Текст книги "Костры партизанские. Книга 2"

Автор книги: Олег Селянкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц)

– Скажите, жить он будет?

Трахтенберг, еще когда ему передали просьбу (понимай – приказ) господина коменданта, сразу же подумал, что визит к начальнику полиции будет обязательно оплачен. Весь вид Нюськи и особенно этот ее вопрос уничтожили последние слабые сомнения. Теперь ему требовалось только безошибочно определить, что следует сказать этой женщине, чтобы плата была наиболее щедрой. Может быть, правду? Что одна пуля прошла через мягкие ткани плеча, не повредив ни костей, ни важных кровеносных сосудов, а вторая – чуть царапнула ребро? Что эти ранения нисколечко не опасны для жизни?

Безусловно, это должно обрадовать и самого раненого, и его сожительницу. Но велика ли будет от этого польза ему, доктору Трахтенбергу? Конечно, отблагодарят, но… один раз!

Кроме того, в это смутное время только глупец способен рваться в драку, а умный… Он должен радоваться каждой, даже самой малой возможности хоть на время уйти в тень.

Поэтому Трахтенберг ответил:

– Жизнь наша в руках божьих… – выдержал нагнетающую паузу и добавил, будто пошутил: —…и лечащего врача.

Генка, который все это время столбом торчал у окна, теперь метнулся за дверь и буквально через несколько секунд вернулся, остановился позади Нюськи и чем-то увесистым коснулся ее ноги. Нюська недоумевающе оглянулась. Хотела огрызнуться, но сразу же увидела кошелку, аккуратно прикрытую чистой тряпицей. И выхватила у Генки эту кошелку, сказала, склонившись в поклоне:

– Примите, не побрезгуйте…

Трахтенберг приношение принял как должное. И к двери прошел степенно, сохраняя на лице маску непроницаемости. Однако у порога остановился и сказал, старательно подбирая и выговаривая слова:

– Я есть лечащий врач. Я буду делать визит раз каждый день.

Все – и офицеры комендатуры, и Золотарь, и просто полицейские, – все учли, что сам господин комендант проявил интерес к раненому начальнику полиции. И почти весь долгий день поскрипывали ступеньки крыльца того дома, где жил Опанас Шапочник; одни приходили исключительно для того, чтобы справиться о здоровье и выразить свое сочувствие, а другие, претендующие на какую-то особую близость, являлись с продуктовыми приношениями, осмеливались даже давать советы вроде того, что господину начальнику надлежит беречь себя; или у него нет верных помощников?

А пан Золотарь даже инициативу проявить попытался:

– Если не возражаете, я пришлю людей, чтобы крыльцо подправили. Скрипит нещадно окаянное.

– Зачем же уничтожать то, что мне самому надобно? – приподнял бровь Василии Иванович.

– Не понял вас, – чистосердечно признался Золотарь, подавшись вперед лобастой головой.

– Скрип тот – моя тайная сигнализация.

– Ага, вот оно как…

Только к ночи перестали стучаться в дверь те, кто набивался в друзья. И тогда Василий Иванович согнал с лица дежурную улыбку, которая все эти часы костенела там, и сказал устало:

– Слава богу, отмучался на сегодня.

И тут Нюська почти упала к нему на грудь и забилась в плаче, судорожно впившись пальцами в его плечи. Василий Иванович растерялся, он только и смог здоровой рукой поглаживать ее вздрагивающую спину:

– Ну чего ты ревешь, чего?

Глава пятая

1

Под вечер, после такого жаркого дня, что даже в лесу не ощущалось прохлады, с внешней заставы доложили Каргину, что видят начальника штаба бригады. Дескать, по всем признакам идет он в расположение роты и будет там минут через пятнадцать. Это донесение почему-то обрадовало Каргина. Он пробежал пальцами по пуговицам гимнастерки, проверяя, застегнуты ли они. Однако ответил абсолютно спокойно, вроде бы даже равнодушно:

– Себя не обнаруживайте, а он пусть шагает.

У первых шалашей, где жили бойцы роты, встретились Каргин и начальник штаба бригады.

– С утра ждешь или случайно на моем пути оказался? – спросил старший лейтенант, пожимая руку Каргина.

Не принял Каргин шутливого тона, ответил серьезно:

– Как только доложили о вашем появлении, с того момента и вышел встречать.

– Не выкай! Забыл, что меня Костей зовут?.. Кроме того, кому-кому, а друзьям и вовсе только правду говорить надо. Застава-то твоя, ну та, которая меня окликнула, почти в километре отсюда. Между прочим, когда прошел ее, нарочно оглянулся и заметил, что ни один из них даже не шелохнулся. Или ты специального скорохода держишь? Может, телефонами обзавелся?

– Так то наша, так сказать, внутренняя застава тебя чуток пощупала.

– Имеешь и внешние? Сколько? На каком расстоянии от лагеря?

– Во всю глотку отвечать или погодить малость? – улыбнулся Каргин искренней заинтересованности Пилипчука. Немного помолчал, потом сказал, сделав рукой приглашающий жест: – Прошу до штаба. Там на все вопросы отвечу точно. И документацию, какая имеется, покажу.

– Только одно сейчас скажи: телефоны имеешь?

– Пока только два.

– И один из них установил на самом опасном направлении, на той самой заставе, которая первой засекает представителей штаба? – захохотал Пилипчук, ткнул Каргина кулаком в грудь и зашагал по еле заметной тропке.

В штабной землянке, вырытой в густом ельнике и прикрытой накатом из толстых бревен, Пилипчук придирчиво проверил и схему охраны лагеря роты, и всю прочую документацию, которой сам же и приказал обзавестись. Потом вдруг заговорил о погоде, о том, что сейчас для трав и леса дождь во как нужен. До тех пор болтал о всякой ерунде, пока Каргин не перебил его вопросом:

– Чтобы на бога поплакаться, в роту ко мне и пожаловал?

Тогда, сразу посуровев, Пилипчук достал из своей планшетки карту, бережно развернул и разложил ее на столе.

– Гляди, – только и сказал он, чуть отшатнувшись к земляной стенке.

Самая обыкновенная карта европейской части СССР лежала на столе. Оттого, что она вмещала лишь меньшую часть Родины, на которой не только целые области и края, но даже и некоторые республики отсутствовали, Каргин с особой болью подумал, что фашисты много советской земли захватили.

Особенно кольнула в самое сердце недавняя штриховка, в черный цвет окрасившая и Донбасс, и весь Крым.

И еще Каргин увидел на карте огромный синий клин, начинавшийся от Курска и упирающийся в Воронеж. Здесь этот клин раздваивался на два пунктирных кривых рога, один из которых обходил Москву с востока, а второй устремился к низовьям Волги. Около этих рогов торчали большие знаки вопроса. Каргин понял: Пилипчуку неизвестно, куда теперь ударят фашисты – на окружение Москвы или на юг.

– Сам с любовью все это вычерчивал или ихние генералы для сведения прислали? – вот и все, что способен был сказать Каргин, бессильный скрыть раздражение.

– А ты не злись: злость – никудышный советчик, – так же зло осадил его старший лейтенант. – Или газет не читаешь? Уже забыл, что недавно Совинформбюро сообщило? Только за последние два месяца из Франции, Бельгии и Голландии фашисты перебросили на советский фронт двадцать две дивизии. Да еще в Италии, Румынии, Венгрии и Словакии бесноватый наскреб до семидесяти дивизий и бригад! И финские войска на севере!.. Вот какая силища сейчас против нас прет.

После той первой встречи с командиром бригады Каргин сравнительно аккуратно получал немногие газеты, которые причитались его роте. А еще в роте теперь была и своя партийная группа, которая одной из первейших обязанностей считала организацию всевозможных бесед с партизанами. Поэтому Каргин знал о падении Севастополя, о том, что теперь в руках фашистов весь Крым очутился. Знал и об ударе врага на Воронеж. Однако до этой минуты почему-то считал: от Москвы вас, подлюг, отшвырнули – то, так сказать, задаток, а основное вот-вот выдано будет. Теперь же, увидев карту, он вдруг опять, как и в прошлом году, когда узнал о намерении врага штурмовать Москву, почувствовал, что просто обязан немедленно сделать что-то такое, что-то такое…

В землянку заглянул дежурный по роте. Он именно заглянул, а не вошел, и Каргин понял, что нет у него ничего спешного, вот и сказал, словно отрезал:

– Занят я!

Дежурный исчез, осторожно прикрыв за собой жиденькую дверь.

– Так вот, товарищ Каргин, слушай боевой приказ: поднять роту и форсированным маршем следовать к Заливному Лугу. Знаешь такой? Иди туда и занимай оборону с западной стороны. Вот в этом самом месте, где к нему тракт ближе всего подходит. – И старший лейтенант уже на другой карте, которую достал из той же планшетки, показал Каргину участок, где ему надлежало стоять в обороне.

Похоже, начальник штаба бригады ждал вопросов, но Каргин молча нанес на свою карту границы нового участка обороны роты и стал неспешно собирать свое немногочисленное личное имущество, укладывать его в трофейный солдатский ранец, обшитый кожей.

– И не спросишь, чем вызван этот приказ? – даже обиделся Пилипчук.

– Сам скажешь, если положено, – буркнул Каргин.

– Большая земля, Ваня, в одну из ближайших ночей к нам самолет обещает прислать.

Каргин, согнувшись, застыл над своим ранцем.

– Чего глаза таращишь? – довольный эффектом, засмеялся Пилипчук.

– В такое трудное для всей страны время – и вдруг нам самолет…

– Именно потому, что оно такое трудное, и надо встретить самолет в лучшем виде! Чтобы комар носа не подточил! – и вовсе расшумелся старший лейтенант. И невозможно было понять, отчего он так взвинтился: то ли от злости, что врагу многое удалось, то ли от радости, что с Большой землей прочная связь наконец-то устанавливается.

В землянку снова и уже более решительно заглянул дежурный по роте.

– Входи, докладывай, – разрешил Каргин.

Только сказал это – в землянку вошли Федор с Юркой. Юрка зачастил с порога:

– Понимаешь, товарищ Каргин, да окажись я на его месте, я бы тому сукину сыну…

– Тебе кто слово дал? Кто тебя сюда пригласил? – насупился Каргин, хотя в душе был рад и появлению друзей именно в этот момент, когда начальник штаба бригады вывалил на него столько нового, и тому, что заговорил Юрка, а не дежурный, которого он недолюбливал за излишний педантизм, за то, что этот дежурный даже с пустяками норовил явиться к командиру роты.

– Да разве этот рохля доложит так, чтобы вы поняли? – еще больше поднял голос Юрка, даже шагнул было вперед, но Федор сцапал его за плечо, рывком спрятал за свою спину и заговорил не спеша, как это случалось с ним только в минуты холодного бешенства:

– Боец Сергей Соловейчик дал в морду Стригаленку. За дело врезал. А этот, – кивок на дежурного по роте, – сразу к вам с докладом побежал. Говорит, чепе произошло.

– Конечно, чепе, если бойцы одной роты меж собой мордуются, – тоже зло отпарировал дежурный по роте.

Первым побуждением Каргина было – прикрикнуть, пристыдить товарищей. Дескать, на фронтах такое творится, над Родиной беда с новой силой нависла, командование бригады нам ответственное задание доверило, а вы… Но вовремя вспомнил, что они еще не знают того, что недавно стало известно ему. Да и правда сейчас на стороне дежурного: большое чепе случилось, если бойцы задрались друг с другом. И он глянул на старшего лейтенанта, будто намеревался спросить у него совета. Однако тот отошел в глубь землянки, давая понять, что во внутренние дела роты вмешиваться не намерен.

– Давай сюда Соловейчика, – распорядился Каргин и нахмурился еще больше: он никак не мог вспомнить бойца с такой фамилией; а это отвратительно, это очень плохой признак.

Но едва боец Соловейчик вошел в землянку, Каргин узнал его: это был тот самый парень, который так страстно хотел вернуться домой, чтобы помогать парализованной матери. И лицо парня – с тонкими, почти идеально классическими чертами – говорило о том, что он может увлекаться стихами, музыкой, рисовать картины – в общем, иметь склонность к чему угодно, только не к мордобою.

– Если дело такой оборот принимает, то и Стригаленка надо сюда, – сказал Федор. – Для полной справедливости.

Каргин будто не услышал его замечания, он спросил спокойно, даже доброжелательно, глядя в широко открытые глаза Соловейчика:

– Расскажи, что у вас там вышло.

Соловейчик пошевелил губами, даже открыл было рот и тут же плотно сомкнул челюсти, насупился.

– Самое безобидное оно, начало-то, было, – опять вступил в разговор Федор. – Сидели мы в тени под кусточком и трепались… О разном… Потом Стригаленок и сказанул…

– Не надо, я сам! – Теперь Соловейчик смотрел прямо в глаза Каргина, смотрел с отчаянной решимостью. – Он сказал… Он сказал, что я не доверяю маме, потому и рвусь домой.

– Не доверяешь? Своей матери?.. Да какие у Стригаленка основания на то есть, чтобы обвинять ее в измене Родине? – изумился и возмутился Каргин.

– Он в том смысле «не доверяю» сказал, что… Он сказал, что я вру, будто она парализованная, а на самом деле боюсь, как бы к моему возвращению у меня не появился брат. Рыжий! В того Ганса, что при мне к соседке хаживал!

– После этих слов Серега и врезал ему, – поставил точку Юрка.

Какое-то время в землянке царила тишина. Тяжелая, будто предгрозовая. Сокрушил ее Каргин. Он подошел к Соловейчику и сказал, подталкивая его к выходу из землянки:

– Ты, Сергей, иди, занимайся своим делом, иди… А со Стригаленком я лично поговорю.

Таким многообещающим тоном были сказаны последние слова, что, переглянувшись, Юрка, Федор и дежурный по роте поспешили откозырять.

– Может, забрать этого Стригаленка от тебя, куда-то в другое место определить? – предложил начальник штаба бригады, застегивая планшетку, куда уже спрятал обе карты.

Конечно, любому начальнику очень желательно побыстрее и полегче избавиться от дряни, обнаруженной в коллективе. Мелькнуло подобное желание и у Каргина. Однако он сумел подавить его и ответил с легкой грустью:

– Нет, Стригаленка я пока никому не отдам. Для его же пользы, для пользы общего дела пока не отдам… Знаешь, что он мне скажет, когда песочить его стану? – Каргин дурашливо вытянулся и сказал, глядя прямо в глаза Пилипчуку: – «Виноват, товарищ командир. Хотел пошутить, а вышло…» Нет, пока не отдам. У нас он выпрямится или… А за главное ты не переживай: ходоки мы хорошие, да и времени в запасе достаточно, так что точно на позиции будем.

2

Петру снилось, будто он лежит дома на полатях, а мать, отстряпавшись, почему-то одна сидит за столом, уставленным едой, и грустно смотрит на окно, завешенное одеялом. Ее неподвижность и то, что она смотрела на окно, завешенное одеялом, волновали Петра, он пытался встать и не смог: кто-то большой и сильный прижимал к полатям. Тогда он рванулся отчаянно, готовый насмерть бороться с неведомой силой, пытавшейся сковать его.

– И чего ты бесишься? – услышал он голос Мыколы Сапуна, услышал явственно, совсем рядом, и понял, что и мать, и стол, уставленный едой, – все это лишь приснилось. А Мыкола продолжал гундосить: – Бужу тебя, бужу – не шевельнешься, будто помер, хотя и посапываешь носом. А потом вдруг так рванулся, что башкой своей лицо мне чуть не раскровянил.

Петро проснулся уже окончательно, он уже вспомнил, зачем они с Мыколой пришли в эти края и как, найдя вместо Слепышей лишь пожарище, убежали в лес, сидели там и спорили о том, как им следует поступить теперь. Петро тогда прямо заявил, что надо возвращаться к Григорию, считал, что предложение его – единственно разумное, поэтому очень удивился, когда Мыкола возразил, помотав головой:

– Не в моих правилах, пообещав, с половины пути вертаться.

– А что мы с тобой сейчас сделать можем, что? – стоял на своем Петро. – Или ты знаешь, где искать Василия Ивановича теперь?

– Кого искать? Как ты его назвал? – моментально вцепился Мыкола, какое-то время помолчал в ожидании ответа, а потом заговорил, будто продолжая думать: – У одного человека – два имени… Выходит… Тут и ребенку малому должно быть ясно, что из этого вытекает… Может, в Степанково след его нащупается?.. Кем он, говоришь, у вас в деревне был?

Кем Василий Иванович был в Слепышах – об этом Петро словом не обмолвился, об этом Григорий упомянул, когда задание давал. Поэтому Петро промолчал. А Мыкола, похоже, и не ждал ответа, он вел свои рассуждения:

– Если он одновременно был старшим полицейским и старостой деревни, то и следы его около полицаев искать надо… Вместе в Степанково пойдем или как? – спросил тогда Мыкола и сам себе ответил: – Нет, одному мне будет спокойнее. Вдруг ты на знакомого там нарвешься?

Он снова исчез на весь долгий летний день, а Петро отсиживался в лесу. И нисколечко не боялся: почему-то верил, что Мыкола на подлость не способен.

Вернулся Мыкола только перед самым заходом солнца. Выложил из карманов семь картофелин, краюху черствого хлеба и лишь тогда сказал:

– Большой, по теперешним временам – огромной, шишкой он стал. В начальниках всей полиции ходит!.. До него пробиваться я не осмелился, но его чернобровку уловил, наказал ей, чтобы доложила ему обо мне. Так что завтра на свиданку с ним самим пойду.

Они, прижавшись друг к другу, скоротали ночь, а на рассвете Мыкола опять ушел в Степанково. И вот только сейчас вернулся. Через пять суток вернулся.

Как и в тот раз, Мыкола выгрузил из карманов несколько картофелин и сказал, очищая одну из них:

– Подстрелили его.

Василия Ивановича подстрелили? Да кто осмелился поднять на него руку?

Словно разгадав его мысли, Мыкола ответил:

– Многие ли знают, кто он такой? Для народа – он вражина клятый, вот и подстрелили… Поди, жалеют, что не до смерти.

– И здорово его? – пересилив растерянность, спросил Петро.

– Разное люди болтают, – пожал плечами Мыкола.

Молча расправились с картошкой, посидели, прислушиваясь к шорохам ночи. Первым опять заговорил Мыкола:

– Завтра вместе в Степанково пойдем. Надо наверняка моментом пользоваться, пока они сняли оцепление.

– Какое оцепление? – насторожился Петро.

– А с чего я пять суток пропадал? Все дороги, все тропочки вокруг Степанкова гады заставами перекрыли!.. Может, повезет и наскочим на нее…

– На Нюську?

– Нет, на мадам Нюсю, – поправил его Мыкола. – Тебя она знает, с тобой-то, может, и поговорит. А мне, человеку ей неизвестному, после той стрельбы одному и приближаться к ней никак нельзя: шумнет, и оборвется моя дороженька жизни!

Только несколько дней Петро пробыл вместе с Мыколой, ничего особенного за это время вроде бы и не произошло, но почему-то полностью признал в нем старшего над собой. Вот и сейчас, хотя очень хотелось спросить, а что ему, Петру, говорить надо будет, если с Нюськой встретится, он промолчал, веря, что Мыкола, когда все продумает, обязательно и подробно проинструктирует.

Когда солнце уже приподнялось над деревьями, Мыкола тихо сказал, будто скомандовал:

– Самое время, пошли.

Серединой дороги, не пытаясь укрыться от чьих-либо глаз, вошли они в Степанково. Петро сразу же заметил, что оно совсем не похоже на то, каким он знал его еще год назад. И дома те же, и люди одеты так же, но все равно не то. Будто что-то большое украдено у солнца, сверкающего на голубом небе, и у людей, среди которых Петро ни одного такого не увидел, чтобы шел спокойно, гордо, как раньше хаживали: все спешили куда-то; чувствовалось, каждый старался как можно меньше быть на виду у других.

– Вот они, его хоромы, – тихо сказал Мыкола, чуть сжимая локоть Петра.

Дом как дом. Рядом стояли такие же. Но у калитки этого неторопливо прохаживался полицай. С карабином за спиной. Да еще на крыльце сидел тот краснорожий, который раньше в Слепышах появлялся обязательно с прежним начальником полиции. Когда Демшу смерти предали. И во всех прочих подобных случаях.

Они уже почти миновали дом, и вдруг на крыльцо вышла Нюська. Она осунулась, побледнела, но, как показалось Петру, стала еще красивее. Она что-то сказала краснорожему, и тот сразу же развалисто зашагал куда-то.

В другое время, скажем, год назад, Петро просто окликнул бы Нюську или подошел к ней, а сейчас это отпадало. И тогда Петро вскрикнул и запрыгал на одной ноге, будто подвернул или поранил другую. Расчет оправдался: Нюська оглянулась на вскрик, узнала Петра и, чуть помедлив, решительно зашагала к нему. Мыкола немедленно сорвал с головы кепочку и закланялся, словно завели его, а Петро все прыгал на одной ноге и тихонько поскуливал.

Вот Нюська уже совсем рядом. Ее глаза посуровели, как только зацепились за Мыколу. Петро торопливо шепнул:

– Мы от самого Григория. С поручением.

– После обеда разочка два еще пройдитесь здесь, – так же тихо ответила она и тут же щелкнула Петра по затылку, да так ловко, что его фуражка шлепнулась в пыль.

Полицай, торчавший у калитки, одобрительно хохотнул.

Мыкола схватил Петра за руку и почти поволок его, прихрамывающего, в ближайший переулок.

Нюська, сдерживая волнение, изо всех сил стараясь не выказывать его полицейскому, степенно прошла к дому, неторопливо поднялась на крыльцо и лишь в сенях, словно враз обессилевшая, на несколько минут прильнула плечом к бревнам стены.

Думала, что совладала с волнением, но Василий Иванович только глянул на нее и сразу же ворчливо сказал, сворачивая цигарку и глядя в глаза Нюськи:

– Ну, выкладывай, что еще у тебя стряслось?

– Петька здесь, гонцом от какого-то Григория. С ним и тот, который тогда ко мне подходил.

Петька здесь? Гонцом от Григория? А почему не от Каргина?

Эти вопросы будоражили, заставляли немедленно предпринять что-то. Он уже подумал, а не позвать ли Петра сейчас, но тут Нюська в сердцах сказала, будто выругалась:

– Опять этого головастика черт несет!

Василий Иванович, матюкнувшись про себя, поудобнее улегся спиной на подушки и страдальчески нахмурился: сам Трахтенберг, который и сегодня уже побывал здесь, сказал, что пока ничего определенного, обнадеживающего обещать не может.

– Нет, нет, не беспокойтесь, я только на секунду забежал. Чтобы глянуть на вас, справиться о здоровье, – начал пан Золотарь, едва перешагнув порог.

Василий Иванович, улыбнувшись как мог радушно, все же пригласил его присесть, сказал, что раны основательно побаливают, но он уповает на милость божию, немецкого доктора и лекарства, на которые так щедро командование вермахта.

Про лекарства и Трахтенберга приплел исключительно для того, чтобы еще раз подчеркнуть: вот, мол, я какая важная персона, для моего быстрейшего выздоровления господин комендант ничего не жалеет; даже самого начальника госпиталя ежедневно для осмотра присылает.

Когда из-за ранения Василий Иванович оказался не у дел, стало правилом, что, справившись о здоровье, Золотарь сразу же начинал выкладывать новости, вернее – те сведения, слухи и просто сплетни, которые дошли до него за истекшие сутки. Так, позавчера он вдруг доверительно сообщил, что засуха набирает силу. Таким тоном об этом сообщил, будто Василий Иванович сам не знал, что около месяца в районе Степанкова не выпадало ни одного дождя и поникли травы, потеряли свежесть, стали жестковатыми и почти хрупкими резные листья берез, что кое-какие болота обезводели и многие аисты откочевали куда-то, оставив на крышах домов свои гнезда, сейчас похожие на самые обыкновенные кучи хвороста.

Да, здорово все подсушило…

А ведь где-то поблизости играют грозы! По ночам, когда в распахнутые окна не вползает самой ничтожной прохлады, до Степанкова доносятся приглушенные расстоянием раскаты грома или небо полыхает беззвучными зарницами…

Правда, вчера разговор получился интересным, хотя начало его было самым обыденным: Золотарь восторженно отозвался о сводке гитлеровского командования, которую слышал утром, дескать, вермахт здорово дает советским.

То, что сейчас происходило на фронтах, волновало Василия Ивановича значительно больше, чем долгое отсутствие дождей. Настойчиво, как только могли громко, кричали гитлеровцы о новых своих победах, которые будто бы косяком идут и будто бы с 8 мая. И невольно в душу закрадывалась тревога: чем больше фашисты трубили о своих победах, тем неистовее хотелось Василию Ивановичу узнать правду. Пусть горькую, но только ее: жизнь уже убедила, что во всю глотку гитлеровцы орут лишь о том, что выгодно для них; Василии Иванович знал точно, что они о чем-то умалчивают. Но о чем? О какой своей неудаче?

Из разговоров раненых Василию Ивановичу было известно, что 11-я армия овладела Керчью и Севастополем, что 28 июня войска армейской группы «Вейхс» начали наступление из района Курска, а 30-го из района Волчанска пошла вперед и 6-я гитлеровская армия. Раненые болтали, что это наступление вермахта подготовлено так тщательно, как ни одно другое: спланированы и рассчитаны суточные переходы танковых колонн и пехоты, потребное для этого наступления количество снарядов, бомб, мин, бензина, продовольствия и всего прочего, без чего не обойтись любой армии на войне. Дескать, даже о колючей проволоке позаботились! О той самой, которая потребуется для ограждения лагерей будущих военнопленных.

Все это Василий Иванович уже знал, но Золотарь, высказав восхищение сводкой командования вермахта, вдруг понизил голос до шепота и сказал:

– Понимаете, пан Шапочник, а ведь эти победы вермахту огромной крови стоят. Солдаты прямо говорят, что после тех боев за Керчь и Севастополь иную ихнюю дивизию в батальон запросто свести можно было.

Сказал это Золотарь и пытливо уставился на Василия Ивановича: разволнуется или сохранит спокойствие?

Василию Ивановичу, похоже, удалось скрыть свои чувства, и Золотарь поспешил подстраховаться:

– Однако общее настроение у доблестных солдат вермахта бодрое, они верят, что эта летняя кампания закончится их победой!

Василий Иванович не только кивнул, он даже бормотнул, дескать, иного исхода и быть не может, хотя в душе возликовал: признание в больших потерях – свидетельство того, что настроение у гитлеровских вояк не очень-то хорошее; они здесь, в глубоком вроде бы своем тылу, не могут забыть тех недавних боев.

Тут же невольно пришло в голову, что Зигель, пожалуй, еще верит в скорую победу вермахта: уж очень спокойно он выслушивает утренние рапорты дежурных по комендатуре, хотя почти в каждом из них обязательно упоминается о нападении неизвестных злоумышленников на какой-нибудь полицейский пост, на солдат вермахта или на небольшую колонну машин, следовавшую ночью без должной охраны.

Новость о больших потерях фашистов Золотарь принес вчера; интересно, а с чем он пожаловал сегодня?

Золотарь не заставил долго гадать. Он, убедившись, что Нюська вышла из горницы, достал из кармана пиджака несколько листков бумаги и сказал, исходя радостью и усердием:

– Специально для вас, пан Шапочник, достал.

Василий Иванович глянул на листки и проворчал:

– Уже забыли, что я немецкого текста не читаю?

– Помилуй бог, разве можно допустить подобное? – обиделся Золотарь. – Для вас мы переводик данного документа изготовили. В единственном экземплярчике.

Перевод был исполнен на машинке, читался легко, но Василий Иванович, чтобы справиться с волнением и получше запомнить текст, читал медленно, вглядываясь в каждое слово этой новой инструкции гитлеровской верхушки: «…Следует воспитывать у немецких солдат чувство беспощадности… Следует поощрять солдат, своими действиями вызывающих страх перед германской расой… Никакой мягкотелости по отношению к кому бы то ни было, независимо от пола и возраста…»

Воспитывать у немецких солдат чувство беспощадности… Куда же больше быть беспощадным?! Ведь и сейчас честь и жизнь советских людей для солдат вермахта не представляют никакой ценности!

Но спросил Василий Иванович спокойно, даже вроде бы скучающе:

– У вас, пан Золотарь, этот документ породил какие-то мысли?

– Так точно, породил. А что, если и мы разработаем подобную же инструкцию? Для нижних полицейских чинов? Так сказать, поддержим и разовьем… Я уже и проектик набросал.

И вот в руке Василия Ивановича еще несколько листков, но теперь уже заполненных убористым почерком Золотаря.

– Хорошо, я ознакомлюсь… Только не кажется ли вам, пан Золотарь, что вы с огнем играете, большую политическую ошибку допустили?

– В каком смысле? – насторожился Золотарь.

– В прямом. Не слишком ли смело вы задумали приравнять в правах наших полицейских к солдатам вермахта? Быдло к чистокровным арийцам приравнять?

Теперь на лице Золотаря без малейшего усилия читались растерянность и самый вульгарный страх. Немного помолчав, он попросил:

– Позвольте, пан Шапочник, я изорву их…

– Зачем же? Я еще подумаю. Может, вы не зря трудились? – ответил Василий Иванович. И тут же сказал, будто вспомнив то, о чем давно следовало сказать: – Да, распорядись-ка мне дров завезти. Как гласит народная мудрость, готовить сани надлежит летом, а телегу – зимой. И лучше всего – долготье пусть привезут. Чтобы во дворе у меня его и пилили. – И добавил, словно стесняясь своей слабости: – Понимаешь, за годы каторги, которые пришлось советской Сибири подарить, полюбил я ширканье пилы. Оно для меня – что для другого соловьиное пение.

Пан Золотарь понимающе склонил голову и заверил:

– Сам прослежу, чтобы сегодня же привезли. Сам же и занаряжу полицейских на их распиловку.

– Зачем же полицейские? – то ли от недовольства, то ли от боли поморщился Василий Иванович. – Они тяжелую службу правят, они вот как свой короткий дневной отдых заслужили. Вы только прикажите дрова доставить, а мы с Генкой уж сами найдем, кому их пилить.

Сказал это Василий Иванович и будто в изнеможении уронил голову на подушку. Пан Золотарь, хотя и заметил, что начальство изрядно актерствует, виду не подал, он просто поспешил откланяться.

Часа через два или около того во двор въехала подвода с метровыми поленьями. Нюська как рачительная хозяйка вышла встречать ее, сама и указала, куда сложить дрова. Именно сложить, а не свалить, как намеревался возница. После обеда Василий Иванович наконец-то почувствовал некоторое облегчение и с помощью Генки и Нюськи перебрался к окну. Он первым и увидел мужика с мальцом, вышагивающих по дороге.

– Кто такие? Вроде бы не наши, не степанковские, – сказал Василий Иванович, не спуская с них глаз.

– Прикажете уточнить? – с охотой предложил Генка.

– Уточни… Хотя нет, просто подгони их к моему окну.

Генка рысцой вывалился за калитку и повелительно замахал рукой мужику, дескать, шагай сюда.

– Кто такие будете и почему здесь околачиваетесь? – сурово спросил Василий Иванович, как только они, обнажив головы, замерли под окном.

Ответил мужик, склонившись в поясном поклоне:

– Не извольте гневаться, из Куцевичей мы. У свояка гостевали…

– Видал, Генка, что творится? – вовсе насупился Василий Иванович. – Лето – для крестьянина самое горячее время, а они базарят его, по гостям шастают! И ведь, поди, за столом бражничая, плачетесь, дескать, герман продыха не дает?

Ох и грозен в своем гневе был начальник полиции, так грозен, что Генка невольно положил руку на маузер. Чтобы сразу достать его и выстрелить, как только приказание на то последует.

Однако свою гневную речь начальник закончил неожиданно мирно:

– У вас полно свободного времени, а у меня дровишки имеются. Вот и разделайте их. И поживее… А работу у вас моя баба примет. Она и скажет Генке, что вам за нее причитается: плети или каравай хлеба.