складки в углах губ говорили о трудном пути человека, старили его, но в чертах всего лица, в глазах просматривалось что-то юное, невольно располагающее. Пестиков в свою очередь придирчиво осматривал майора, его одежду, оружие, изучал каждый жест, каждый взгляд.

Наконец майор усмехнулся, закурил и спросил, откинувшись на спинку стула:

– Значит, не хочешь?

– Иди, сучка! – злобно прошипел кто-то за спиной Пестикова и не совсем нежно поддел его под ребра прикладом автомата.

Пестиков поднялся и шагнул к столу. Он уже почти не сомневался, что его схватили свои. Смущало лишь одно: откуда здесь взялась морская пехота? Когда они с Крамаревым уходили на задание, то и за сто верст нельзя было найти ни одного матроса. Майор тоже понял, что перед ним свой. Он приказал развязать Пестикову руки, усадил напротив себя лицом к свету и начал одну из тех бесед, рассчитанных на «измор», которые так хорошо известны всем военнослужащим: собеседники еще полностью не доверяют друг другу и бродят по сходящейся спирали, надеясь, что вот-вот один из них проговорится и тогда можно будет разговаривать откровенно. В этом поединке все преимущества были на стороне майора. По его лицу Пестиков определил, что он выспался, сыт и никуда не торопится. А у Пестикова трещала голова от удара, ныли затекшие рукя, но еще больше его угнетали события последних суток.

Кто знает, сколько времени они прощупывали бы друг друга, если бы в сарай не влетел босоногий вихрастый мальчуган.

– Дядя майор! Мамка велела сказать, что яичня готова! – крикнул мальчуган, хлестнул себя вицей по черным пяткам и был таков.

Взрослые могли разыграть любую сцену, переодеться в любую одежду, подобрать людей, говорящих на любом языке, но заставить мальчишку сыграть так искренно, непринужденно – не в их власти. И Пестиков сказал, облизав обветренные губы:

– Прошу вас, товарищ майор, доставить меня в часть капитан-лейтенанта Норкина… Как можно скорее…

Майор вздрогнул, навалился грудью на стол и спросил, стараясь сдержать непонятное для Пестикова волнение:

– А кто он такой, твой Норкин? – Офицер…

– Знаю, что офицер, а не чертова бабушка! – крикнул майор и так грохнул кулаком по столу, что гильза от снаряда подпрыгнула и упала. – Звать его как? Откуда прибыл?

– Михаил… кажись – Федорович… Из Сталинграда сюда прибыли…

Майор вышел из-за стола, прошелся зачем-то до дверей, вернулся обратно и сказал, теперь уже и не пытаясь скрыть охватившего его волнения:

– Врешь?.. Хотя зачем тебе врать? Словам мы не верим… Ладно, едем! Сам тебя отвезу!

Норкин целый день просидел в каюте, просматривая пачку приказов, которые прислал ему Семенов. В бронированной коробке было душно, как в духовке, и если он и не испекся, то пропотел так, что нитки сухой не осталось. Под вечер жара спала, бумаги были просмотрены, и он бросился в реку, плескался в воде с наслаждением мальчишки, выскользнувшего из-под надоедливой опеки любящей бабушки. Потом растянулся на теплом песке. В это время ему и доложили, что пришли Пестиков с каким-то майором. Норкин сначала хотел было бежать на катер за одеждой, потом махнул рукой – так сойдет! – и распорядился:

– Давай их сюда!

Однако Копылов догадался, что не совсем прилично комдиву в одних трусиках встречать неизвестного майора, и притащил одежду. Едва Норкин успел натянуть брюки, как из леса показались прибывшие.

– Козёл! – вырвалось у Норкина, и он, забыв про свою солидную должность, бросился им навстречу.

– Мишка, черт! – проворковал Козлов и облапил приятеля. – Жив, значит?

Козлов говорил еще что-то, но в это время Норкин увидел Пестикова. Он, заросший пепельной щетиной, исцарапанный в кровь, похожий на оборванца, стоял в сторонке, устало положив руки на трофейный автомат. Норкин нетерпеливо и грубовато оттолкнул Козлова и шагнул к матросу. Майор по-своему истолковал его движение и сказал, положив руку ему на плечо:

– Ты его, Федорович, особенно не ругай. Моих хлопцев пятеро было, навалились на него всем гамузом, да он и то одному руку ножом распластал. Промашка со всяким бывает…

Норкин подошел к Пестикову, пристально посмотрел на него. Пестиков поднял усталые грустные глаза и снял каску. Норкин вздрогнул: голова Пестикова была словно мукой посыпана.

А кругом уже толпились матросы. С каждой минутой их становилось все больше и больше: весть о том, что Пестиков вернулся один, облетела катера.

– Сядем, – предложил Норкин, первым опустился на траву и, поборов волнение, спросил: – Как его?..

– Я… Сам кончил…

Стало так тихо, что все отчетливо слышали жужжание мухи, бившейся в паутине, которая была растянута между веток какого-то куста.

– Переметнулся? – ахнул Копылов.

Пестиков с негодованием посмотрел на Копылова. Как мог он подумать такое и про кого? Про Крамарева!..

Молчать дальше нельзя. Необходимо раскрыть перед товарищами свою душу, а там… Пусть судят.

Он ничего не утаил.

Кончил рассказ и поднял на товарищей глаза, налитые тоской. Товарищи смотрели в землю и молчали. Пести-кову показалось, будто они не верят ему, осуждают.