Текст книги "Вперед, гвардия!"

Автор книги: Олег Селянкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)

– Все понял, Ястребков? Больше шума, напористости!.. А ты, Латенко, чуть что – прикрой его огоньком. Как видишь, и тебе работа по характеру. – Последние слова предназначены для того, чтобы вывести капитан-лейтенанта из состояния равновесия. Норкин с удовольствием заметил, что тот начал усиленно теребить ус, закручивать его: верный признак закипающей злости.

Отряд Ястребкова рванулся от берега и, вздыбив носы катеров, понесся к мосту. Видимо, мотористы выжимали из моторов последние лошадиные силы, не значащиеся в формулярах.

На соснах замерли наблюдатели. Внизу – остальные моряки, ожидавшие сведений о бое. И вдруг тишину нарушило ровное гудение одинокого мотора, и тотчас кто-то доложил:

– Гридин баржу ведет!

Норкин оживился. Еще ночью он послал Гридина за снарядами на тыловую базу. Леша задание перевыполнил: не часть снарядов, а всю баржу привел. Значит, можно не скаредничать.

Отряд Ястребкова вылетел на последнюю прямую перед мостом. Теперь противник видит его. Из орудий катеров вырвались короткие языки пламени. Молодец Ястребков! Ведь догадался, ударил из пушек по спуску с моста и сразу закупорил проход.

Фашисты заметались по берегу, открыли ответный огонь из автоматов. А бронекатера, не сбавляя хода, несутся дальше, кромсают берег длинными пулеметными очередями, засыпают его снарядами. В наушниках шлемофона писк, треск и ни одного человеческого голоса. Тоже очень хорошо: командиры катеров так вышколены, так поняли свою задачу, что Ястребкову не приходится отдавать лишних распоряжений.

Пылающий костер возник на мосту. Это горят фашистские машины. Бронекатера уже у моста. Эх, сейчас бы сюда батальон Козлова! Зацепились бы десантники за берег, катера прикрыли бы их огнем в упор – и точка поставлена на переправу!.. Но нет здесь батальона. Плетется он где-то в хвосте…

– Вас Усатый просит к телефону, – говорит Дятлов, умышленно сдваивая букву «с», из-за которой Латенко терпеть не может прозвища, прилепившегося к нему.

– Мне пора? – спрашивает Латенко.

– Подождешь, – усмехается Норкин: Латенко «завелся» и налетит на фашистов с неменьшей яростью, чем Ястребков. – Ястребков скоро будет возвращаться.

Ястребков вернулся, недовольный скоротечностью своего налета, готовый ринуться обратно, но комдив его словно холодной водой облил:

– Иди за снарядами. Да истеричность не забудь там сдать Гридину.

Ястребков посмотрел вверх на Норкина, махнул рукой и пошел к катерам, сразу ослабший, вялый. И опять Норкин был доволен: пока Ястребков обижается, матросы примут снаряды и немного отдохнут.

– Товарищ капитан-лейтенант! Товарищ комдив! Это кричит Карпенко. Он стоит внизу, задрав голову, отчего кажется, что его широкое лицо закрывает все тело.

– Слушаю вас.

– Прибыл в ваше распоряжение! – кричит Карпенко, хотя можно разговаривать и обыкновенным голосом. – Все в порядке!

– Хорошо, – говорит Норкин, не столько отвечая инженеру, сколько одобряя действия Латенко, который уже вступил в бой.

– Мне вам нужно что-то сказать!

– Попозже немного.

– Срочное и очень важное!

Норкин поморщился, еще раз взглянул на мост, на катера, снующие около него, и, наказав Дятлову докладывать ему о всех действиях и бронекатеров и противника, спустился вниз.

– Слушаю вас, – сказал Норкин, опустившись на землю и рассматривая руки, липкие от смолы.

Карпенко подошел к нему вплотную и шепотом подробнейшим образом передал ему и содержание письма Семенова, и свою беседу с Головановым и Ясеневым.

– Из минометов бьют по нашим! – докладывает Дятлов.

– Но я им так и сказал, что все это вранье, злостное вранье, – зудит Карпенко.

– Латенко переносит огонь в тыл врага!

– Отставить! Его цель – мост! Селиванову прикрыть Латенко огнем! – приказывает Норкин.

Хлопают выстрелы у Паричей. Рявкают пушки здесь, у соснового бора.

– И еще одна новость, товарищ комдив, – продолжает Карпенко. – Ковалевская и Чигарев поженились…

Ага, задело! Неприятно, голубчик? То-то и оно…

– И вообще у них там на этот счет свободно. Из работников госпиталя только одна жена Селиванова и держится. Остальные гуляют напропалую!

– У вас всё?

– Всё. – На лице Карпенко злорадство.

– Осматривайте катера, возвращающиеся из боя. Со мной держите связь, – говорит Иоркин и снова лезет на сосну.

Нечего сказать, хорошие новости привез Карпенко. Чигарев и Ковалевская – этого и следовало ожидать. А вот Катя… Ведь верил ей, скучал, ждал встречи… Видно, правы люди, когда говорят, что ни одной женщине, кроме матери, нельзя доверять…

– Товарищ комдив! – кричит Дятлов.

– Иду, иду, – отвечает Норкин и быстрее карабкается по сучкам.

2

Бой у моста напоминал борьбу людей со взбунтовавшейся рекой: вода бросается на земляную перемычку, просачивается сквозь нее, ежеминутно грозится вырваться из водохранилища, куда ее загнали люди. Однако строители зорко следят за поведением воды. Стоит ей просочиться где-нибудь, как к этому месту подбегут люди, и глядишь – заделана накрепко лазейка.

Здесь вместо беснующейся воды были фашисты: за то короткое время, пока сменялись отряды, они, подобно струйке, робко, но торопливо бежали на мост, за ними широкой серой лавиной устремлялись остальные.

«Карусель» безнаказанно заканчивала второй оборот. Норкин забрался на самую вершину сосны и не отнимал бинокля от глаз. Ему не нравилось, что фашисты не оказывают сопротивления. Неужели у немцев нет ни танков, ни пушек, ни крупнокалиберных пулеметов? Конечно, есть. Тогда где они сейчас? Почему молчат?

А время торопило, подстегивало: отряд Селиванова, готовый к выходу, ждал только сигнала. И тогда Норкин приказал вызвать к телефону Селиванова и Курочкина, а когда они пришли, – сказал:

– Вот что, Ленчик… Курочкин пойдет сзади тебя в засаду… Курочкин! Слышишь меня?

– Так точно, товарищ…

– Ну и хорошо. Твоя «катюша» должна выждать момент и ударить в самую решительную минуту. Ясно?.. Тогда – марш!

Селиваноз, шагая к катерам, пытался разгадать мысли Норкина. Что он задумал? Почему посылает Курочкина? В каждом отряде есть один катер с «катюшей», но раньше комдив держал все эти катера около себя, создав как бы особую группу, способную мгновенно нанести мощный огневой удар. Это было понятно и возражений не вызывало. Почему же теперь он отказывается от первоначального, как Селиванову казалось, правильного варианта?

Так и не ответил Селиванов на этот вопрос. А командиры катеров не задумывались: комдив приказал, значит – делай. Ему с сосны виднее.

А что же видно Норкину? Только одно: противник что-то затевает. Значит, нужно внести какие-то изменения в характер боя, чтобы опять ошеломить противника, спутать его расчеты на первое время. Вот он и послал катер Курочкина в засаду. Что из этого выйдет – видно будет.

Курочкин, вернувшись на катер, еще раз посмотрел на лоцманскую карту Березины. Как командир, он уже изучил этот участок реки до моста, но тогда смотрел на фарватер, а теперь особое внимание обратил на береговую черту.

– Командир отряда отходит, товарищ лейтенант, – докладывает Курочкину пулеметчик из верхней башни.

– Хорошо, – отвечает Курочкин и снова ищет на карте место для засады. Ага, кажется, нашел. Вот тут, у правого берега, карандашом нанесена полузатонувшая баржа. Интересно, можно или нет втиснуться между ней и берегом?

– Весь отряд снялся! – теперь уже нетерпеливо Докладывает пулеметчик.

Что ж, попытка не пытка…

– Отдать носовой! Малый вперед!

На середину реки вышли три бронекатера серо-стального цвета и понеслись к мосту, залпами усиливая неразбериху в рядах отступающего противника. Четвертый – зеленый с желтыми пятнами на бортах – крался вдоль берега, прячась за кустами.

В узкую прорезь смотровой щели Селиванову видны торцы толстых бревен настила на мосту, трупы, разбитые остовы машин. Несколько солдат, работая оглоблями, как рычагами, торопливо скидывают в реку машины, трупы лошадей, повозки. Вслед за ними, почти во всю ширину моста, двигаются тупорылые грузовики, которые, словно сердясь на медлительность продвижения, выбрасывают из выхлопных труб черные сгустки дыма. Вдоль перил цепочками бегут пехотинцы. Все это знакомо по предыдущему налету. Только тогда, кажется, машин было значительно меньше и на их дверцах виднелись другие знаки. Чтобы проверить себя, Селиванов спросил Волкова, стоявшего рядом с ним в рубке катера:

– Волков, эти были или нет?

– Нет…

Значит, к переправе подошла новая часть. Что ж, посмотрим, из чего они сделаны.

– Открыть огонь! – приказал Селиванов.

Длинная очередь крупнокалиберного пулемета хлестнула по солдатам, расчищавшим проход, потом прошлась и по тем, которые жались к перилам. Селиванову невольно вспомнилась трава, падающая под скользящим ударом косы: она падает так же последовательно и таким же плотным рядом.

Вот снаряд ударил в передние колеса грузовика, взбиравшегося на мост. Грузовик подпрыгнул, словно спасаясь от ожогов пламени, вспыхнувшего у него под, мотором, и рухнул грудой пылающих обломков.

По броне зацокали фашистские пули, забарабанили осколки. К этим звукам уже привыкли, и никто из моряков не обращал на них внимания. Вдруг свинцовые брызги ворвались в смотровую щель, в которую смотрел Селиванов. Обожгло лицо. Селиванов инстинктивно прикрыл ладонью глаза. Нет, все в порядке. Только лицо чуть покалывает и кровь сочится.

– Перевязать? – спрашивает Волков.

– Вперёд, а не на меня смотри! – кричит Селиванов, Волков опять наклоняется к смотровой щели. Рокочут пулеметы. Часто-часто, с предельной скоростью рявкают пушки. Катер Селиванова наращивает темп боя.

И вдруг от удара вздрогнул весь катер.

– Пробоина в носовом кубрике, – докладывает матрос.

Новый удар. Селиванов и Волков видят, как на носу катера взметнулся столб пламени. Теперь доклада не поступает. Значит, погибли там матросы…

– Самый полный вперед, – тихо говорит Селиванов.

Ревут моторы, катер еще больше приподымает нос. Селиванов украдкой вздыхает облегченно: пробоина оказалась выше воды и пока не страшна. Теперь бы только обнаружить эти пушки, бьющие из-за угла. Селиванов и Волков осматривают берега и прибрежный лес. Ничего подозрительного не видно.

Мимо проносится катер лейтенанта Загороднего. Катер – пылающий костер. Огонь пляшет, беснуется около рубки, вырываясь из пробоины в бензиновом отсеке. Вокруг быстро и спокойно, как на учении, работают матросы: они засыпают огонь песком, закрывают матами. Лейтенант Загородний закрыл пробоину своей кожаной курткой и что-то кричит. Огненные струйки бегут по рукавам его кителя.

– Танки! Танки! На левом берегу! – врывается в наушники голос лейтенанта Никифорова, идущего последним. – Переношу огонь на них! Прикрываю вас!

– Лево руля! – командует Селиванов. Катер валится на борт, в смотровой щели мелькают мост, горящие на нем машины.

Еще один удар потрясает катер. Глохнут моторы, зарывается в воду нос катера. Теперь вода наверняка заливается через пробоины… Селиванов и Волков, словно сговорившись, распахивают обе двери рубки и выскакивают на палубу. На корме – пожар.

Матросы мгновенно затушили его.

«Тысячу раз прав был Мишка, когда гонял нас по пожарным тревогам!» – вихрем проносится в голове Селиванова, но спрашивает он о другом:

– Что с моторами?

– Оба временно вышли из строя, – говорит Волков, уже успевший заглянуть в машину.

Селиванов ругается и со злостью и тоской смотрит на берега, на мост. А пули и осколки свистят, гудят, фыркают. В кубрик тащат первых раненых. Катер течением медленно относит от моста. Но башня стрельбы не прекращает.

Селиванову виден катер Никифорова. Он развернулся носом к кустам ивняка и яростно бьет по ним из пушки, В воздух то и дело взлетают комья земли и вырванные в корнем кусты. Оттуда, будто дразнясь, всовываются красные языки. Так вот вы где засели, голубчики! Эх, добраться бы до вас! Но моторы не подают признаков жизни.

Серо-желтое облако неприятно пахнущего дыма ваползает на катер. Селиванов чихает и морщится. Из дыма вылетает катер Загороднего: он выручил товарища, хоть на время спрятал его от противника за спасительной пеленой дымовой завесы. Селиванов перескакивает на катер Загороднего, осматривается. Палуба засыпана песком, на ней валяются зацепившиеся за острые углы железа обрывки истлевших матов, одежды; из пробоины пузырем торчит пробковый матрац; руки лейтенанта Загороднегв в волдырях ожогов.

Еще секунда на размышление: куда идти? К танкам или к мосту? Катер Волкова пока считать нечего. А что может сделать один Никифоров против танков? Да еще и неизвестно, сколько их. Два? Пять? Одиннадцать?

И все-таки Селиванов командует:

– К мосту!

Эх, сейчас бы побольше пушек! Тогда можно показать им, где раки зимуют! Но что сделаешь с двумя катерами? Курочкин, Курочкин, где ты? Почему спишь, когда в бею гибнет твой родной отряд?

Молчание Курочкина взволновало не одного Селиванова. Норкин со своего ка-пэ прекрасно видел, как отряд Селиванова атаковал мост, как неожиданно из кустов ивняка блеснуло пламя, как окутался дымом один иа катеров. Михаил понимал, что эта танковая засада и была как раз тем сюрпризом, который исподтишка готовил противник. По мнению Норкина, именно сейчас и должен был вступить в игру катер Курочкина: взять под свой контроль мост и тем самым развязать руки Селиванову для борьбы с танками. Но катер Курочкина словно утонул где-то между местом боя и огневой позицией. А Селиванов нуждался в немедленной помощи. И Норкин бросил в бой сразу и отряд Латенко и отряд Ястребкова. Отряд Баташова—последний резерв, с которым решил идти сам.

Норкин тщательно осматривал реку, но катера Курочкина не мог найти. И тут неприятный холодок пробежал по спине: а вдруг Курочкин умышленно подводит и его и дивизион? Вдруг он умышленно обрекает на провал всю операцию? Не мстит ли он за отца?..

Михаил обнял качающийся ствол дерева и прижался щекей к золотистым чешуйкам коры. Все может быть, все Может быть… Что знает он о Курочкине? Окончил морской техникум, судоводитель, но в заграничные плавания его не пустили; младший лейтенант запаса, командир взвода в экипаже; скромный, застенчивый, исполнительный, дело свое знает…

Дернула же нелегкая выпросить его к себе командиром катера! Почему? Да так просто. Не было одного командира, а он попался на глаза, понравился…

Вспомнились и слова Ясенева, которые он сказал, узнав о желании взять Курочкина к себе в дивизион:

– Что ж, у нас дети за отцов не ответчики… Только все же присматривай.

Присмотрел, так присмотрел, что хоть в петлю лезь!.. Отсиживается, наверное, этот скромник в кустах и посмеивается… И что обиднее всего – его не привлечешь к ответственности. Выскочит из засады после боя и прикинется дурачком, скажет, что этот момент считал самым подходящим…

А Курочкин в это время стоял между берегом и полузатонувшей деревянной баржой. Ее надстройка прекрасно маскировала «катюшу», а сам катер сливался окраской с берегом. Курочкин со своей позиции видел больше, чем Норкин и Селиванов: один из них был далеко, второй невольно распылял внимание между противником и своими катерами. А у Курочкина и задание было – наблюдать. Он даже, правда случайно, заметил первый выстрел танков, Тогда снаряд не попал ни в один из катеров, пронесся над ними и остервенело, словно со злости, рявкнул среди своих солдат, уже сгруппировавшихся на правом берегу. Курочкина так и подмывало предупредить товарищей, но он сжал кулаки в карманах и промолчал: вдруг противник засечет его радиостанцию? Тогда из затеи с засадой ничего не выйдет. А ведь комдив вполне определенно сказал: «Главная задача – не дать им переправиться».

– Катер Волкова вышел из строя, – говорит рулевой, словно Курочкин не стоит с ним рядом и не видит этого сам.

– Катер Загородиего горит! – докладывают из орудийной башни.

– Катер Никифорова один с танками дерется! – кричит пулеметчик.

Это не были просто уставные доклады матросов. Нет, матросы упрекали своего командира в бездеятельности, намекали, правда пока еще очень туманно, на то, что не трусит ли он?

Обычный нежный румянец сошел со щек Курочкина. Он сейчас походил на больного или труса, боящегося покинуть свое убежище, обнаружить свое присутствие. Даже губы у него обескровели.

И действительно, Курочкин боялся, но это был страх, нисколько не похожий на тот, который ему довелось испытать однажды. Тогда (это было еще до поступления в техникум) он вышел из библиотеки с томиком Пушкина, раскрыл его и так увлекся музыкой стиха, что пришел в себя только лишь услышав совсем рядом рев сирены машины скорой помощи. Курочкин вскинул голову и увидел наползающий на него радиатор. Вот тут на него и напал страх. Он сковал руки, ноги и горло.

Теперь совсем иное. Курочкин, нимало не задумываясь, немедленно вылетел бы из засады и сунулся в самую гущу боя, но будет ли это правильно? Этого ли от него ждут? Настал ли тот момент, ради которого его послали сюда?

Оказывается, принимать решения гораздо труднее, чем выполнять чужие приказы.

Борьба с самим собой была еще мучительнее и оттого, что он верил в товарищей, знал, что командир дивизиона придет на помощь отряду. Когда это произойдет? Вот этого Курочкин и не знал. Может быть, пройдет еще несколько минут, и поздно будет вылезать ему из засады: без него справятся с фашистскими танками.

Кому-кому, а ему, сыну человека, которого обвиняли во вредительстве, нельзя ошибаться, ему не простят опоздания.

Над рекой прокатился оглушительный взрыв. Там, где еще недавно был катер Никифорова, сейчас кружилась и пузырилась вода. Катера Волкова и Загороднего снова понеслись к мосту. Курочкин всмотрелся и понял, почему. По мосту на полном ходу шли два тяжелых танка. Первый, как мощный снегоочиститель, толкал перед собой кучи лома, откидывал их к перилам, треснувшим под таким напором, и сваливал все лишнее в реку. Второй прикрывал его и почти непрерывно стрелял по двум катерам, мечущимся у моста. А за танками, уверенные, что проход будет очищен, из леса шли машины с пехотой, вскачь неслись повозки. Громоздкие лошади неуклюже вскидывали толстые зады. В промежутках бежала пехота. Этот поток временно сгрудился около входа на мост и, как вода, встретившая на своём пути неожиданное препятствие, пополз в стороны, залил все поле. Словно ярмарка раскинулась перед мостом.

Курочкин, впервые в жизни, матюкнулся от радости неокрепшим юношеским баском, сдвинул фуражку с мгновенно вспотевшего лба и толкнул ручки машинного телеграфа до отказа вперед. Катер рванулся и вылетел из-за баржи. Грозная «катюша» приподнялась, чуть развернулась, и первые мины взорвались среди фашистов. За первыми последовали вторые, третьи.

На мосту пылали оба танка. Вот башня одного из них подпрыгнула, упала в воду, а еще через секунду и сам он раскололся. Но зато и катер Загороднего вспыхнул, как пакля, пропитанная керосином, лишился хода и, покачиваясь на волнах, поплыл по течению. К нему подлетел катер Волкова, и Курочкин видел, как Селиванов в одной черной от копоти тельняшке перескочил на него.

В этот момент что-то похожее на гром ахнуло рядом, и Курочкина захлестнула непроглядная мгла. Когда она рассеялась, он увидел покачивающиеся берега и нос катера, неудержимо катящийся куда-то в сторону. Курочкин хотел прикрикнуть на рулевого, повернул голову в его сторону и не увидел рулевого. Его окровавленное тело лежало около большой пробоины в двери рубки. Тогда он взялся за липкий штурвал и, переложив руль, повернул катер к мосту. В голове, казалось, работали тысячи кузнецов. Они безжалостно били по каждой клеточке мозга. Левая рука не поднималась, а по спине ползли горячие струйки…

Не успела успокоиться вода там, где еще недавно бился катер Никифорова, а на танки фашистов, стоявшие в засаде, уже обрушился первый залп «катюш».

Дело в том, что Никифоров, желая наверняка попасть в танки, все время крутился вблизи их засады, и залп с других катеров с одинаковым успехом мог поразить как танки, так и его. Теперь же залпы «катюш» легли на берег, огонь сожрал листву кустов, и танки стали отчетливо видны. Это послужило сигналом: армейская артиллерия обстреливала танки с закрытых позиций, отряды Ястребкова и Латенко били их в упор, а десятки штурмовиков закружились над берегом, полянками, лесом. Скоро с танками все было кончено.

И тут мост вздулся, приподнялся и одним своим пролетом рухнул в воду.

– Успели, дьяволы! – выругался Норкин и начал спускаться со своего наблюдательного пункта.

Курочкин еле справлялся с катером, который бросался то влево, то вправо, то начинал почему-то лезть к облакам, хлопьями застывшим на небе. Курочкин вглядывался в реку, отыскивая фарватер, и все-таки вел катер, хотя конец реки терялся между облаков, принимавших самые причудливые формы.

– Что он там рыскает, словно надрызгался, – проворчал Волков, которому катер Курочкина не давал выйти вперед. – А все-таки, товарищ старлейт, здорово выбрал он момент и пластанул их!.. Куда, куда прешь!? – Это уже Курочкину, который чуть не протаранил дымящийся катер Загороднего.

– Обгоняй его, – сказал Селиванов Волкову.

Волков включил сирену и несколько раз махнул с левого борта белым флагом. И случилось странное: дверь рубки на катере Курочкина не открывалась, но все видели, как из нее высунулась кисть руки, вяло приподнялась, опустилась и снова исчезла.

Обгоняя катер Курочкина, Селиванов осмотрел его и невольно вздрогнул: три больших пробоины – под безмолвнои башней, в рубке и у машинного отделения – пугали своей чернотой.

Катер Курочкина круто повернул к пескам чуть повыше соснового бора и, не сбавляя хода, выбросился на берег. Мотор заглох. Но не откинулся ни один люк, не вышел на палубу ни один человек.

Норкин, а за ним Селиванов, Волков и другие моряки подбежали к катеру Курочкина, взобрались на его палубу. В лучах заходящего солнца она нежно поблескивала тонким слоем смазки. Все аккуратно лежало на своих местах, и если бы не это зловещее безмолвие да не опалины от залпов «катюш», то можно было бы подумать, что катер и не участвовал в бою.

Селиванов открыл дверь рубки и посторонился, пропуская вперед Норкина. Солнце, ворвавшееся в рубку, сверкнуло позолотой надраенной медяшки и осветило три неподвижных тела, лежащих на палубе. Сверху лежал Курочкин. Его белые волосы потемнели, слиплись на затылке. Китель был разорван на спине. Из раны чуть сочилась кровь. – Норкин осторожно взял со столика журнал боевых действий и вслух прочел последнюю запись:

«18. 52. Убиты пулеметчик и рулевой. Башня и машинное отделение не отвечают; командир катера младший лейтенант Курочкин ранен в голову и спину. Выхожу из боя…»

3

Задача, стоявшая перед дивизионом, была решена; фашистам не удалось прорваться по мосту. Однако никого из катерников это не радовало: много товарищей убито и ранено в этом бою. Досталось и катерам. Три из них надолго вышли из строя, один – взорвался.

Куда бы ни заглянул Норкин – везде кровь, везде следы отчаянной борьбы со смертью за свою жизнь и за жизнь своего катера.

Новая партия раненых уже отправлена в госпиталь к Сковинскому. Скоро тральщики поведут в Киев первые искалеченные, истерзанные катера. На высоком берегу под соснами мелькают лопаты. Там роют братскую могилу. В нее одним из первых будет положен младший лейтенант Курочкин.

– Всё осмотрел, товарищ капитан-лейтенант, – говорит Карпенко, вытирая руки паклей. Он взволнован и бледен.

– Ну?

– Своими силами ни один не восстановить.

Норкин предвидел такое заключение и все-таки вздрогнул, услышав приговор специалиста. Тает дивизион, тает. Вчера – тральщики, сегодня – бронекатера…

– Отправить в Киев.

– А я?

– Что вы?

– С ними?

Норкин вскинул на него удивленные глаза. Что за человек Карпенко? Дурак или… трус? Неужели не понимает, что в Киеве и без него специалистов – пруд пруди, а здесь он единственный,?

– Я к тому сказал, что во время ремонта хозяйский глаз нужен.

Тоже верно. Хозяйский глаз везде нужен. Но где нужнее? Здесь идут бои, и, если судить по результатам первых двух дней наступления, флотилия скоро упрется в Бобруйск. Тогда всем придется возвращаться в Киев или идти к Голованову на Припять. Это и ребенку ясно. Успеют за это время отремонтировать катера? Нет. Едва ли дотащат до мастерских.

– Останетесь здесь, – твердо говорит Норкин и отворачивается.

Тела моряков, зашитые в тюфячные наволочки, несут к соснам. Норкин поспешно встает и вытягивается, как при встрече самого высокого и уважаемого начальства. Медленно поднимаются в гору провожающие.

– Комендоры… по катерам! – командует Норкин, и десятки людей скатываются с обрыва, исчезают в башнях. – Волков! – Лейтенант Волков подходит. Он в наглаженных брюках, в чистом кителе. Даже фуражка не заломлена на затылок, а сидит строго по-уставному. – Командуй салютом… Двенадцать залпов…

– Есть, товарищ капитан-лейтенант, – чуть шевелятся дрожащие губы.

– Фугасными, фашистам вдогонку и на дальнем прицеле, – поясняет Норкин.

Гремят дружные залпы. Шуршит осыпающаяся земля… Опустив обнаженные головы, стоят моряки над холмиком свежей земли. Сколько подобных холмиков уже поросло травой, сколько сравняли буйные ветры и воды… Сколько их еще будет впереди?

К берегу бесшумно подошел полуглиссер. Из него вылез Семёнов и неторопливо поднялся на горку.

– Не мог подождать-то меня, – сиплым голосом говорит Семёнов. Чувствуется, что он взволнован по-настоящему, и Норкин прощает ему все несправедливые нападки, грубости и даже вчерашнюю нераспорядительность.

Так уж получилось, что начальство здесь бросило последнюю горсть земли.

– Всех их сегодня же представить к награде, – говорит Семёнов, громко и долго сморкается в носовой платок. – Всех, кто отличился… Вообще, всех!

Летняя ночь плывет над землей. Ветер утих. По стойке «смирно» замерли сосны. Комендоры дерном обкладывают холмик. На вершине его растет пирамида из гильз. Все знают, что гильзы соберут безжалостные интенданты, но носят их, носят: кто будет брать гильзы, тот невольно поклонится павшим.

– Теперь слушай новый приказ, – сказал Семенов, как только моряки разошлись по катерам. – Пошли тральщики к мосту. Пусть разведают, есть проход или нет. Потом дальше думать будем.

– А не опасно одним тральщикам? Немцы наверняка прячутся по берегам. Может, послать прикрытие? – осторожно предложил Норкин.

– Я ведь тебе только задачу дал, а дальше – твоё дело, – охотно согласился Семенов.

Карпенко с тревогой прислушивается к спокойным голосам недавних, казалось бы непримиримых врагов: неужели помирятся?

Норкин отдал приказ, и два тральщика и отряд старшего лейтенанта Баташова исчезли в темноте.

После ранения Никишина, по молчаливому согласию командиров других тральщиков, Мараговский стал ведущим. Он правдами и неправдами добивался права участвовать во всех операциях. Вот и сейчас, когда потребовалось выделить два тральщика, он заявил, что нужен лишь один, а на другом пойдет он сам, так как получил на это личное согласие комдива.

– Не верите? – спросил Мараговский у командиров тральщиков. – Проверьте сами.

Конечно, никто, даже Гридин, который шел с катерами, не осмелился обратиться к Норкину с таким вопросом. Катер Мараговского пошел головным.

Мараговский, надвинув на глаза козырек фуражки, как в обыкновенном походе, сидел перед рубкой на надстройке кубрика, изредка бросая короткие указания рулевому Моисееву.

Вот и Паричи. Столбы огня подымаются над горящими домами. Между ними бегают солдаты. Они тушат пожары, тушат так же яростно, как недавно шли в бой. На берегу около вещей, сваленных кучами, толпятся жители. В Паричах и на берегу изредка рвутся тяжелые немецкие мины, прилетающие сюда из ночи. На них никто не обращает внимания.

– А-а-а, чтоб тебе повылазило! – вдруг дико орет Моисеев и разражается таким потоком отборной брани, что все опешили.

– Моисеев! – наконец кричит Мараговский и показывает кулак.

– Да спасу же нет, товарищ главный! – уже более спокойно отвечает Моисеев и левой рукой зажимает рану ниже поясницы. – Ведь угораздило же сволоту!

Копылов, уже просунувший в рубку свою плутоватую рожу, переводит глаза с рук Моисеева на маленькую дырку в стенке рубки и кричит не менее дико, чем недавно Моисеев:

– Санитары! Носилки в рубку!

Моисеев выпускает из рук штурвал, бросается за Копыловым, но спохватывается и возвращается на свое место. Катер, рыскнув, снова поворачивается к мосту.

А неугомонный Копылов уже проталкивает в рубку Жилина, через плечо которого перекинута санитарная сумка.

– Кого перевязать? – спрашивает Милин.

– Моисеева, – подсказывает из-за его спины Копылов.

– Иди ты! Изничтожу! – орёт Моисеев.

В ответ раздается хохот. Всем давно нужна разрядка, и теперь до слез хохочут прибежавшие минёры, катается от смеха по надстройке Мараговский, не может сдержать улыбки Гридин. Моисеев несколько секунд удивленно смотрит на них, потом улыбается, безнадежно машет рукой и говорит:

– Давай носилки! Ранение почти смертельное, поскольку в зад угодил.

Мараговский становится к штурвалу, а Моисеева осторожно выносят из рубки и кладут на надстройку. Жилин склоняется над ним.

– Скажи пожалуйста, даже кончик осколка видать…

– Ты тащи его, а глядеть потом будешь! – злится Моисеев.

Жилин смотрит на свои руки, перепачканные маслом, и качает головой.

– Пусти, – говорит Копылов и протискивается вперед. Осторожно нащупывает осколок.

Моисеев прижимается ртом к рукаву фланелевки. Резкий рывок. Моисеев дергается.

– Скажи пожалуйста, вырвал… Моисееву накладывают повязку, а он ворчит:

– Ну почему я с детства такой несчастливый? Все люди как люди, а я рыжий. Сколько из-за своих волос натерпелся – не счесть!.. Попал на фронт – и тут не повезло. Ни медали завалящей, ни благодарности приличной. Другой хоть раной похвастается, а я…

– Мы тебе справку дадим, что ты шел на врага грудью, а он ударил с перелетом, – успокаивает Копылов.

– Иди ты со своей справкой знаешь куда? – беззлобно огрызается Моисеев.

У моста оказался взорван только один пролет. Его быстро расчистили, обозначили проход. А теперь что делать? Возвращаться в Паричи и тушить пожары? Там и так народу хватит.

– Может, пройдем дальше, разведаем? – предлагает Баташов. – Повиснем на хвосте у фашистов и будем дожидаться своих. Мимо нас не проскочат.

– Пошли, – соглашается Гридин после недолгого раздумья.

– Только теперь я головным. Сам понимаешь. Гридин кивает головой.

Чуть слышно журчит вода под форштевнем катера. Темная от склонившихся над ней деревьев, она кажется плотной, густой, вязкой. С приглушенными моторами крадутся катера вдоль обрывистого, заросшего ивами берега. Моряки всматриваются в гладкую поверхность реки, прислушиваются к шепоту леса, подступившего к самой воде. Волны плавно набегают на берег, ползут по обрыву и откатываются назад, обнажая уходящие в воду корни деревьев, похожие на узловатые вены на старческой руке.