Текст книги "Костры партизанские. Книга 2"

Автор книги: Олег Селянкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)

Каргин молодцевато заломил фуражку на затылок и скомандовал:

– Командиры взводов – ко мне, а прочие – перекур!

Обшарили весь лес вокруг поляны, где завтра должна была состояться встреча, – ничего подозрительного не обнаружили. Тогда затаились, будто окаменели на местах, указанных командирами. С таким расчетом те места выбраны были, чтобы ни один чужой не проник на поляну незамеченным. Словно умерли на остаток сегодняшнего дня, на всю долгую ночь и на несколько часов завтрашнего рассвета. А дождь все моросил, моросил…

Каргину уже начало казаться, будто он разучился двигаться, когда подбежал Соловейчик и выпалил сдавленным шепотом:

– Идут! Трое!

Из своей засады Каргин скоро и увидел тех троих, увешанных оружием – больше невозможно. Потом сцапал глазами и Пплипчука, который шел им навстречу. Федор с товарищем не отставали от него.

Встретились в центре поляны. Козырнули друг другу, но руки для пожатия ни один не протянул.

Особенно же обрадовало Каргина то, что Федор с товарищем свою задачу толково решали: и прикрыть собой Костю вроде бы не стремились, создавая видимость полного доверия, и в то же время настороже непрерывно были. Даже когда неизвестные кисеты протянули, не оба враз за табаком потянулись, а поочередно!

Перекурили – повели разговор, которому, как показалось Каргину, конца не предвиделось.

Но вот, опять только козырнув друг другу, они разошлись. Теперь Федор с товарищем шагали рядом – плечо к плечу – и чуть сзади Пилипчука, прикрывая его спину.

Каргину очень хотелось сейчас же узнать, о чем они договорились, каково первое впечатление Кости и Федора от незнакомцев, которые уже скрылись в лесу, но он вылез из-под ели и поднял руку. Моментально между деревьями замелькали его бойцы, короткими цепочками потекли к месту сбора роты.

Так быстро все ушли, что Костя не заподозрил, что все это время за ним наблюдали сотни глаз товарищей, готовых в любую минуту броситься ему на выручку.

8

К деревне подошли под вечер, и как раз в тот момент, когда тучи наконец-то разомкнулись и стало видно солнце, которое, хотя и направлялось на покой, было еще сравнительно далеко от вершин деревьев, закрывавших горизонт. И сразу же заметили, что здесь дома справные, около каждого – огород с зеленеющими грядками, а на пруду, который большущий лужей расплылся почти в центре деревни, лениво плавало даже несколько гусей, хотя буквально в считанных метрах от пруда извивался тракт!

Все это заставило глядеть в оба. И скоро Каргин заметил, что почти треть деревни сожжена, похоже – еще в прошлом году: голые березы с обуглившимися стволами и бурьян старательно прятали от людского взгляда печные трубы, изъеденные ветрами и дождями, иссеченные осколками снарядов и мин.

Увидел это сравнительно давнее пожарище – понял: из тех домов, что спалены, мужики наверняка в леса ушли; а гуси, спокойно плавающие около тракта, – «пряник», подброшенный фашистами: дескать, мы нисколечко не притесняем тех, кто нам верно служит, мы создаем им все условия для хорошей жизни.

«Пряник» подбросили, старосту-зверюгу бог весть откуда выкопали и здесь начальником затвердили, а народ все равно не покорился, ишь, весточку прислал: «Помогите!»

Все входы-выходы из деревни блокировали партизаны, которые и сейчас, при солнечном свете, поперли бы в деревню (велика ли сила – шесть полицейских?!), но Каргин приказал ждать ночи и не рыпаться. Вот и ждали, в душе костеря его за излишнюю осторожность. До тех пор костерили, пока разведчики не обнаружили телефонные провода, пока из трех домов, стоявших на краю базарной площади, вдруг не высыпало на будто бы вымершую улицу около двух десятков изрядно захмелевших солдат вермахта.

– Перережу? – спросил Юрка, показывая глазами на телефонные провода.

Пока все складывалось нормально – и Костю оберегли, и дождь передышку дал, и телефонную связь вовремя обнаружили, – поэтому Каргин позволил себе пошутить:

– Чтобы пана старосту о нашем появлении своевременно оповестить? – Помолчал и уже серьезно, тоном приказа: – Проследи, куда эти сволочи на ночь завалятся… А провода перерезать и в последнюю минуту успеешь.

Набрала силу ночь – будто вымерла деревня: ни огонька, ни собака не взбрехнет. И тогда в ее улицы бесшумными тенями скользнули три группы партизан. Каждая имела свое и предельно ясно сформулированное задание: двум надлежало, по возможности, без стрельбы, уничтожить фашистских солдат, вернувшихся в те же дома, а Юрке с двумя товарищами – изловить старосту: обязательно живьем взять!

Каргин долго колебался, долго и мучительно решал, какую группу должен возглавить он лично. Или, может быть, остаться с основным ядром роты, блокируя подходы к деревне?

Последнее, конечно, самое разумное: отсюда он как командир всегда сможет оперативно вмешаться, если случится что-то непредвиденное.

Короче говоря, многое было за то, что ему не следует ходить в деревню, но он впервые за последний год уступил своему желанию и, проверив автомат, зашагал с теми партизанами, которым предстояло напасть на фашистских солдат. Шагал бодро, во всем теле чувствуя необыкновенную легкость; словно невесомым оно вдруг стало.

Фашисты не ожидали нападения, они беспечно спали на перинах и подушках, устилавших весь пол горницы. Хмель и вера в то, что здесь им ничего не угрожает, были настолько сильны, что один из них, проснувшийся то ли случайно, то ли от легкого ветерка, ворвавшегося в горницу вместе с партизанами, немедленно и послушно уронил голову на подушку, как только Юрка, сдерживая голос, сказал ему по-немецки:

– Спи…

В обнимку с оружием спали фашисты. Это и подвело Каргина: когда ему доложили, что автоматов на один больше, чем фашистов, он почему-то не обратил на это внимания, он, посчитав, что в доме все сделано как надо, вышел во двор и сразу же сунулся в хлев, где уловил какое-то шевеление. Только шагнул за порог хлева – на него с сеновала и прыгнул фашист, стиснул шею рукой и давай ломать. И вдруг, захрипев, кулем пал на землю.

Считанные секунды продолжался поединок, но Каргин в изнеможении припал плечом к бревенчатой стене. В эти мгновения он думал лишь о том, что на сей раз смерть все-таки обошла его, и машинально растирал рукой шею. Потом заметил Соловейчика, который вроде бы равнодушно стоял рядом.

– Спасибо, Серега…

– Командир велел доложить, что старосту взяли, – ответил тот.

– Ты иди, иди… Я сейчас…

Но Серега стоял рядом до тех пор, пока Каргин окончательно не пришел в себя, пока, одернув гимнастерку и подняв с земли фуражку, не вышел из хлева. И по улице деревни Серега шел на шаг сзади Каргина, прикрывая его спину.

Старосту – плюгавенького мужичонку, который, казалось, и мухи не был способен обидеть, – повесили на базарной площади, объявив народу, что так будет с каждым изменником.

Против ожидания, староста не молил о пощаде, не пытался свою вину свалить на кого-то, словом не обмолвился о том, что ему, дескать, приказывали. Он только смотрел на партизан и односельчан, толпившихся рядом. Смотрел так, что всем было ясно: он жалел, что кончилась его власть, что он к ним, а не они к нему в руки попали.

Староста еще стоял под петлей, когда первые огненные языки робко выглянули из-под крыши его дома. Потом враз и дружно запылали и дома полицаев, и те три, где еще вчера пьянствовали фашисты. Кровавое зарево стало разливаться по небу.

Уже в лесу, когда вершины деревьев укрыли от глаз отблески пожара, игравшие на кромках рваных туч, Юрка спросил, догнав Стригаленка:

– Откуда у тебя взялся этот чувал? Который на горбу прешь?

– В этой деревне у меня тетка живет. Заглянул к ней на минутку, а она – бабы знаете какие? – силком его всучила мне. Начал отказываться – в слезы ударилась, – бодро ответил Стригаленок. – И хлеба, и сала дала. Желаете?

Юрка, проворчав что-то невнятное, ускорил шаг.

Глава седьмая

1

Фон Зигель был глубоко убежден, что по-настоящему культурный и волевой человек должен жить точно по распорядку дня, который обеспечивал бы ему максимум здоровья и бодрости духа. Конечно, когда грохочет война, когда на тебя возложены определенные обязанности, нельзя и мечтать о пунктуальном его выполнении, но стремиться к этому должно. Поэтому, как бы поздно ни лег бы вчера, какой бы беспокойной ни была ночь, он вставал обязательно ровно в семь часов, проделывал комплекс гимнастических упражнений, выпивал стакан парного молока и лишь тогда позволял себе выкурить сигарету.

С восьми до девяти был его личный час, во время которого он отвечал отцу на его пространные письма и просматривал газеты – как местные, так и прибывшие из Берлина. Конечно, еще год назад этот час не всегда оказывался заполненным до отказа. Но и в этом случае фон Зигель считал себя обязанным оставаться дома: это время было лично его, и он имел право распоряжаться им по своему усмотрению.

В летние месяцы 1942 года этого часа стало явно не хватать. Все потому, что теперь он сам вел своеобразную оперативную карту движения всех фронтов. Ежедневно наносил на нее обстановку и после долго размышлял, мысленно сопоставляя сводки командования вермахта с теми сведениями, которые получал от отца, гебитскоменданта и других офицеров или даже просто от раненых, прибывших в Степанково. Много мыслей, и не всегда радостных, порождало это сопоставление сводок командования вермахта с теми сведениями, которые пришли к нему другими путями. Так, как сообщило командование вермахта, 17 июля начали победные действия войска группы армий «Б», нацеленные на Сталинград; как свидетельствуют документы, уже 23 августа они вышли к Волге в районе Латошинка – Рынок; танки вермахта будто бы остановились у корпусов Тракторного завода, а 4-й воздушный флот и 8-й авиационный корпус – более тысячи боевых самолетов! – начали неистовую бомбежку самого Сталинграда. Одним словом, победа!

Однако, если все обстоит именно так, почему буквально через несколько дней после начала наступления группы армий «Б» ей в помощь была выделена и 4-я танковая армия, которую намеревались использовать в боях за Северный Кавказ? Почему туда же вскоре были брошены 8-я итальянская и 3-я румынская армии?

Не находил фон Зигель ответа на эти и многие другие вопросы, хотя каждое утро почти час искал их, сличая и изучая все сведения и даже слухи, которые дошли до него.

Вот и подумалось, что, видимо, верны, имеют под собой реальную почву слухи о сотнях новых советских стрелковых дивизий, о стрелковых и танковых бригадах, о зенитно-артиллерийских полках и даже бригадах, о полках и соединениях реактивной артиллерии.

Если эти сведения верны, то еще рано трубить победные марши, очень рано…

От всех этих мыслей сумрачно, даже тревожно было на душе у фон Зигеля. А тут, как назло, еще и гебитскомендант стал активничать, непрестанно напоминать о том, что фон Зигель назначен на свой пост отнюдь не для того, чтобы поправить здоровье.

На прошлой неделе гебитскомендант даже вдруг спросил:

– Гауптман, у вас найдется «Памятка немецкого солдата»?

– Разумеется, – несколько недоуменно ответил тогда фон Зигель.

– Не посчитайте за труд, прочтите мне, пожалуйста, то, что сказано во втором ее пункте… Что же вы молчите? Я жду.

– «У тебя нет сердца и нервов, на войне они не нужны. Уничтожь жалость и сострадание, убивай всякого русского, не останавливайся, если перед тобой старик или женщина, девочка или мальчик. Убивай, этим самым спасешь себя от гибели. Обеспечишь будущее своей земли и прославишься навек…»

– Или вы, дорогой Зигфрид, не хотите вечной славы? Неужели вы предпочитаете нечто другое? – ударил вопросами гебитскомендант и, не дожидаясь ответа, бросил телефонную трубку.

Этот разговор еще больше испортил настроение. Значительно больше, чем очередное сообщение дежурного о нападении партизан на патруль из трех солдат. Да и не могло быть иначе: фон Зигель прекрасно понимал, что имел в виду гебитскомендант, когда упомянул про «нечто другое».

А потом были вызов в гебитскомендатуру и беседа со старым маразматиком, плечи которого украшали погоны оберста. И вот теперь, вернувшись к себе, фон Зигель сидит за столом в кабинете и мысленно повторяет все, что произошло недавно, глядит на листок бумаги, лежащий перед ним.

«…Под предлогом борьбы с партизанами мы стараемся уничтожить как можно большее количество представителей украинского народа…»

Под этими строками, подчеркнутыми лично господином оберстом, стояла подпись Шеера – начальника полиции Киева.

А рядом с этим листком лежал другой – донесение командира 3-го батальона 15-го полицейского полка. Оно свидетельствовало о том, что данный батальон за неполных три месяца пребывания в Белоруссии уже расстрелял 44837 человек, из которых только 113 считал партизанами.

Оба эти документа вручил гебитскомендант вчера вечером. А сегодня на рассвете заехал на несколько минут старый товарищ отца и с глазу на глаз передал фон Зигелю объемный пакет – очередное послание из дома. Отец, как всегда; писал обстоятельно, не выбирая выражений, так как истово верил в порядочность своего посланца. В конце пространного письма, где семейные дела перемежались со слухами, будоражащими Берлин, словно между прочим сообщал он и о том, что теперь с оккупированных на востоке земель в Германию продуктов поступает почему-то меньше, чем было еще недавно; неужели солдаты фюрера стали забывать родных?

Что ж, отца можно понять: он не знает, что местное население обобрано до ниточки, что многие продовольственные транспорты не доходят до Германии – становятся добычей партизан.

А вот гебитскоменданту следовало бы знать все это! Если советский народ обобран до последней ниточки, то как и откуда добыть еще столько же? Гебитскомендант говорит, что сам фюрер требует этого. Оберст утверждает, что стоит лишь поосновательнее прижать местное население, как все появится само собой. Даже обещает для уничтожения партизан выделить воинские части. Воинские части против партизан – это прекрасно! Однако, как говорит мой начальник полиции, так называемая малая война – не увеселительная прогулка. Она требует привлечения внушительных сил вермахта. В вашем распоряжении, господин оберст, может быть, кое-что и есть, а какими силами располагаю я, комендант района?

Однако вы, господин оберст, не учитываете этого, предписываете мне одновременно очистить район от партизан, выкачать у населения последние запасы продовольствия, да еще и вербовать молодежь для работы в Германии!

Между прочим, «вербовать» – это дипломатический выверт, рассчитанный на то, что какой-нибудь слюнявый демократ из Швеции, Англии или другой страны вдруг да уцепится за него. А вы-то, господин оберст, вы-то прекрасно знаете, что такое «вербовка»: оцепили деревню, прошли с обыском по всем хатам, обшарили сеновалы, погреба, риги – глядишь, и поймали кого-то подходящего. А дальше и вовсе просто: под усиленным конвоем доставили «завербованного» до железнодорожной станции и впихнули в вагон.

Если верить слухам, приползающим сюда из Берлина, то сейчас разрабатывается и особый приказ, касающийся этой «вербовки». В нем будто бы будет прямо указываться, что немедленному сожжению подлежит дом того, кто откажется «добровольно» ехать на работу в Германию, а члены его семьи будут отправлены в концлагеря.

Что ж, эти крутые меры, возможно, и подействуют на какое-то время. До тех пор будут действовать, пока местное население само не спалит свое жилье и не исчезнет, не растворится в этих бескрайних и болотистых лесах. И боюсь, что это произойдет очень скоро…

Короче говоря, нервничал фон Зигель, можно сказать, временами терял власть над собой. Отсюда и внезапные приливы восторженности или такое настроение, что хоть сегодня же пиши рапорт об отправке в действующую армию. Чтобы просто драться и ни о чем не думать, кроме сиюминутного, тебя окружающего.

Но он, конечно, не подал рапорта об отправке на фронт. Он просто решил, что пока особо усердствовать не стоит: разве, допустим, через какое-то время, когда окончательно прояснится обстановка на фронтах, будет уже поздно и войска для борьбы с партизанами затребовать, и окончательно опустошить белорусские деревни?

Нет, он, фон Зигель, своего постарается не упустить. Однако и головой рисковать без особой нужды не намерен. Она у него единственная.

2

В июле и августе временами выпадали такие жаркие дни, что Григорий перенес стоянку отряда к тому самому озерку, затерявшемуся в чащобе, где он впервые в жизни добровольно полез в воду; если обстановка и погода позволяли, он по нескольку раз в день плюхался в воду озерка, которая теперь уже не казалась ему пугающе черной, и долго плавал вдоль берега, старательно выбрасывая из воды руки – учился плавать саженками.

Первым за ним в озерко обычно лез Петро, и лишь потом – остальные. Кроме Марии Вербы: она, когда мужики начинали скидывать портки, сначала убегала в лес, где и отсиживалась до тех пор, пока ее не звали обратно, а потом пообвыкла, ограничивалась лишь тем, что поворачивалась спиной к озерку. Так и сидела, пока последний из купальщиков не вылезал на берег и кто-нибудь не говорил ей шутливо, что теперь она никого не сглазит.

Мария Верба… Занозой вошла она в сердце Григория. Самое же странное, чего никак не мог понять он, который раньше к любой женщине подходил без робости, теперь не то что слова, а даже предлога не мог найти, что бы позволил подойти к ней и хотя бы поговорить. Правда, однажды (тогда ему показалось, что все спали) он все же насмелился, пригладил рукой волосы, в душе пожалев, что здесь нет парикмахерской, и зашагал к шалашу, где Мария (это он знал точно) укрывалась от солнца. Тихо было вокруг – ни одна птица голоса не подавала, ни один лист на деревьях не шелестел, поверяя другим свою тайну.

Шага три или четыре оставалось сделать Григорию до шалаша Марии, и вдруг из кустов вылез Мыкола и заговорил, будто продолжая давно начатую беседу:

– Дождичек, дождичек во как сейчас хлебам нужен!

Григорий, разумеется, прошел мимо шалаша Марии.

Один этот случай, конечно, можно было бы посчитать и случайной неудачей, однако жизнь заставляла другой вывод сделать: оберегали товарищи Марию, как иной отец за своей дочерью, так они за ней доглядывали; куда бы она ни пошла – белье полоскать, за ягодами ли – обязательно за ней увязывался кто-то, годами солидный.

Не потому ли бородачи единодушно и взбунтовались, когда Григорий хотел отправить ее в семейный лагерь?

Появился в отряде Виктор – взыграла в Григории ревность: казалось, что на него Мария особенно ласково поглядывает, что именно Виктору лучшее из общего котла в миску кладет.

Остудил себя тем, что дальше этого дело не продвигалось.

А вообще-то времени ни для вздохов, ни для ревности у Григория почти не было: и вылазки на дороги они в эти минувшие месяцы частенько делали, «клевали по зернышку», как Мыкола выразился. Да и с семейным лагерем забот хватало: ну-ка попробуй прокормить такую ораву, попробуй среди баб, каждая из которых за годы своей жизни привыкла прежде всего о личном семейном очаге заботиться, так работу вести, чтобы ни одна свара не зародилась!

Правда, в этом вопросе ему здорово повезло: Груня с дедом Потапом сами напросились в старшие над бабьем и детворой, добровольно все заботы о них взвалили на себя.

С одной стороны – очень хорошо, когда у тебя такие помощники, а с другой – они и тебе, начальнику, ни за что покоя не дадут. Например, вчера вдруг заявился дед Потап – туча тучей, посидел, покурил и… обрушился с упреками на Григория, обвинив в том, что будто бы он чуть ли не приказом запретил ему пару полянок картошкой засадить!

Конечно, можно было повысить голос и по-командирски рыкнуть: дескать, с больной головы на здоровую не сваливай, дескать, не я, а ты и полянки подсмотрел, и только рожью их засеял.

Но Григорий сдержался. Только и позволил себе, да и то лишь тогда, когда прошумелся дед Потап:

– Прикажешь самому расстреляться или как?

Дед Потап сразу будто поперхнулся. И только после длительного молчания предложил, словно думая вслух:

– Сейчас, конечно, ту ошибочку не исправишь, вспять время не повернешь. Однако людям-то есть надо? Они-то не виноваты, что кто-то не тем местом думал… Может, нагрянем к кому из полицаев или старост, опустошим огород?

– На мародерство подбиваешь? Уже забыл, какой приказ по бригаде зачитывали? – выпалил Григорий.

И сразу же спохватился, что сказал глупость, которая может кровно обидеть деда Потапа. Но тот – слава богу – только глянул на него осуждающе и сказал тоном человека, искренне верящего в правоту своих слов:

– Не мародерство это, а самая заправдашняя боевая операция.

Подарил эту мудрость и замолчал. Григорий в душе был согласен с ним, однако уязвленное самолюбие заставило спорить, и он проворчал:

– Картошка сейчас полной силы еще не набрала, ей еще с месяц в земле быть надо, а ты…

– Если с позиций природы глядеть, то так оно и есть, – словно нож в оттаявшее масло, вошел в разговор Мыкола. – Только, пока она полностью дозреет, как бы нам свою силу не потерять. – И добавил как самый неоспоримый довод: – Испокон веков так ведется, что еще с лета подкапываем ее. У себя в огородах подкапываем. А тут – о заклятых врагах народа нашего речь идет…

И опять же это не было откровением для Григория, но то, что Мыкола посмел вмешаться в разговор, встал не на сторону старшего, заставило понять, насколько серьезно, насколько важно добыть картошку сейчас, именно в эти дни; сразу же вспомнилось и то, что еще с неделю назад дед Потап плакаться начал: дескать, растаяли все мои запасы, как снежок под вешним солнцем, растаяли.

Григорий всегда был скор на решения. Вот и сегодня, подумав немного, решительно заявил:

– Предложение принимается, айда готовиться к операции!

Но дед Потап не ответил радостной улыбкой, он упорно смотрел на белое, будто ватное облачко, которое, казалось, вот-вот зацепится за вершину-шпиль высоченной ели. И Григорий поспешил пояснить:

– Без торопливости готовиться. Чтобы самое раннее – завтра выйти… И начнем с того, что объект для нападения определим.

По подсказке деда Потапа, казалось бы, намертво решили взять картофель с огорода старосты одной из ближних деревень. Даже обязанности распределили – кому лопатой орудовать, кому мешки с картошкой на подводы таскать, а кому с автоматом службу охранения нести; Григорий взял на себя самое поганое – беседу со старостой. Такую беседу, чтобы после нее тот и думки не заимел пожаловаться кому-то, чтобы только радовался, что еще легко отделался. И вдруг, когда все было вроде бы окончательно утрясено, Григорий заявил:

– А теперь, как в том фильме про Чапаева, на все это наплевать и забыть, начнем все сызнова. С выбора деревни начнем. Нужна такая, чтобы была подальше от нашего места базирования. Чуешь, дед Потап? Ведь и малому ребенку должно быть ясно, что чем короче цепочка следа, тем охотнику легче.

Даже товарищ Артур одобрительно кивнул.

Дед Потап долго не раздумывал: пожевал свою бороду-лопату, и не только другую деревню почти сразу же назвал, но и описал, поводя руками, как туда пробираться придется. И уже с рассветом следующего дня отряд тронулся в путь. Впереди – дед Потап и Виктор с Афоней, концевыми – две подводы. Лишь Мария осталась у опушки леса, начинавшегося почти от озерка. Стояла в двух шагах от озерка, над черной, будто полированной поверхностью которого начал струиться прозрачный туман, а смотрела на лес, бесшумно проглотивший отряд. Потом, опомнившись, нехотя вернулась к своему шалашу и в растерянности остановилась: а что делать теперь? Ушел отряд – не для кого готовить обед; нет людей – никто не попросит починить рубаху или состирнуть белье. И невольно подумалось, что вот опять она суток на двое или трое одинешенька в этом лесу.

Если бы товарищи знали, как мучительно тошно ей бывает тут одной, они, может быть, брали бы ее с собой?

Как неприкаянная, Мария обошла весь лагерь, заглянула во все шалаши, кое-где обновила подстилку из пихтовых лап и замкнула круг, вернулась к своему шалашу. Подумав, разожгла костер и укрепила над ним котелок с водой – решила побаловать себя кипятком, настоянным на смородиновых листьях.

Костер весело потрескивал, изредка целясь в нее злыми искорками, вода в котелке давно кипела, выплескиваясь через край, а Мария сидела, обняв руками колени, смотрела на костер и на воду в котелке, покрытую шапкой желтоватой пены, видела и не видела все это. Она думала о себе, о том, как безжалостно фашисты сокрушили все ее жизненные планы.

Она перед самой войной окончила девять классов, думала, что минет еще годик – и вот уже открыта ей дорога в институт. В какой – этого не решила (хотелось одновременно быть и врачом, и учительницей, и такой самолет построить, чтобы на нем наши летчики запросто вокруг земного шара летали), но в том, что поступит в институт, – готова была поклясться чем угодно. И вдруг…

О том, как мыкалась этот год, даже вспоминать больно. Особенно о Кондрате Скрипке. А ведь был парень как парень, ничем не выделялся. Золотая серединка – обычно говорят про таких. Иногда осуждающе, но чаще – даже с удовольствием говорят.

Мария не знала, когда и почему Кондрат стал полицаем. Может быть, себя хотел уберечь или от дома беду отвести: ведь два его старших брата в Советской Армии служили. Даже не особенно негодовала, увидев его с повязкой полицая на рукаве, хотя, как ей казалось, навались на нее что-то подобное, она скорее смерть приняла бы, чем на измену своему народу пошла.

С неделю только походил Кондрат с повязкой полицая на рукаве – и раскрылось его нутро. Завистлив, властолюбив и жаден оказался Скрипка; уж если на кого или на что нацелится, – считай, приберет к рукам. Самое же страшное – если от фашистских катов еще можно было кое-что утаить, то этот все сквозь любую маскировку видел. Вот и. Мария, едва прошел слух, что в деревню фашисты с часу на час нагрянут, по самые глаза платком укрылась, самое невероятное старье на себя напялила; даже горбиться начала, при ходьбе ногу волочить стала! И ведь фашисты спокойно проходили мимо нее, лишь пренебрежительно покосив глазом. А Кондрат поймал на улице и сказал, осклабившись:

– Даю тебе месяц сроку на то, чтобы в меня влюбилась. Влюбишься – сразу приходи ко мне. Небось знаешь, где ночую?

Сказал эту гадость и зашагал дальше, прутиком беспечно похлестывая себя по голенищу.

А она, забившись на сеновал, помнится, долго ревела от обиды и сознания того, что ой как трудно ей будет ускользнуть от бесстыжих рук Кондрата; считай, невозможно, если счастье не выручит.

Успокоила себя тем, что он это просто так, чтобы попугать, брякнул. Но ровно через неделю, когда, она, пропалывала морковь, он подошел к плетню и крикнул:

– Три недели имеешь!

Вот тогда она окончательно поняла, что это не шуточная угроза, тогда она поверила и в шепотки о том, что в соседней деревне он над ее сверстницей надругался, когда та отказалась к нему в полюбовницы идти. Не один, а с приятелями-полицаями надругался. И ничего ему не было, хотя та несчастная, едва ушли мучители, сразу же повесилась.

Неизвестно, что было бы с ней, Марией, если бы не подвернулась оказия – уйти с обозом. Добровольно она в возчики напросилась. На что надеялась – сама не знала, просто главным для нее тогда было – оказаться как можно дальше от Кондрата.

Несказанно возликовала, попав к партизанам. Даже не подумала о том, что она – единственная женщина среди стольких мужиков. Чуть позже, когда это дошло до сознания, решила, что во избежание неприятностей должна сама прильнуть к одному из них. Чтобы защиту надежную иметь. И ее даже обрадовало, что внимание на нее обратил сам командир отряда – такой чернобровый, статный и авторитетный. Настолько обрадовалась этому, что все недавние страхи забылись.

Но у него, у Гришеньки чернобрового, смелости только на тайные вздохи хватило…

Потом в отряде появился Виктор, она узнала его недавнюю трагедию и пожалела парня. Но вскоре заметила, что он на нее даже малого внимания не обращает, и будто какая-то сладостная волна сердце захлестнула.

Дней десять считала себя влюбленной в него, а затем вдруг поняла, что не любит ни Виктора, ни Григория, что лишь из-за страха готова была стать женой любого из них. Осознала это – со стыда хоть сквозь землю проваливайся. И, украдкой всплакнув, словно окончательно отрезвела.

Мария искренне думала, что излечилась от тайного своего недуга, а вот ушли они на эту чертову операцию – и взыграло былое: только о них двоих и думала сейчас, будь ее воля – со всех ног побежала бы по их следу. Прекрасно знала, что ни одного из них не любит, а все равно побежала бы…

Отряд за весь день не встретил ни одного человека. Зато под вечер, когда уже лежали под деревьями на опушке и наблюдали за деревней, увидели колонну пленных человек в шестьдесят. Ее гнали четыре фашистских солдата. Без спешки, без понуканий гнали.

За этой колонной партизаны наблюдали до тех пор, пока она не втянулась в улицу деревни, пока ее не скрыли от глаз избы и березы, толпившиеся около них.

– Если бы кто мое мнение спросил, то хрен с ней, с картошкой, – сказал Виктор, нарочно громко сказал, чтобы его услышали многие.

– Не вякай! – немедленно огрызнулся Григорий, у которого глаза тоже разгорелись: всего четверо конвойных!

– Мое дело и вовсе маленькое, я – последняя спица в колеснице, только и моя мысль с Витькиной схожа, – вклинился в разговор Афоня. Похоже, хотел добавить еще что-то, но его опередил Мыкола:

– А товарищи наши все еще сидят за той клятой проволокой, смерти ждут. Может, и этих туда же гонят?

Упоминание о том лагере оказалось последней каплей, и Григорий, глянув на Мыколу злыми глазами, решительно сказал:

– Разговорчики!

Немного погодя все же смилостивился:

– Что, командир не имеет права подумать даже самую малость?

– Разве мы против? – удивился Мыкола. – Мне отец частенько говаривал, что для любого человека думать – занятие полезное.

– Слышь, доморощенный стратег, сходи-ка, глянь на свою технику! – окончательно разозлился Григорий.

Мыкола не знал, что кроется за словом «стратег», посчитал его каким-то особым ругательством и обиделся; упоминание о технике укрепило в этом мнении: ведь приказом командира он был прикреплен к обозу, а точнее – к Венерке, самой норовистой кобыле.

Вслед за Мыколой, чтобы не нарваться на резкое слово, поспешили отойти и другие. Рядом с Григорием остались только Виктор с Афоней и дед Потап с товарищем Артуром. Заметив, это, Григорий усмехнулся и сказал, подражая кому-то:

– Начнем, пожалуй?

– Чего начинать-то? – притворно удивился Афоня.

– Совет в Филях, – бросил реплику Виктор.