Текст книги "Костры партизанские. Книга 2"

Автор книги: Олег Селянкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц)

– Исправное, хоть сейчас огонь открывай, – наконец сказал Афоня, глянул на Виктора и удивился, даже обиделся: – Ты чего на меня глаза пялишь? Возликовал, что можно проверить, какой я артиллерист?

– И вовсе не проверяю, мне просто чудно: ты в армейской артиллерии служил, а с танковой пушкой запросто управляешься, – поторопился Виктор успокоить его.

– Ну и хитер! Будто сам не знаешь, что все орудия одинаковы! – засмеялся Афоня. – Есть у них, конечно, и отличия разные, но принцип действия один. Ну, например, замок поршневой или клиновой…

Чтобы окончательно не завраться и не разоблачить себя, не выдать Афоне, что в военном деле он слабак, Виктор поспешил перевести разговор:

– Хватит тебе миловаться с ней, хватит. Давай лучше танк осмотрим. Или забыл, какое нам приказание обязательно выполнить надо?

Осмотрели танк – утвердились в догадке, что водитель привел его сюда, почувствовав свою скорую смерть: и топливо еще было, и снаряды – двадцать три штуки! – имелись. Даже большой подрывной патрон с запалом нашли. Вот и получилось, что задумали танкисты одно, а довести дело до конца не успели – смерть опередила.

– Как видишь, бабахнуть его запросто можно, – сказал Афоня, скручивая цигарку. – Только что за радость просто так бабахнуть? Вот если бы… – начал Афоня и замолчал, словно вдруг забыл о том, что хотел сказать.

Виктор, который уже загорелся азартом, не выдержал, спросил нетерпеливо:

– Что конкретно имеешь в виду?

– Дождаться ночи и открыть огонь по Степанкову. Вот замечется Зигель, когда снаряды начнут рваться под окнами комендатуры! – выпалил Афоня, помолчал и продолжал, уже не скрывая огорчения: – Только как в комендатуру целиться, если ее отсюда не видно? Если нет ничего, чтобы данные для залпа вычислить?

– И корректировать огонь некому, – поддакнул Виктор, вложив в эти слова все, что знал о стрельбе из пушек.

Снова надолго замолчали. А солнце тем временем почти закончило свой дневной путь, и тени деревьев, становясь все длиннее, легли на болото. И хотя солнце все еще щурилось с голубоватого неба, из леса и с болота поползла прохлада.

– Слышь, Афоня, а что, если мы несколько раз просто выстрелим в сторону шоссе? Ночью выстрелим? Когда машины там пойдут? – вдруг предложил Виктор. – Сейчас, пока еще светло, пройдем до тракта по следу танка, прикинем расстояние, ну и… Направление и расстояние получим! Или того мало, чтобы хоть примерно туда снаряды послать? Фашистов, скорее всего, не побьем, но зато, представляешь, как они дрожать до утра будут?

Афоня возражать не стал, и, выбравшись из танка, они неспешно пошли по прошлогоднему следу танка, угадывая его по сломанным деревцам.

– А если ненароком на фашистов нарвемся, если они спрос начнут? – только и спросил Афоня, когда стал отчетливо слышен гул машин, идущих по тракту.

– Мы же полицаи, – пожал плечами Виктор. – Можем ответить, что патрулируем по приказу старшего.

Чуть поспорив, сошлись на том, что от танка до тракта около двух километров. Мало это или много для танковой пушки – Виктор не знал, а спросить не осмелился: побоялся разоблачить себя в глазах Афони: что ни говорите, а не он, Виктор, сегодня и орудие осматривал, и зарядил его, и взрывчатку между снарядами пристраивал. Правда, пока, похоже, Афоня ничего не заподозрил, но лучше не испытывать судьбу еще раз.

Потом несколько часов сидели около танка: ждали, чтобы ночь набрала силу, чтобы на тракте зашумела хоть одна машина. Месяц уже скособочился над елью, Большая Медведица уже наклонила свой ковш к земле, предупреждая, что скоро выплеснет рассвет, а на тракте было по-прежнему удручающе тихо. Ожидание измотало нервы, и поэтому Виктор почти крикнул, едва услышал нарастающий звук мотора:

– Пора, Афоня!

Прогудела броня под каблуками сапог Афони, и опять нависла тишина, теперь и вовсе невыносимая.

Но вот слепящее пламя вырвалось, казалось, из ночи, и почти тотчас же ужасный грохот обрушился на лес, на Виктора. И был он так невероятен, что Виктор невольно припал к земле, восторгаясь той силой, которую возродил к жизни Афоня, и боясь ее.

Сколько прогремело выстрелов – этого Виктор не знал, он просто облегченно вздохнул, когда его опять обволокла тишина, когда рядом оказался Афоня – живой, невредимый.

– Бежим? – спросил тот, рукавом вытирая пот со лба. И они, как уговорились ранее, побежали в глубину леса, чтобы запутать следы, если завтра днем немцы или полицаи нагрянут сюда. Ежесекундно были готовы к тому, что за спиной вот-вот грянет оглушительный взрыв и подтолкнет, и все равно он обрушился на них неожиданно. Потом, когда взрывная волна пронеслась дальше, они оглянулись и увидели кровавое зарево, которое, казалось, разлилось по всему небу.

6

Орудийные выстрелы и взрыв, прогремевшие в ночи, как и предполагалось, переполошили многих. И если фон Зигель и его подчиненные, услышав первые орудийные выстрелы, похватали оружие и забились в заранее подготовленные бункера и окопы, если они изготовились к бою и всю короткую ночь внутренне продрожали, ожидая неизвестного удара, то кое-кто из местных уже в последующие две ночи, достав из тайников припрятанное оружие, вышли на лесные дороги. И не очень умело, но зато дерзко именно в эти две ночи были уничтожены три машины с грузами и пятнадцать солдат вермахта, осмелившихся покинуть свое жилье.

Взбеленился фон Зигель, когда ему доложили, что выстрелы те прогремели с советского танка, который благополучно перезимовал в непосредственной близости от его штаб-квартиры – Степанково.

– Ну-с, господин Свитальский, чем вы можете объяснить случившееся? – вкрадчиво-ласково начал фон Зигель, на третий день после случившегося вызвав к себе в кабинет всех своих помощников и Свитальского с Золотарем.

Свитальский, и вовсе осунувшийся за эти дни, только открыл рот, собираясь что-то ответить, но фон Зигель не дал ему молвить даже слова, обрушил на него град вопросов:

– Может быть, вы осмелитесь утверждать, будто танк появился здесь не в прошлом году, а недавно? Может быть, вы считаете, что он пришел из-под Москвы? Или его сбросили на парашюте?.. Или его и не было вовсе? Может быть, все – и выстрелы, и обломки танка, – может быть, все это наша общая галлюцинация? – И уже зазвеневшим от сдерживаемой злости голосом: – Не осмелитесь же вы утверждать, будто там и сегодня валяется не танковая башня, а обыкновенная кастрюля?

Свитальский еще в тот день, когда патруль, посланный на местность, обнаружил на болоте обломки танка, понял, что его карьера самым печальным образом может оборваться в любой час; ему сразу стало ясно, что фон Зигель, чтобы спасти себя, должен на кого-то свалить вину за случившееся. Конечно, он, Свитальский, как начальник местной полиции, для этой цели фигура самая подходящая: русский по национальности, да еще и за порядок в данном районе отвечающий.

А что в оправдание скажешь? Как ни выворачивайся, а советский танк прозевали!

Но кому ни за что умирать хочется? Кроме того, нормальный человек, оказавшись даже вроде бы в безвыходном положении, до последней минуты жизни должен искать что-то, способное если не спасти, то хотя бы облегчить его участь. А Свитальского жизнь в такие переплеты брала, в такие… И он научился не сдаваться, всегда, как бы трудно ни было, пытался выкрутиться. Вот и теперь, как ему казалось, он нашел ход, который еще оставлял ему надежду. Слабенькую надежду. Но чем черт не шутит?

Действительно, а почему бы во всем случившемся не обвинить Гориводу? Как известно, покойника пыткам не подвергнешь, второй раз смерти не предашь.

– Что же вы молчите, господин начальник полиции? Надеетесь отмолчаться? – продолжал сгущать грозовую обстановку фон Зигель.

– Осмелюсь доложить…

– Слышите, господа? Он все же осмеливается!

Фон Зигель иронизирует, но Свитальский улавливает в его глазах мгновенный проблеск интереса и спешит использовать момент:

– Осмелюсь доложить, господин гауптман, что вины своей не отрицаю.

Сказал это, щелкнул каблуками и склонил голову, словно подставил шею под заслуженный удар. Удара, разумеется, не последовало. И тогда он выпрямился, продолжил с большой скорбью в голосе:

– Осмелюсь доложить, господин гауптман, как установлено следствием, известный вам лесничий Горивода являлся большевистским агентом. Прикидывался сторонником нового порядка, а сам Москве служил.

В кабинете, где было тесно от вызванных, вдруг зазвенела тишина: словно все и враз дышать перестали.

Фон Зигель, которому казалось, что он предусмотрел любую, самую невозможную уловку Свитальского, растерялся на какие-то считанные секунды, настолько растерялся, что позабыл хмуриться и сурово, беспощадно глядеть на начальника своей полиции. И тот, уловив это и осмелев, продолжал уже более уверенно, хотя и торопливо:

– Как установлено следствием, названный Горивода, большевиками был специально оставлен здесь для организации саботажа и диверсий. И танк, как нам удалось выяснить, был им запрятан для того, чтобы этим летом внезапно ударить по нашим тылам. Был названный Горивода не одинок. С ним в сговоре пребывал Аркадий Мухортов, который по приказу Гориводы жил в Слепышах и лично вами был назначен старостой деревни и даже к награде представлен.

Здесь Свитальский выдержал паузу, достаточную для того, чтобы фон Зигель и все прочие осознали и запомнили главное: не только его, Свитальского, но и самого господина коменданта ловко обманул подлец Горивода – большевистский агент. Да еще как обманул!

Действительно, все запомнили это. На всякий случай. А Золотарь, кроме того, только сейчас понял, почему еще вчера без всякой вины были схвачены двое полицейских и брошены в застенок.

– Другие двое – Никифор Мышкин и Михайло Долбоносов – нами взяты и во всем сознались, – закончил Свитальский вовсе уверенно, поняв, что фон Зигель, похоже, надежно заглотил приманку; да и как было не сцапать ее, если она и ему указывала путь, может быть, даже не только к спасению, но и к славе? Ведь что ни говорите, а теперь он может рапортовать своему начальству о том, что, проявив бдительность, находчивость и упорство, обнаружил и обезвредил – под корень свел на нет! – группу агентов Москвы! Прекрасно замаскировавшуюся группу!

Правда, фон Зигель уже понял, какую выгоду он может попытаться извлечь из выдумки Свитальского (а в том, что все это ложь от начала до конца, он не сомневался ни минуты), и взглянул на него несколько добрее, можно сказать, – почти ласково.

Однако, чтобы скрыть свои истинные чувства, чтобы обезопасить себя и проверить, все ли предусмотрел Свитальский, выдвигая свою версию, он спросил:

– Горивода? Мухортов? Позвольте, разве не вы докладывали мне, что они искренне преданы нам и убиты врагами Великой Германии?

Ничего подобного Свитальский не докладывал, но, чтобы окончательно войти в милость, предпочел притворно-смиренно склонить голову и даже вздохнуть.

– Осмелюсь доложить, как установлено следствием, тот и другой своими убиты. Изволите помнить или запамятовали за множеством дел, что Горивода в Слепыши к Мухортову хаживал? Теперь точно известна цель тех свиданий: чтобы насчет награбленного золота договориться.

Здесь Свитальский опять сделал паузу, в мертвой тишине прошел до двери кабинета и выскользнул за нее.

Вернулся – положил перед фон Зигелем узелок, который тяжело стукнул о доски стола. Положил и сразу же отошел на свое прежнее место, откуда и сказал:

– Вот оно, то золото. Изъято нами у арестованных. Прошу зафиксировать, что здесь ровно килограмм и сто сорок граммов. Так сказать, с радостью возвращаю Великой Германии то, что у нее пытались украсть.

Фон Зигель чуть приподнял узелок, мгновенно определил, что тут золота явно раза в два больше, чем прилюдно заявил Свитальский, и вовсе подобрел, но сказал строго:

– Сегодня вечером сам буду присутствовать при их допросе. – И кивнул, давая понять, что больше никого не задерживает.

Только в кабинете Свитальского, когда они остались одни, Золотарь осмелился промямлить:

– Рисково вы все это ведете… Вдруг…

– Что вдруг? – взъярился Свитальский. – Думаешь, те не сознаются в том, что я прикажу?

– И все же…

– Никаких все же! Убью, а в протоколе допроса будет записано то, что мне надобно! – отрезал Свитальский и так сверкнул глазами, что Золотарь понял: кого угодно под смерть подведет его начальник, чтобы от себя беду отвести. Ишь, и золото свое, что награбить успел за эти месяцы, торжественно вручил фон Зигелю. Для подмазки.

7

Казалось бы, все продумал, все сделал Свитальский, чтобы его ложь сошла за правду. Даже обвинение в измене не случайно взвалил именно на Никифора Мышкина и Михаила Долбоносова. Первого настало время немедленно убрать: строптив, нахален, и самая главная его вина – кое-что знает о золоте и прочем, что осело в тайнике его начальника. А Михайло Долбоносов… Этот глуп и наивен до невероятности; просто преступление, что подобные люди ходят по земле, видят небо.

Еще когда задумывал возвести напраслину на этих двоих, сразу решил убить Мышкина во время допросов, чтобы лишнего не наболтал. А один Долбоносов, как считал Свитальский, никакой опасности не представлял и в том случае, если им даже гестапо займется: по своему скудоумию такого нагородит, что всех окончательно запутает.

Казалось, все продумал, однако разговор с Золотарем насторожил, вселил в сердце тревогу. Поэтому, наскоро перекусив, поспешил в подвал, где содержались арестованные. Грохая сапогами, прошел в камеру допросов, по его приказу оборудованную с месяц назад. Нарочно здесь ее расположил: чтобы все арестованные сразу же узнавали, что их ждет, если осмелятся запираться.

– Не мог, что ли, кровь хотя бы со стен смыть? Ишь, чуть не до потолка забрызганы, – проворчал Свитальский, усевшись за стол.

– А чего ее смывать, если сейчас за Мишку возьмусь? – буркнул Генка, но за тряпкой потянулся.

И тут Свитальского осенило, он встал, несколько раз прошелся по камере и молодо, звонко приказал:

– Стоп, Генка!.. Ничего этого не убирай, даже наоборот: тащи-ка сюда все, чем при допросах разговариваем!

– Я больше кулаками и сапогами обхожусь, – самодовольно осклабился Генка.

– Все тащи! Давай сюда и этого… Мышкина.

– Он велел кланяться…

– Все равно тащи! И положи у той стены. Чтобы любой, кто сюда войдет, прежде всего его увидел.

Скоро камера допросов выглядела так, как того хотел Свитальский: к стене напротив двери был прислонен труп Мышкина с оскалом окостеневшей гримасы боли, а на столе, заполнив его без остатка, лежали плети, щипцы и все прочее.

Свитальский осмотрел камеру еще раз и сказал:

– Я сейчас выйду, а ты доставь сюда того дурака. И пусть он хорошенько рассмотрит все это.

Вернулся Свитальский минут через тридцать. Мельком глянул на окровавленный труп Мышкина и сразу же метнулся к Долбоносову, положил руки ему на плечи и спросил с огромной заботой:

– Ну, как, Михайло? Не успел еще этот живодер, – кивок в сторону Генки, – заняться тобой?

От синяка у Долбоносова один глаз даже не открывался, из рассеченных и вспухших губ и сейчас сочилась кровь, но Свитальский словно не заметил этого и закончил с явным облегчением:

– Вот и слава богу. А я бегу сюда и все думаю: неужели опоздал?

Свитальский, придерживая Долбоносова за талию, подвел его не к массивной табуретке, намертво прикрепленной к полу, а к единственному стулу, усадил и, словно только сейчас заметив Генку, заорал:

– Пошел вон, скотина!

Генка, разумеется, не стал ждать, когда отрезок трубы, который схватил Свитальский, будет брошен в него, и выбежал из камеры.

Свитальский смочил в воде свой носовой платок и осторожно обмыл запекшуюся кровь около глаз и губ Долбоносова. Проделал все это с такой искренней заботой, что Долбоносов вдруг всхлипнул и доверчиво ткнулся лохматой головой в его плечо.

– Будет, Михайло, будет, – похлопал его по спине Свитальский. – В жизни, сам понимаешь, всякое случается… Давай лучше перекурим это дело, а? – И щедро раскрыл свой портсигар.

Они закурили, сидя – один на стуле, а другой – Свитальский – на табуретке, предназначенной исключительно для арестантов.

Нарушил молчание Свитальский, он заговорил по-прежнему доброжелательно:

– Ты, Михайло, не обижайся на то, что Генка с тобой так несправедливо обошелся: сам знаешь, мозгов у него не густо, а рвение к службе огромное. Вот и допустил оплошность, на тебя, друга моего, руку поднял.

– А я что?.. Как вы, пан начальник, прикажете, – закивал Долбоносов, глядя на окурок, который боялся и положить в пепельницу, как это сделал Свитальский, и бросить на пол.

– Вот и молодец! – улыбнулся Свитальский. – А знаешь, почему я приказал тебя арестовать? Да, да, я приказал посадить тебя в этот подвал. И знаешь, почему? Чтобы жизнь твою спасти!

– Господи, помилуй раба твоего, – перекрестился Долбоносов и со страхом взглянул на своего самого старшего начальника.

А тот продолжал, словно не заметил этого страха:

– Поверь, Михайло, чтобы спасти тебе жизнь, я приказал посадить тебя сюда. Я, брат Михайло, ценю верную службу, за верных мне людей и своей головы не пожалею!

Красиво и с большим душевным накалом говорил начальник полиции, и Долбоносов поверил ему, даже расчувствовался до слез и клятвенно заверил:

– Пан начальник, да ежели вам потребуется… Да я за вас… Всегда…

– Не надо, Михайло, слов, не надо, – даже поморщился от обиды Свитальский. – Или я тебя не знаю?

Вдруг посуровел, пытливо взглянул на Долбоносова.

– Постой, постой, Михайло, а ведь ты хорошую мыслишку мне подкинул… Замечательную мысль подсказал! Ну и голова у тебя!.. Если мы ее, эту мыслишку, в жизнь проведем… Но здесь без твоей помощи не обойтись.

Долбоносов поспешно встал и сказал, преданно глядя в глаза Свитальского:

– Что прикажете, пан начальник?

– Тут дело такого сорта, что приказывать никак нельзя, тут твое добровольное согласие надо.

– Вы приказывайте, а мы согласные. Как моего согласия может не быть, если вы того желаете?

В ответ Свитальский приложил палец к губам, предупреждая об особой осторожности, потом бесшумно, на носках, подкрался к двери камеры и рывком распахнул ее. Только убедившись, что никто не подслушивает, он вернулся к Долбоносову, почти насильно усадил его опять на стул и зашептал:

– Чтобы твоих и моих смертельных врагов, которые еще вчера тебя убить замышляли, чтобы их быстро и наверняка уничтожить, нам с тобой заодно действовать надо. Как пальцы одной руки, мы с тобой теперь действовать должны! – И он сжал пальцы в кулак. Потом отшатнулся от Долбоносова, спросил, пытливо заглядывая в его глаза: – Не отступишь, не погубишь себя и меня?

Долбоносов хотел что-то сказать, но Свитальский зашептал еще более жарко и убежденно:

– Верю тебе, Михайло, как самому себе верю, потому и говорю с тобой откровенно… Понимаешь, надо уличить тех подлецов в измене. Никифора Мышкина и еще двух… Но трудно, ох как трудно это! – вздохнул Свитальский.

Лицо Долбоносова стало злым, щека его задергалась, и сказал он только одно слово:

– Выслежу!

– Уже выслежены, а вот прямых улик пока нет, – развел руками Свитальский. И продолжил так, словно только сейчас это пришло ему в голову: – Слушай… Вот если бы мне или кому другому ты показания дал, что и тебя они вовлекли в черное дело измены! Так бы этих субчиков ущучили, так бы ущучили!

На лице Долбоносова сначала была только прежняя злость, потом оно дрогнуло, на нем явно обозначилась растерянность. Но промямлил он лишь после значительной паузы, показавшейся Свитальскому бесконечной:

– Заявлю, а меня же и пытать станут…

– Да кто тебя пытать станет? Я лично тебя допрашивать буду! Лично!.. А если кто из посторонних на допрос и заглянет, ты повторишь то, что мне скажешь, и все дела… Подумай сам, кто же тебя пальцем тронуть посмеет, если ты сам с повинной придешь? Чтоб мне провалиться на этом самом месте, если хоть в малом вру! – И Свитальский истово перекрестился. – Тут опасность в другом кроется: выдержишь ли ты свою линию до конца?

– Я упрямый – страсть, – самодовольно заверил Долбоносов.

– Что верно, то верно, – поддакнул Свитальский. – Тогда мы так договоримся… А не струсишь, не попятишься? Целуй крест!

Только теперь Долбоносов вдруг и окончательно поверил в то, что сам пан Свитальский действительно нуждается в его помощи. Только поверил – сразу полезло его нутро, сразу осмелев, он немедленно приступил к торговле:

– Погоди – с целованием-то… Ежели договариваться, то до конца… На мою-то долю что перепадет? Когда это дело уладим?

Именно этого, последнего, вопроса больше всего боялся Свитальский, давно подготовил на него ответ и все равно начал не вполне уверенно:

– Понимаешь… Тебя с ними тоже судить будем. Для отвода глаз, может быть, и приговор вынесем…

– Мне все едино, к чему присудите, если все это понарошку будет, – хитро стрельнул в него глазами Долбоносов. – Ты прямо скажи, какую пользу для себя я потом, после суда, иметь буду?

– К медали представлю, – ляпнул Свитальский первое, что пришло в голову.

– Медаль, она для красоты. А мне и для жизни надобно.

– Тогда… Тогда корову дам!

– Стельную?

– Какая понравится, ту и выберешь, – щедро пообещал Свитальский.

– Побожись.

– Истинный Христос! – заверил Свитальский, крестясь на угол, забрызганный кровью.

Только после этого Долбоносов достал свой нательный крест, прижался к нему разбитыми губами, потом не спросил, а потребовал:

– Учи, что говорить надобно…

А уже следующей ночью фон Зигель записал в своем дневнике:

«Сегодня повесили одного полицейского. Очень странный тип человека: хотя дело до физических мер воздействия и не дошло, он, похоже, откровенно сознался во всем, выдал своих сообщников и без малейших признаков страха подошел под петлю».