Текст книги "Цена посвящения: Серый Ангел"

Автор книги: Олег Маркеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

Глава девятнадцатая. «…В дни поражений и побед»

Старые львы

Срочно

Салину В.Н.

В ходе оперативно-розыскных мероприятий в результате огнестрельного ранения погиб объект «Миша». Преступник уничтожен на месте объектом «Ланселот».

Объектом «Ланселот» получены неопровержимые доказательства, свидетельствующие о том, что убийство следователя Шаповалова совершено по предварительному сговору группой лиц, в числе которых Иван Шевцов, Алексей Пак, Леонид Пастухов (кличка – Пастух).

Получены данные на организатора и исполнителей убийства «Парашютиста».

Объектом «Ланселот» получен ордер на арест известного Вам лица.

Владислав

* * *

В офисе фонда «Новая политика» за плотно сдвинутыми жалюзи горел свет.

Салин вернул листок с донесением Решетникову.

– Что скажешь? – спросил он.

– Барышникова жаль, – вздохнул Решетников.

– Отработанный материал, – обронил Салин. Снял очки, стал полировать стекла уголком галстука быстрыми нервными движениями. – Само собой, о семье позаботимся.

– Это всегда пожалуйста, – отозвался Решетников. – Может, к награде представим?

– Без нас облагодетельствуют, – отмахнулся Салин.

– Я о рыцаре говорю.

Салин поднял на партнера недоуменный взгляд.

– Поясни, Павел Степанович.

– Нехорошо как-то получается. Злобин старался, наших ежей своей задницей давил. Вон какое дело за сутки размотал! – Решетников тяжко вздохнул. – Жрать его сейчас начнут, кто от зависти, кто от злости, кто просто так. А смысл поработать с человечком есть. И не спорь, Виктор Николаевич.

– И не собирался, дружище. – Салин надел на нос очки. – Чем, интересно знать, ты его наградить решил?

– Да есть одна задумка. – Решетников поскреб нос, хитро скосив глаза. – Как сказал Наполеон, солдатские медали стоят дешево, но купить на них можно весь мир. Думаю, знал, что говорил Буонапарте поганый.

– С Наполеоном согласен, – мягко улыбнулся Салин. – А что предлагаешь ты? Решетников бросил взгляд на часы.

– Поехали, Виктор Николаевич. Боюсь, не успеем перехватить орла нашего. Вишь как раздухарился! Всю Москву скоро пересажает.

Он оттолкнул кресло. Встал, потирая поясницу.

Салин нажал кнопку на селекторе.

– Владислав? Машину на выезд. – Переглянувшись с Решетниковым, добавил: – И группу сопровождения. Сам – за старшего.

Ланселот

Злобин без стука вошел в кабинет Григория Валериановича. Бросил промокшую куртку на спинку стула, громко шлепнул папкой по столешнице, с треском выдвинул стул и сел. Устало подпер голову руками.

Груздь раскрошил в губах печенье, с трудом проглотил.

– У нас принято стучать, Андрей Ильич, – менторским тоном произнес он. Отхлебнул кофе. – Избавляйся от своих провинциальных привычек.

– Дело Мещерякова я дотянул до конца, – глядя в стол, сказал Злобин. – Убийца установлен и дан в розыск.

– Вот тебе раз! – сыграл удивление Груздь. – За день из чистого самоубийства он сделал «сто пятую»!

– На протоколе осмотра места происшествия ваша подпись, – через силу начал Злобин. – Объяснение простое: приказ генерального всем районным прокурорам неукоснительно выезжать на труп. В квартиру убитого Мещерякова через балкон соседней проник Пак, зам по розыску ОВД. Честь ему и хвала. Не стал дожидаться спасателей с «болгаркой», отпер дверь изнутри. Тоже ничего подозрительного. Ваша рекомендация Шаповалову побыстрее закрыть дело тоже не подозрительна. Зашиваемся с нормальными убийствами, не до парашютистов… Отстранение от работы Шаповалова – совпадение. – Злобин поднял голову. – Но как объяснить, что только что угнали «мерседес»?

– Какой еще «мерседес»? – удивленно уставился на него Груздь.

Злобин достал из папки листок бумаги.

– Машина марки «мерседес-600», номер К 780 МО, куплена на деньги компании «Самсон», о чем имею копию платежки, и передана по доверенности вашему племяннику. Вторая машина той же марки и из того же источника передана вашей сестре, Григорий Валерианович. – Злобин устало закрыл глаза. – Может, назвать номер счета, на который Самсонов перевел вам деньги?

Груздь опустил руку с чашкой, она цокнула о блюдце, расплескав кофе.

– В убийстве Мещерякова чувствуется рука эксперта. Я не имею в виду Ивана Шевцова. Мастерский удар в подъязычковую кость и опрокидывание беспомощного человека через подоконник – это полдела. В конце концов, Шевцов банальный боевик, его обязанность – качественно выполнить грязную работу. А чтобы имитация самоубийства стала действительно самоубийством, чтобы в него поверили, нужно грамотно все запротоколировать. Поэтому на протоколе осмотра места происшествия ваша подпись, Груздь. Надо подстраховать киллера, зачистить возможные улики. Кто это сделает лучше опера? Поэтому Пак, рискуя жизнью, спускается по веревке на балкон, проникает в квартиру и стирает отпечатки с посуды, стола и, главное, с кнопки стопора замка. Там же был хитрый замок: нажмешь стопор, захлопнешь дверь – и снаружи ее уже ничем не открыть.

Груздь тяжело сопел, вперив взгляд в стол.

– Позже я вас ознакомлю с показаниями Алексея Ивановича Пака, – монотонно продолжил Злобин. – О двух разговорах с ним, имевших место в этом кабинете. В первый раз вы вступили в сговор, фактически – выступили организатором убийства Мещерякова. Во второй – обсуждали, как избавиться от Шаповалова. Вопреки вашему расчету парень стал раскручивать версию убийства, что его и погубило. Именно вы, Григорий Валерианович, отказались подкупить Валентина, используя заранее выписанную на него карточку «Виза». Приказали Паку дважды снять с нее деньги, а потом подбросить в квартиру Шаповалова. Умно, нечего сказать. Двести штук – сумма изрядная, чтобы искать еще кого-нибудь. Никому и в голову не придет, что вы с Паком раскрутили Самсонова на более серьезные вещи, чем несчастная кредитка!

Груздь натужно задышал, медленно поднял голову.

– Та-ак! – загудел он. – Уже вешаешь на меня мокруху! Доказательства где? – Он потыкал пальцем в стол. – Положи сюда доказательства!

– Доказательств у меня достаточно. На данном этапе считаю целесообразным заключить вас под стражу. – Злобин втянул воздух через сжатые зубы. Вдруг резко врубил ребром ладони по столу. – Черт с тобой, что сам скурвился! Пацана зачем загубил!!

Груздь дрогнул всем грузным телом, вместе с креслом пополз к стене. Вытаращив глаза, он смотрел на дверь кабинета.

Злобин оглянулся.

В кабинет уже бесшумно вошли три безликих человека, один остался у дверей, двое ловко, как коты, прошмыгнули вокруг стола и встали по обе стороны от Груздя. «А вот это ниже пояса», – мелькнуло в голове Злобина. Своих оперативников, подготовленных к аресту Груздя, он знал в лицо.

В дверь, улыбаясь кошачьей улыбкой, вкатился Решетников. Следом вплыл Салин.

– Вечер добрый, Андрей Ильич, – радушно поздоровался он. – С вами, Груздь, здороваться не буду. Чего ерничать? Ни здоровья, ни добра у вас скоро не будет. Как говаривал не к ночи будет помянутый товарищ Сталин: «У чекиста только два пути: либо на повышение, либо в тюрьму». Хе-хе-хе, повышение вам не светит. – Он протянул Злобину включенный мобильный. – Это вас, как я понял.

Злобин нехотя взял телефон.

– Слушаю!

– Так надо, – сказал человек, с которым Злобин полчаса назад согласовал арест Груздя. И отключил связь.

Злобин поморщился и со стуком бросил телефон на стол.

Решетников уже сел за приставной столик напротив Злобина.

– Технику не надо портить, она казенная, – мимоходом пробормотал он, пряча телефон в карман. – Вы, кстати, куда собрались клиента везти? – поинтересовался он, косясь на Груздя, намертво застывшего в кресле.

– В Бутырку, – буркнул Злобин.

Груздь по-рыбьи хлопнул ртом и поперхнулся.

– На «Петрах» все ментами забито, в спецбоксе «Матросской» мест нет, – нехотя пояснил Злобин. – Еле со сменой Бутырки договорились. Дадут ему, гаду, одиночку до утра. А там посмотрим.

– Ах, – всплеснул руками Решетников, – какое нарушение правил содержания заключенных! Виктор Николаевич, – обратился он к Салину, сидевшему на стуле у дальней стены, – в наше время такого не было. Может, порадеем за человечка? А ну как смена все напутает и бросит в камеру какого-нибудь уголовника. Один Бог знает, что он с вами, Григорий Валерианович, до утра сделает. В Лефортово, а? – Он, как коробейник, толкающий лежалый товар, подмигнул Груздю. – Тихо там, культурно, без половых эксцессов и мордобоя.

На отекшем лице Груздя читались только муки, но никаких мыслей.

Злобин уже понял, что эти двое явились ради своего интереса. Попинать убийцу Мещерякова для них никакого удовольствия не представляло. Для таких главное – дело.

– Соглашайтесь, Груздь, – вступил в игру Злобин. – Моих возможностей только на Бутырку хватило.

– Да, да, – подхватил Решетников. – Андрей Ильич в Москве без году неделя. А мы тутошние. Все закоулки знаем. Слухов местных наслушались. – Решетников бросил взгляд на Злобина. – Давно слушок ходил, что прокурор один из-под статьи вывел спецназовца и своим киллером сделал. Заказы, говорят, принимал. Денежку на душегубстве зарабатывал. Доказательств не было, слухи одни. Не волнуйтесь, Андрей Ильич, номерок того архивного дела я вам шепну, сами все проверите. Дело вел некто Груздь Г.В., как догадываетесь.

Он повернулся всем телом к Груздю, резко сменил тон.

– Согласен на лефортовское СИЗО, мразь? – рявкнул он.

Груздь лишь кивнул.

– А платить за постой чем будешь? – Решетников вновь превратился в хитрого мужичка. – Комфорт нынче дорого стоит.

Решетников повернулся к Злобину, заговорил так, словно вокруг никого не было:

– На заре перестройки дельце одно нехорошее вели в Останкине. С неприятным душком. – Решетников брезгливо наморщил нос. – Повадилась группка глашатаев перемен устраивать групешники с несовершеннолетними девочками. Вечером с экрана требуют демократии и свободы слова, а ночью школьниц растлевают. Это на ваш взгляд, Андрей Ильич, беспредел полный. А на их взгляд – веселое времяпрепровождение. Потому что власть для них – не ответственность за страну, а возможность безнаказанно блудить. Думаете, для нас с вами они порог несовершеннолетия в половой жизни снизили с шестнадцати до четырнадцати? Для себя, любимых. Приелись, видать, восьмиклассницы. Такие уж у нас запевалы перестройки уродились, м-да. Других не имеем! Но дело их молодое, нам остается только завидовать. – Он покосился на Груздя. – Дело могло быть громким, согласитесь. Но вмешались очень серьезные люди. Дело положили под сукно. А оттуда его один чрезвычайно серьезный человек выкупил. Есть мнение, что продали ему не все. Но и того хватило, чтобы влезть в телецентр Останкино и держать демократических соловьев в клетке пожизненно. – Он повернулся к Груздю. – Как звали опера, что дело вел?

Груздь промычал что-то.

– Леша Пак его звали, – ответил за него Решетников. – А курировал дело от прокуратуры Груздь. Он потом на повышение сразу пошел, в городскую прокуратуру. Смекаешь, Ильич? И ты уже все понял, мразь? – повысил он голос, обращаясь к прокурору. – Где остатки дела хранишь? Только не говори, что в швейцарском банке!

Груздь указал на сейф.

Решетников оглянулся на огромный стальной шкаф в углу. Затрясся от смеха. Промокнул глазки.

– Нет, я так больше не играю, – давясь смехом, прошептал он. – Ну что за идиот, что за идиот непуганый! Нет чтобы на даче в нужнике держать, под обои заклеить, или, как я, к другу в Житомир отправить. Нет, он в сейф его запихал! – Он осекся. Резко бросил: – Доставай, чего расселся!

Оперативник, тот, что закрывал дорогу к сейфу, отступил на шаг. Другой помог Груздю вытащить тело из кресла. Но вести его пришлось, чуть ли не поддерживая под руки. Ватные ноги прокурора гнулись и никак не хотели держать обмякшее тело.

Старые львы

Прокурора Груздя отправили в камеру прямо в штанах с синими лампасами. Вместо форменного кителя с золотыми пуговицами Злобин разрешил надеть вязаный свитер. Шнурки и галстук Груздь снял сам, чтобы меньше мурыжили на приеме в СИЗО.

Решетников проводил хитрым прищуром удаляющиеся рубиновые огоньки машины, в которой, зажатый между двумя операми, уезжал в последнюю служебную поездку Груздь.

– А ведь обманул. Взял грех на душу. – Он махнул рукой. – И черт с ним! Решили в Бутырку, значит, в Бутырку. Что по десять раз переигрывать, так, Андрей Ильич?

Злобин молчал, мусоля сигарету. Не стерильный «Парламент» из оперативного фонда Барышникова, а крепкий табак «Явы».

Они стояли в двух шагах от элегантной «вольво», как блестками припорошенной дождинками. За рулем сидел водитель, бдительно шаря по улице взглядом. Еще один охранник стоял за спиной Злобина и контролировал тыльную сферу наблюдения. «Для кого-то мало что в жизни меняется, – подумал Злобин. – Вся страна на уши встала, а они, все равно наверху, при деле».

– Вам странно, что бывшие партийные чинуши все еще достаточно сильны? – словно прочел его мысли Салин. – Позвольте вопрос, Андрей Ильич. Вам не кажется странным служить закону, написанному властью, законность которой, мягко говоря, сомнительна?

– Коммунисты тоже не с небес спустились, а пришли к власти в результате переворота, – устало возразил Злобин. – А нынешняя власть худо-бедно узаконена выборами и конституцией.

Салин вскинул голову. В очках остро вспыхнули отражения фонарей.

– Коммунисты узаконили свой приход власти не конституцией тридцать шестого года, а индустриализацией страны и ее готовностью к мировой войне, – твердым голосом произнес он. – Власть нынешняя юридически сомнительна, политически импотентна, криминальна настолько, что уже сама по себе представляет угрозу обществу и государству. – Он понизил голос. – Дефолт, а точнее кризис системы воровства в государственных масштабах, – первый удар погребального колокола по Ельцину. Этот разложившийся тип создал Семью по типу сицилийских кланов. «Капо ди тутти капи», как звучит это на благородном итальянском. На наш же переводится – пахан всех паханов. Так вот, Пахан теперь будет вынужден перейти к активной обороне. Ему удалось спихнуть вину за дефолт на министров в коротких штанишках. Но первое непредвзятое разбирательство установит прямые связи масштабных хищений с Семьей. Уверен, Пахан будет защищаться отчаянно и в этой драке сумеет вытребовать себе гарантии неприкосновенности в случае отставки. А теперь конкретно о вас, Андрей Ильич. – Он придвинулся, заглянул в лицо Злобину. – Генеральная прокуратура не сможет остаться в стороне от драки. Есть данные, что вашего шефа бросят на амбразуру, как шефа Конституционного суда Зорькина в октябре девяносто третьего. Кому-то надо же дать правовую оценку деятельности Пахана. Что будет дальше, гадать не берусь. Вашему шефу безусловно пообещают всяческую поддержку. Но вступятся ли за него, когда Кремль нанесет ответный удар, – вот это вопрос. И пока у меня на него нет ответа. Так или иначе, в ближайшие месяцы прокуратура окажется в эпицентре борьбы за власть. Вам придется особенно тяжко, вы же еще новичок. Эта папка станет для вас щитом, а при желании и необходимости – мечом. Рубите смело, мой вам совет. Москва таких не любит, но ценит.

Он протянул Злобину папку.

– Берите, Андрей Ильич, не стесняйтесь, – подал голос Решетников. – Считайте это платой. Вы нас очень выручили, так быстро размотав смерть Мещерякова. Ну, в конце концов, не деньги же вам совать!

Злобин помедлил. Сунул папку под мышку.

– А на первый вопрос, почему мы так сильны, – продолжил Салин, – я отвечу так. Мы вынуждены быть сильными. И мы не имеем права меняться. Мы представляем вполне конкретную политическую тенденцию. С опытом управления, инфраструктурой, архивами и людьми. И целым рядом обязательств, о которых сейчас подзабыли, но которые никто с нас не снимал. Пахан и его камарилья – временщики. Пауки в бутылке из-под «Кремлевской» водки. Еще немного – и их сметут на обочину политической жизни. Настанет время поиска новых путей для страны. А новое – это хорошо забытое старое, Андрей Ильич. И никак иначе!

– Вы в это верите? – с иронией спросил Злобин.

– Я это вижу. Модели, заложенные в сознание, так просто из него не выбить. Даже у нынешних ура-демократов в партийном строительстве ничего не получается, кроме убогой КПСС. – Салин. презрительно скривил губы. – Думаете, от хорошей жизни Пахан возомнил себя царем Борисом?

– Эх-хе-хе, – крякнул Решетников. – Как там? «Мы, смиренный Иоанн, царь и великий князь всея Руси по Божьему изволению, а не по многомятежному человеческому хотению».

– Откуда это? – не скрыл удивления Злобин.

– Из письма Ивана Грозного врагу своему Стефану Баторию, избранному королем польской шляхтой, – пояснил Решетников, хитро поблескивая глазками.

Злобин хмыкнул. Поправил папку.

– Я, наверное, должен вам это вернуть. Все-таки казенное имущество. – Он достал из кармана и протянул Решетникову диктофон Барышникова.

Салин едва заметно кивнул.

Решетников взял диктофон. Переглянулся с Салиным.

– И часики тогда уж, – пробормотал Решетников. – Миша под расписку брал.

– «Маячок», – догадался Злобин.

– Страховка. – Решетников развел руками. – Вы же в Москве человек новый. Могли заблудиться. Где потом искать прикажешь?

Злобин снял часы, они тут же отправились в карман Решетникова.

Салин первым протянул руку. Ладонь оказалось пухлой, мягкой, но за этой не мужской мягкостью чувствовалась сила.

– Рад был познакомиться, Андрей Ильич. Извините, если был излишне многословен. До встречи.

Рукой Злобина завладел Решетников. Рукопожатие у него, как и ожидалось, вышло простым, мужицким, до костного хруста.

– Будут проблемы – дайте знать.

– Непременно, – кивнул Злобин.

– Ловлю на слове, – хохотнул Решетников.

Они сели в машину. Следом рядом с водителем нырнул на свое место охранник. «Вольво», низко прогудев, резко взяла с места. Вслед ей пристроился мощный джип.

Злобин остался один. С папкой компромата под мышкой, невеселыми думами в голове и камнем на сердце.

Глава двадцатая. Прощальный поцелуй

Старые львы

«Вольво» плавно вкатилась во внутренний двор особняка. Несмотря на поздний час, в офисе фонда «Новая политика» еще горел свет.

Решетников не спешил выйти из машины. Смотрел на матово-белые прямоугольники окон, рассеченные мелкой сеточкой жалюзи.

– Павел Степанович, что с тобой? – окликнул его Салин.

Решетников хлопнул себя по лбу.

– Старею, черт! – Он повернулся к Салюту. – Совсем из головы вылетело, представляешь? Забыл, мерин старый, спросить у Груздя, кого он заказал последним! Шевцов же еще на свободе. Считают, что в бегах. А вдруг он с утра на тропу вышел?

– Ты думаешь… – выдохнул Салин.

– А кого еще!

Салин откинулся на сиденье. Пробарабанил пальцами по подлокотнику.

– Боюсь, ты прав, дружище, – немного заторможено произнес он. – Владислав! – Голос стал стальным, требовательным.

– Слушаю, Виктор Николаевич. – Охранник развернулся всем телом.

– Надо срочно восстановить наблюдение за «Ланселотом». Сколько потребуется времени?

Владислав скользнул взглядом по их напряженным лицам.

– За тридцать минут могу только взять под контроль его адреса. Найти его сейчас в городе… Маловероятно.

Решетников бросил взгляд на часы, потом на Салина.

– Полчаса прошло, как мы расстались. Плюс еще тридцать… – Он покачал головой. – За час Шевцов кого хочешь на тот свет отправит.

– Мобильный, – подсказал Владислав.

Салин кивнул, разрешая действовать.

Владислав достал телефон, вызвал из памяти номер.

Все молча ждали соединения.

«Абонент отключен или временно недоступен, – раздался в тишине механический женский голос. – Абонент отключен или временно недоступен. Абонент отключен или временно недоступен».

Ланселот

Злобин сидел на пластмассовом стульчике под зеленым зонтиком «Крошки-картошки». Зонтик то и дело угрожающе кренился от ветра и от мороси не спасал.

Чинуше из ХОЗУ с подачи Злобина хвост накрутили, мышь серая клятвенно побожился привести квартиру в божеский вид и завести мебель. Клизму со скипидаром вставлял лично начальник Злобина – надо думать, после процедуры в голове у чинуши прояснилось.

Но ноги не шли в казенно-безликий уют, поджидавший его на Масловке. Как всегда в трудные дни, когда жизнь казалась с овчинку, хотелось прийти домой, в мир любви и заботы. Лечь и с полчаса не шевелиться, ощущая, как из тебя медленно, словно дурная кровь, вытекает вся гадость, которой пропитался за день. И встать, словно воскрес, чтобы жить дальше, храня этот маленький, тобой созданный и вверенный твоим заботам мир.

Картошка оказалась вовсе не той, что до одури захотелось Злобину, той, из детства: печенной на костре, пахнущей дымом и с непередаваемо вкусной корочкой, от которой углем перемазаны губы и пальцы, а если еще макнуть в крупную соль помидор, только что сорванный и еще холодный от росы, то и в раю лучше не накормят.

Фирменная картошка, которую пекли, завернув в фольгу, была прелой и безвкусной. Не спас даже острый корейский салат, который тут называли наполнителем.

Злобин вяло ковырял распоротое вилкой нутро картошки. Аппетита не было абсолютно, ел, лишь бы наполнить желудок.

Две продавщицы поглядывали на единственного посетителя с извечной женской тоской. Вроде и приличный мужчина, не пьяный, а жует абы что на улице, как обнищавший холостяк. Время позднее, сыро и неуютно, а он все сидит и никуда не торопится. Или идти некуда?

Напротив, в кафе «Пенальти», набирала обороты ночная жизнь. Иномарки выстроились вдоль окон, покорно ждали седоков, как кони у коновязи. За цветными стеклами мелькали световые пятна. Музыка, взвинченная и бурлящая, как обезумевшая река, билась в стекла и через распахнутые двери вырывалась на притихшую под дождем улицу.

Вдруг без всякого перехода сменили пластинку. Казачий хор затянул:

 
Ой, то ж не вечер, то не вечер.
Мне малым-мало спалось,
Мне малым-мало спалось,
Ой, да во сне привиделось…
 

Песня поплыла плавно и неудержимо, как грозовые облака над степью.

Сердце так заныло, что Злобин невольно зажмурился.

Городская муторная, мельтешащая жизнь не вытравила в нем степняка. Всегда знал: внутри живет вольный казачий дух, есть внутри стержень, выкованный не одним поколением свободных до истовости и преданных до смерти людей, выкованный и закаленный студеным степным ветром и горячей кровью. Стержень этот, как дедовскую шашку, не согнуть, не сломать, можно только затупить, выщербить ударом, но и после этого она останется тем, чем создана – символом вольности и служения не за страх, а за совесть.

Он любил казачьи песни всем сердцем. Кто бы их ни исполнял, хоть Розенбаум, хоть ансамбль песни и пляски армии. Потому что ничем из них не вытравить воли. И сейчас, слушая песню в популярной обработке, пополам спетую казаками и рокерами, он сердцем и душой оказался там, где чувствуется степной простор, да слышится неспешный бег коня, да солнце в глаза, да ветер в лицо. Слушал, и видилось, что едет по жнивью в самый полдень и степной орел плещется в мареве над головой. Как же это хорошо, господи, – осматривать несуетным хозяйским взглядом землю, которую так любо-дорого, поплевав на мозоли, пахать до седьмого пота или, рванув шашку из ножен, кропить кровушкой, своей да чужой.

Злобин затряс головой, стараясь отогнать видение. Фонари расплылись в глазах, подернулись лучистой пленкой. Он стер с век выступившую влагу. – Что-то ты совсем расчувствовался, – смущенно пробормотал он сам себе.

Из соседнего магазинчика вышел капитан милиции. Не торопясь подошел к тонару «Крошки-картошки», пошептался с продавщицами. Женщины в фирменных зеленых передниках и желтых майках наперебой стали что-то объяснять капитану, бросая взгляды на Злобина.

Капитан поправил фуражку и через проход в низком заборчике прошел к Злобину.

Оказался он пожилым, крепко побитым жизнью и успевшим от нее устать. Лицо простонародное, морщинистое, серое. Чувствовалось, что ночная вахта в магазине для него уже не приработок, а каторга.

– Добрый вечер, – неофициально поздоровался капитан. – Что-то случилось? Я смотрю, лица на вас нет. Думаю, может, грабанули.

– Нет, капитан, все в порядке. – Злобин постарался улыбнуться. – На работе неприятности.

– А я подумал, с семьей.

«У кого что болит, тот о том и говорит», – вспомнилась Злобину детская присказка, кратко и точно излагающая все вымученное учение Фрейда.

– С семьей, слава богу, порядок. – «Черт, не звонил который день. Как приду, надо… Время позднее. Но ждут же наверняка». Злобин дал себе слово, оказавшись в квартире, первым делом позвонить семье.

– Так и иди домой, чего мокнуть. Ждут же, наверное, волнуются.

– Семья в Калининграде, – вздохнул Злобин.

– Тогда документики, пожалуйста. Злобин показал удостоверение.

– Извините. Если что, я рядом.

– Не беспокойся, капитан. Я домой пойду. На Масловку, здесь недалеко.

Злобин взял с соседнего стула папку. Компромат пока пристроить было некуда, хоть по совету Решетникова заклеивай под обои.

* * *

В Петровском парке влажная темнота окутала стволы деревьев. Странно, но в сотне метров от шумного шоссе по-настоящему пахло осенним лесом. Будто, свернув со света в сумрак, окунулся в другой мир, первозданный, дикий.

Злобин остановился. Полной грудью вздохнул прелую свежесть.

Вокруг разлилась вязкая тишина, затопив парк до верхушек деревьев. Через нее с трудом пробивался шум несущихся по Ленинградскому шоссе машин. Ни звука. Лишь гулко шлепали капли о полегшую листву.

Слева сквозь редкие кроны ярким золотом вспыхнул крест на макушке церкви.

Злобин поднял руку, готовясь перекреститься.

– Андрей Ильич, – раздался голос со скамейки, едва видимой в тени деревьев.

Прошуршали мокрые листья под легкими шагами. Под размытый свет фонаря вышла женщина.

– Юлия? – узнал ее Злобин.

Варавина подошла вплотную, заглянула в лицо.

– Доброй ночи, Андрей Ильич.

– Что вы тут делаете?

– Скажу, что жду вас, – не поверите. – Она слабо улыбнулась. – Просто сижу. Скоро выступать в «Пенальти», а душа не лежит. Вот и вышла погулять. Хорошо здесь. Место какое-то особенное.

Злобин поверх ее головы обшарил взглядом подступы к освещенной аллее. В кустах, плотной непрозрачной массой обступивших аллею, казалось, затаилось что-то хладнокровное, беспощадное.

– Вы домой идете? – Юлия стянула перчатку, провела ладонью по влажным от мороси волосам.

– Да. Живу здесь недалеко. Пока, – поправил сам себя Злобин.

– Я тоже – пока. – Глаза Юлии блестели двумя иссиня-черными антрацитами. – На днях уеду. Скорее всего навсегда.

– Вам пока нельзя уезжать, Юлия. Следствие официально не завершено. Суд еще предстоит.

– Без меня разберутся, – махнула рукой Юлия. – Самсонов деньги перевел в детдом, теперь я никому ничего не должна.

– И куда собрались? – спросил Злобин.

– В Индию.

– Придется взять с вас подписку о невыезде, – с улыбкой сказал Злобин.

Он невольно отстранился. Близость к ее телу уже начала сказываться, Злобин почувствовал, что кровь упругими толчками побежала по венам и забарабанила в виски. Несмотря на сырость, вдруг стало жарко, до горящих щек, как при простуде.

Где-то в темноте под деревьями глухо треснула гнилая ветка. На Злобина сразу же словно сквозняком подуло. Он вдруг осознал, что стоит на свету, посреди асфальтовой аллеи как мишень. Только слепой не завалит. А бывший спецназовец – легко.

Он потянул Юлию к скамейке, в тень. Она покорно пошла следом, грациозно перепрыгивая через мелкие лужи.

– Вы очень нервничаете, Андрей Ильич, – произнесла она. – Пальцы дрожат.

Злобин хотел освободить руку, но она не дала, мягко сжала пальцы своими, чуть влажными и холодными.

– Я должен вас проинформировать, Юлия, – почти официально начал Злобин. – Подозреваемый в убийстве Мещерякова все еще на свободе. Меры к розыску приняты, но результата нет. Он чрезвычайно опасен, хорошо подготовлен и непредсказуем. Не хочу вас пугать, просто осознайте и ведите себя соответственно. Деньги позволяют – наймите охрану. Во всяком случае, не гуляйте по темным местам одна.

– А я не одна, – возразила Юлия.

– Я не в счет.

– Ой ли? – Юлия осмотрела его крепкую фигуру.

– Не надо, Юля, – поморщился Злобин. – Против прапорщика спецназа с опытом трех войн, который сейчас ходит под вышкой, я – ничто. И нет в этом ничего унизительного. Просто реально оцениваю шансы.

– Вы имеете в виду Шевцова? – с иронией спросила Юлия.

– Откуда вы его знаете?

– Он же не всюду следует за своим хозяином – Самсоновым. Шахр на поводке у пашу, – хихикнула Юлия.

– А если без специальных терминов? – потребовал Злобин.

– Шахр – низкопробный двуногий, повинующийся инстинктам и управляемый страстями. А пашу – то же самое, но на санскрите. Согласитесь, забавная пара.

Злобин пожалел, что пес не разделил со своим хозяином камеру в Лефортове.

– Но подобное притягивает к себе подобное. Это закон, – добавила Юлия.

Злобину показалось, что его кто-то окликнул по имени. Голос был ни мужской, ни женский. Просто голос. Или шум дождя сложился в этот звук. Злобин невольно оглянулся.

– И тем не менее будьте осторожны, Юленька, – машинально пробормотал он, все внимание отдавая звукам вокруг.

Пальцы Юлии, лежавшие в его ладони, напряглись. Она задышала глубоко и размеренно, долго всасывая воздух через нос.

– Что с вами?

Злобин посмотрел на нее. И поразился, как изменилось ее лицо. В неверном свете фонарей милое округлое лицо Юлии вновь, как тогда в танце, стало самодовольной и сладострастной маской богини. «Дурга», – вспыхнуло в мозгу Злобила ее имя.

Звук ее имени ударил колоколом, заглушив все звуки. Мир умер…

Богиня разлепила сочные темные губы. Блеснули белые зубы.

– Мужчинами так легко управлять, – произнесла она чужим, неживым голосом. – Они все – шахти. Даже Владлен оказался простым шахти. Когда погиб его ученик, в нем умер воин. Остался только дрожащий от страха шахти, согнувшийся под бременем знаний. Они и потянули его вниз.

В висках у Злобина отчаянно забилась кровь. Он попытался отнять руку, но сил не было. Ноги, казалось, вросли в мокрую землю. Захотелось крикнуть, но горло сдавил стальной обруч. Он предпринял отчаянную попытку вырваться из незримой сети, наброшенной на него Дургой. Но ответом на его нечеловеческое усилие была лишь торжествующая улыбка богини.

– А ты – воин. Я сразу это почувствовала. В тебе течет священная кровь. Дурга любит такую. – Острый язычок скользнул по губам. – Она танцует, когда мужчины льют к ее ногам свою священную кровь. Сегодня я буду танцевать в помять о тебе, воин. Это великая честь!

– Я убью тебя! – Злобин услышал издалека собственный голос.

– Нет, – усмехнулась богиня. – Это я выпью твою силу. Как сделала это с мерзким шахти. Он даже не почувствовал, как сердце его остановилось.

А ты будешь умирать медленно, без боли, словно засыпая. Смотри мне в глаза и умирай!!

Злобин старался отвести взгляд от иссиня-черных глаз, но его неукротимо засасывала спрятавшаяся на их дне бездна. Сердце дрогнуло и стало биться с перебоями, с каждым ударом все слабее и слабее.