Текст книги "Вперед, гвардия!"
Автор книги: Олег Селянкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)
– Дам характеристику.
– Какую, если не секрет?
– Смел, находчив, честен… Предан партии и Родине… Только страшный анархист.
– Что ж, хотя немножко и нелогично, но тут, пожалуй, твоя правда. Нельзя чернить человека, нельзя его делать грязнее, чем он есть на самом деле.
– Да Мараговский и не пропащий человек!
– А кто с тобой спорит? Зачем горячишься? Ясенев посидел еще немного и стал прощаться. Норкин вышел проводить его. Погода резко изменилась. Над землей медленно плыли плотные тучи. Холодный северный ветер шумел листвой деревьев, покрывал реку чешуйчатой кольчугой ряби. Изредка падали мелкие капли дождя. После жаркой каюты Норкину стало холодно, он поежился и сказал:
– Возьмите мой плащ, товарищ капитан второго ранга.
– Зачем? У меня на полуглиссере все имущество, вплоть до полушубка.
Чуть слышно пофыркивая, полуглиссер отошел от борта катера и скоро скрылся из глаз. Норкин посмотрел в сторону города, где по-прежнему перекликались автоматы, зябко повел плечами и ушел в каюту. Он не спал уже больше суток, но сон упорно избегал его. Думал Норкин И о Пестикове (выживет ли? не останется ли калекой?), но больше и чаще – о батальоне Козлова: как и чем помочь ему?
Ведь сейчас и ребенку ясно: Пинск не удалось захватить неожиданным налетом; фашисты стянули к городу войска, и батальон Козлова, отрезанный от своих рекой, один принимает на себя удар врага.
Трудно ему сейчас, а что будет завтра? Выход только один: помочь морской пехоте, помочь и пушками, и живой силой. Но как это сделать, как?!
Норкин включил свет, развернул на столе план города и склонился над ним. Он всматривался в перекрестки дорог, в четырехугольники кварталов, старался представить себе сеть незнакомых улиц. Он искренне жалел, что на плане не было даже намека на то, мощеная эта улица или нет, какие здесь дома – каменные или деревянные. И больше всего злило – город свой, кровный. Будь он вражеский – развернул бы «катюши» и так сыпанул, чтоб от пепла солнце померкло!
Из матросского кубрика доносились сочный храп, сонное бормотанье, а Норкин все колдовал над планом, шагал по нему циркулем, и красная штриховка постепенно шла от реки к центру города.
А когда за иллюминатором так посветлело, что стала видна тонкая косая сетка дождя, Норкин отбросил циркуль, потянулся и сказал рассыльному, явившемуся по его вызову:
– Хоть за ноги стаскивай с коек командиров отрядов, по чтобы через десять минут все были у меня.
Рассыльный осклабился, (у комдива настроение хорошее – дело будет!), лихо повторил приказание, прогремел подковками сапог по трапу и исчез.
А еще часа через полтора Норкин услал куда-то два отряда.
Слух об этом, дойдя до госпиталя, как камень, упавший в муравейник, расшевелил всех. Сковинский, брюзжа, прошелся по операционной палатке, обругал своего заместителя за то, что люди не спят, приказал врачам идти отдыхать, а сам тут же, не раздеваясь, прилег на койку; раненые шушукались, высказывали самые фантастические предположения, вплоть до того, что гвардейский дивизион решился проскользнуть в город по всеми забытой речушке, которая даже на карту не нанесена.
Наталью и Катю слух застал в постелях.
– Ой, лишенько! – сказала Наталья, натягивая юбку. – И когда только твой Мишка угомонится? Целые сутки дрожали, все поглядывали на реку: не везут ли? Только отлегло от сердца, только подумала – пронесло, а он опять зашевелился!.. Ну чего ты как воды в рот набрала?
– Чего ты ко мне пристала?.. Не мой он, – сказала Катя, зло рванув шнурок ботинка.
– Вы что, серьезно поругались? – спросила Наталья, глядя на подругу из-под волос, свалившихся на глаза. – Дурные, вот и ругаетесь.
Катя смолчала. Тяжело ей было говорить на эту тему. Тогда в лесу, когда он бросил ей грязное слово, все казалось простым, ясным. Подойди Норкин к ней в тот момент – она, не задумываясь, отчитала бы его и указала, где бог, где порог. Но он не подошел. И любовь опять победила. Катя нашла тысячи причин, оправдывавших Нор-кина, и хотела уже только одного: пусть забудется, как сон, все нехорошее, пусть он снять будет с ней. Хотя бы даже так, как раньше…
Сегодня она вздрагивала каждый раз, как только около госпиталя останавливались катера с ранеными; она с тревогой смотрела на приближающиеся носилки: не он ли?.. А если бы действительно это был он? Что тогда? Кто она ему? Натка-то с чистой совестью подбежит к Лене, будет за ним ухаживать, а она? Вдруг Михаил опять бросит ей то черное, липкое слово?
Ох, скорби бы кончились бои за Пинск и наступила передышка. Пройдет после этого месяца два, прежде чем флотилия тронется дальше (если вообще тронется), а она к этому времени демобилиззуется, уедет домой и никогда, никогда больше не увидит Михаила. А ему (Катя имела в виду будущего сына) она скажет, что папа погиб на войне…
И вдруг Катя вздрогнула: до госпиталя, как раскат далекого грома, докатился орудийный залп. Катя набросила плащ и вышла из палатки. Холодный ветер рванул полы плаща, забросил их за спину, косой дождь струйками побежал по разгоряченному лицу.
Залпы следовали один за другим, и багровые вспышки свещали серую пелену туч, стелющихся над землей. Сомнений не было: дивизион Норкина опять вступил в бой.
2
Третий день дул холодный ветер, по небу ползли серые гучи. Исчезли яркие краски, и все вокруг казалось застиранным, выцветшим. Даже лица моряков стали иными. Но это не от погоды. Вот уже третий день фашисты упорно сопротивлялись в Пинске, удерживали в своих руках и железнодорожный узел и шоссейную дорогу.
Но Карпенко это мало интересовало: он сидел под аре-стсм в маленьком домике, который спешно переоборудовали под гауптвахту. Все «благоустройство» фактически свелось к тому, что из пустующей комнаты убрали висевшее на стене мутное зеркало, а на окна прибили рейки. В щели между ними были видны улица деревни, проходящие по ней моряки и серая река, казавшаяся застывшей. На завалинке под окнами устроился караульный, а его товарищи разместились в кухне, отгороженной от арестантского помещения такой тонкой перегородкой, что каждое слово было отчетливо слышно. Мало утешительного было для Карпенко в подслушанных разговорах. Матросы обсуждали идущие бои, хвалили Козлова, Норкина, а он, Карпенко, для них словно не существовал. Если же и заходил разговор о нем, то говорили примерно так:
– Чего тот делает?
– Своди-ка его в гальюн, что ли. Пусть проветрится.
И не только это угнетало Карпенко, заставляло подумывать о том, что его карьера, пожалуй, окончена, что никогда ему не носить фуражки с золотым ремешком. Несколько раз он просил дать ему возможность поговорить с Головановым или Ясеневым. И однажды адмирал зашел к нему. Карпенко вскочил, вытянулся и даже попытался изобразить на своем лице подобие радостной улыбки.
– Какие у вас претензии? – сухо спросил Голованов.
– Товарищ адмирал… Я почти двадцать пять лет отдал флоту…
– У меня время очень ограничено, – перебил Голованов и, заметив Мараговского, кивнул ему. Карпенко был готов поклясться, что при этом глаза командира бригады засветились участием.
– Слово старого служаки… Коммуниста! – выпалил Карпенко, стараясь разжалобить командира бригады (он, как и многие другие, знал, что адмирал неравнодушен к старослужащим, и захотел сыграть на этом).
– Трибунал разберется, – ответил Голованов и спросил Мараговского – Есть претензии?
– Есть, – ответил Маратовский. – Разрешите до суда в боях участвовать?
Голованов испытующе посмотрел на него и ответил, чуть приметно вздохнув:
– Не в моей власти это, Мараговский, – повернулся и вышел из комнаты.
Едва стихли шаги командира бригады, как Карпенко бросился плашмя на койку и закричал, колотя кулаками по подушке:
– Бюрократы! Солдафоны!.. Живого человека не видят!
– Ты там полегче, – пренебрежительно бросил Мараговский. – Тебе надо было самому живого человека видеть. Вот и не сидел бы.
И давно бурлившая злоба нашла выход. Карпенко св-скочил с кровати и, потрясая кулаками, подбежал к Маратовскому, который опять сидел на своем излюбленном месте у окна.
– Молчать! Ты знаешь, кто я?
– Арестант, – криво усмехнулся Мараговский.
В ответ Карпенко разразился потоком брани и размахнулся. Мараговский встал, коротким толчком кулака в грудь отшвырнул Карпенко к противоположной стене, Привлеченный шумом, в комнату заглянул караульный и спросил, обращаясь к Мараговскому:
– Что тут у вас происходит?
– Воспитательную работу провожу.
Караульный перевел смеющиеся глаза на Карпенко и сказал, прежде чем исчезнуть:
– Дело хорошее. Только… Сам понимаешь. Не дозволяется…
Нет, не люди это, а выродки! Ни капли сострадания. Маратовскому тайком передают табак, еду и даже компот, а что перепадает ему, Карпенко? Какая-то отвратительная баланда!
К Мараговскому, смотришь, нет-нет да и заглянет кто-нибудь, перебросится несколькими словами, поддержит в трудную минуту. А к нему, Карпенко, никто не приходит. Правда, вчера вечером Карпенко увидел Волкова, направляющегося к домику, и у него затеплилась надежда. Однако новый командир отряда, словно не заметив его, поздоровался с Мараговским, присел с ним рядом, передал привет от товарищей, коротенько рассказал о боях в городе и закончил:
– Судить тебя, Данька, будут обязательно. Но мы думаем, что дальше штрафной не пошлют.
– Мне только бы не за решетку, – ответил Мараговский.
Волков посидел еще немного и ушел, даже не кивнув на прощанье Карпенко.
Муторно на душе у Карпенко, мрачные мысли лезут в голову. Хоть бы к следователю опять вызвали, что ли. Тот хоть разговаривает, спрашивает, где и когда служил, терпеливо выслушивает все объяснения и не позволяет себе никаких грубых выпадов. Сразу видно интеллигентного человека…
Воспоминания о следователе несколько подняли настроение, заронили в душу искру надежды на то, что весь этот кошмар скоро кончится. Попугают, создадут видимость всеобщего осуждения, а потом, отругав основательно и нагнав страха, простят. Не зачеркнут же они всю долголетнюю безупречную службу?
Карпенко сел, посмотрел на Мараговского, окутанного клубами табачного дыма, пошарил в своих карманах и сказал ласково, будто не враг ему главстаршина:
– Дай, Мараговский, закурить…
И опять тихо в маленьком домике. В щели между рейками смотрят арестанты. Оба они без погон и ремней, оба заросли черной щетиной, у обоих тоска в глазах. Но каждый тоскует о своем. И если Мараговский, кажется, впитывает в себя далекую стрельбу, если он мысленно там, где дерутся товарищи, то Карпенко улетел далеко-далеко. Он уже вне войны, и не злой Мараговский, а она, дорогая женушка, сидит рядом с ним.
Окурок ожег пальцы, Карпенко очнулся, швырнул его на пол, прижал ногой и снова завалился на кровать. Его глаза остановились на клопе, который вылез из щели в бревне. Клоп застыл на самом краю щели и, казалось, рассматривал своих кормильцев. Карпенко шевельнулся. Клоп поспешно втянул в спасительную щель раздувшееся брюшко. Карпенко позавидовал ему: был и нет его. Вот бы так и ему…
3
– Найди! Хоть лопни, но найди мне его! – кричит Козлов в телефонную трубку. – Пока не найдешь и не снимешь – на глаза не появляйся!
– Есть, хоть лопнуть, но на глаза не появляться, – умышленно перевирает на том конце провода Миша Аверьянц.
Козлов медленно кладет трубку на рычаг аппарата и долго не снимает с нее руки. Глаза закрываются сами собой. И не потому, что дела батальона плохи. Нет, батальон не только выдержал натиск обрушившихся на него самоходок и танков, но и заставил их отступить, спрятаться и продолжал теснить противника, отодвигая его от берега.
Но немецкие автоматчики залезли в подвалы, забрались на чердаки домов. Конечно, выбить их можно, но это очень дорого обойдется батальону, который уже и сейчас так поредел, что его можно свести в одну нормальную роту.
Козлову пришлось отослать в цепь всех своих связных.
Все было бы ничего, да у противника появились снайперы. Особенно досаждает один из них. Где он – неизвестно, а пули его бьют по связным именно здесь, около командного пункта батальона. Еще час назад это было терпимо, но сейчас, когда должно начаться общее наступление, снайперы могут сорвать операцию. Вот и пришлось отдать приказ своему снайперу отыскать того молодчика. Если же говорить точнее – не снайперу, а матросу Мише Аверьянцу.
Козлов невольно улыбнулся, вспомнив Аверьянца. Маленький, в шинели почти до пят и в огромной каске, нависающей над глазами, он казался мальчишкой, приклеившим себе для солидности черные усики и переодетым в военную форму.
Военная специальность у Миши – барабанщик в оркестре экипажа Балтийского флота. Как и когда он попал на фронт – Аверьянц не рассказывал, а сам Козлов не расспрашивал: во время войны все дороги ведут на фронт. В батальоне Миша, на первый взгляд, был незаметным: о нем не писали в «Боевых листках», его фамилия не упоминалась в приказах. Но не было такой черной работы, такого опасного дела, где бы он не участвовал. И его любили матросы за постоянную веселость и неунывающий характер.
Козлов познакомился с ним перед отправкой батальона на Березину. Матросы уже садились в машины, когда из казармы вышел Аверьянц в своей неизменной шинели. К ремню были прикреплены две противотанковых гранаты, они оттянули ремень и болтались около колен. Козлов хотел уже прикрикнуть на командира взвода, который не привел в порядок это чучело, но Аверьянц вдруг вскинул вверх руки и залопотал неимоверной скороговоркой:
– Митотальни, митотальни!
И так это было похоже на сдающихся в плен немощных тотальников, что батальон грянул хохотом. Дюжие матросские руки подхватили Мишу, и он, придерживая оружие, взлетел в кузов машины.
Козлов пригляделся к нему, а вскоре, как и все матросы, полюбил и даже сделал своим личным связным. Аверьянц платил ему тем же и охотно выполнял любые приказания своего командира. Казалось, он вечно был занят больше всех, но у него всегда находилось время для шуток, порой рискованных и всегда неожиданных. Особенно запомнилась одна из них.
Во время стоянки на Березине матросы занимались штыковым боем, бросали учебные гранаты и делали еще много других солдатских дел. Козлов в сопровождении Аверьянца обходил роты и хмурился: матросы лениво тыкали штыками в воздух, вяло бросали гранаты и при первой возможности норовили юркнуть в спасительную тень, чтобы, как они выражались, «припухнуть минуток на триста». Сонная одурь овладела и офицерами… Они молча выслушивали разнос комбата, отвечали, что им все ясно, все будет исправлено, но Козлов понимал, что все это просто слова, что ничего не изменится, пока не исчезнет сонливость. А вот как ее разогнать? И тут Козлов случайно остановился глазами на гранате. Он выхватил ее из сумки, вставил запал, размахнулся, и граната, кувыркаясь в воздухе, полетела к кустам, стоявшим стенкой вдоль бровки оврага. Вот она упала, подскочила и улеглась окончательно. Еще секунда, и… из кустов вылез Миша. Все замерли. У Козлова противно задрожали колени, во рту пересохло. Аверьянц схватил гранату и, высоко подняв ее над головой, побежал на застывших в недоумении матросов. Из-под черных Мишиных усов блестели оскаленные зубы, вытаращенные глаза казались безумными. Кто-то не выдер* жал и бросился в лес. За ним побежали другие. Козлов остался на месте: у него словно отнялись ноги.
– Держи, товарищ майор, вставляй новый запал и бросай снова, – сказал Миша, протягивая Козлову гранату.
Козлов машинально взял ее, так же машинально выбросил пробитый запал и только тогда облегчил душу руганью и вытер пот тыльной стороной ладони. Смущенно посмеиваясь, на поляну потянулись моряки. От недавней сонливости не осталось и следа.
Позднее, уже сидя в землянке, Козлов подробно расспросил Мишу, и тот сознался, что давно приметил а овраге полуразвалившийся блиндаж, думал, что комбат будет долго разносить матросов, решил воспользоваться моментом и вздремнуть. Уже залезая в блиндаж, он услышал знакомый щелчок, оглянулся и увидел падающую гранату. Миша припал к земле, мысленно сосчитал через ноль до трех и тогда выскочил из укрытия. Дальнейшее видели все.
– Очень нехорошо, когда у командира автомат не стреляет или в гранате запал не сработает, – закончил он. – Матрос может думать – плохо командир оружие знает.
– А если бы она около тебя взорвалась? – воскликнул Козлов.
– Теорию вероятности знаешь? Сколько гранат надо бросить, чтобы в блиндаж случайно попасть? – усмехнувшись, спросил Аверьянц.
Вот этот самый Миша теперь вышел на охоту за фашистским снайпером.
Козлов снял руку с телефона, потер виски и подошел к амбразуре, прорубленной в фундаменте. До серой, как и небо сегодня, реки – рукой подать. Вдали чуть видны катера. Сейчас они молчат, но Козлов с благодарностью смотрит на них: если бы не они, туго пришлось бы десантникам, и особенно в первый день. Катера тогда тишком вешли в Пину и так дружно ударили вдоль берега, что противник очистил его, отошел к вокзалу.
Эх, сейчас бы еще немного пехоты, давнуть бы в последний раз!
Зазвонил телефон. Козлов снял трубку и бросил привычное:
– Слушает девятнадцатый.
– Говорит Миша. Потяни, пожалуйста, провод, а? Очень прошу!
– Чего ты там опять затеял?
– Очень прошу! Сам должен понимать, лопаться неохота, а найти надо!
Аверьянц был взволнован, сыпал «ты», чего он никогда не позволял себе в обычных условиях, и Козлов понял: это не просто причуда.
– Хорошо, потяну, – ответил он и тут же спросил – Какой провод?
– По которому говоришь.
Козлов подошел к выходу из подвала и, прячась закосяком, выглянул. Перед ним распласталась мертвая улица. На булыжниках, смоченных дождем, лежали неубранные трупы. Больше – немецкие. Но вот те – свои связисты. Их срезал снайпер. Где же прячется он? Молчат, не отвечают дома с окнами, закрытыми ставнями. Молчат и черные провалы продухов в их фундаментах. Все молчит. Даже стрельба затихла. Козлов вздыхает, мысленно призывает все беды на голову неизвестного стрелка, появившегося так некстати.
Провод в руке Козлова ожил, забился, затрепетал. Борис Евграфович потянул его к себе. Провод поддавался с трудом. Словно кто-то временами его задерживал.
Прошло минут пять. Козлов начал злиться: нечего сказать, хорошенькое дельце для комбата нашлось! И вдруг звонко хлопнул выстрел. Козлов инстинктивно отпрянул к стене. Пуля пролетела стороной, и свиста ее не было слышно.
Проволока снова забилась в руках, и Козлов снова потянул ее к себе. Раздалось еще два выстрела. Козлов выглянул из подвала и увидел чучело матроса, которое дергалось и ползло вместе с проводом. В этот момент неожиданно и одиноко прозвучал выстрел русской винтовки.
Немецкие автоматчики всполошились, открыли сумасшедший огонь, но скоро успокоились: целей не появлялось.
В подвал вошел Аверьянц. Он расправил полы шинели, заткнутые за пояс, бережно поставил в угол винтовку со снайперским прицелом и доложил:
– Приказание выполнил, товарищ майор.
– Свяжись со всеми ротами и соседями. Пусть приготовятся, – сухо бросил Козлов: приближался решительный час, и было не до сентиментальностей.
Точно в назначенное время бронекатера озарились орудийными вспышками и понеслись к городу. Волны, поднятые ими, бились о берега, отскакивали и толклись на месте, не зная, где им укрыться от все несущихся катеров. Снаряды бронекатеров рвались на шоссейной дороге и около вокзала, где все еще группировались фашистские войска.
Вот первый отряд катеров уже в городе. Из кубриков выскакивают солдаты и, пригнувшись, бегут к домам. Весь берег в серых пятнах шинелей. Козлов, выжидая момент, застыл у телефона. У порога, не спуская с командира глаз и готовый вскочить по первому его слову, сидит Аверьянц и машинально протирает затвор винтовки обрывком тельняшки.
Высадка десанта прошла удачно, и, приняв раненых, катера Норкина пошли обратно. Шестнадцать километров, отделявших город от госпиталя, пролетели мгновенно.
Врач Сковинский, заложив руки за спину, встретил Норкина еще на берегу и сказал, поблескивая стеклами очков:
– Вас, товарищ комдив, я скоро буду считать своим личным врагом.
– За что такая немилость?
– Как только вижу ваши катера – знаю, что опять искалеченных людей везете.
– Мы не извозчики и никого не возим, – обиделся Норкин.
– А мне наплевать на тонкости флотского диалекта, – отмахнулся Сковинский, придирчиво осматривая цепочку носилок, поднимавшуюся в гору. И уже совсем другим тоном, в котором слышалась искренняя боль – Скоро ли все это кончится? Даже подумать страшно, сколько страданий человеческих!.. А у нас и обезболивающего ничего нет.
– Скоро, – ответил Норкин, искоса наблюдая за Катей, выбежавшей из операционной и что-то делавшей около носилок. – Сегодня с Пинском кончим.
– Дай бог, дай бог, – проворчал Сковинский, нахмурился и ушел.
К Норкину подбежал какой-то капитан с интендантскими погонами и торопливо, заикаясь, выпалил:
– Скажите, вы здесь главный? Мне нужно срочно доставить в город гранаты и патроны. Подбросьте, пожалуйста!
– Где вы раньше были? – набросился на него Норкин. – Спят, а потом горячку порют! Растреливать за это надо!
– Понимаете, дороги развезло… Машины застряли и еле выбрались, – оправдывался интендант таким тоном, будто и сам был согласен с тем, что за такие вещи нужно расстреливать. – Пехоте плохо будет. Очень прошу…
Норкин нахмурился. В груди появилась какая-то необъяснимая противная пустота, и сразу, все стало немилым: и моросящий дождь, и Пинск, тонущий в серой дымке. Он хотел ответить грубым отказом, но тут глаза его остановились на Гридине, который стоял рядом. «За тобой, Михаил, сотни внимательных глаз смотрят», – вспомнились ему слова Ясенева, он пересилил себя, подмигнул Гридину и сказал, пряча за напускной беспечностью беспричинную тоску:
– Сходим, что ли, Леша? Надо же этого чудака от трибунала спасти.
– Есть, идти в Пинск! – живо откликнулся Гридин, – Разрешите самому идти?
– Вместе пойдем, Леша.
Который уже раз идет катер знакомым фарватером. С каждым поворотом реки все ближе город. Норкин стоит перед рубкой и беспечно покуривает. Вокруг него громоздятся ящики с гранатами и патронами. Если придерживаться инструкции, то курить нельзя. Но Норкин нарочно курит. Пусть все видят, что ничего страшного нет в этом походе.
Стреляют на окраинах города. Теперь, кажется, он действительно освобожден…
Почти все ящики были уже сгружены на берег, когда разорвалась первая мина. Норкин не слышал взрыва. Он стоял на носу катера, наблюдая за выгрузкой, и вдруг между ящиками вырвался сноп пламени. Не успел осесть черный дым, как солдаты разбежались, попрятались в щели. Одинокий катер, как мишень, торчал на реке. Мины, постепенно сжимая кольцо, начали наползать на него. Больше стоять нельзя ни одной минуты, и Норкин, чтобы поскорее отделаться от опасных ящиков, нагнулся, схватил ближайший, положил его на доски и толкнул. Ящик скатился и упал у самой кромки воды. Матросы, увидев это, выскочили из башен, машинного отделения и поскидали ящики на берег.
– Отходи! – разрешил Норкин. Гридин отдал команду, и катер начал медленно разворачиваться.
Катер отошел, и, как привязанные, за ним двинулись разрывы мин. Невысокие столбики воды то и дело вырастали у бортов. Норкин подошел к рубке и остановился в нерешительности: заходить или нет? В рубке, бесспорно, безопаснее, но оттуда хуже видно. А впереди, как назло, два километра узкого извилистого фарватера, да еще перегороженного полузатонувшей землечерпалкой. Долго ли до греха?
Норкин остался на палубе.
Боли он не почувствовал. Просто ему вдруг показалось, будто кто-то невидимый толкнул его в бедро. Вслед за ощущением толчка в ноге появилась тяжесть, по коже прокатилась горячая волна. Норкин навалился плечом на рубку и попробовал пошевелить пальцами ноги. В сапоге захлюпала кровь.
Землечерпалка уже рядом. Еще несколько минут, и она останется позади, обстрел прекратится… Но это через несколько минут. А пока мины все рвутся, их горячие осколки раздирают воздух и воду. Вот один из осколков впился в броню рубки. На пять сантиметров ниже – и нет головы.
Может быть, постучать в рубку? Стук услышат, откроют дверь и втащат его… А вдруг именно в этот момент, когда дверь будет открыта, и разорвется мина?.. Нет, лучше, потерпеть…
Странно ведет себя сегодня землечерпалка. Ее надстройка дрожит, качается из стороны в сторону… И берега тоже куда-то плывут, сливаются с водой, ползут к небу…
Норкин тряхнул головой. Все встало на свои места.
Когда катер проскочил землечерпалку, мина ударила в один из ее ковшей, и звук взрыва, сливаясь со звоном металла, долго плыл над рекой.
Дверь рубки распахнулась, высунулся сияющий Гридин и крикнул:
– Порядок, Михаил Федорович! Совсем было накрыл нас, да мы тоже не лыком шиты!
– Леша, помоги сесть, – тихо сказал Норкин, протягивая руку.
Гридин не разобрал слов. Но он увидел бледное лицо командира дивизиона, его руку, ищущую опоры, и выскочил из рубки.
– Куда, Михаил Федорович?
– В ногу…
– А еще? Весь реглан в дырах.
– Больше не зацепило…
А кругом уже толпятся матросы. Один притащил матрац, второй готовится наложить жгут, третий подносит к запекшимся губам кружку с водкой.
А голова кружится, кружится…
Мелко дрожит палуба катера, и каждый толчок рвет ногу, перетянутую жгутом. Норкин под полушубком полулежит на палубе, навалившись спиной на орудийную башню. Вон и родной дивизион. Катера уже встали на старую огневую позицию. На их палубах толпятся матросы. Один из них подносит к глазам бинокль. Что-то кричит. Из кубрика вылетает Ленчик, выхватывает у матроса бинокль.
Катера поравнялись.
– Мишка, – не то спрашивает, не то думает вслух Селиванов.
– Порядок, хлопцы, – говорит Норкин. Голос его предательски дрожит.
Шестнадцать километров от города до госпиталя. Чепуха, а не расстояние! Только не для раненого, который пластом лежит на вздрагивающей палубе. Его тело тоже дрожит, и боль с каждой минутой становится невыносимее. И Норкин еле сдерживался, когда катер наконец-то подошел к знакомой деревушке.
На берегу было пусто. Гридин спрыгнул с катера и побежал к операционной.
– Где врач? – спросил он у Натальи.
– Операцию делает, – ответила она и спросила в свою очередь – А зачем он? Может, я выручу?
– Комдива ранило, – ответил Гридин и решительно откинул полог палатки. Тазик выскользнул из рук Натальи.
Сковинский посмотрел на Гридина поверх очков. В его взгляде вопрос: «Зачем врываетесь сюда, молодой человек? Кто вам дал такое право?»
– Комдив ранен, – почему-то робея, повторил Гридин фразу, которую мысленно твердил всю дорогу.
– Какой?
– Норкин.
Зазвенел пинцет, ударившись о таз. Сковинский недовольно поморщился, посмотрел на побледневшую Катю и сказал:
– Пусть вас Селиванова заменит, – и когда Катя вышла – Какое ранение?
– Осколочное, в ногу.
– Немедленно на стол.
Норкина положили на стол. Он приподнялся и осмотрелся. Так вот как выглядит это таинственное место, где за последние дни побывало столько матросов… Обыкновенная палатка, стол, табуретки и металлическая коробка на шипящем примусе.
– Ну-с, как это случилось? Не первый год воюешь, голова на плечах, а сунулся под такой дурацкий осколок. Видишь, сам наружу просится. Мы его сейчас подцепим и выдернем! – ворчал Сковииский, а с Норкина уже сняли штаны, чьи-то умелые руки ослабили жгут.
– Только придется потерпеть. Обезболивающего у нас ничего нет, – опять ворчит Сковинский, мбя руки. – Все матросы терпели, так неужели комдив подкачает? Выдержим, а?
Норкину и больно, и стыдно, и смешно: кругом женщины, а он лежит на столе в чем мать родила, да еще и отвечать на такие глупые вопросы должен.
– Хотя у меня есть одно обезболивающее, от которого ни один фронтовик не отказывается. Дайте ему… двести граммов спирта.
Все приготовления закончены. Сковинский испытующе смотрят на раскрасневшегося Норкина и говорит:
– Для страховочки мы его все же прижмем.
Кто-то грудью ложится Норкину на ноги, а плечи нежно обнимает Катя. Норкин смотрит в ее глаза и успокаивается.
– Комдив, возьмитесь за плечи сестры и держитесь крепче. Она женщина с характером… Очень больно будет – кричите.
Норкин кладет руки на Катины плечи. Она крепко обнимает его и замирает.
Что-то холодное и острое входит в ногу… Пока еще можно терпеть… Боль пронизывает все тело. Норкин судорожно напрягается, закусывает губу.
– Миша… Мишенька, – шепчет Катя. На глазах у нее слезы.
4
Сковинский подошел к Норкину, локтем отстранил Катю, прильнувшую к груди любимого, и сказал, показывая зазубренный осколок:
– На память возьмешь или в утильсырье?
Боли не чувствовалось, по ноге разлилась необъяснимая легкость, и Норкин ответил, блаженно улыбаясь:
– В утиль! К концу войны авось ещё не один поймаю! Кто-то сдержанно фыркнул, а Сковинский погрозил пальцем:
– Ты мне эти штучки брось! И операцию делать не буду, и водки не дам! Несите в палату!
Норкин осторожно перебрался на носилки, улегся, закинул руки за голову. На улице носилки остановили матросы. Они появились неожиданно, плотным кольцом окружили санитаров.
– Сами донесем, – сказал Волков и прикрикнул на санитаров – А ну, отойди!
Санитары, разумеется, не стали спорить. Пусть несут, если охота. И снова, покачиваясь, поплыли носилки.
– Поправляйтесь, товарищ комдив! – услышал Норкин, когда его проносили мимо гауптвахты.
Это крикнул Мараговский. Норкин помахал ему рукой. Матросы свернули к реке.
– Не туда, товарищ лейтенант, вон куда надо, – подсказал один из санитаров Волкову, показывая на сарай, где лежали раненые.
– Думаешь, сам не знаю? – ответил тот.
Вот и катера. Они, как всегда, стоят дружной стайкой. Между ними – тральщик Мараговского. Широкий настил из нескольких трапов, положенных рядком, соединяет его с берегом.
– Осторожно, – предупреждает Волков, и еще несколько матросов берутся за палки носилок.
– Стойте! Немедленно прекратите безобразие! – доносится сзади голос Сковинского.
Матросы смотрят на Волкова. Тот кивает головой. Носилки опускают на землю.
– Что за самоуправство? – кричит Сковинский. – Немедленно в палату!
– Товарищ военврач…
– Я не с вами разговариваю, лейтенант!
– Тогда не болтайтесь под ногами! – кричит и Волков.
Спор разгорается, переходит в перебранку. Спирт берет свое, боль затихает, и Михаил с интересом, посмеиваясь в душе, прислушивается к словесному поединку. Из слов Волкова он узнает, что «офицерская палата» – обыкновенный сарай с земляным полом, набитый ранеными. А на катерах и постель, и питание, и уход – лучше не надо! Сковинский постепенно сдается. Чувствуется, что противится он только из-за оскорбленного самолюбия.
– А как вы втиснете его в ваши люки? Там и здоровый человек кости сломает! Да и душно в каюте, а раненому нужен свежий воздух, – настаивает Сковинский.
