Текст книги "Мертвый угол"

Автор книги: Олег Игнатьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)

Глава девятая

– Нет, Петр, ничего у нас, наверное, сегодня не получится, – сокрушенно сказал Климов, умостившись в «Москвиче». – Как заколодило.

– Давай подумаем.

– А что тут думать? – раздражение переполняло Климова и он повысил тон. – Загсу нужна справка о причине смерти, поликлиника такую справку не дает, нет карточки умершей, диагноза, как мы с тобою предлагали: «Умерла по старости» у медиков не существует. У них все больше кровоизлияния, инфаркты миокарды, всякие артериосклерозы, асфиксии, а по старости у них никто еще не умирал! – Он даже кулаком пристукнул по колену. – Написали бы артериосклероз, как это водится в больницах, какой-нибудь там заворот кишок, несовместимый с жизнью, да любой диагноз, применимый к старикам, и все в ажуре. Мы-то ведь не возражаем! Правильно, не возражаем?

– Это так, – поддакнул Петр. – Что нам возникать? Мы люди – сбоку, нам наследство не отломится.

– И это нас с тобой роднит, и это же нам ставится в вину.

– С какой же это стати? – Петр даже развернулся, стукнувшись локтем о руль. – Мы делаем добро, хороним одинокую старушку, и мы ж еще такие-рассякие?

– Представь себе. Эксперты говорят, что стариков, после семидесяти лет, никто и не вскрывает. Их как бы списывает государство; дожил до семидесяти лет? – шабаш! Вот тебе пенсия, вот поликлиника, а дальше – как судьба распорядится. Юридической защиты старики лишаются!

– Ты что?

– Я?.. Ничего. Лишаются и все.

– Как это? Объясни.

Петр потер локоть, закинул правую руку за спинку сиденья и повернулся лицом к Климову.

– Объясняю. Живет, к примеру, баба Фрося. Ей восемьдесят лет. Имеет домик, садик, сбереженьице.

– Какие там у бабы Фроси…

– Я к примеру.

– Ну, допустим. – Петр отодвинулся ближе к двери, чтоб чувствовать себя свободней. – Продолжай.

– Так вот. И есть у этой старенькой бабульки сердобольные наследнички, больно им смотреть, как мучается человек на склоне лет, и тяжко ей, и трудно ей, и охо-хо, как зажилась она на свете. Можно сказать, просится душа ее на небеси. Так отчего же не помочь родному человеку? И вот дают старушечке снотворное, подмешивают в чай, хороший, настоящий, только что из Сингапура, или из Малайзии, ну, в общем, самый лучший…

– Самый лучший чай из Кении, запомни.

– Ты откуда знаешь? – удивился Климов. – Покупал?

– Нет, угостил один. Вместе Афган ломали. Дома угощу.

– Ну, вот. Спасибо. Хорошо. Надо попробовать. Слушай сюда.

– Я слушаю.

– И пьет эта старушка чай, и мирно засыпает, окруженная заботой домочадцев, а ночью ей – подушку на лицо и прижимают. Дернется бедняжка раза два, царапнет воздух немощной рукой, а там, глядишь, и успокоилась.

– Но это же убийство! – уличающе воскликнул Петр, как будто Климов что-то от него скрывал. – Чистой воды убийство.

Климов усмехнулся.

– Кто это тебе сказал?

Петр от волнения ударил себя в лоб ладонью.

– Да ты сам подумай, ведь юрист, сам сыщик, а такое…

– Что «такое»? – медленно с растяжечкой переспросил Климов. – Кто это докажет?

– Экспертиза…

– А она после семидесяти не вскрывает. В поликлинике берется карточка усопшей, а там: во-о-от такой описок диагнозов: от ревматизма до цирроза, вместе с геморроем и склерозом. Родственнички вызовут врача, расплачутся, мол, как же они будут жить без родненькой бабулечки, да, жаловалась, да, на сердце, задыхалась, бедная, и «скорую» ей вызывали, уж незнамо сколько раз, и сами иногда кололи, приглашали медсестру, расходы, знаете, но ведь живого в гроб не заколотишь, господи, прости, чего не скажешь слова ради, в общем, доктор, как нам теперь быть? Куда везти? С чего начать? Ужасно все это, ужасно, похороны, кладбище, венки… Быть может, вы подскажете, какие нужно при себе иметь бумаги? Мы… мы просто в шоке – и глаза на мокром месте. А доктор им и говорит: «Не надо, мол, расстраиваться, человек пожил, пора и честь, как говорится, знать. Сейчас я вам спишу диагноз из ее амбулаторной карточки, тот, что встречается чаще всего в справках о причине смерти, ну, хотя бы, этот… тэк-с, тэк-с, тэк-с… А, вот он! Атеросклероз… обширный… генерализованный, приведший и так далее… И никаких проблем. Все шито-крыто. Дальше иди в ЗАГС, бери справку для кладбища, для гробовых дел мастера, и приглашай оркестр. Словом, идеальное убийство.

– Старика.

– Которому за семьдесят.

– И который болел.

– А, может быть, и не болел. Просто обращался в поликлинику. А там любому лапши на уши навешают, зайдешь здоровым, а уйдешь больным.

Петр засмеялся.

– Это верно. Во мне здоровья – на троих: одной рукой, ты знаешь мою руку, до сих пор двоих за шкирку поднимаю, а пристукну лбами – гуляй, Вася, ложись в гроб, а зашел однажды к терапевту, на права сдавал, когда купил вот эту тачку, – он похлопал по рулю, – гоняли по врачам, дело известное, а док и говорит: «Милейший, а у вас цирроз, пить – ни вот столечко, и не курить, и не…»

– Вот, вот… старик тот, может быть, и не болел, но карточка была, склероз поставили, вот и причина смерти. Ни волокиты, ничего… но желанию трудящихся. А в поликлинику не обращался, значит, был здоров, а здоровые не умирают, пусть им даже под сто лет, как нашей Ефросинье Александровне, а коль здоровые не умирают, но все же умерли, надо узнать причину смерти, а узнать причину можно лишь при вскрытии, на это есть медэкспертиза, а медэкспертиза говорит: после семидесяти не вскрываем! А вскрываем только по бумажке из милиции…

Петр почесал надбровье, шмыгнул носом.

– И как эта бумажка называется?

– Следственное направление. Труп такого-то (такой-то) направляется для судебно-медицинской экспертизы на предмет установления причины смерти гражданина или же гражданки имярек и все такое прочее…

– Значит, надо идти к Слакогузу.

– Его на месте нет, куда-то вызвали.

– А ты откуда знаешь?

Климов не стал рассказывать, как его выставил из кабинета Слакогуз, но о том, что «Мишке при мне звонили, и он выехал куда-то но звонку», кратенько поведал.

– Кого-то принимает, размещает, суетится.

– Любит начальство, и оно его, естественно, оценивает по заслугам, – съехидничал Петр и сказал, что увидел бы машину Слакогуза, если бы он проезжал в сторону дома.

– Он туг рядышком живет, в Подгорном переулке, за аптекой. А так, обычно, не вылазит из «гадиловки».

Климов удивленно глянул на Петра, невольно хмыкнул. Усмехнулся:

– Ты, как блатной, отдел милиции «по-свойски» именуешь.

Петр смутился.

– Извини. На руднике, сам знаешь, кто мантулил… Нахватался… Одно название «соцгородок» о многом говорит.

– Да, ладно… Это я уж так… Сейчас газетчики «по соне ботают» не хуже уркоты… Как будто всем им, кто обслуживает власть, из воровского «общака» бросают кость. На поддержание штанов. Детишкам, так сказать, на молочишко. Из рук авторитетов. Центровых. Козырных.

– Кто платит, тот и музыку…

– Понятно.

Помолчали. Потом Петр спросил:

– А ты там, во дворе, кому-то хрюкало начистил, что ли?

Климов повернулся.

– Кто-то громко плакал?

Петр кивнул.

– Да, жаловался маме.

Пришлось рассказать о происшедшем.

– Я так и не понял, что к чему. Вроде, веселый, а усмешка грустная. – Климов вспомнил двух мордоворотов, зацепивших его локтем у титана с кипятком, парней, выпрыгивавших из вагона, черный «рафик», санитара Сережу, неожиданного своего попутчика и – родственника или же знакомца паспортистки? – мрачного амбала, развернувшегося для удара… Странность совпадений настораживала и угнетала. – Но я не дал ему повеселиться. Грешен. Каюсь. – Климов ернически приложил к сердцу ладонь. – Лишил его возможности пересчитать мне зубы, зато приветствовал его стремление попасть в курятник.

Петр расхохотался.

– Ай-ки-до?

– Оно родное.

– А я смотрю: ты завернул за почту, потом куда-то запропал и вышел к площади со стороны аптеки.

– Избегал досужих репортеров.

– Э-эх! – Петр могуче развернул, расправил плечи, насколько это позволяли габариты «Москвича», – где наша юность, молодечество и удаль? – Ответа он от Климова не ждал, поскольку тут же сообщил, что Климова искали.

– Я понял, что тебя, но они спрашивали про двоих.

– Когда?

– Как только ты ушел к Жанне Георгиевне.

– Сколько их было?

– Трое.

– Опиши.

Все это уже было интересно.

Петр посмотрел в свои ладони и согнул левый мизинец.

– Первый: подбежал, спросил, не видел ли я где двух мужиков, одного в сером плаще, высокого, другого чуть поменьше, но с короткой стрижкой. В черной куртке, перебитый нос, на указательном пальце – печатка. Перстень золотой. Похож на рэкетира. – Климов не перебивал, хотя «похож на рэкетира» – не примета. – Второй стоял поодаль. – Петр заломил, прижал к мизинцу безымянный палец. – Сытый, гладкий. Тоже в куртке. Черной. Вроде, как их старший. А у третьего – железная коронка на резце. Он все стоял и схаркивал. Стоял и схаркивал. Ко-о-озел вонючий. Впрочем, самый, показалось мне, опасный. – Петр не стал загибать третий палец, сжал кулак.

Да, это были парни из кафе. Значит, амбал из их компании. Или же группы. Или же – банды. Сейчас точно сказать нельзя. Время покажет.

– Я их утром видел, – сказал Климов, – когда завтракал в кафе. Они тебе знакомы?

– Нет. Это чужие.

И в кабине трейлера были чужие. Непонятно. Странно. Даже очень.

Климов потер переносицу.

– А «Мерседес» кому принадлежит? Возле кафе стоял. Заметил?

– Тоже не нам, – ответил Петр. – Заезжий.

– Я так и думал. Кто-то из гостей. И не простых.

– Из очень деловых.

– Узнать бы, кто они и кто их принимает?

Петр скривил губы. С тайною обидой в голосе спросил:

– Ты что, серьезно? Может…

– Нет, – перехватил ход его мыслей Климов. – Я приехал поклониться бабе Фросе и похоронить ее. Так что не думай… Просто склад характера такой, ну и работа, понимаешь, накладывает отпечаток: кто? куда? зачем? Сыскарь и филин. Сам от себя порою устаю, а тут еще после психушки не отдыбаюсь…

– Какой еще?..

– Да, сядем, расскажу.

– Так мы и так сидим. – Петр удивился. – Или как?

– Мы едем, Петр, – ответил Климов. – Едем.

Петр смотрел недоуменно.

– Куда едем?

– Сначала в поликлинику.

– Зачем?

– Узнаем, можно ли от них взять направление для вскрытия…

Почувствовав, что Климов что-то не договаривает, Петр завел двигатель, что-то проверил рукой под рулем, включил правый поворот, переключил скорость, искоса глянул.

– А еще зачем?

– Сходишь, посмотришь, что с тем дурнем… из курятника.

– А почему ты думаешь он там?

– Когда я вышел из аптеки, мимо промчались «Жигули», первой модели, красные…

– Это Валерка Глызев, горным спасателем работал.

– …и в них, сзади водителя, мотал башкой тот весельчак, что завалил курятник. Рожа кровью залита, держался за глаза. Куда они спешили? Ясно, в поликлинику. Оказывать бедняге помощь.

– Тогда, едем.

Глава десятая

Время от времени с деревьев срывался беспривязный ветер и запоздало пытался настичь мелькавшие в воздухе листья, размазывая по лобовому стеклу старенького «Москвича» невесть откуда долетавшие дождевые капли. Заросшая лесом и кособокими домами котловина городка ненастно заполнялась сумраком, и холодная сырость предзимья выстуживала беспросветный день.

Петр ушел в поликлинику и пока не выходил.

Климов стащил с себя плащ, швырнул на заднее сиденье: все не так в глаза будет бросаться, если его ищут. Чуть расслабил узел галстука, помял щеку рукой: зуб беспокоил. Аналгин уже не помогал. Надо зайти к зубнику. Может быть, даже сейчас. Как только Петр вернется, он отправится на экзекуцию. Заплатит, сколько это будет стоить, ведь не сумасшедшие же деньги, как-никак провинция и безработица к тому же, и вообще, не все же скурвились за годы перестройки.

В голове было угарно от зубной нудьги, виски ломило, и мысли перекатывались в голове, как пустое ведро в тракторной тележке, которая едва не зацепила «Москвич» своим заизвесткованным бортом. Тракторист, чем-то похожий на Дерюгина, но не Дерюгин, крутанувшись на седушке и выплюнув пожеванную папиросину, погрозил Климову двумя руками: я, мол, тебе в следующий раз… Тракторист привозил песок для поликлиники и ему трудно было развернуться на тесном пятачке пустынного двора. Теперь возле кучи желтого песка понуро стоял дворник. В голове его, похоже, было так же угарно, как и у Климова, но явно по другой причине. Он недвижно устремлял свой взор на кучу мокрого песка, не знал, что с ним делать.

То ли откидывать, чтоб не закрывал вход в поликлинику, то ли оставить все как есть.

Он стоял, опершись на совковую лопату, и приступы кашля сотрясали его тело. Наверное, выхлопная гарь проехавшего трактора забила ему горло.

Климов смотрел на лесистый распадок межгорья, на двухэтажку поликлиники, на песок, на дорогу, на дворника и не в лад со своими раздумьями о способе добычи нужной справки и необходимости зубоврачебной помощи бесстрастно сознавал, что мыслительный процесс дворника явно отставал от требований времени: сторонний наблюдатель вряд ли был способен угадать, что станется с песком в ближайшие хотя бы полчаса.

Отведя глаза от дворника, обремененного грузом нелегких сомнений, Климов скользнул взглядом по верхам берез и лип, медленно теряющим свою последнюю листву при налетавшем ветре, подышал зачем-то на лобовое стекло, – оно едва приметно запотело, и запрокинул голову на сцепленные под затылком пальцы. Ноги напряглись и медленной, истомной тягой отозвались мышцы плеч, когда он выгнулся назад.

«Совсем утратил гибкость», – укорил себя он и сделал Несколько наклонов в стороны, насколько позволяло место в «Москвиче». Со сцепленными руками гнуться было трудно, но он их все-таки не разомкнул. Помучился, размялся.

То, что он сегодня не застанет Слакогуза на работе, было ясно. А если и завтра он с ним разминется, как быть? Стремишься сделать все, как лучше, а выходит…

Климов никогда еще не чувствовал себя так неуютно, как сегодня. Хотя, конечно, все на свете относительно и думать так нельзя, да и постыдно: жалеющий себя извечно одинок. Люди мешают жить, но помогают выжить. Он давно пришел к этим нелегким выводам и разубеждать себя не собирался. Мало того, он к ним привык, к этим резонным выводам, и все же чувствовал себя паршиво. Выходит, каждый уязвим родимой бюрократией. И он не миновал хождения по кругу: дайте мне справку, что вам нужна справка… Два рубля одной бумажкой! Анекдот. Было девять, стало десять. Как ни кинь, кругом шестнадцать. И это с его характером, когда так хочется все разложить по полочкам, чтоб черным по белому, а не наоборот. Себя он, вроде, знал неплохо, рано понял, что педант и тугодум, а от этого, видать, и однолюб, но если уж пришел к какому-то решению или поставил себе цель, тут его с панталыку не собьешь, по крайней мере, трудно было это сделать. Он безотчетно чувствовал и помнил, что как бы не считал он сам условия и обстоятельства, в которых находился, на первый взгляд обидно– возмутительными, неприятными своим противоборством с его планами, как бы не старался делать все наперекор тем силам, что внезапно вмешивались в ход его намеченных по плану дел, – противодействия условий, обстоятельств и неясных сил всегда были ему на пользу: делали его сильнее, опытнее и уверенней в себе. И, может быть, нуждался бы он в них гораздо больше, когда бы знал, какие стороны души или характера они в нем разовьют. Ведь человек знает то, о чем успел узнать, чем его память и духовный опыт обладают, а знать необходимо то, чего не достает. Быть может, самое отрадное, насущное и дорогое таится в том, что кажется сейчас обузой, вздором, палкой в колесе.

Дворник начал подгребать и перекидывать песок, освобождая вход, под угол звания, и Климов, словно уверившись в том, что люди в большинстве своем честны и деловиты, вернулся мысленно в начало дня, затем – к последовавшим событиям. Может, впрямь, с ним сводят счеты те, кто так или иначе связан с психбольницей? К кому от Шевкопляс могут тянуться ниточки? Или же все много проще: ничего незначащие частности, случайности и совпадения, а в основном, несовершенство подзаконных актов? Ну, может, еще козни Слакогуза. Но это так же глупо, как глупо пальцем ковырять стекло.

Поймав себя на детской привычке водить пальцем по стеклу, Климов скрестил руки на груди и отогнал от себя мысль о кознях Слакогуза: сомнения и подозрительность способны целиком захватить ум человека и тогда чувствуешь себя, словно в тесном колодце – спуститься в него спустишься и сам, но выбраться без чужой помощи не сможешь. Он считал неприемлемым для себя идти на поводу у обстоятельств, недоверия и личной неприязни, считая, что в молодости, в детстве, в отрочестве все были не теми, кем стали с годами, и поэтому о людях надо думать лучше, чем они нам кажутся. Он не собирался закрывать глаза на очевидное, на отрицательные свойства человеческих характеров, но его честолюбию, а то, что он честолюбив, он это знал, был неприятен ход мышления тех «интеллектуалов», которые даже хорошие свойства людского сообщества или же наций выворачивали наизнанку.

Песка у входа в поликлинику оставалось еще много, дворник нехотя отбрасывал его куда подальше, и с каждой совковой отсыпкой Климов утверждался в мысли, что завтра он уже все будет делать так, как сочтет нужным.

Вышедший из поликлиники Петр быстро сбежал по освобожденной от песка лестничке к машине, дернул дверцу и умостился за рулем.

– Докладываю, шеф. Тот ухарь, что башкою разбодал курятник, жив-здоров, чего и вам желаю. – Климов улыбнулся, благодарственно кивнул. – Шрамов, правда, на его настырной роже поприбавится, я разговаривал с врачом, он наложил повязки, перебинтовал беднягу, но фамилии его не знает, и вообще, он видел его в первый раз; конечно, врач, как и положено, звякнул в милицию, но трубку не подняли. – Климов глянул на часы: пятнадцать сорок, день, считай, прошел. – Привез «гостечка», – Петр усмехнулся, – правильно, Валерка, я ему звонил, он тоже спрашивал, кто это так подрал амбалу морду?

– Ну, а ты что? – спросил Климов. – Как ты объяснил свой интерес?

Петр замялся.

– Да никак! Спросил его, мол, видел, что ты вез кого-то, будто пьяного, не Федьку ли Дерюгу, он ведь до сих пор не объявился, где он есть? А я ведь и об этом думаю, душа болит: ни трактора, ни Федора… Надо искать.

Климов задумался.

– А этот, как его, Валерка, не сказал, куда отвез амбала?

– Сказал. Я спрашивал. Довез до шахтоуправления, а дальше тот пошел один, А что?

– Я сам пока не знаю. Муть какая-то…

– Забудь. Я тут любому мозги вправлю.

– Как Федор говорит, без слов, но от души? – улыбнулся Климов.

– Во-во, именно так, – подтвердил Петр. – Главное, молча.

Он стал заводить двигатель, снова проверял что-то под рулем, выжал сцепление и, глядя на Климова, спросил:

– Ну, что? Поедем Федора шукать или ты как?

Климов помял щеку.

– Ты в поликлинике случайно зубника не видел?

Петр глянул на часы, на Климова, на дворника, отбрасывающего песок и, что-то просчитывая про себя, односложно ответил:

– Там он. Прямо и налево. За регистратурой.

Климов взялся за ручку дверцы.

– Не могу. Болит, зараза, – и указал на зуб.

– Тогда, иди. А я подъеду.

– Нет, – выбираясь из машины, сказал Климов. – Что мы, в самом деле… Все путем. Езжай сразу домой, ведь ты голодный…

Петр нажал стартер.

– Ни пуха…

– К черту!

В узком длинном коридоре поликлиники витал сквозящий волглый запах свежеразведенной извести: недавняя побелка высветлила стены. Сознание того, что жизнь еще не полностью заглохла, что кто-то еще красит, белит в Ключеводске, наводит марафет в присутственных местах, ободрила Климова и он почувствовал себя вольготней.

Очереди к стоматологу не было, и Климов постучал в едва притворенную дверь.

– Входите.

Пришлепнутое с боков лицо врача, казалось, не оставляло лишнего места для его крупных глаз, и они теснились возле переносицы с особой значимостью, с тем подчеркнуто гордым выражением, что не возникало никаких сомнений: если врач доволен своей работой, не стоит его поощрять. Любой гонорар покажется ему ничтожным, а скромная оплата по труду воспримется, пожалуй, как издевка.

Со старосветской привычкой вздергивать подбородок при разговоре он усадил Климова в кресло и сразу пожаловался, что с пломбирующим материалом, особенно импортным, стало так плохо, что просто хуже некуда: материала банально нет, и это все бы ничего, если бы не надо было всякий раз напоминать и говорить об этом пациентам. А он, вот, вынужден твердить больным одно и тоже. Кто бы знал, какая это мука взимать с вновь обращающихся деньги за прием, но есть инструкция и установленная такса. Люди разные и реагируют по-всякому.

Климов обнадежил стоматолога, что он все понимает и готов покрыть расходы на материал.

Сумма, которую назвал стоматолог, оказалась чудовищной, но и терпеть зубную боль не было сил. Как говорится, прямая зависимость. Сильнее боль – солиднее оплата.

Убедившись в реальной платежеспособности Климова, стоматолог искренне обрадовался и приступил к священнодействию. Выдвинув вперед и без того настырный подбородок, врач слегка подтолкнул Климова в плечо, и он начал заваливаться спиной назад, как прыгают с подножки поезда. Это чувство было хорошо знакомо. Будучи молодым опером напрыгался с курьерских, пассажирских и товарняков…

– Вот так и выше, – сказал врач и шершавыми, как кукурузные будылья, пальцами бесцеремонно залез в рот Климову. Вгляделся и оттянул щеку еще, как будто демонстрируя или желая убедиться, что сила в его пальцах не ослабла. Еще есть.

Климов непроизвольно скосил глаза на оттопырившую его щеку руку и поймал себя на мысли, что испытывает одно единственное желание: забиться в угол и следить, чтобы к несу никто не прикасался.

– Зубы ровные, да челюсть кривовата, – словно продолжая прерванный разговор проворчал стоматолог, явно намекая на то, что лицо человека лепят папа с мамой, а долепливает жизнь: челюсть у Климова была когда-то перебита. Брали одного грабителя, вот он и удружил.

Постучав по зубам Климова никелированным крючком, стоматолог взялся за бормашину и в этот момент слепящий свет, бивший в глаза, погас. Клац-клац! – машина не включалась. Бор оставался неподвижным.

– Это называется: мы жили, – неизвестно чему восхитился зубник и полез в тумбочку. Пока он в ней что-то искал, прицокивая и постукивая неизвестными предметами, Климову стало известно, что в Ключеводске свет – большая редкость, даже роскошь, а уж про воду стоит помолчать.

– По два-три дня! Поверите? По два-три дня и хоть бы капля! Сутками и без воды – это возможно? Вот, пожалуйста! – Он указал на зашипевший кран, – опять уходит.

Не выдержав эмоций, распиравших его грудь, стоматолог ринулся крутить головку крана. Тот захрипел под его пальцами, задушенно и покаянно всхлипнул, подавился воздухом.

– Вот так, – крутил-выкручивал зажатый в пальцах кран взбешенный врач и сообщал, что все его сегодня почему-то обижают. И медсестра, и главный врач, и даже дворник, пришедший клянчить спирт. Покоробленный более чем странным поведением городских властей, доведших городок до «самовымирания», он с непонятной для Климова мстительностью стал отстраненно вглядываться в зеркало, висевшее над раковиной, по-видимому, отыскивая на своем лице следы обиды и душевного надлома. Все, что окружало его, было лишено здравого смысла. Потому что кран задушенно хрипел и вымыть руки было нечем. Одноразово хотя бы сполоснуть.

Поддаваясь своему раздражению, обидам и «врожденному идиотизму», он свирепо закрутил кран до упора, и действовавший на его нервы захлебистый сип оборвался. Поплевав на пальцы и вьггерев их клочком туалетной бумаги, стоматолог снова полез в тумбочку и достал из нее изящный портативный аппарат, напоминающий карманный диктофон.

– Чудо техники, но, к сожалению, не нашей, – пояснил он Климову, влезая пальцем в его рот и оттопыривая им щеку. – Остался от периода застоя, когда здесь действовал рудник. – Климов напрягся и сглотнул слюну. – Не бойтесь. – Стоматолог понял состояние Климова и успокаивающе предупредил, что «аппаратик этот автономен, работает на батарейках, разработан фирмой «Мицуета», скорость вращения врачебного сверла такая, что больной не чувствует никакой боли».

– А… Э-ы, – хотел поинтересоваться Климов, но зубник уже включил японский бор и стал оттягивать щеку подальше.

Климов закрыл глаза.