Текст книги "Мертвый угол"

Автор книги: Олег Игнатьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)

Глава третья

От полустанка, на котором поезда стояли только две минуты, до «соцгородка», то бишь Ключеводска, названного так лет семь назад в угоду перестройке, добраться можно было на автобусе, часа за полтора, а если подрядить такси, то и быстрее.

Ступив на знакомую платформу, залитую лужами и кое– где уже прихваченную наледью, Климов полной грудью вдохнул воздух, пахнущий сырой листвой и терпко отдающий хвоей. Горы начинались сразу же за полотном, за рядом каменных ступеней, ведущих к зданию железнодорожной кассы и путевой службы. Он попытался взглядом отыскать тот горный кряж, за чьей громадой, в небольшой теснине затерялся Ключеводск, но темные, разорванные ветром тучи цеплялись за вершины скал, знобяще накрывали влажным сумраком деревья. Дубы, чинары, клены вспыхивали в утренних лучах случайно прорывавшегося света и тут же гасли, как будто осень подожгла их только для того, чтобы начать сбивать с них пламя.

Краснопогодье уступало слякоти и холодам.

Парни, выпрыгнувшие из головного вагона, быстро пересекли пути и с явным усилием – плечи оттягивали сумки – взобрались по откосу к черному «рафику», стоявшему неподалеку. Теперь они поглядывали в сторону Климова, а может, поджидали амбала Сережу, которого он пропустил вперед, только бы не видеть его рожи! Унижения, которым Климов подвергался в психбольнице, ожесточенно требовали крови. Он и не думал, что настолько мстителен.

Сделав вид, что нисколько не торопится, да и вообще ему в другую сторону, Климов поднял воротник плаща, поправил шляпу и, проводив взглядом своего обидчика, севшего в «рафик», направился к стоянке такси.

Гаревая, хрустко-влажная дорожка привела его к забитому горелой фанерой ларьку и газетному киоску с наглядно выбитыми стеклами. По небольшому пустырю ветер гонял пивную банку.

Никакого такси не было.

Щит автобусного расписания валялся в луже.

Мусор, грязь…

На черной от дождей дощатой лавочке сидел мужик в облезлой репанной куртюшке, выгаданной из кожаного летного реглана. Один глаз у него насильственно заплыл, и от этого казалось, что природа прилепила мужику уши наобум: одно ухо выше другого. Ветер то и дело сбрасывал ему на лоб гривасто длинные нечесаные космы. Он откидывал их точно дятел, дергая затылком. Завидев Климова, явно рисуясь, мужик достал из-под полы морской бинокль и стал заботливо дышать на окуляры. Взгляд вызывающий.

Если бы Климов отвел глаза, он никогда бы не узнал, что автобус будет лишь в обед: их в Ключеводске – всех автобусов! – осталось восемь штук, из них пять на ходу, а три в металлоломе. А такси… легче поймать попутку.

Климов понимающе кивнул, поддернул воротник плаща и думал уже было отойти, но приглашающий жест мужика заставил присесть рядом.

– Все хоккей, – сказал мужик, – не ссы, манюня! Доберемся…

Климов выразил досаду. Он спешил и прохлаждаться не хотелось.

– Доберемся, это ясно. Вот, когда?

Мужик окинул его взглядом, каким, наверное, задевал прохожих: дескать, если ты не местный, то сиди и не шурши, а коли свой, так че базланить?

– В гости или как?

– Да нет, – уклончиво ответил Климов. – Так, по одному делу.

– Ха! – мужик скривился, поиграл: подкинул и поймал бинокль, глянул на сидевшего с ним рядом Климова сквозь окуляры, усмехнулся. – Херов, как дров! Ты бабу Фросю едешь хоронить.

И Климов вздрогнул. Оценивающе взглянул на мужика. Тот опустил бинокль и протянул свою ухватистую руку: Ибн Федя.

– Юрий, – зная за собой шероховатость в отношениях с людьми, как можно проще сказал Климов. И, чтоб как-то скрасить отчужденность интонации, ответно поприжал ладонь.

– Дерюгин.

– Климов.

Рукопожатие квадратного «ибн Феди» отдалось ему в плечо, как отдает приклад дробовика. Высвобождая свои пальцы из захвата убойно-каменной мозолистой ладони, Климов подумал, что такие, как Дерюгин, обычно любят широченные ремни с тяжелой бляхой, папиросы «Север» и скрипящую обувку. Да чтобы за ремнем – топор или брезентовые рукавицы. А если нахлобучивают шапку, то непременно обеими руками, поправляя и утискивая поплотнее, чтоб голове было надежно и незябко. В аккурат. Его скуласто-плоское, немного угловатое лицо с тяжелым сумрачным надбровьем, мелкими, но широко расставленными впалыми глазами отталкивало от себя случайный взгляд.

Разговорились.

Оказывается, Петр Хорошилов, школьный дружок Климова, поручил Федору встретить «классного кореша» и дал его приметы.

Климов улыбнулся.

А, может, я не я?

Руль за сто. Ты!

Федор икнул и постучал себя тяжелым кулаком по необъятно-выпуклой груди.

– Изжога, бля. Чего ни съем – вскипает радиатор.

Климов понял, что страдающий изжогой Федор по профессии шофер. Тоже, наверное, любитель объезжать ночами осевую линию, давать зеленый свет задним колесам. Неприязнь к водителям, привыкшим поикать, осталась у него с той самой ночи.

– Сам-то Петр где?

– Мотнул к цыганям.

— Для чего?

— Да извести хотит привезть. Ну, этой… негашенки.

– Ремонт устроил?

Федор посмотрел на Климова в бинокль.

– Какой ремонт?

Климов смутился.

– Я подумал, если известь, значит…

– Ни хрена! Под бабу Фросю, чтоб не завоняла.

Климов сделал удивленные глаза, потом сообразил.

– Ну да, конечно. А вы… ты…

– Что, вы? – Дерюгин театрально отшатнулся. Мотать тебя набок! Веник ореховый…

– А ты, – Климов по тону понял, что «ибн Федя» обиделся, – знал Ефросинью Александровну?

Дерюгин поскреб лоб, смахнул к затылку волосы. Полез за сигаретой.

– Всесторонне.

С его слов выходило, что бабу Фросю знала вся шпана «соцгородка», и даже больше: уважала.

– Ни вот столечко не разорялась. Никогда. Жалеть жалела.

«Ибн Федя» выудил из пачки «Астру», предложил Климову.

– Я не курю.

– Годится.

Его медленная слегка скандированная речь, на редкость односложная, окрашивалась хриплым смешком, и тогда лицо его, особенно у глаз, слегка морщинилось. По возрасту он был моложе Климова, хотя казался старше.

– Ну, поехали.

– Так ты с машиной?

– На все сто.

– Так что же мы? – поднялся Климов. Федор тоже встал.

– Успеем.

Попыхивал сигареткой, он еще раз оглядел окрестности в бинокль и деловито зашагал по гравийной дороге, уводящей в лес.

На первой просеке их поджидал видавший виды «Беларусь» с тележкой, до верху наполненной дровами.

Запустив двигатель, Дерюгин сел за руль и указал глазами на сиденье рядом. Когда Климов устроился в тесной кабине, остро пахнущей соляром и бензином, Федор вынул из-за пазухи поллитру, передал Климову. Все это было сделано так молча, деловито, что Климов не посмел отвести руку.

– По махонькой. За упокой.

– А, может?

– Не шурши.

Стакан, горбушка хлеба и два плавленных сырка уже лежали на промасленной газетке.

«Везет мне на друзей», – подумал Климов и вздохнул. Деваться было некуда.

– Давай.

Пришлось пригубить водки, дурно отдававшей керосином.

Помянули.

Вздохнули.

Поехали.

Налетавший ветер сбивал с обгорелого раструба выхлопной дым, и тогда казалось, что трактор, лишавшийся на время своей черно-сизой гривы, трясся от бессильной ярости.

Дорога круто уходила вверх.

– Глиста на веревочке!

Дерюгин сплюнул в приоткрытое окно и пояснил, что это он так о своей супруге отзывается.

– Сам-то женат?

Климов кивнул.

– А короеды?

– Двое.

– Девки?

– Сыновья.

– Годится.

Слово за слово, разговорились. Вскоре Климов знал, что Федор женился прямо перед армией. Сам – в казарму, а жена – на танцы. Выскоблилась – и айда! Хорошая жена – метла, и подлая – метла. Только одна в дом метет, а другая из дому. Федор вернулся, все узнал, «начистил керогаз», уехал на Алтай, потом в Тюмень, лет восемь зашибал деньгу на северах, он уже точно и не помнил, как заявился.

– Нос топором, штаны на веревочке.

Климов посмотрел на Федора с улыбкой:

– О тебе не скажешь.

Тот обиделся.

– Заяц трепаться не любит. Говорю: уши да чубчик.

Сплюнул. Помолчал и неожиданно сказал:

– Убью я ее, падлу.

Ознобный холод обдул лицо Климова. Тон был серьезный. Глянув на угрюмый лоб Дерюгина, подумал, что с такого станет, этот язык себе не откусит.

Выдержав мрачную исподлобность встречного взгляда, недоуменно спросил:

– Кого?

Федор словно ожидал его вопроса.

– Да, ее! Жену!

Костяшки на его руках, цепко державших руль, заметно побелели, зубы скрипнули. Плечи пошли назад.

– Свою? – не зная во что выльется их разговор, как можно мягче спросил Климов, и Дерюгин поддакнул:

– Свою.

«Не череп, а склеп», – свыкаясь с чужим исподлобно-карающим взглядом, подумал Климов и почувствовал, что зуб снова заныл.

Дерюгин сидел, ожидая от него какого-то нужного слова, отданный злобным своим откровением в руки Климова.

Было ясно, что ему нужен психиатр, а не судья.

Молчание затягивалось, и Климов тронул Федора за локоть.

– Она пьет?

Глаза его как будто отживели.

– Не-е… За травлю.

И тут-то он, с оглядкой, как о чем-то очень тайном, не переводя дыхания, поведал, что его супружница – живая ведьма! Засушивает на вине мужскую силу.

– Берут на кладбище, – он передернул ручку скоростей, и трактор побежал быстрее, – волосы от свежего покойника, от старого – ребро, а от собаки – шерсть. – Глаза у Федора горели. – Все это растирают, понял, да, сжигают, курвы, а золу – в вино!

Климов облегченно-понимающе кивнул. Все ясно. Когда-то Федор, видно, крепко пил, потом, наверное, лечился. Теперь, когда последствия алкоголизма проявились, во всем винит жену.

– Ни с кем, блин, не могу!

Дерюгин стукнул кулачищем по рулю, понизил голос, диковато ухмыльнулся.

– А кровь у мертвых, как бутылка – темная, зеленая, мне кореш говорил.

Казалось, трупный ужас опалил его зрачки, и он брезгливо-злобно сплюнул в руку.

– Убью я ее, ведьму!

Это желание было знакомо Климову. Он вспомнил ночь в психушке, полную свою беспомощность, задавленность гипнозом, шприц с отравой, шепот Шевкопляс: «Дурашка малахольный», и боль, сжиравшую его сознанье, и не сразу отозвался на угрозу Федора.

– А как дети? У тебя ведь дочь и сын?

Федор горбатым ногтем поскоблил прокуренные зубы, помрачнел.

– Вот ты мне и скажи, дочь тоже убивать? Смотри сюда…

Он глянул зло, потер колено, сбросил газ.

Чувствуя, как беспощадней самого коварного гипноза, пронзительнее крика умирающего сердца, которые он испытал и осознал в психиатричке, отзывается в нем страх за чью-то маленькую жизнь, Климов кротко и безгласно посмотрел на Федора: пусть думает, что спрашивает, сам. Да и, вообще, сейчас пусть лучше он и говорит. Кто может ответить на слово, ответит и на взгляд.

Трактор продолжал бежать вперед, но с явной неохотой.

Смиренно-поглупевший, ничего не понимающий вид Климова, похоже, зацепил страдающую душу Федора, и он нажал на тормоз. Мрачно сплюнул. Поискал в карманах спички, сигаретку, клекотно ругнулся, сломанно утер ладонью рот. Под его набитой до мозольной твердости рукой шершаво заскрипела жесткая щетина.

– Не-е… пацанку я не трону.

В глазах его мелькнула радость обретения, и голос дрогнул.

– Слушай, брат, а дочка может ведьмой стать? Но только честно!

О, правдоподобная магия лжи!

Думая о том, что страх перед неведомым у человека просто инквизиторский, средневековый, Климов с предупредительной душевностью и верой в то, что всякий, кто способен чувствовать, стремится к покаянию, заведомо утверждая ложное, вызвал Федора на откровенный разговор, даже на спор, и, наконец, услышал от него ту мысль, которую хотел внушить.

– Пугает, бля. Кишка тонка ведьмачить.

Федор убежденно засмеялся, радостно пристукнул по рулю, и трактор покатился дальше.

– Всесторонне.

Глава четвертая

На въезде в город двигатель забарахлил. Пришлось остановиться.

– Гад ползучий, – спрыгнул наземь Федор и виновато развел руки. – Смотрите секс по телику.

Он полез под сиденье, начал выгребать оттуда инструменты.

Надеясь, что поломка легкая, Климов взял бинокль, заботливо уложенный Дерюгиным в картонный ящик с ветошью, поднес его к глазам. Вот «жигуленок» попер в гору, вот знакомый угол школы, двор, в котором жили и учителя, и баба Фрося, пока их всех не расселили…

Оптика была прекрасной, соответствовала цейсовскому знаку, и Климову внезапно захотелось увидать весь Ключеводск, весь целиком.

Он вылез из кабины и увидел горы. Ветер разорвал сплошную облачную пелену, и солнце высветило две вершины Ключевой. Климов тотчас же поднял бинокль.

Тучи задевали своей низкой влажной хмарью пик Орлиных Скал, и красная косынка флюгера тонула в их клубящихся потемках.

Представив, как должно быть там сейчас тоскливо наверху, взглядом стал перебираться ниже. Кряжистые дубы и вековые сосны тоже не стремились к небесам, оставляя каменно-ребристые уступы ясеням, осинам и терновнику. Древесной мелочи в низине не хватало места, света, и она была согласна мерзнуть от ветров на верхотуре, только бы и ей досталось летом солнца и тепла. Кизиловый подрост и мощные кусты шиповника цеплялись за любой клочок земли, как будто каменистые голызины им ставились в укор. Кое-где уже встречались черные, похоже, разом похудевшие деревья. Мелькнула поляна с черным пятном от костра, оттуда они с Петькой запускали планеры, бескорый острощепый комель переломленной чинары, узкая кустистая разложина… Заломленно торчащие ветви чинары, голый сухостойный комель, словно усиливали чувство бросовости, никому ненужности еще одного не выдержавшего напора смерти, хрупкого дитя природы.

Мысль о том, что Ефросинья Александровна, хотя и умерла, но все равно еще лежит в своем дому и ждет его, укором отозвалась в сердце.

Надо было поторапливаться.

Да, Ключеводск хотелось увидать весь целиком: с центральной площадью, базаром и задворками, и он решил, что обойдет весь городок потом, когда освободится.

Вернув бинокль на место, Климов малость потоптался за спиной Дерюгина, который целиком ушел в работу, кхекнул для приличия в кулак, сказал, что ему надо двигать.

– Дуй, – с обидой в тоне разрешил Дерюгин. Руку не подал.

– Еще увидимся.

– Рупь за сто.

– На похороны придешь?

– Всенепременно.

Климов хлопнул по могучему плечу Дерюгина и… все бы ничего, да прямо на него летел «Камаз». Давил на полной скорости. Еще секунда, две… Рывок назад. Откат. Переворот через лопатки, через голову… удар…

Очнулся на асфальте.

Сначала в глазах все плыло и двоилось, потом стало легче. Машинально глянул в сторону умчавшегося трейлера. И след простыл. Бандюга…

Климов увидел над собой лицо Дерюгина, стал подниматься. Федор «подсобил».

– Ну, кукрыниксы…

– Ты их знаешь?

– Нет.

– А номер?

– Я ж спиной стоял.

– Ну, да…

Климов пощупал голову. Вроде, цела. Затылком только хрястнулся черт знает обо что… А, вон, о придорожный камень, над кюветом. Плащ… Он снял его и пожалел себя: таким не место на похоронах. Таким дорога в вытрезвитель или же в ночлежку для бродяг. Хороший плащ, да только весь в грязи, в мазутных пятнах… не отмыть.

Дерюгин сокрушенно возмущался.

– Вот, козлы! Не наши, говорю, не наши! Я тут всех… без слов, но от души.

– Да, ладно…

– Ни хрена! Узнаю – пропишу. Воткну для поддержания штанов.

Ветер косматил его волосы, и Климов вспомнил, что еще должна быть шляпа. Сам он был острижен коротко, и голова озябла.

После поисков шляпу нашли под колесом тележки.

Докатилась.

Замыв ее и плащ в ближайшей луже, Климов попрощался – теперь за руку – с Дерюгиным и медленно поплелся вдоль шоссе.

Баба Фрося жила на противоположной стороне города.

Много не много, но полчаса ему идти придется. Скорым шагом. А там, глядишь, какой-нибудь автобус подберет, но это вряд ли… Редкие прохожие, дворовые собаки, мотоцикл… Мало, мало жителей осталось в Ключеводске. Как только режимность сняли, рудники закрыли или выработали, кто там разберет, народ стал разъезжаться. Людям нужно жить и зарабатывать на хлеб, а то, что добывали в здешних штольнях, все, шабаш, когда-то было, а теперь не стало. Был уран, да вышел. Климов помнил, что когда из штолен выезжали вагонетки, полные руды, хотелось лечь и не вставать, и голова болела, как при гриппе. Даже глаза слезились. Учителя в такие дни всех распускали по домам. Наверное, и им хотелось плакать. Очень уж болела голова! Зато врачи все объясняли просто: акклиматизация, высокогорье, случайность совпадений.

«Что-то слишком много случайностей, – взбешенно подумал Климов, вспомнив происшествие в пути: налет на старика – на старика ли? – толчок в спину у титана с кипятком, амбал Сережа – и свидетель, и попутчик дюжих молодцев, да и его попутчик, климовский, и вот сейчас… что это? Тесен мир? Пьяный водитель? Неудавшийся наезд? В кабине, Федор говорит, сидели двое… вроде, как в беретах… или это Климов сам смог разглядеть? Федор стоял спиной, видеть не мог… а если видел? Если специально заглушил мотор, все по сценарию?.. И что это за парни с сумками? Торговцы, челноки? Тогда, причем туг санитар из психбольницы, черный «рафик», этот мощный трейлер? Кто все эти люди? Что им надо здесь? И водка, выпитая с Федором… Поминки по кому? По бабе Фросе или же по Климову? Находят сбитого на трассе, запах алкоголя, присутствие в крови… все ясно: пьян. А пьяниц так и тянет под колеса. Мало их гибнет на Руси? Ах, водка-матушка… и все же, все же, все же… Ключеводск – городок тупиковый. По какой дороге въедешь, по такой и выедешь. Транзита нет. Он исключен. Соцгородок планировался, как тупик. Ловушка и капкан. Спецзона. Попал и пропал. Как говорится, по газонам не ходить. Гуляйте мимо. А что, если наезд заказан? И старика в купе глушили по ошибке? Торопились. Стучали не в ту дверь. Все может быть. Все может. И когда его толкали на титан, предупреждали: еще вырубим. Сочтемся. Кто они?! Что им здесь надо? Что?»

Вопросы нервные, короткие, а короткую нитку узлом не свяжешь.

Климов провел языком по деснам и почувствовал солоноватый привкус крови. «От удара», – решил он и дважды сплюнул. Сплевывая, обернулся. Никого. Да и кому он нужен, если уж на то пошло, обыкновенный опер, пусть даже и сыщик?

Продолжив путь, Климов потрогал зубы. Все в порядке. Просто губа рассечена. Должно быть, прикусил или ударился о тот же самый камень, над кюветом.

Он снова сплюнул.

Кровью.

И вспомнил барак, в котором когда-то жила баба Фрося. Вернее, не барак, а одного из его обитателей, безногого соседа из второй квартиры. Диомида. Угоревший от денатурата много лет назад, он все еще жил в памяти Климова, взирая на жильцов барака полоумными глазами. Величая себя «динамитом», он водку пил в неограниченном количестве и мог закусывать ее чужим стаканом. Своей посуды он старался не крушить, поскольку ее не было. Зато в гостях показывал «аттракцион», расхрупывая толстое граненое стекло, точно ржаной сухарь. Кровь из порезанных десен он диковато схаркивал в ладонь и тут же, утирая губы, развозил ее по подбородку. Рубаха на груди трещала, пуговицы срыву отлетали по углам, и всем, кто трепетал при взятии рейхстага, грозил амбец, глубокий тыл и сам японский бог…

Может, потому что вспомнил детство, Климов задержался возле школы, старенькой, кирпичной, кривобокой, с надстроенным когда-то третьим этажом, с тесной каморкой во дворе, приютом бабы Фроси.

Школьный двор был замусорен, пуст, должно быть, только что прозвенел звонок, начался урок, вся детвора сидит за партами, кто-то прилип к окну, смотрит на улицу, на Климова, наверное, опоздал, а, может, выперли из класса в коридор, ступай домой и без родителей не приходи… Все так знакомо и, увы, неповторимо. У взрослых наказания другие…

Невольно подчинившись зову памяти, Климов вошел во двор, зачем-то тронул дверь каморки, поднялся по лесенке, спустился, обогнул здание школы, заглянул в вестибюль…

Светло-синие стены, кафельный пол.

Нет, радости они не приносили. Как не приносили ее и сборы бывших одноклассников. Фабула их жизни после аттестации на зрелость, так хорошо продуманная на выпускном вечере, не выдержала испытания насущным: жизнь давно утратила сюжетность. Вот в таком же пустом вестибюле, только другой школы, куда Климов пришел лет пятнадцать назад, чтобы встретить друзей-одногодков, ни одной знакомой души не было. И Климов почувствовал себя, как на огневом рубеже с автоматом. Чурбак с глазами на промерзшем стрельбище. И ни одной поваленной мишени. Лишь на снегу – пустые стреляные гильзы. Казалось, что сейчас подойдет военрук и заставит их собрать, все до одной. А как их соберешь, когда ребята половину рассовали по карманам? Не станешь ведь обыскивать друзей. Климов все ходил по коридору школы, ждал, что кто-нибудь из одноклассников придет, вот-вот появится, не может быть, чтоб не пришли, и взглядом умолял чужих: не смейтесь! Наивная душа. Никто смеяться и не собирался: всем было все равно. Перед встречей с бывшими друзьями он сочинил стишок. Пришлось порвать. И выбросить бумажный ворох в урну. Наверное, кто-то в это время открыл дверь, и три обрывка сквозняком отнесло дальше. Он был педантом, подошел и подобрал. Зачем-то сопоставил, уложив обрывки на ладони. Получилось: каждый встречный брат. Стишок он позабыл, а это помнил. Как будет помнить, видимо, встречный «Камаз».

Мысли были грустными, тягучими, и Климов на какое-то мгновение забылся, ощутив неясную тоску и безотчетную тревогу. Забылся так, как забывался некогда в предгрозье, летом: валился по-детски в траву и древние холмы внезапно возвращали память крови вспять, в ту даль, в те дни смятения и горечи народа, чью вольную красу жгли хищные огни набегов и вражды, свивая черные дымы в одну сплошную ночь. Словно живет в родной природе вечное предчувствие беды. Сухие, летучие шорохи трав и стрекоз, писк ласточек и накалившийся от зноя воздух гнетут и не дают покоя сердцу. Стучит оно и мается душа, как будто тень испуга и грозы лишает ее воли и простора, и вестником несчастья или муки накатывает огнеликий гром…

Покидая вестибюль, он все же еще раз окинул взглядом двери классов. Наша память – штука вздорная. Взрывоопасная. Как жидкий гелий, красный фосфор или бертолетовая соль. Климов в восьмом классе, «лучший химик школы», как хвасталась им завуч на олимпиадах, в один из майских дней перед каникулами, оставшись в кабинете химии, высыпал меж рамами окна, по просьбе старенькой своей учительницы, бертолетовую соль и красный фосфор: просушить. Но сохло медленно, а он куда-то торопился, вот и надумал исподволь помешивать линейкой кристаллическую соль. Туда-сюда, туда-сюда… Но кто мешает, того бьют. Лучше пустить себе за пазуху гремучую змею, чем так, как он, раздалбывать комки отволглой соли вместе с фосфором. Смесь получилась адской. Он надавил на бертолетовый окатыш – и тут тебе ни стекол, ни окна. Руку, из которой вышибло линейку, точно рой осиный облепил. Осы на миллионных оборотах вонзали в него свои сверла: фосфор прожигал насквозь. Запахло жженой костью. И возможностью засесть на второй год. От боли он мгновенно выучился выбивать чечетку и в дымовой завесе различать все цвета радуги с закрытыми глазами. «Химичка» заполошно подпихнула его к раковине, но ему не помогала ни вода, ни терпкие словесные примочки прибежавшего директора, который то и дело пригибался, как под пулями, в задымленном злосчастном кабинете.

Климов улыбнулся, вспомнив давний ужас, глянул на свои в белесых шрамах пальцы, заодно отметил время: восемь двадцать. В принципе, еще довольно рано, поезд или самолет могли и опоздать. А он уже, считай, добрался… до чего? До цели? Чужой смерти? До бабы Фроси, что лежит в гробу? А, может, гроб еще надо заказывать? Он это как– то не учел… Надежда на Петра… Он, видно, на себя взял все заботы… Хорошо. Климов заплатит, сколько это будет стоить…

Выйдя из школы, он почувствовал, что ветер стал сильнее, придержал шляпу рукой, двинулся дальше. Там, где была наледь, подошвы скользили. Идти было трудно. Дорога резко поднималась в гору, и он вынужден был иногда хвататься за стволы деревьев. Чтобы не упасть. А, может, просто вспомнил, что когда-то посадил вдоль школы восемь лип, тогда они были тонюсенькими прутиками.

В воздухе кружились сорванные листья…

Все проходит.

В висках при каждом шаге отдавало, все-таки он приложился головой довольно сильно, в горле першило. Казалось, выхлопная гарь «Камаза» забила ему легкие. Хотелось продохнуть, прокашляться, избавиться от тяжести в груди.

В воздухе было морозно и сыро, как в доме, предназначенном на слом. В детстве Климов любил лазить по разрушенным строеньям и подвалам, любил тайны, но сейчас заглядывать в разбитый дом, без стекол в окнах, со сквозными дверными проемами, желания не было. Ломали старую библиотеку…

Следов строительства он так пока и не нашел.

Ключеводск, зажатый полукружьем гор, напоминал кузнечика в горсти каменного идола, чей монумент, уменьшенный в сто тысяч раз, торчал напротив почты. Затянутый туманом, городок мог сойти за большое село, когда бы не площадь с изваянием, не каменные сваи бывшей городской доски почета в нашлепках объявлений: жители хотели выехать подальше и посеверней, когда бы не кафе «Уют», работавшее вечером как ресторан, о чем гласила яркая табличка на дверях, в которых – мистика и чудо! – животом вперед стоял швейцар, в ливрее с галунами и в фуражке с золотым околышем.

Климов усомнился в остроте своего зрения и подошел поближе. Теперь швейцар не показался манекеном: у него дрожали веки. И вообще, вблизи он больше смахивал на футболиста, принимающего мяч на грудь. Неподатливая спина придавала ему важную тяжеловесность.

Климова он не заметил.

Не замечал.

Видимо, за то время, пока Климов совершенствовался в деле розыска, жил вдалеке, растил детей и рос в чинах, стрелял, преследовал, бежал и догонял, в Ключеводске, маленьком, словно арена заштатного цирка, замечать друг друга стало дурным тоном. На улице, по крайней мере. Все были заняты. Не до других. Иллюзия большого делового центра. Верный признак мертвого угла. Застойного болота. Тупика. Простительный, конечно, предрассудок для столь крохотного городка, хотя известно: суеверия лишают людей разума. Но, что есть, то есть. Бросается в глаза.

Климов ненавидел свой зловредный педантизм и, движимый скорее любопытством, нежели сосущим чувством голода, коснулся шляпы.

– Добрый день. Кафе открыто?

Если бы швейцар не ждал мяча в грудь, он, может быть, заметил грязь на шляпе и плаще, а так лишь пожевал тубами.

– Проходите.

Оттаявшие ступени лесенки были скользкими, как шкурки апельсинов, валявшиеся рядом, и кожура бананов, раздавленная чьим-то каблуком. Быть может, пять минут назад. По всей видимости, эти фрукты не были диковинкой для Ключеводска, даже ранним утром, когда деревья стонут и скрипят от непогоды. Как и сигареты «Филипп Моррис», пачку от которых он заметил в урне.

Откровенно говоря, ему хотелось есть.

Плавленный сырок – закуска слабая.

Одно расстройство.

Войдя в кафе и задержавшись возле гардероба, Климов огляделся. Обеденный зал был просторный, даже слишком, но окна были узкими. В углу, за одним столиком, сидело пять парней. И ни души официальной. Ни гардеробщика, ни.** Дверь в стене открылась и его глазам предстало длинноногое создание в белом передничке.

– Что вы хотели?

Нежный-нежный залах парфюмерии и толстый, толстый слой губной помады.

– Я? – зачем-то спросил Климов и смутился оттого, что белокурая официантка протянула к нему руку. – Я позавтракать…

– Пойдемте.

Лаково блеснувшие ухоженные ногти, перстень с изумрудной капелькой, а главное, лукаво окороченная фраза, как бы заранее предупреждали, что цену здесь, она по крайней мере, себе знает и станет говорить с ним так, чтоб не разжевывать по многу раз одно и то же. Такие, например, простые истины, как чрезмерная загруженность красивой девушки на этой каторжной работе, где каждый норовит щипнуть и оскорбить.

Климов сразу почувствовал себя виновным за все несовершенство мира и, на ходу стащив плащ, быстро вывернул его изнанкою наружу. Шляпа спряталась под плащ. Уже спокойней.

Указав на столик около окна, официантка приняла заказ, сосредоточенно-сговорчиво кивнула и пошла-пошла-пошла… по ниточке… к раздаточной… на шпильках.

Идеальный разрез сзади.

И вообще.

Делая вид, что не может оторваться взглядом от ее фигуры, Климов смотрел в угол. Двое в черных кожанках склонились над столом, усиленно работали локтями. Ели. Трое медленно потягивали пиво из фужеров. Один сытый, гладкий… на руке стальной браслет. Он властно поманил к себе официантку, что-то приказал, она кивнула. Отошла. Но как-то неуверенно и напряженно.

Заметив климовское любопытство, сытый глянул так, точно потребовал ответа: «А ты кто такой, моргалы выбить?»

Не глаза, а курки на взводе.

Климов приказал себе в тот угол больше не смотреть: такие есть повсюду. Лучше задрать голову и посчитать плафоны в потолке. Огромные блестящие светильники напоминали об операционной или кабинете стоматолога. Он понимал, что зуб лечить придется, от ножа и бормашины не уйдешь, но боли сейчас не было, а там еще посмотрим!

Белокурая в кокошнике с узорчато-петлистой оторочкой выставила перед Климовым тарелку с гуляшом и весело спросила, будет ли он кашу? Неизвестно почему, Климов ответил «нет». Тогда она нахмурилась и посоветовала больше есть.

– А то вас дома не узнают.

По ее разумению, мужчины должны были питаться основательно, чтоб женщины на них не обижались. Она и хмурилась лишь для того, чтоб тут же улыбнуться.

– Тогда: две курицы, три каши и четырнадцать оладий.

Идеальная улыбка.

Идеальный разрез глаз.

– Вы серьезно? – удивилась белокурая, задерживая взгляд.

– Совершенно.

– Подождите.

В ее ответе прозвучала благодарность. В самом деле, лучше гореть на медленном огне, чем разъяснять особенно дотошным, почему у пива запах тины, а цыпленок «табака» по вкусу, как минтай, и то мороженый. Не говоря уж о салфетках на столах, которых нет.

Идеальный разрез сзади.

Пятеро еще сидели за столом, о чем-то говорили.

Климов отвернулся, прижал веко. Отпустил.

Заботливость официантки, пожелавшей, чтобы женщины всегда были довольны, усилили в нем чувство близкого родства и с Ключеводском, и с его людьми. Ему вообще показалось, что у людей здесь были кроткие, наивные и жизнерадостные мысли. Хотелось, чтобы это было так. Он вспомнил город летним, в зелени деревьев и в цветах, услышал щебет птиц, и тайное родство со всем прекрасным в мире подсказало: люди здесь добры.

Умяв заказанные блюда, он запил горячий жир тремя стаканами компота и с освободительным чувством любви и добра оставил на столе лишние деньги.

На чай.

Расплачиваясь и снимая плащ со стула, про себя отметил, что за столиком в углу никого нет.

Значит, вышли через кухню. Как свои.

«И я здесь свой», – подумал Климов, но покинул зал через центральный вход. Немного задержался на ступеньках. Постоял. Швейцара уже не было, а двери так распахнутыми и остались. Ну, да ладно. Главное, что и доска почета, и голубые ели вокруг площади, и сама площадь с редкими прохожими, и остановка с очередью на автобус, – ему давно знакомы и близки, ведь это он, не кто-нибудь, здесь рос и, натирая ноги, лазил в горы: испытывал себя на прочность, на излом, на выдержку, выносливость и волю, и ждал по вечерам на танцах праздничной и скорой перемены в жизни, когда тебя, смущаясь, пригласит на дамский танец та, с которой вы, конечно, не знакомы и о которой ты пока не знаешь ничего и знаешь все: ты ее любишь. Ослепленный юношеской страстью, светом звезд и тайной красотой ночного мира, ты поверяешь ей свои мечты, желанья, цели; и звон цикад и дремный запах мяты нежданно кружит голову, и смута счастья обжигает г убы…