Текст книги "Мертвый угол"

Автор книги: Олег Игнатьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

Глава тринадцатая

Когда они с Петром вышли от Ивана Максимовича и в лица им ударил ночной ветер, Климову почудилось, что где-то высоко над Ключеводском прокричали журавли. А может, гуси. Но делиться с Петром тем, что ему почудилось, он не счел нужным, лишь спросил, нашел ли тот Дерюгина?

Петр утвердительно кивнул, сказал, что «ибн-Федя» уже дома.

– Нарезался, гад, в дребадан.

Климову вспомнилось скуласто-плоское угрюмое лицо Дерюгина, его довольно мрачный исподлобный взгляд и неожиданная реплика: «Убью я ее, падлу…» Вспомнилась и спешка Федора «принять по махонькой».

– Славный у тебя друзяк, – с легким укором сказал Климов и передал Петру умонастроение Дерюгина.

Петр усмехнулся.

– Ерунда…

– Да, как сказать…

– Не думай… Лающая псина не укусит.

– Это псина…

– Ну, а это Федя… Сколько знаю, столько он грозит… Бухтит одно и то же…

Усилившийся ветер едва не сорвал шляпу, и Климов прихватил ее рукой, надвинул поплотнее.

– Еще скажи, что он прекрасный семьянин.

Уловив иронию, Петр помедлил с ответом, поднырнул под ветку яблони своего дома, взялся за калитку.

– Может, он и не прекрасный семьянин, но добрый – это факт. Жаль только, пьяница…

Климов не ответил. Взыскующе приглядываясь к людям, он давно заметил, что несчастных всегда принимают за пьяниц, а пьяниц считают добряками.

Петр открыл калитку, пропустил Климова вперед, предупредил, что у него собаки нет, «сам, как собака», повел Климова к дому. На крыльце сказал, что всю еду, которую им приготовила соседка бабы Фроси, он уже принес, осталось сесть за стол, дерябнуть по пятнадцать капель за упокой души, а лучше, нет, сначала выпить все-таки за встречу.

– Столько лет не виделись! Считай, вся жизнь прошла.

Петр включил свет, разделся, натянул домашние брюки, рубашку, прошел к телевизору, глянул в программку, громко объявил, что «детектив», но «мы его смотреть не будем», прошел к дивану, опустился на колени, заглянул сначала под диван, потом под тумбочку, нашарил шлепанцы для Климова:

– Бери, мой руки, щас сообразим.

По комнатам он двигался легко, с давно забытой Климовым веселостью, лишь кое-где под его тяжестью поскрипывал паркет. Большие залысины и голубые глаза выдавали в нем человека сильного и страстного. Все в нем казалось основательно-прочным, неколебимо-надежным. Загорелая шея красиво оттенялась белизной воротника.

В доме, который выстроил для семьи Петр и который он теперь готов был продать за бесценок, «если еще купят», была веранда, кухня и четыре комнаты.

Часть мебели уже стояла упакованной, готовая к отправке.

– Хорошо, что у жены есть тетка в Подмосковье, – ставя миски и кастрюлю на огонь, скороговоркой сообщал Петр Климову свои «семейные реалии». – Жена пойдет учительницей в школу, уже нашла работу…

– Кто она? – отмечая большое количество цветов на подоконниках, поинтересовался Климов, и Петр сказал, что жена по специальности биолог, а точнее, биохимик. Работала на руднике, в лаборатории.

– Дочь большая?

– С меня ростом, – Петр засмеялся, начал резать хлеб. – Пятнадцать лет девахе… Где-то в комнате должна быть фотография, посмотришь… – Заметив удивление в глазах у Климова, добавил: – Я шучу, что с меня ростом… На жену похожа… Ладненькая, все при ней, на танцы уже бегает… Невеста.

Он открутил кран на кухне, убедился, что воды нет, поднял крышку с ведра, присвистнул: «Надо же, и здесь…», взял с плиты чайник:

– Я сейчас… К соседям за водой… Забыл набрать.

Климов кивнул, вернулся в комнату, сел на диван. Взгляд уперся в черный ящик телевизора. «Может, включить?» – мелькнула мысль, но двигаться и что-то делать было лень. Сказалась нервотрепка дня. И ночь была бессонной из-за зуба… Спасибо зубнику, теперь – порядок! Климов даже похлопал по щеке, постукал кулаком по челюсти, ударил слева, справа, снова слева… ху!.. под легкий шум в ушах и звон в затылке проверил сам себя: выдерживает ли еще пропущенный удар? Остался недоволен: ящик телевизора немного раздвоился… Откинул голову на сцепленные под затылком пальцы… «Мои еще не женихи, – подумал он о сыновьях, – а у Петра уже невеста… Бегает на танцы…»

Климов танцы любил. Они с Петром не пропускали школьных вечеров, заглядывали в дом культуры горняков… Мальчишки они били крепкие, выглядели старше своих лет и не боялись «стычек» между «ихними» и «нашими». Не боялись, но старались избегать. Иной раз приходилось сматываться с середины вечера, если танцы затевались у «шахтеров», в клубе или же в общаге. Поэтому, наверное, приглашать на танец Климов научился, а провожать робел. И главное, не знал, куда девать неопытные руки. Они как бы обламывались и отваливались от него, и он тогда охлопывал их, словно проверяя, на месте ли они.

«Сперва прикидываешься дуриком, а после, якобы, умнеешь», – учил его не по годам все знавший Петр и размышлял вслух, что девок медом не корми, дай повоспитывать. Дескать, в них природа женская такая. А когда женщина убеждена, что ты уже «не тот», каким был раньше: дерзким и нахальным, делай с ней, что хочешь: иллюзия, что это ей так надо, не тебе. Для женщины прежде всего – ее желание, а не твое. Усек? Тогда, вперед! Прикидывайся дурачком, гони коней и знай, что легкий флирт дается острословам, трепачам и краснобаям. Тугодум не станет «ходоком по этой части». А тот, у кого язык подвешен, смело может брать любую крепость. И бойся быть серьезно-ласковым и нежным, это настораживает баб: не импотент ли? Все правильно: молчание – дорога мудрых, поэтому любой пророк – глупец. Все правильно, мужчина должен сторониться праздных женщин, как избегает ночью кладбища, но жить среди красавиц и не пользоваться их милостями, это все равно, что торговать в ларьке и покупать конфеты. Нужны хищный взгляд и легкий разговор, а всякий там серьезный тон – мура… Серьезные слова требуют поступков, соответствующих тону, глубоко достойных и продуманных… «Это ужасно, согласись, – заглядывал Петр в глава и хлопал по плечу обескураженного Климова, – все время быть на высоте… благоразумия… все время думать – это не для баб! Им нужно что? Зажал, помял, на ушко ля-ля-ля… И все! Какие они скрипки?» – Петр возмущенно потрясал руками. – «Ба-ла-лай-ки! Как настроишь, так и зазвучат.»

Заслышав приход своего давнишнего «учителя», Климов поднялся с дивана и, направляясь в кухню, где уже гремел чайником Петр, с невольной улыбкой подумал, что «ходоком по этой части» он так и не стал. Женщина в сознании Климова так и осталась существом божественным, созданьем нежным, тонким и чувствительным, чью душу и сравнить-то не с чем, разве что со скрипкой.

– Что это ты такой? – разливая по рюмкам «Столичную», поинтересовался Петр и передал Климову вилку с наколотым на ней соленым огурцом. – Держи.

– Какой? – повертел рюмку в пальцах Климов и поднял ее.

– Смурной.

– Устал, наверное, – он пожал плечами, и Петр потянулся к нему рюмкой, чтобы чокнуться.

– Давай, за встречу, брат! Что б все путем…

– За встречу.

Ни у Петра, ни у Климова братьев не было, и это их роднило. Как роднили и сближали те неизбывно-радостные времена, когда по весне старшеклассницы носили ученические папки с тем вызывающим для сверстников мальчишек отчуждением, словно имели на руках грудных детей. Само собой, сближала их и служба на границе, а потом в Афганистане. В разведроте. Зной, песок, бои, засады, схватки… Ночная жизнь тарантулов и скорпионов… Взрывы, пули, кровь… ущелья, горы, смерть…

Словно уловив ход его мыслей, Петр отложил кусок съедаемой им курицы, облизнул губы, взялся за бутылку.

– Может, за ребят?

– Не надо, – сказал Климов. – Они здесь, – и указал на сердце. – Не в желудке. Я ведь, как? Первую пью, вторую – отставляю.

Петр согласился.

– Это факт. Я сам, вообще-то, не люблю пить до упора. Пропускаю.

Он отставил от себя бутылку, повернулся к газовой плите, усилил пламя. Огонек под чайником едва горел.

– И газ теперь не подают, а цедят.

– Я заметил.

Тихо переговариваясь, они вспомнили, какою была жизнь давным-давно, посетовали на реформы, превратившие всех в загнанных безмозглых лошадей или в «волков», добавил Петр, или в «волков» устало согласился Климов, медленно размешивая в чашке чая сахар…

Разговор был свойский, доверительный, простецкий.

– Ты еще майор? – облокотился о стол Петр и положил на сцепленные пальцы подбородок, еле подавив зевоту.

– Еще майор, – ответил Климов, сам почувствовав, что его клонит в сон.

– А я, – Петр презрительно скривился, – массажист… Езжу в район, калымлю… Надоело.

– Трудно?

Климов имел в виду поездки, ежедневные челночные поездки в район и обратно, в общей сложности за сто двенадцать километров, да плюс расходы на бензин, амортизация машины, всевозможные поломки, но Петр по– своему истолковал его вопрос.

– Не говори! Весь день в поту… Так за ширинку и держусь!

Петр откинулся на спинку стула и неожиданно расхохотался.

– Отхватят, не заметишь… Баб много, я один. Разденешь и не знаешь, что с ней делать. То ли гладить, то ли бить. То ли массаж поясницы, то ли массаж спины. Написано врачом: поясница, а где поясница – не написано. Вот и массируешь… пониже. Ха-ха-ха!..

Петр смеялся весело и безоглядно, подмигивая Климову и смахивая слезы. Это у него с самого детства: если смеялся, то до слез.

Климов сам невольно засмеялся, представив, как могучий Петр справляется с массажным делом. Судя по его словам, на своей работе он только и делал, что «мял квашню в макитре». Молотил без удержу. Щипал, давил, поглаживал. Вывихивал, вправлял, пришлепывал. Огромными своими кулаками утрамбовывал «вылазившее из макитры тесто».

– Представь себе, – описывал «объект» массажа Петр. – Вот мой закуток, кушетка, на кушетке – телеса. Иначе и не скажешь. Все в перетяжках жира, как в фуфайке. Рейтузы до колен, чулки до пола. Настоящая «квашня в макитре».

Климов кивал головой, смеялся, увлекался сочными деталями рассказа, представлял себя рядом с Петром, конечно, в роли наблюдателя, а не «квашни»… Вот Петр, умотавшийся и жаркий, помог сползти тяжелой «марьстепанне» с расшатанной кушетки, усадил ее на стул. Потом зажал ей сонные артерии и оглянулся с хитрецой на Климова: дескать, пускай маленько «забалдеет»… Потом резко повернул слабеющую голову толстухи вправо-влево. Под легкий шейный хруст «квашня» огрузла и голова ее, умело схваченная коновальскими ручищами Петра, казалось, отделяется от тела… Но Петр ловко подхватил под мышки «марьстепанну» и, надавив ей меж лопаток своим действенным коленом, отступился… Все. Скапустился. До завтра.

– В общем, цирк!

Они еще немного посмеялись, отирая слезы, а потом Климов спросил:

– Но ты ведь в руднике работал?

– Да. Пахал, как вол… А после: всех – под зад мешалкой…

Петр недовольно отодвинул от себя тарелку, начал собирать в нее обглоданные кости, посерьезнел.

Климов тоже начал убирать перед собой еду.

– Массажу… что… учился?

Петр пожал плечами, высыпал остатки пищи в мусорный бачок.

– Конечно… Целый месяц… Даже деньги заплатил за обучение.

Он взял из раковины тряпку, и Климов отодвинулся, чтобы дать ему стереть со стола крошки.

– А не думал, – он помедлил, но потом продолжил фразу, – бизнесом заняться или же устроиться в милицию, в охрану, по контракту? В общем, туда, куда берут афганцев?

– Я? – Петр налег тяжелым кулаком на стол.

– Да, ты, – складывал куски нарезанного хлеба в хлебницу, ответил-спросил Климов и накрыл салфеткой мельхиоровую сахарницу.

– Не надо мне, – Петр бросил тряпку в раковину, и она обвисла на торчавшей из тарелки ложке. – Ни Слакогуза, ни кого другого… Понимаешь? – Он повысил тон. – В гробу я их видал!.. Ты понял, Юр, в гро-о-обу!.. И тех, и тех… Хороших и плохих… Я жить хочу. Обыкновенно: жить! Нормально, как все люди. – Гримаса отвращения скривила его губы. – А крови я в Афгане нахлебался – во! – под самую завязку!

Петр ребром ладони чиркнул по кадыку.

Климов понимающе кивнул, вздохнул и, видя не на шутку рассердившегося на него Петра, отставил стул и деланно, неловко пошутил:

– Не горячись, не обращай внимания на психа. Это у меня после дурдома, – он повертел пальцем у виска. —

Считай, что мой вопрос дурацкий: сдвиг по фазе.

Петр еще раз, но уже с меньшей силой, приналег на свой кулак, оперся о столешницу, прищурил левый глаз и поднял подбородок:

– А ну-ка, расскажи.

Они попіл и в большую комнату, где сели на диван и Климов вкратце описал ту передрягу, в которую попал.

– Думал, не выживу. Искал пропавшего и сам пропал. А с виду – очень даже ничего, смазливая бабенка… эта Шевкопляс.

Петр, внимательно слушавший Климова и, видимо, серьезно переживавший за него, хлопнул ладонью по бедру, легко привстал с дивана, что-то загреб в воздухе и сжал кулак, показывая, чтобы он, будь его воля, сделал с тварями, подобными всем этим Шевкопляс, которые «паскуды и гадюки».

– Я бы ей, гипнотизерше, уши оторвал и жрать заставил!

Климов улыбнулся. По своему характеру Петр был защит ником, а не прокурором.

– Да тут уже и не гипноз… А магия и чертовщина…

– Словом, ведьма!

Петр глянул на кулак, который все еще держал зажатым, и гримаса омерзения мгновенно передернула его лицо. Глаза сверкнули. Словно он случайно раздавил рукой что-то противное, гнилое, скользкое и липкое. Не выдержав чувства гадливости, обтер ладонь о брюки, возбужденно походил по комнате, вернулся, сел напротив Климова на стул. Какую-то секунду медлил, а потом спросил:

– Выходит, Федор прав? Его жена из этих, тоже ведьма?

Климов сделал вид, что утверждать не может.

Вопрос, как говорится, повис в воздухе.

Петр опустил глаза, вздохнул, пошел на кухню, крикнул: «Воды хочешь?»

– Нет, – ответил Климов, но, должно быть, сказал тихо, потому что Петр вернулся с двумя кружками воды.

– Держи.

Пришлось взять кружку, сделать несколько глотков теплой воды и поблагодарить.

Петр вытер губы, посмотрел на Климова: чего так мало выпил? Отнес кружки, что-то сдвинул, переставил на плите, наверное, чайник, хлопнул дверцей холодильника, вернулся. Снова сел напротив.

– Знаешь, начал он, – я вот подумал…

– Что?

– Да, как сказать, – Петр недоверчиво поскреб залысину, – я вот о чем: жена моя… особенно последний год, стала дуреть на йоге… может, это тоже, – он прищелкнул пальцами, – гипноз и даже магия по типу… – он замялся, а потом в упор глянул на Климова: – Может, и моя жена ведьмачит?

Глаза Петра тревожно сузились.

– Не думаю, – ответил Климов. – Йога это как чума, но только мозговая. Одному дается мудрость змеи, а другому ее чешуя.

– Она и дочери твердит про отстраненность, про нирвану.

Климов понимающе кивнул.

– Все это, ты прости, я думаю, от внутреннего холопства, вечного раболепия перед мещанским идеалом ничегонеделания. Наверное, тем и отличается интеллигентный человек от всех других, что он не может не работать.

– Да она все позы изучает, ноги за голову и голову под локти… Вроде, как работает над своим телом.

– Верно, – Климов откинулся на спинку дивана, – «вроде»… Ты хорошо сейчас заметил: «вроде», как бы, не на самом деле, понарошку, то есть от лукавого… Ведь йога это что?

– Занятия, – обескураженно ответил ему Петр и пожал плечами, мол, о чем тут говорить?

– В том-то и дело, что религия, – как бы взвешивая на руках тяжелый фолиант, ответил Климов, – от лукавого… Гармония, о которой твердит это учение, на самом деле дисгармония. Все наоборот. По йоге счастье – состояние нирваны. Выключение сознания.

– Жена говорит: свобода от стрессов.

– А что это мы так боимся их? Слово красивое? Можно подумать, раньше нервотрепки было меньше! Просто йога – бегство от действительности. Оккультизм. Дьявольщина. Шарлатанство. Шиворот-навыворот. И если очаг оккультизма гнездится там, где нет житейской мудрости и человеческого мужества, то центр международного движения йогов находится не в Индии, откуда оно вышло, а в Чикаго, Петр, в Чикаго! Это о чем-то говорит?

– Центр гангстеризма…

– И так далее. Главное, что йога – это никаких конфликтов. Созерцание того, чего нельзя увидеть глазом. Грубо, собственного пупка. Другими словами, конструирование беспричинных отношений. И это в мире, где борятся добро и зло, где сталкиваются свет и тьма, свет разума и тьма невежества… Где Господь Бог оставил человеку право выбора.

Голубые глаза Петра расширились.

– И я ей говорю: нельзя жить без мозгов: все время «отключаться», созерцать, – он с ненавистью в тоне выделил последние слова, – жить без мозгов, это безумие? А, Юр? Нирвана идиотов.

– Безумие, конечно, – согласился Климов. – Безумие этой религии. А если быть конкретнее, то йога – дитя истерии и раздвоения личности, то бишь, шизофрении. Это мне и жена объясняла, и профессор психиатр.

– Шизики это дебилы?

– Нет. Со мной в палате, в отделении лежали всякие, я насмотрелся. Объясняю. Есть такой диагноз у врачей: мышечный ступор. Днями, неделями, месяцами выдерживание одной и той же позы, отказ от пищи, однообразность жестов, слов, и – самое ужасное при этом! – сохранение интеллекта.

– Все понимают?

– Пусть не все, но соображают. А раньше их, таких больных, в дурдом не прятали. Не изолировали от других. А все маньяки, шизики ужасно говорливы и общительны. У них – идея!

– Сдвиг по фазе?

– Да. Заскок и бзик. Словом: идея. А идею надо довести до масс! Они пророки. Альтруисты. Это раз. – Климов загнул мизинец и уперся локтем в колено. – Второе: большинство из них истерики.

– Посуду бьют?

– Не обязательно.

– А у моей, чуть что – посуду об пол! И мамаша у нее была такая: истеричка… Тесть помучился, пока не умер. Страшный суд.

– Посуду, это ничего, – утешил Петра Климов. – Есть просто потрясающий пример: религиозные кликуши велели распять себя на кресте…

– Гвоздями? Как душманы наших распинали в кишлаках?

– Да, гвоздями, – выделил это слово Климов, чтобы не скрипнуть зубами: внутренняя боль при слове «наших» захлестнула его сердце. Да… так вот, – он медленно провел рукой по лбу, словно стирал испарину, как некогда, в мятежном кишлаке, когда они с Петром наткнулись на истерзанные трупы. – Распять велели и, никак не обнаруживая боли, что характерно именно при истерии, стали требовать, чтоб в голову им забивали клинья… После распятия, учти!

Петр даже отшатнулся. Взор его стал отрешенным и невидящим. Наверное, он тоже мысленно был в кишлаке, у мертвых тел.

Климов помолчал и вывел друга из оцепенения.

– А после им живьем содрали кожу.

– У-у, – зверино прорычал Петр и мотнул головой: не могу!

– И даже без кожи! Без кожи! – содрогнувшись, сказал Климов, – просили выдумать им новые мучения.

– Кошмар, – выдохнул Петр и, устрашенный, все никак не мог стряхнуть с себя оцепенения.

– Но главное, – Климов нарочно сделал паузу, – никто из них не требовал выколоть себе глаза или залить смолою уши. Из них тянули жилы, бросали внутренности псам, но уши и глаза были открыты! Вот, где соль!

– Не понимаю.

– Потому что ты нормальный человек. А они истерики, маньяки, йоги… Им нужно было видеть восхищение и запредельную любовь фанатиков к себе. Истерикам необходимо, чтобы их любили! Иначе они в эти игры не играют.

– Любовь любой ценой?

– Любой ценой. И так во всем. От быта до политики. Включая и преступный мир. Воров, насильников, убийц. И даже модное сейчас сыроядение и крайнее вегетарианство. Истерия. Быть не как все. Чтобы заметили. Людей ведь нынче море…

– Да, пять миллиардов…

– Поэтому и эпидемии распространяются быстрее. Гриппозные, холерные, интеллектуальные…

– Но йога, вроде, подчиняет тело духу, как и в каратэ?

Петр уперся руками в широко расставленные колени, крепко закусил губу. Мол, что ты мне на это скажешь, чтобы я мог убедить жену?

Климов ответил.

– И много олимпийцев среди них? Ни одного!

– Ни одного? – не поверил Петр.

– Ни одного! – убежденно сказал Климов и добавил, что за четыре тысячи лет учение йога ничего, кроме набора шизофренических поз и зауми, человечеству не дало.

– Но почему же многие им верят?

– Да потому, что многим думать лень. Этим и пользуются всевозможные учителя, мессии и вожди. Стремясь заразить людей своими фразами и лозунгами в пользу «общечеловеческого» блага, они зачастую только того и добиваются, чтобы исподволь провести идею, прямо противоположную той, ради которой они, собственно, и жертвуют собой, в том смысле, что болтают языком. Пророчествуют. Изрекают. Обещают. Комитетствуют и заседают.

– Этих сейчас, правда, пруд пруди.

– И много слабоумных, – сказал Климов. – Этого не забывай. Пьяные дети. От двух до девяти процентов. Нас знакомили с этой статистикой.

– У нас тут одна Райка Немоляиха таких с десяток закопала, хорошо хоть мертвыми щенится, лярва лярвой.

Сказано это было так искренне, с такой внутренней болью за детей, которые могли быть крепкими, здоровыми, а появлялись на свет мертвыми уродцами, что Климов пропустил мимо ушей нелестную оценку, данную Петром их бывшей однокласснице. Девочке-ангелу с белыми бантами.

– А кто такие недоумки? Почва для рассады, чернозем для ереси и всяких прочих йог.

Климов развел руки и прикрыл глаза, как бы показывал своим видом, что здесь он ничего не может, а если что и в силах сделать, так это только засвидетельствовать факт.

– Но почему тогда их умные, здоровые не переубедят?

Петр уже страдал за все человечество, обманутое ересью: религиозной, криминальной, политической.

Климов грустно улыбнулся.

– Все потому, – сказал он и устало поднялся с дивана, – что еще известный психиатр Блейлер ответил на подобный вопрос так: «Один душевнобольной скорее убедит тысячу здоровых, чем тысяча здоровых одного больного».

Петр вздохнул, помедлил, словно собираясь с мыслями, которые его тревожили и угнетали, сдвинул брови к переносью, отчего лицо его как будто затвердело, встал со стула и, беря его за спинку, объявил отбой.

– Ложимся. Спим. Завтра тяжелый день. И вышел в коридор.