Текст книги "Костры партизанские. Книга 2"

Автор книги: Олег Селянкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)

– Где те ваши Фили, это мне неведомо, – нахмурился дед Потап. – А это – Козевичи.

Однако Виктор ошибся, заседания «совета» не получилось. Просто Григорий, подумав, вдруг сказал, что сложившаяся обстановка требует перегруппировки сил, и поэтому он на сегодняшнюю ночь считает главнейшим нападение на конвой, а все прочее – и разговор со старостой, и картошка – это на вторую очередь отодвигается; не попросил Виктора, а приказал ему быть старшим над такими-то и такими-то партизанами (двенадцать человек поименно назвал), которым и надлежало решать главную задачу.

– Вопросы имеете? – спросил Григорий в заключение.

Только Виктор попросил уточнить:

– Когда начинать?

Вот тут немного поспорили, вернее – Афоня сказал, что это лучше сделать под утро, когда сон особенно сладок. Но товарищ Артур, согласившись, что сон под утро действительно крепче, уточнил, что это происходит лишь с теми, кто спит, а вот будут ли в эту ночь спать конвойные и местные полицаи – это еще вопрос: может быть, со страха они вообще ночь глаз не сомкнут? И чем глубже в ночь, тем напуганнее будут?

– Едва стемнеет, сразу и начнем, – принял его сторону Григорий.

Потом, объяснив партизанам выработанный план, перекурили и залегли.

Солнце в этот вечер словно нарочно не торопилось. Сначала оно томительно долго ползло по небу, потом, зацепившись за лес, будто и вовсе перестало двигаться, Григорий украдкой даже вздохнул с облегчением, когда оно – наконец-то! – все же провалилось за горизонт. Но и после этого еще долго было светло, и красные лучи, упираясь в небо, словно пытались поджечь белую пряжу облаков.

Высыпали дрожащие звезды – Виктор встал, потянулся и спросил:

– Так мы с Афоней пойдем разведаем?

Ушли Виктор с Афоней – только тогда Григорию пришло в голову, что почти точно так же была спланирована и операция в Мытнице. Вспомнил и о том, что Каргин неоднократно говаривал: одна из основных ошибок фашистов – они сами себя перепевают. Дескать, хорошо изучи одну их операцию – наперед знать будешь, что в том или ином случае они делать станут. Вспомнилось это – тревожно стало на душе. И злость навалилась: на себя – за то, что путного ничего в голову не пришло, а на Виктора с Афоней – за долгое отсутствие; чаи они там со старостой гоняют, что ли?

Тревога не покидала его и потом, когда вернувшийся Виктор рассказал ему все и повел отряд за собой. Немного отлегло от сердца лишь тогда, когда увидел убитых ножами конвойных и местных полицаев. Пленные, которые так неожиданно получили свободу, сначала только и могли молча обнимать своих спасителей или плакать, уцепившись за них. Чтобы совладать со своими нервами, Григорий скомандовал нарочито строго:

– Товарищ Артур, принимай под свою команду всех этих. И обращайся с ними по всей строгости наших партизанских законов, только заметишь что – сам знаешь, как поступить следует.

– Слушаюсь, – ответил тот и сказал недавним пленным: – Будете копать картошку и таскать ее на подводы.

Сам Григорий с Виктором и Афоней решительно зашагали к дому старосты.

Едва поднялись на крыльцо, не успели в дверь и раза стукнуть, как она будто сама распахнулась и кто-то сказал из непроглядной темноты сеней:

– Милости прошу, гости долгожданные, прямо в горницу.

В голосе говорившего не было даже намека на робость или растерянность. Это озадачило: то ли здесь западня подготовлена, в которую они сами лезут, то ли свой человек живет, специальное задание выполняющий.

Староста трещал без умолку, словно задался целью – голосом своим заворожить Григория с товарищами, не дать им спокойно ни одной мысли додумать. Залпом выпалил и о том, что с весны живет один – старуха к дочери подалась, чтобы помочь внука на ноги поставить, а он лично каждую ночь ждал, что вот-вот, если не они, то другие партизаны сюда заявятся: деревня-то фашистами почти не ощипана, разве местные жители не поделятся со своими защитниками тем, что сами имеют? Даже вроде бы обрадовался, когда узнал, что именно в эти минуты партизаны его огород от картошки очищают. Засуетился:

– Может, лопатку надо? У меня в хозяйстве их штуки две или три. Сходить показать, где они?

Григория раздражала словоохотливость старосты, только поэтому грубо и осадил его:

– Не тараторь и прижми зад вот к этому стулу, – и глазами показал, к какому конкретно.

Староста обиженно поджал губы, но на указанный стул сел. Правда, боком к Григорию. Давая понять, что обиделся на него.

– Сам-то кто будешь? И почему нас каждую ночь ждал? – начал спрос Григорий.

– Если вас имя мое интересует – Александр Никитич Птаха…

– То и поешь, заливаешься, – буркнул Афоня, сидевший у самой двери и готовый, если староста попытается бежать, перехватить его.

Староста от гнева на мгновение даже свел к переносице свои реденькие брови, но тут же совладал с собой и только сказал с укором:

– Над фамилией насмехаться никому не положено. Да и не сам себе я ее выбирал, от предков по наследству принял.

Чтобы не дать конфликту войти в силу, Григорий повторил свой вопрос:

– О нашем приходе кто тебя предупредил?

– Мозги подсказали, – ответил Птаха и тут же погасил улыбку. – По причинам, объяснить которые не имею права, вашего появления со дня на день ждал.

Если бы он, Григорий, хоть с кем-то из партизанского начальства имел связь, последние слова старосты наверняка натолкнули бы на мысль, что Птаха – свой человек, но теперь в душе опять зашевелилась неясная тревога. И тут, не дав ей оформиться, окрепнуть, вбежал Петька, выпалил с порога:

– Товарищ командир, вас туда немедленно требуют!

Столько волнения было в голосе Петьки, что Григорий поспешно встал, сказал старосте, на мгновение задержавшись у порога:

– А разговор мы еще продолжим.

Виктору с Афоней даже намека брошено не было: дескать, доглядывайте за этим, и они, тоже поддавшись волнению, выскочили вслед за Григорием, вместе с ним врезались в кучу партизан, чтобы разнять дерущихся. Человек десять было в той куче, а в центре ее стоял недавний пленный – молоденький солдат, пальцами зажимавший нос, из которого сочилась кровь.

– Этот сукин сын врет, будто фашисты к Волге вышли, уже в самом Сталинграде бои ведут, – обличил молоденького солдата Мыкола, от обычного благодушия которого не осталось и следа.

До Григория через его разведку уже не раз доходили слухи о том, что фашисты будто бы ведут бои на улицах Сталинграда. Не очень-то верил этим слухам: гитлеровцы и в прошлом году это же долдонили, когда на Москву наступление вели.

– Какой мне интерес врать? – сказал парень с разбитым носом; без обиды на недавний мордобой сказал.

– Вы, все прочие, с кем я сейчас разговора не веду, своими делами займитесь, – чуть повысил голос Григорий. Подождал, пока партизаны разошлись, тихонько ворча, и лишь тогда попросил: – Ты мне подробнее все, что знаешь, расскажи.

Парень, по-прежнему зажимая пальцами нос и потому гнусавя, поведал, что служил минометчиком, в самом Сталинграде стояла их рота. В сводках Совинформбюро ежедневно упоминалось о боях на подступах к этому городу; об этом же и раненые много судачили. Те, которых для лечения в Сталинград доставили. Но все равно это воспринималось лишь как разговоры. А вот 23 августа роту, в которой служил он, Спиридон Агафонцев, вывели на учебу в район Тракторного. Ну, как положено, и занимались боевой подготовкой. Если же честным быть, то больше по сторонам глазели: сами знаете, как солдат себя на таких занятиях ведет, если наперед все знает. Потому одними из первых и увидели множество танков и машин; они появились с запада, подошли к Тракторному и остановились. Советскими были те танки и машины. Если верить обмундированию, то советские солдаты и сидели в них. Так что поначалу ничто тревоги не вызывало. А потом заметили, что не попрыгали те солдаты на землю, не загалдели радостно, что к месту назначения прибыли; словно окаменевшие сидели на своих местах, и все тут. Это насторожило. И тогда командир минометного взвода лейтенант Бабко подошел к прибывшим. Будто бы прикурить. Подошел к одному танку, ко второму, заговорил с одним солдатом, показав свою цигарку, со вторым… Походил, походил около тех танков и машин и вернулся… с неприкуренной цигаркой! Белый – белее не бывает. Но этак спокойно вернулся и прошептал: «Фашисты это! Ни один прикурить мне не дал, ни один не то что слова, даже матюка не обронил!»

– И приняла наша рота бой с ними, – вздохнул Спиридон Агафонцев, вытирая пальцы о шаровары. – Конечно, смяли они нас. – И торопливо добавил: – У них-то почти дивизия была, да еще с танками, а нас всего-то ничего, рота минометчиков!.. А меня контузило… У них в плену очухался.

Страшную правду обрушил на Григория этот солдат. Настолько страшную, что Григорий только и спросил:

– Как, говоришь, фамилия того лейтенанта? Что фашистов распознал?

– Бабко. Другие командиры его вроде бы Сашкой кликали… Я-то дня за три до этого к ним пришел. С пополнением…

Григорий никогда не был силен в истории и географии. Он и сейчас, если бы его кто-то экзаменовать стал, только и сказал бы, что Волга – она в самой сердцевине России течет, а Сталинград раньше Царицыном назывался, сам Стенька Разин гулял под стенами этого города, а в гражданскую войну здесь беляков сокрушили; и еще – здесь в годы одной из пятилеток заводище тракторный отгрохали. Назло всем империалистам и капиталистам взяли да отгрохали!

Очень мало знал Григорий о Волге и Сталинграде, но разволновался, услышав рассказ солдата. Думы о том, что сейчас творилось там, на берегу Волги и в улицах Сталинграда, были настолько тревожными, что Григорий как-то не придал значения тому, что староста деревни, с которым он так и не кончил разговора, вдруг обнаружился среди партизан, что-то объяснял им, похоже, даже указания давал. Окончательно пришел в себя Григорий только в лесу, вдруг увидев, что за отрядом ползут не две, а четыре подводы, груженные мешками с картошкой. Спросил у Мыколы, оказавшегося рядом:

– Эти-то откуда взялись?

– Никитич надоумил! – радостно ответил тот. – Говорит, разве вам надолго хватит того, что с моего огорода взяли? Берите и у соседа – полицая! И подводы он же мобилизовал, – уже менее радостно закончил Мыкола, заметив, что командир насупился.

Что Никитич – староста деревни, это Григорий понял сразу. Однако невольно полезло в голову: чем вызвана, чем продиктована эта заботливость пана старосты? Искренним желанием помочь? Радостью, что еще дешево отделался, жив остался, хотя запросто мог оказаться и на дерево вздернутым? Или тем, что от четырех груженых подвод вон какая колея остается?

– Да вы, товарищ командир, не думайте чего плохого: Никитич мне успел шепнуть, что он сюда для специальной работы нашими сунут, – снова затрещал Мыкола.

Чтобы Василии Иванович или он, Григорий, да признался в, таком первому встречному?!

Остановив отряд, Григорий разделил его на четыре группы – по числу подвод. Каждая из них дальше своим кружным путем пошла к лагерю. А Виктор, Афоня и Григорий в том месте, где колея распалась, крестом на сырую землю легла, поставили пять противопехотных мин – все, что обнаружилось в заплечном мешке запасливого Афони.

Слова не проронили, пока минировали. Даже смотреть друг на друга избегали.

3

Стрельбу Василий Иванович услышал сразу. Мысленно даже отметил, что особенно буйствуют фашистские автоматы. Стрельбу слышал, а вот открыть глаза, оторвать голову от подушки – не мог: так измотался за последние дни. Зато, когда Нюська ворвалась в его комнату, сразу и проснулся и даже заметил, что она с перепугу в одной ночной сорочке к нему прибежала.

Проснувшись окончательно, он быстро оделся, схватил автомат, висевший в изголовье, и побежал из дома, еще решая, что ему надлежит сделать; он просто бежал к комендатуре, зная, что там фон Зигель, который и отдаст соответствующие приказания. Или даже несколько, исключающих друг друга.

Не успел пробежать и половины пути, как чуть не столкнулся с Генкой. Тот и доложил голосом, прерывающимся то ли от волнения, то ли от быстрого бега:

– Партизанский налет! Приказано занять оборону согласно плану!

Василий Иванович побежал к бункеру – главному опорному пункту на южной окраине Степанкова. Влетел в него, просунул автомат в амбразуру и… простоял так, не сделав ни одного выстрела за все то время, пока гремела перестрелка. А она оборвалась перед самым рассветом. Со стороны нападающих оборвалась. Немного погодя прекратили огонь полицаи и солдаты вермахта. Но до тех пор, пока солнце не поднялось над черным лесом, пока туман, скопившийся в низине, не загустел, не полез вверх тучей с темной серединой, ни один из них не покинул своего места: не верили, что партизаны отошли по-настоящему, оставив только торчащую стоймя столешницу, на которой углем было нацарапано: «Все равно повыпускаем из вас кишки!»

Убедившись, что партизаны действительно ушли, Генка первым покинул бункер, подошел к столешнице и, вызвав хохот остальных, демонстративно помочился на эту надпись.

Все – и солдаты вермахта, и полицаи – все были довольны результатами ночного боя. Только о том, как врезали партизанам, и говорили. Казалось, один Василий Иванович хмурился. Еще ночью, когда партизаны свои действия почему-то ограничили лишь пальбой, в его душу закралось сомнение в реальности всего происходящего. Теперь, когда стало известно и то, что они сами обнаружили себя, издали открыв огонь по бункеру, и вовсе окрепла мысль, что этот «партизанский налет» – инсценировка. Причем бездарно сработанная.

Но зачем и кому она понадобилась?

Зайдя домой, чтобы умыться и перекусить, он сказал Нюське:

– Понимаешь, очень странно все это: только пальба в ночь вместо активных действий! Наконец – а где убитые? Раненые? Допустим, они унесли своих. Но ведь у нас-то ни одного даже не царапнуло!

Нюська уже давно и на все смотрела глазами Василия Ивановича, поэтому и сейчас только кивала согласно. А он продолжал развивать свою мысль:

– Главное же – ни одной ракеты мы в небо не выпустили! Каждую ночь черт знает сколько их сжигаем, а в эту, когда вроде бы враг наступал, ни одной! О чем это говорит?

– Выходит, не хотели, чтобы кто-то увидел тех, которые наступали, – в самую точку ударила Нюська.

– А о чем это свидетельствует? – окончательно восторжествовал Василий Иванович и сразу же заторопился: – Ну, я побегу в свою берлогу: чует мое сердце, что Зигель вот-вот нас увидеть захочет!

Действительно, не успел он до конца дослушать восторженный доклад пана Золотаря о поведении полицаев минувшей ночью, как сообщили, что их обоих требует к себе господин комендант.

Фон Зигель принял их в своем кабинете, где к тому времени уже собрались все офицеры комендатуры. Начал он свою речь с того, что очень выспренно не сказал, а почти прокричал о победах вермахта под Сталинградом, о том, что сейчас ни один пароход уже не пройдет по Волге, если на то не будет разрешения фюрера, что еще буквально несколько дней – и этот огромный город, за который так цепляются советские солдаты, окажется полностью в руках верных сынов Германии. Потом, только переведя дыхание, с не меньшим жаром сообщил и о том, что народ Белоруссии с восторгом воспринял новый порядок и все прочее, предложенное ему. Но!.. Но, как говорится в одной русской пословице, в семье не без урода. Это они, моральные уроды, подлежащие безжалостному уничтожению, и пытаются сеять недовольство и смуту, не останавливаются даже перед убийством как солдат фюрера, так и лучших сынов белорусского народа. Они, эти моральные уроды, настолько обнаглели, что минувшей ночью осмелились напасть на Степанково! Что вышло из этой авантюры – об этом он говорить не будет: все, присутствующие здесь, были участниками недавнего ночного боя, достойно вели себя на всех его этапах.

– Прошу, господа, мою похвалу довести до сведения нижних чинов, к которым у меня тоже нет претензий. – И, помолчав, так закончил свою речь: – Чтобы напрочь исключить возможность повторения чего-то подобного, я обратился к командованию с просьбой расквартировать в нашем районе батальон специального назначения. Сообщаю вам об этом исключительно для того, чтобы появление здесь наших героев не застало вас врасплох.

Сказал это и кивком отпустил всех, кроме Василия Ивановича; жестом приказал ему задержаться.

– Говорят, вы так яростно вели огонь, что ваш автомат обжигал руки? – спросил фон Зигель вроде бы шутливо, но глаза его прожигали холодом.

– Вас, господин гауптман, неправильно информировали, я ни одного выстрела не сделал, – ответил Василий Иванович, как всегда, глядя точно в зрачки фон Зигеля.

– Вы не сделали ни одного выстрела? Почему?

– Боялся в полной темноте в кого-нибудь из своих попасть.

– У вас есть кто-то свой среди партизан?

Еще первая фраза этого разговора открыла Василию Ивановичу главное – за ним кто-то следил. Может быть, пан Золотарь. Однако нельзя забывать и Генку. Скорее всего – именно кто-то из них: больше никого этой ночью рядом не было. Конечно, кое-кто и подбегал на минуту, другую, но эти двое все время торчали рядом. Значит, опровергать обвинение Зигеля – себе вредить. Потому сразу же и честно ответил на его вопрос. Потому и сейчас решил говорить только правду:

– Извиняюсь, господин гауптман, если что не так скажу. Однако врать вам права не имею, – начал Василий Иванович, помолчав немного, и продолжил с видом очень виноватого человека: – Приглядевшись, понял я, что ночью был не партизанский налет, а вами лично задуманная операция. Тонко задуманная, но… Несколько ошибочек допустили ее исполнители, другие не заметили их, а я сцапал, выводы соответствующие сделал. – Он упомянул и о ракетах, ни одна из которых в эту ночь почему-то не врезалась в темноту, и о том, что партизаны не ограничились бы одной стрельбой, одной атакой, они бы – не вышло в лоб, обязательно попытались бы прорваться в другом месте: он, Опанас Шапочник, на собственной шкуре испытал, что для достижения цели большевикам упрямства не занимать.

Высказался и замолчал, пытаясь угадать реакцию Зигеля. Ждал чего угодно, только не того, что было сказано:

– Вы, господин Шапочник, очень полезный слуга… или невероятный пройдоха.

Через несколько дней к Василию Ивановичу и пану Золотарю стали набиваться на прием старосты, полицаи и просто скрытые сволочи, дрожащие за свою шкуру или стремившиеся за предательство хоть что-то урвать у теперешней власти. Все они, будто сговорившись, твердили одно: где-то в ближних лесах стоит лагерем отряд советских парашютистов: командует ими Черный Комиссар, он со своими людьми нахально врывается в деревни и откровенно заявляет: «Не уйду из этого района до тех пор, пока здесь будет жив хоть один фашист или его прислужник!» Почему Черный Комиссар? Так его свои навеличивают. Может, потому, что и штаны и куртка у него из черной кожи. Может, из-за того, что он лицом черен, на цыгана смахивает.

Больше всего тревожило доносчиков то, что кое-кто из местных сразу же отправился на поиски лагеря того отряда. А еще сколько тайно мечтают об этом же?

Однажды, придя домой поздней ночью, Василий Иванович сказал:

– Поверь, чует мое сердце, что вот-вот сработает эта фашистская ловушка!

Зло сказал. И опустился на табуретку, стоявшую в кухне. Даже сапог не снял, ни рук, ни лица не сполоснул. Никогда еще Нюська не видела его таким злым и растерянным. И не стала утешать или взбадривать: считала, что даже самыми правильными словами ему сейчас не поможешь. Она тоже села на табуретку и тоже молчала, давая ему возможность собраться с мыслями, овладеть своими нервами. Потом, когда он стал снимать сапоги, помогла ему. Молча сопроводила и до умывальника, где он плескался долго и с ожесточением.

Лишь поев и выкурив цигарку, он рассказал ей всю правду и о своем разговоре с Зигелем, и о доносах, поступивших за последние дни.

– Понимаешь или нет, какая провокация задумана? Той пальбой в ночь они воинскую славу Черному добыли, а сейчас ему же дают еще возможность и собрать вокруг себя людей, к партизанству готовых. Чтобы потом, в подходящий момент, прихлопнуть их безжалостно!

– Может, мне сходить куда-то надо? – только и спросила Нюська.

В ответ Василий Иванович так глянул на нее, что она сразу поняла: оттого он и зол, что некому сообщить о том, что узнал, что он ищет и не может найти способа помешать фашистам свершить еще одно большое зло.

– Вообще, Нюся, будь осторожна. И в разговорах, и в знакомствах, и с отлучками из дома. Есть сволочи, эти за каждым моим шагом следят. Почему бы им не попытаться и через тебя меня запятнать?

Сказанное Василием Ивановичем для нее новостью почти не было: обостренным чутьем любящей женщины она давно схватила и повышенный интерес к себе со стороны некоторых, и то, что, стоило ей выйти из дома, обязательно где-то поблизости оказывался один из тех, кто служил в полиции или был прочно с ней связан. Даже поняла, что жаловаться на это Василию Ивановичу – только ему волнений добавлять: те подлецы, глазом не моргнув, или отопрутся, или нагло заявят, что ее же оберегали.

А то, что он сегодня впервые ее Нюсей назвал, так окрыляло, было такой наградой за все ее мытарства, что теперь за Василия Ивановича она и вовсе на любые муки пошла бы. Но и об этом даже словом не обмолвилась. Просто она еще какое-то время посидела за столом, потом на несколько минут исчезла из горницы и сказала, вернувшись:

– Ложились бы вы, на вас и так лица нет. Постель расправлена…

Как и предполагал Василий Иванович, настал момент – фон Зигель захлопнул ловушку. Случилось это в последней декаде сентября, в те самые дни, когда сводки фашистского командования были полны восторженных воплей по поводу того, что солдаты вермахта уже почти полностью овладели крепостью на Волге – Сталинградом. Операция, задуманная фон Зигелем, началась с того, что ночью по тревоге были подняты солдаты местного гарнизона и все полицаи. Потом, пересчитав и проверив поименно, им приказали занять места в грузовиках, которые урчали моторами на дороге, и всю ночь везли куда-то, петляя среди болот и лесов.

Перед самым восходом солнца, когда над болотами начал клубиться туман, машины остановились, и все, подчиняясь приказу, пошли дальше, пошли за молчаливым проводником. Километров восемь или десять брели лесом по бездорожью и вдруг увидели цепь солдат того самого специального батальона, который прибыл в район по просьбе фон Зигеля; сзади этой цепи отдельными кучками держались полицаи, как подумал Василий Иванович, почти со всего района. Полицаям было строго-настрого приказано: идти сзади солдат вермахта и без промедления уничтожать любого человека, который обнаружится между солдатами и ими, полицаями.

Прошло еще несколько минут – без единого выстрела тронулась вперед цепь фашистов, вроде бы даже без команды тронулась. Пошла дружно, готовая открыть огонь в любую секунду.

Взошедшее солнце с радостной улыбкой смотрело на землю, своими лучами нежно касаясь каждого листочка, каждой травиночки.

Птицы, озабоченно щебеча, уже сбивались в стаи, выбирали вожаков и придирчиво экзаменовали молодняк: хотели точно знать, что у них крепкие крылья, способные выдержать долгий перелет в чужие, но такие теплые края.

На болотных кочках истекала жизненными соками голубица; почти под каждым деревом торчал гриб – красивый да такой ядреный, что невольно думалось: обязательно заскрипит, как репа, едва его ножом коснешься.

Сама жизнь струилась на людей с прозрачно-голубого неба, источалась деревьями и землей; о ней щебетали птицы и нежно шелестели листья берез, еще не тронутые желтизной.

Автоматные и пулеметные очереди – бесконечные и невероятно громкие – вдруг и противоестественно ворвались в этот прекрасный мир и безжалостно сокрушили его.

Пока солдаты специального батальона вели яростный прицельный автоматный и пулеметный огонь, полицаи стояли неподвижно, многие из них даже припали к земле или спрятались за деревья, ожидая, что вот-вот в ответ ударят другие автоматы и пулеметы.

Но время шло, а ответной стрельбы все не было. Даже одиночного выстрела в ответ не прозвучало.

Василий Иванович подумал, что – слава богу! – в сети, раскинутые фон Зигелем, никто не попался, что эта пальба – обычная в таких случаях проческа леса, своеобразное предупреждение всем, кто скрывается в нем: дескать, замрите и носа из чащобы не смейте высунуть, у нас силища!

Стрельба оборвалась внезапно. Сразу же над лесом, хотя в нем скопилось так много людей, нависла тишина, от которой в ушах зародился легкий звон.

Выждав немного, солдаты специального батальона сломали цепь и теперь уже небольшими группами – по два или три человека – пошли дальше, переговариваясь, зубоскаля или неспешно закуривая. За ними, позабыв о недавних страхах, потянулись полицаи, раздираемые любопытством. Исключительно по долгу службы пошел за ними и Василий Иванович.

Большая поляна была залита солнцем. Оно, казалось, недоуменно заглядывало в шалаши, жавшиеся к деревьям, смотрело на детское платьице, недавно выстиранное, и на людей в гражданской одежде – молодых парней, но больше – женщин, стариков и малых детей, – которые лежали и в шалашах, и на росной траве.

Василий Иванович почувствовал, что еще мгновение – и он взорвется истерикой или другую глупость невольно совершит. Чтобы этого избежать, вернулся в лес, остановился у здоровенной ели, повидавшей за свой век бог весть что. Он смотрел на ее могучие корни, выступающие из земли, и думал о том, что сейчас он, Василий Иванович, и вовсе обязан жить как можно дольше. Чтобы успеть сполна рассчитаться с фашистами за все, все…

Когда возвращались к машинам, Василий Иванович заметил, что у многих полицаев появились узелочки и даже узлы. Понял, что эти мерзавцы ограбили убитых. Иное платье, может быть, содрали с еще не остывшего тела.

И еще услышал, как какой-то простоватого вида полицай сетовал на то, что ни самого Черного, ни его солдат ущучить не удалось: надо же было так случиться, чтобы именно в эту ночь все они ушли из лагеря!

Другие, похоже, не разделяли мнения этого простака. Или понимали, почему так случилось? Хотя скорее всего радовались тому, что добыча была взята так дешево: окажись Черный в лагере – еще неизвестно, чья жизнь оборвалась бы раньше, твоя или его.

Единственный, кто сейчас откровенно радовался, был фон Зигель. Настолько радовался, что оказался бессилен спрятать свои чувства под маской непробиваемой холодности.

«И чего его так распирает?» – злился Василий Иванович, глядя на фон Зигеля. Ему и в голову не приходило, что комендант района мысленно уже настрочил победный рапорт, в котором абсолютно точно указал, что в результате удачно задуманной и осуществленной операции минувшей ночью уничтожено 176 партизан и сочувствующих им лиц.

Фон Зигель был почти уверен, что такой рапорт продвинет его к очередному званию или ордену. А что среди тех 176 были и грудные младенцы… Боже мой, стоит ли думать о такой мелочи, если есть более важное – твоя личная карьера?

4

Стригаленок обманул Юрку, сказав, что сало и прочее ему навязала любящая тетка. Не только тетки, но и вообще знакомых не было у него в деревне Зайчата. А что трофеями обзавелся – ушами хлопать не надо, когда случай сам в руки лезет! Он, Михась Стригаленок, пока командир и другие со старостой деревни возились, заглянул в одну хату, в другую, третью… Будто бы с проверкой. А сам хозяев изучал, их голоса, поведение. Вот и заметил, что кое-кто неуверенно себя в своем собственном доме чувствует. Почему так – до этого не докапывался: его не интересовало, рождена робость хозяина сознанием вины перед партизанами или он просто дрожит перед вооруженным человеком, зная, что тот в любой момент пальнуть может. Главное для Стригаленка – уловить это душевное смятение человека, а дальше все пойдет как по маслу. Только нахмурься посуровее, перехвати автомат поудобнее и спроси как можно строго, например, о том, где и для чего хозяева прячут оружие. С таким видом об этом спроси, будто специально для выяснения этих вопросов сюда пришел. Хозяин, конечно, начнет божиться, что и в думах у него ничего подобного не было. Но хозяйка-то смекнет что к чему, она мигом слетает куда-то, и скоро на столе появятся и самогон, и еда самая лучшая из того, что есть в доме.

Однако Стригаленок был не настолько глуп, чтобы на самогон зариться (командир учует самогонный дух – не возрадуешься!), зато все прочее интересовало его; и даже очень. Поэтому, поломавшись для виду, он обязательно скажет милостиво, что подарить воину-партизану такое – настоящий патриотический поступок.

После подобного заявления бери что хочешь. Кусок сала, каравай хлеба или из одежды что.

Нет, он никогда не забирал всего, что имелось у хозяина. И опять же почему? Теперь хозяева и вовсе искренне считали, что случай привел к ним хорошего человека, что они еще дешево отделались, по-своему были даже благодарны ему. И опять же, кому большая выгода? Ему, Стригаленку: такие хозяева никогда не побегут с жалобой на тебя.

Очень доволен собой был Михась Стригаленок. Ведь, как ему казалось, он умел с выгодой для себя использовать подходящий момент, легко входил в доверие почти к любому человеку, обманывая его своей мнимой деловитостью, своими ясными глазами, смотревшими на собеседника открыто и будто бы доброжелательно.

Конечно, не всегда жизнь гладко шла, случалось, и конфликты возникали. На этот случай у Стригаленка при себе всегда были два ключика: во-первых, он мог в случае чего сразу покаяться, даже публично заявить, что осознал свою вину, больше ничего подобного не допустит (покаявшегося, как известно всем, у нас охотно прощают); во-вторых… Еще будучи школьником, Стригаленок вдруг открыл, что даже самая необоснованная жалоба (особенно – в возможно высокую инстанцию) больше всего неприятностей несет не ее автору, а тому, на кого клевета вылита. Так почему бы, если первый ключик не сработал, не пустить в дело второй? Или хотя бы не припугнуть им? Ведь кристально чистым должен быть человек, быть очень уверенным в своих нервах, чтобы ответить: «Валяй строчи жалобу!»

Личная карьера, личное благополучие – вот то, ради чего все делал Михась Стригаленок. Даже в партизаны почему он подался? Не верил и не верит, что фашисты верх возьмут. Только потому одним из первых и записался в формировавшийся отряд; исключительно для того, чтобы привлечь к себе внимание начальства, карьеру на всю будущую жизнь сделать.

Первое время все шло нормально: и в командиры взвода пробился, и подчиненные смотрели на него с уважением. Но потом, когда отряд влился в бригаду, сломалось что-то незримое. Правда, от командования отстранили без шума, но все равно радость не велика. А с появлением Каргина дела и вовсе наперекос пошли. Попытался исправить положение угодливостью – Каргин однажды вызвал к себе и такое сказанул, что Стригаленок впредь предпочитал подальше от него держаться.