Текст книги "Вперед, гвардия!"

Автор книги: Олег Селянкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)

– Ты как здесь очутился? – спросил Норкин.

– Звал коммунистов – я и пришел.

– Потом поговорим, – многозначительно пообещал Норкин и добавил – Только не вздумай скрыться. Все катера обшарю, а найду, и тогда пощады не жди!

Гридин и сам понимал, что поступил по-мальчишески. Ну, как зто можно: заместитель командира дивизиона по политической части и вдруг прячется от комдива?! Да, взгреть за это надо.

Норкин говорил сжато, скупо. Он обрисовал положение дивизиона и перешел к главкому:

– Я предлагаю уменьшить штат на катерах, которые будут вспомогательными. Конечно, трудно, однако другого выхода не вижу. Сделаем так – у нас почти все катера останутся в строю. Не сделаем—с чем придем к Бобруйску? Я кончил, теперь слово за вами.

Матросы долго молчали. Потом начали перешептываться. Норкин не торопил их: трудно набраться смелости и сказать, что ты согласен работать за двоих, но уходишь с боевого катера. Как бы трусом не посчитали.

И вдруг толпа заколыхалась, раздвинулась. К Норкину подошел Гридин. С пкм было одиннадцать матросов. Стало тихо.

– Мы, легкораненые, решили так: незачем нам уходить с родных катеров. Мы и здесь вылечимся!.. Очень просим комдива расписать нас по катерам: Жаловаться на трудности не будем и обратным ходом не отработаем, – сказал Гридин.

– Вот это да! Качать их! – восторженно крикнул кто-то, и все загудело, забурлило, словно в водовороте.

Конечно, качать раненых не стали.

Скоро все тральщики получили команду. Матросы разошлись по катерам, чтобы принять тоцливо и боеприпасы. Гридин и Норкин остались одни.

– Ну-с, Лешенька, рассказывай, – начал Норкин, с трудом удерживаясь от того, чтобы не обнять этого смущенного мальчишку, чувствующего себя виноватым. В чем? В том, что с царапиной не удрал в тыл и других удержал около себя? Эх, Леша, Лешенька! Ничего-то ты не понимаешь!.. За такие дела не ругать, а награждать надо!.. Но мы тебя немного помытарим: что хорошо для матроса, даже для офицера – уже плохо для заместителя командира дивизиона по политической части. Он должен был не прятаться, а прямо, при всех заявить о своем решении. – Что же ты молчишь?

– Да что рассказывать?.. Сами знаете…

– Ничего не знаю…

– Ну… Решили мы с Никишиным…

– С Никишиным? А где это чадо прячется? – Норкин заметно повеселел: раз прячется, значит ранение не опасное.

Гридин понял, что проговорился, но отступать было поздно.

– У себя на катере. В уголке за мотором схоронился, – ответил он и фыркнул: уж очень смешными казались теперь свои поступки. Два взрослых человека, как нашкодившие мальчишки, в темные углы забились!

– Час от часу не легче! – сказал Норкин и направился к катеру Никишина. Гридин шел за ним. Что надумал комдив?

На катере хозяйничала новая команда. Матросы сметали с палубы осколки стекла, смывали кровавые пятна, сращивали перебитые тросы, забивали пробоины деревянными пробками. Среди них Норкин увидел Маратовского и даже несколько человек с бронекатеров. Маратовский доложил:

– Товарищ капитан-лейтенант! На наших катерах подготовительные работы окончены. Решили здесь немного помочь.

– Тащите Никишина сюда, – сказал Норкин, сбегая по трапу в кубрик. – Маскировку опустить, включить свет.

Зашуршали падающие шторы. Вспыхнула электрическая лампочка. Норкин достал из рундука матрац, расстелил его, покрыл чистой простыней и сел к столу. Гридин и Маратовский переглянулись, почти одновременно подмигнули друг другу, и лица их просветлели.

Никишина уложили и накрыли простыней. Он смущенно теребил ее кромку. Не был плаксой Александр, а вот теперь слезы сами катятся из глаз и никакая сила не удержит их: приятно, чертовски приятно чувствовать заботу товарищей, сознавать, что ты дорог им. Шутка ли – сам комдив постель заправлял!.. А вот ты, Сашка, сплоховал. В ком сомневался, от кого прятался?

– Как ноги, Саша? – спросил Норкин, и в голосе его нет той проклятой жалости, которая унижает бойца, оскорбляет его лучшие чувства.

– Кости целы, товарищ капитан-лейтенант… Только одна перебита…

– Так, целы или перебиты?

– Одна… Только она уже в шинах.

Норкин укоризненно посмотрел на Гридина, Мараговского и других моряков. И те поняли упрек.

– Как хочешь, Саша, а я тебя отправлю в госпиталь. – Товарищ…

– Не перебивай!.. Ты сам прекрасно знаешь, что мы с тобой значим друг для друга. Побратимы по партии… Так могу ли я оставить тебя здесь, когда от этого зависит быть тебе с ногой или без нее?.. Сейчас же отправлю тебя на полуглиссере, но слово даю, что до командующего дойду, а добьюсь, чтобы тебя далеко не завозили!.. Мараговский, распорядитесь подогнать мой полуглиссер к борту.

Никто не возражал Норкину. Никто не упрашивал его оставить Никишина здесь. Матросы чувствовали себя виноватыми и присмирели, делали все быстро и бесшумно.

Вот Никишин уже на полуглиссере. Норкин поправил одеяло, потом наклонился к Александру, поцеловал и шепнул, сжимая его руку:

– Скорей, поправляйся, Сашка! Скучно мне будет без тебя…

Затерялся в ночи белый бурунчик за кормой полуглиссера. На катерах стучат молотки. Изредка раздается грозный окрик вахтенного: «Кто идет?»

И вдруг на правом берегу Березины, где-то позади Здудичей, вспыхнула ожесточенная перестрелка. Она ширилась, с каждой минутой становилась все яростнее.

– Товарищ комдив! Вас майор просит к рации! – докладывает рассыльный, и Норкин бежит на ка-пэ, торопливо надевает наушники, старается найти среди воя и визга голос Козлова.

Наконец-то!

– Мишка! Мишка! – взывает Козлов, забыв о таблицах условных сигналов. – Подбрось огонька! Подбрось огонька в район развилки дорог, что справа от меня! По площади подбрось!

Снова загремели пушки, обжигая пламенем кусты ивняка, склонившиеся к воде. Стрельба на правом берегу то затихала, то вспыхивала с новой силой: батальон Козлова вел с кем-то бой. На катерах начали волноваться. Все чаще и чаще стали раздаваться голоса, предлагающие «подсобить хлопцам», так как «не к лицу стрелять из-за угла из кривого ружья, когда рядом дружку, может, каждая пара рук нужна». И Норкин, посоветовавшись с командирами отрядов, решил сосредоточите огонь на развилке дорог и одновременно высадить десант в помощь Козлову. И тут первая загвоздка: где взять десантников? Откровенно говоря, каждый матрос – десантник, но можно ли оголять катера? Может быть, они будут главной ударной силой в последующих боях? Оставалось одно – просить пехоту, которая все еще наседала на фашистов с фронта.

Возможно, в другое время решение всех этих вопросов потребовало бы многих часов, необходимых на согласование действий и, главное, на усушку и утруску разногласий начальников различных родов войск, но сегодня, когда всем не терпелось поскорее прорвать фронт, казалось, все делалось «по щучьему велению»: не успели дать наказ делегатам к пехотинцам, как те сами появились на левом берегу.

– К вам, товарищ комдив, – доложил дежурный по дивизиону, подведя к Норкину молоденького армейского старшего лейтенанта.

– Слушаю вас, – сказал Норкин, ответив на приветствие.

– Вам пакет.

Норкин торопливо прочел письмо, благодарно взглянул на старшего лейтенанта и приказал:

– Селиванов! Принять роту десантников! Пехота поможет Козлову!

Козлов действительно нуждался в помощи. Сначала, сразу после высадки десанта, все шло хорошо: морская пехота оседлала дороги, встретила бегущего врага ливнем пуль, засыпала минами и за несколько часов успешно перемолола не один его батальон. Но вот опустилась ночь. Между деревьев темнота стала непроглядной. Связь между ротами и взводами, действующими самостоятельно, сразу ухудшилась. Дрались на ощупь, высматривая противника при неровном дрожащем свете ракет. И тут на правый фланг батальона нечаянно напоролись войска фашистов, удиравшие с юга. Их встретили плотным огнем, но инерция толпы была так велика, что, получив удар в лоб, она не откатилась назад, а обтекла взвод, забурлила вокруг него, как штормовое море у одинокого островка. Вот тогда и попросил Козлов огня.

Матросы дрались упорно. Козлов стягивал свой батальон, бросал его на выручку окруженному взводу, но неравенство сил было слишком велико. Взвод, казалось, погибал.

Козлов еще раз позвонил Норкину, попросил усилить огонь.

Снаряды с бронекатеров и мины пехотинцев валили фашистов десятками, «катюши» заливали землю огнем, а волны бегущих все накатывались и накатывались на взвод, ежеминутно грозя захлестнуть его.

Но вот связист, сидевший у радиостанции, крикнул:

– Товарищ майор! Вас первый взвод вызывает.

Козлов схватил наушники и закричал в микрофон:

– Рудаков! Рудаков! Держись!

– Он застрелился, товарищ майор. Командую взводом я, старший матрос Березкин.

– Держись, Березкин, держись! Слышишь?

– Есть, держаться, – ответил Березкин, начал говорить еще что-то, но тут радиостанция замолчала.

– Что у тебя? – набросился Козлов на связиста.

– Не у меня, а у него, – тихо ответил тот.

Понятно. «У него» – в первом взводе – сломана радиостанция или убит радист… или сам Березкин. Какая же сволочь этот Рудаков! Ему людей доверили, а он застрелился!..

Но ни ругаться, ни жалеть о случившемся времени не было: фашисты по-прежнему наседали на взвод.

– Давай опять Норкина! – приказал Козлов.

В это время с берега и донеслось то затихающее, то вспыхивающее с новой силой протяжное «ура». Это шла в атаку пехота.

Ночь скрывала атакующих. Фашисты не знали, сколько их, и дрогнули, побежали, натыкаясь на штыки, матросские ножи, попадая под безжалостный огонь автоматов и пулеметов.

Когда небо на востоке заалело, побоище прекратилось. На дорогах догорали исковерканные машины. Среди зеленой травы грязными пятнами лежали фашистские трупы. Стонали, просили помощи раненые.

По недавнему полю боя шли Козлов и Норкин. Трупы, трупы, трупы… Они, как магнит железо, притягивали взгляды. Отворачивался от них матрос, а глаза его сами косили в сторону искалеченного человеческого тела, ощупывали труп, отыскивая ту рану, через которую вошла смерть.

Вот и первый взвод. В тельняшках, залитых кровью, лежат матросы.

Руки живых сами потянулись к фуражкам и бескозыркам.

– Товарищ майор! Первый взвод в количестве семи человек построен по вашему приказанию! – рапортует старшина второй статьи и отступает в сторону. Сзади него – короткая шеренга матросов. Короткая даже для отделения. Это весь взвод. Остальные лежат вокруг. У живых – осунувшиеся лица, злые глаза. Гимнастерки и брюки висят клочьями. Руки в крови, в грязи. Но автоматы блестят, как новенькие.

– Где младший лейтенант Рудаков? – спрашивает Козлов.

Старшина поворачивает голову в сторону куста. Там, под кустом, сжимая пистолет окостеневшей рукой, лежит бывший командир взвода. На виске у него запеклась маленькая струйка крови.

– Значит, сам? – спрашивает Козлов, носком сапога поворачивая голову трупа.

– Навалилось на него сразу несколько человек… Отрезали от нас… Думал – не выручим, – поясняет старшина.

Козлов и другие молча смотрят на того, кто еще вчера носил почетное звание офицера. Норкин не испытывает жалости к младшему лейтенанту. Это удивляет и беспокоит. Неужели он так огрубел? Он смотрит на товарищей и ни у одного из них не замечает ни жалости, ни сострадания.

– Пустышка! – вдруг слышит он за спиной шепот и оглядывается. Это сказал Копылов. В его глазах только презрение.

Глава шестая
«КАРУСЕЛЬ»

1

Карпенко открыл дверцу кабины и вылез из машины. Осмотрелся. Здесь, в штабе Северной группы, кажется, ничего не изменилось: так же стоят у берега полуглиссеры, сонный кок копошится около камбуза, у входа в землянку Шурка чистит китель капитана первого ранга с таким видом, словно это важнейшая его задача. Стрельбы почти не слышно. Она ушла далеко на запад.

Единственная новинка – в тени деревьев виднеется несколько палаток с красными крестами. Карпенко из любопытства подошел к ним: пустые или уже с квартирантами? У одной из них он столкнулся с носилками, на которых несли Никишина.

– Мичман! Что случилось? – окликнул его Карпенко. Санитары остановились, опустили носилки.

– Как видите. – неохотно, чуть прерывающимся от боли голосом ответил Александр.

– Катера целы?

– Пока целы… А вы сейчас в дивизион или опять с поручением куда?

Карпенко понял, что Никишин не хочет разговаривать, и поспешил проститься с ним. Однако уходить, не узнав, что принес дивизиону вчерашний день, он тоже не желал. Его интересовала не судьба дивизиона (дивизионов много, а Карпенко один), ему нужно было знать, кто сегодня Норкин: победитель, которого, как известно, не судят, или побежденный, неудачник, «человек, не справившийся с обязанностями»? Исходя из этого Карпенко и определит, какую роль ему играть.

И он добился своего. Если Никишин не стал или не смог с ним разговаривать, то другие раненые были гораздо словоохотливее, и, направляясь с докладом к Семёнову, Карпенко уже лучше самих участников боя знал все его фазы: те видели сражение, были его участниками только на каком-то одном участке, они находились во власти боевого азарта, а он оставался лишь внимательным слушателем и впитывал в себя все сведения. И поэтому, когда Семенов, самодовольно улыбаясь, спросил: «Небось, уже слышал, как мы тут им хвоста крутили?» – Карпенко тоже улыбнулся, будто бы в порыве благодарности пожал его руку и ответил:

– Мы тоже времени даром не теряли.

– Ну и как? – Семенов насторожился, впился глазами в лицо Карпенко. – Что говорят?

– Как вам сказать, – словно в раздумье, замялся Карпенко старавшийся выиграть время, чтобы еще раз уточнить обстановку и не ошибиться. – Встретили меня неприветливо и, я бы сказал, недоверчиво.

Карпенко выдержал паузу. Семенов нетерпеливо сопел. Адъютант, будто бы занятый приборкой на заваленном бумагами столе, тоже старался не пропустить ни одного слова из разговора, который мог повлиять и на его личную судьбу.

– Но я им выложил все, как есть, и расстались мы почти друзьями, – продолжал Карпенко, решивший, что пока еще ничего не ясно, что успешные действия на Березине могут сильно укрепить позиции как Норкина, так и Семёнова, а следовательно, принимать открыто чью-либо сторону пока опрометчиво.

– Ну и что?

Нет, Семенов сегодня положительно не способен разговаривать по-человечески! Только и слышишь: «Ну и как? Ну и что?» И Карпенко, заверив его в искренней дружбе, поспешил удрать, сославшись на необходимость осмотра катеров. Семенов его не удерживал. Ему показались подозрительными бегающие глазки Карпенко и его уклончивые ответы. Однако на прощанье он сказал:

– А ты, чуть что, информируй меня. Как ни говори, а мы с тобой крепко связаны, Думаю тебя перетащить к себе флагманским механиком. Как смотришь на это?

Еще спрашивает! Флагманский механик – хозяин всех дивизионных механиков, не подвластен никаким Норкиным, никогда не суется под выстрелы; флагманский механик – повышенный оклад, хорошая квартира в тыловом городе и возможность вытребовать к себе жену. Трудно сейчас ехать поездом? Ерунда, а не препятствие! Всегда можно найти двух матросов, которые почтут за радость прокатиться в любой уголок страны. Особенно, если у них в той же стороне родные или знакомые.

Все это мгновенно промелькнуло в голове Карпенко, и он, теперь уже искренне, поблагодарив Семенова, вышел из землянки.

– А это видел? – сказал Семенов и ткнул по направлению закрывшейся двери костлявым кукишем. – Тоже мне флагманский механик нашелся!

Карпенко, выйдя от Семенова, решил немедленно отправиться в дивизион. Осталось только найти оказию. Обращаться к Семенову не хотелось: чем меньше народ знает о их дружбе, тем лучше. И случай поспешил к нему на выручку.

Едва он вышел на берег, как увидел тральщик, деловито буксирующий вверх маленькую деревянную баржонку. Шел он не очень быстро, борясь с сильным течением, но Карпенко это не волновало: ему нужно быть в части, а разве этот тральщик не частица дивизиона? Самая настоящая, да еще выполняющая задание. Ступить бы только на его палубу, а там пусть хоть месяц догоняет дивизион!

Тральщик сбавил ход и тихонько подошел к берегу.

Карпенко решил, что с тральщика заметили своего механика и подходят к берегу для того, чтобы взять его. Он неторопливо подошел к катеру, перевалился через леера и повелительно крикнул;

– Отваливай!

– Минуточку, товарищ инженер, – остановил его Гридин, высунувшийся из рубки.

– Прошу прощения, я не знал… Просто не ожидал, что комиссар дивизиона пойдет за командира катера.

– Разве я не офицер? – не без гордости ответил Гридин и добавил: – Очень мало нас, офицеров, и каждый на счету.

В этих простых словах Карпенко уловил намек на свое путешествие, обиженно поджал губы и, словно спеша взглянуть на мотористов, подошел к машинной надстройке.

– Вас, может быть, интересует то, что мы делали эти сутки? – не отставал Гридин. – Спуститесь в кубрик. Там все материалы.

– Мне уже всё известно.

– Как хотите, – пожал плечами Гридин и крикнул матросам, которые копошились на корме: – Скоро вы там?

– Сейчас! Айн момент! Еще чуток! – разноголосо, но дружно ответили ему.

Карпенко решил задержаться на палубе. Он старался принять вид скучающего человека, которого ничто не интересует, который сидит здесь просто так, от нечего делать. Но с матросов глаз не спускал. Что они там затевают, зачем собираются сходить на берег?

Чтобы лучше рассмотреть все происходящее, Карпенко поднялся, подошел к борту катера. Брови его удивленно полезли вверх, и было отчего: матросы несли жареных гусей, рыбу и, что еще удивительнее, огромные букеты полевых цветов.

С неменьшим интересом наблюдал за непонятными действиями матросев и Семенов. Он вышел из землянки, чтобы посмотреть, не зайдет ли Карпенко к кому-нибудь из работников штаба, но сейчас забыл о своем намерении.

А матросы с катера уже вышли на берег. Семенов не выдержал и крикнул с обрыва:

– Куда?

– В госпиталь, – ответил Гридин, и Карпенко опять заметил, что за эти сутки словно подменили старшего лейтенанта. Куда делись его смущение и робость?

– Отставить! – рявкнул Семенов. – Незачем захламлять палатки! О раненых государство позаботится!

– А мы государство и не подменяем. От себя даем, – . отрезал Гридин и прошел мимо Семенова, словно тот был не командиром группы, а случайным прохожим, повстречавшимся на пути.

Карпенко, чтобы не быть свидетелем конфликта, юркнул в кубрик.

Матросы с Гридиным скоро вернулись, звякнул машинный телеграф, легко задрожала палуба, и катер отошел от берега. Карпенко навалился грудью на стол, задумался. Неужели он что-то упустил, недодумал, в чем-то просчитался?..

А катер настойчиво молотил винтом воду и, казалось, шел даже быстрее, чем ему положено, словно торопился двгнать товарищей. Мимо иллюминатора проплыла старая позиция, потом разорванный бон, Здудичи. На берегу, почти у самой воды, фашистские трупы. Медленно махая крыльями, поднялись с них вороны. Темная вода Березины плескалась около трупов, будю хотела унести их, очистить берег от падали.

* * *

В эту ночь на катерах не спали, и рассвет застал всех на ногах. Редакторы боевых листков торопливо дописывали последние строчки, матросы, так и не снимавшие нового обмундирования, писали письма или, собравшись кучками, судачили о вещах, не имеющих никакого отношения к войне. Нашлись даже любители рыбалки. Они, устроившись в тени кустов, ловили на кузнечиков и мух юркую уклейку.

Офицеры, каждый в соответствии со своим характером, отдыхали. Закадычные друзья лейтенант Волков и младший лейтенант Курочкин лежали на полянке отдельно от других и безмолвно смотрели на небо, наливающееся красками.

Волков, как всегда, был в кирзовых сапогах с загнутыми голенищами. Его рабочий китель лоснился от множества масляных пятен. Фуражка чудом держалась на взлохмаченной чубатой голове. Короче говоря, было ясно, что ему нет дела, до своего внешнего вида. Курочкин, наоборот, был одет очень тщательно и даже с некоторой претензией на шик. Его разглаженные брюки не топорщились на коленях, а пуговицы кителя блестели, как маленькие электрические лампочки.

– И чего ты, Витька, вырядился как на бал к десятиклассницам? – лениво задирал Волков. – Глянешь на тебя – и тошно станет: чистюля!

Лицо Курочкина, почти не тронутое загаром, порозовело, он вскинул на приятеля задумчивые голубые глаза и тотчас прикрыл их веками. Не стоит связываться с Петром, Не со зла он, а из-за своего беспокойного характера. Любит задирать, это всем известно. А так он добрый, отзывчивый.

Дружба их началась недавно, а свел их неприятный инцидент, о котором они, по обоюдному молчаливому согласию, не рассказывали никому. Это произошло вскоре после прибытия дивизиона на Днепр. Волков и Курочкин встретились в библиотеке.

– Мне бы про войну, да такое, чтобы душа взыграла – громко заявил Волков, бесцеремонно отстраняя от барьера какого-то младшего лейтенанта, просматривавшего книги. Он не хотел оскорбить или обидеть незнакомого офицера; поступил Волков так лишь потому, что считал себя полностью правым: во-первых, он старше по званию, а во-вторых, не стоять же командиру бронекатера в ожидании, пека какой-то писаришка выберет себе книгу.

– Я раньше вас пришел, товарищ лейтенант, – неожиданно заявил Курочкин и решительно занял свое прежнее место. Волков растерялся, удивленно взглянул на неге. Лицо у младшего лейтенанта было точь-в-точь как у девушки, выросшей в тепле домашней оранжереи: бледнее, со слабым румянцем на щеках и невероятно нежное. В довершение сходства – большие голубые глаза, стыдлияо прячущиеся под длинными черными ресницами.

Молоденькая библиотекарша, как показалось Волкову, с усмешкой смотрела на него, одобряя неизвестного младшего лейтенанта. И вот тут Волков потерял власть над собой, сделал вторую глупость, поступив как уличный забияка.

– А вы заплачьте, – иронически сказал он, достал из кармана носовой платок и протянул его. – Держите, чистый.

Но этот тихоня не платок, а самого Волкова взял за плечи и вытолкнул в коридор.

– Ты что? – только и сказал Волков.

– Стыдно! Ведь вы офицер!

– Иди ты от меня!.. Чистюля! – огрызнулся Волков и ушел.

Несколько дней Волков не встречался с младшим лейтенантом, но не забыл его. Неисправимый задира, он уважал только людей сильных, смелых, и поэтому незнакомец понравился ему. И в конце концов Волков решил его разыскать. Оказалось, что тот был командиром взвода в экипаже. Там, словно случайно, они встретились снова, разговорились и как-то незаметно стали встречаться все чаще и чаще. Знакомство перешло в дружбу. Однако все это не мешало Волкову задирать, высмеивать, порой – не понимать своего друга. Он, например, знал и мирился с тем, что при Викторе нельзя ругаться, говорить сальности: покраснеет и уйдет. Но почему? Возможно, потому, что у него никого не было, кроме матери и сестры.

Вторая особенность Виктора – болезненное стремление к чистоте и вежливости, вежливость до приторности. Уж, кажется, чего проще разговаривать с ним, с Петькой Волковым? Так нет! И тут все на «вы», с извинениями и так вежливо, что рот сводит!

Первое время Волкова смущала и еще одна деталь в биографии Курочкина. Как-то разговорившись, они коснулись комсомола, и Петр спросил приятеля, почему он не подает заявления. Тот покачал головой и ответил:

– Мне пока нельзя.

– Почему? Или, как некоторые, ждешь, когда тебя пригласят?

– У меня… отец считался вредителем…

До Волкова не сразу дошел смысл этих слов, а когда дошел, он осмотрелся и спросил шепотом:

– Скрываешь?

– В биографии все сказано.

К этому вопросу они не возвращались, старательно обходили его, но Волков исподтишка долго наблюдал за Курочкиным. Однако ничего «вредительского» не обнаружил. Дружба осталась нерушимой.

Укреплению ее способствовало и то, что вскоре после прибытия Норкина Курочкина назначили командиром бронекатера, да еще в отряд Селиванова. Волков искренне обрадовался этому, ввел приятеля в семью гвардейцев и даже помогал ему в первые дни осваиваться с особенностями управления бронекатером.

Теперь они могли встречаться еще чаще и болтать о чем угодно. Вернее, болтал один Волков, а Курочкин отмалчивался, краснел или вежливо осаживал расходившегося приятеля. А Волкову это и нужно было; у него появился слушатель, которому можно было доверять свои тайны.

Сейчас было свободное время, и Волков использовал его для зубоскальства или, как он сам любил говорить, «для обращения Витьки в катерную веру».

– Молчишь? – продолжал он. – В таком параде тебе только девок на Невском тралить, а не бронекатером командовать, не десант высаживать!

– Вчера, кажется, я не был последним?

– Нашел чем хвастать! А если в воду прыгать придется? Если нужда заставить в грязь лезть? Я – раз, два и в дамках! А ты? Переодеваться побежишь?

– Тоже прыгну.

– Ручки испачкаешь! Штанишки изомнешь!.. Эх, Витька, Витька… Не водным танком тебе командовать, а служить секретарем в каком-нибудь посольстве. Познакомишься с женой иностранного дипломата, и она тебе все секреты будет выбалтывать!.. Скажи, Витька, по совести: много по тебе девчат сохнет?

– Неужели вы не можете без гадостей? Ведь вы совсем не такой…

– Какой «не такой»? Весь, с потрохами, на виду!

– Командиров отрядов к комдиву! – крикнул кто-то С катеров.

Волков вскочил. Глаза его заблестели, сам он напрягся, словно готов был сию же минуту броситься на катер. Курочкин встал не спеша, снял с брюк прилипшую сухую травинку и сказал, поправляя фуражку:

– Я к себе… А вы?

– Что мне на катере делать? Хоть сейчас залп давай… Лучше пошатаюсь около начальства. Может, новость подцеплю.

Волков с видом отъявленного бездельника направился к катерам.

В это время Норкин еще раз прочел расшифрованную радиограмму, уставился глазами на карту, по которой извивалась синяя ленточка Березины, и спросил, не поднимая головы:

– Все собрались?

Ответа не последовало. Норкин удивленно посмотрел на командиров отрядов. Все были здесь и ожидали приказаний. Четыре человека – четыре различных характера.

Леня Селиванов возмужал за последние годы; в бою – вцепится зубами в противника, сожмет челюсти – не оторвешь.

Рядом с ним – капитан-лейтенант Латенко. Он разглаживает свои ржаные усы с будто отточенными кончиками и не спускает глаз с карты. Латенко – медлителен, раскачивается с ленцой. Его лучше всего постепенно включать в бой.

Ястребкоз – юноша с мечтательными глазами, пишет стихи и, как всякий поэт, загорается быстро, горит ярким, жарким пламенем, но так же быстро ему все и надоедает. Он еще не приобрел командирской выдержки.

И четвертый – старший лейтенант Баташов. Татарин. Прибыл в дивизион перед самой отправкой на фронт. Командовал на Черном море отрядом торпедных катеров, проштрафился и направлен сюда до первого положительного отзыва. В чем его вина, что он за человек – большому начальству известно.

– Фронт прорван на всех участках, и наши войска продвигаются успешно вперед двумя большими клиньями, – каким-то вялым голосом произнес Норкин суконную фразу. – Фашисты везде бегут, – снова пауза. – Они хотят переправиться через Березину по мосту у Паричей. Вот здесь, – красный карандаш уперся в узенькую полоску, пересекающую реку, – нам приказано выйти к нему на прямую наводку – бить и сюда, и сюда, и сюда! – Жирные красные стрелы перерезали и мост и оба предмостных участка. – Бить так, чтобы как можно меньше фашистов ускользнуло из мешка!.. А где сейчас противник – пока точно не знаю. Он может встретить нас и у самого моста, и за десять километров от него. Такова ситуация, – закончил Норкин опять глупой фразой и, злой на себя за то, что хорошие слова сегодня прячутся от него, швырнул карандаш в траву.

Волков, словно случайно проходивший мимо, нагнулся, поднял карандаш и подошел ближе, держа его перед собой как самый надежный пропуск.

– От Семёнова – ни бе, ни ме, ни кукареку! – продолжал Норкин еще нлее. – Сунул шифровку, сообщил, что батальон морской пехоты пойдет по берегу. А куда?

Зачем? Ни слова!.. По общей обстановке есть вопросы? (Опять казенная фраза!)

– Все сразу навалимся? – спросил Ястребков, потирая руки.

– Об этом потом… А вы как думаете? Нам нужно До конца операции держать мост под огнем. Сможем решить задачу, всем дивизионом навалившись? Нет: придется уходить на заправку, трудно будет маневрировать…

– Ага, значит, атакуем поотрядно, – резюмировал Ястребков.

Волков узнал, что будет бой, и длительный, положил карандаш на карту и отступил к катерам. Как ни быстро он это сделал, но успел получить от Селиванова чувствительный толчок кулаком в бок: не подслушивай!

Дивизион снялся со швартовых и устремился на запад. Впереди бежали легкие полуглиссеры. Они заглядывали во все протоки, за острова, пролетали под нависшими над водой ветвями кустов.

Остановились около высокого яра, утыканного большими соснами. Несколько матросов полезли по желтым стволам, скрылись в темно-зеленых шапках. И скоро оттуда поступили первые доклады:

– Паричи и мост в пределах видимости!

– Как на ладошке!

– Сколько немчуры прет!

– Командный пункт будет здесь, – сказал Норкин, скинул китель, поплевал по привычке, еще сохранившейся с детства, на ладони и тоже полез на сосну. Чем выше он поднимался, тем шире становился горизонт. Извилистая полоска Березины вьется внизу. На правом берегу разбросаны дома Паричей. От них к левому берегу перекинут деревянный мост на сваях. Взорвать его трудно, но можно, и тогда сразу, оборвется серый поток фашистских войск, ползущий по нему. Однако такой вариант отпадает: мост пригодится нашим войскам, и его нужно сберечь.

Вот так, сидя на сучке и обняв руками покачивающийся ствол, разрабатывал Норкин план будущего боя. Всего, конечно, нельзя было предусмотреть, жизнь сама внесет коррективы, но основное уже созрело в голове. Атаковать только отрядами; река слишком узка, и чем больше около моста скопится катеров, тем лучше цель для фашистских батарей. Их пока не видно, но, надо полагать, они хорошо замаскировались и в нужную минуту покажут себя.

Первым бросить отряд Ястребкова. Он, как вихрь, взбаламутит все, расшвыряет и, как вихрь же, исчезнет. Латенко пусть сначала позлится на огневой позиции, а потом заменит Ястребкова. Одним словом, должна быть карусель: один отряд штурмует мост, второй – стоит на закрытой огневой позиции, готовый к выходу, третий – отдыхает, четвертый – принимает снаряды, топливо.

Отряд Селиванова ударит последним.

Рядом раздалось тяжелое дыхание. Норкин оглянулся. На соседний сук вскарабкался Дятлов. Через плечо у него висел телефонный аппарат, а за спиной радиостанция. Усевшись и прикрепив себя к стволу поясом, он раскинул свое хозяйство и замер, похожий на нахохлившуюся птицу. Норкин крикнул, чтобы к телефону подозвали Ястребкова и Латенко, отдал им последние распоряжения и добавил: