Текст книги "Межледниковье (СИ)"

Автор книги: Олег Тарутин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

Будь же благословенна, юность, которой даровано такое восприятие любви, когда любить – важнее даже, чем быть любимым, когда все чувственное – еще на самом последнем месте, а на первом – чистейший образ любимого человека, измысленный тобою, как стихи, образ существа, конечно же, ни с кем в мире не сравнимого.

Через день я получил ответное письмо Гали, довольно милое и предельно дружеское. Сколько я его ни перечитывал, сколько ни доискивался хоть какого-то намека на позавчерашнее на этих двух страницах, посвяшенных грядущим экзаменам и нашей общей (десятиклассников) проблеме поступления в институт, сколько я ни пытался истолковать в пользу ее собственного любовного чувства строки. типа: "А ты, Олег, тоже должен в конце концов определиться, в какой институт будешь подавать". – ответного обвала чувств я не ощутил. Ну и что? Не может Галя в первом же письме признаваться в том, что и без слов стало мне понятно в ее комнате – и на лестнице при прошании! И нечего настырничать, и нечего домогаться от нее непрерывного подтверждения. Сказано же было тебе: "Петя – это совершенно другое дело..." Вот и помни это, вот этим пока и ограничься.

Я не особо и настырничал во время наших велосипедных прогулок на Крестовском острове, почти безлюдном по вечерам, во время сидения над Невкой. (Кстати, это было не совсем безопасно: недавняя амнистия наводнила город уголовниками, только и было разговоров о том, что где-то кого-то ограбили, раздели, изнасиловали. Нас Бог миловал.) А потом наступили экзамены, к которым Галя относилась мало сказать, что серьезно, и встречи наши стали вообще редкими, правда, по-прежнему сопровождались они мимолетными поцелуями.

15

Свои экзамены я сдал на пятерки, а в промежутке между алгеброй и немецким выиграл на первенстве города среди школьников двухсотметровку, что приписал благотворному влиянию любви и, вероятно, не очень ошибся. Результат «двухсотки» был много лучше второго разряда (я уже таскал его на груди), но до первого все еще было далеко.

Приятели мои давно уже определились с дальнейшими планами: двое шли в военное училище, двое – в институт Бонч-Бруевича, Сережа Евдокимов, напарник мой по московской эпопее, золотой медалист, подавал в ЛЭТИ, а сама Галя, давно уже, оказывается, решившая стать учительницей, – в Герценовский институт. Куда идти мне самому, я все еще толком не задумывался. Хотя аттестат у меня был вполне приличный, бестроечный, я понимал, что сугубо технические вузы мне противопоказаны. Сугубо гуманитарные профессии (истфак, филфак) меня тоже не прельшали, "Макаровка" – всем бы хороша – отпугивала военной дисциплиной и казармой. Оставался нейтральный Горный институт, где на четвертом курсе учился старший брат. Мне нравилась их студенческая компания, иногда собиравшаяся у нас, лихо поддававшая, голосящая песни, типа: "Глобус крутится -вертится, словно шар голубой..." Кроме того, мне нравилась горняцкая форма, в особенности – погоны, где на черном бархате золотом сиял трехбуквенный вензель – "ЛГИ". И – никакой военной дисциплины.

Подумав самую малость, я отвез аттестат в приемную комиссию Горного. Уже на ступенях этого удивительного, впервые, пожалуй, по-настоящему увиденного мной здания, прямо у подножия которого плескала волной Нева, я понял, что выбрал правильно.

В списке абитуриентов пятьдесят третьего года мои документы шли под пятым номером. В приемной комиссии я неожиданно увидел Виктора Никитина, того самого поэта из нашей школы, что когда-то читал в актовом зале свои стихи о выборах. Никитин, в горняцкой форме, уже обношенной, при погонах и кантах, помогал абитуриентам правильно заполнять анкеты и составлять заявления. Меня он узнал и, одобрив мой выбор – геологоразведочный факультет, – сказал, что учиться мы будем на одном курсе: он много времени проболел и опять стартует с начала. Откуда-то наслышанный о моем стихотворстве, Никитин поведал мне, что при институте сушествует газета-малотиражка "Горняцкая правда", в которой он уже печатался, так вот и я могу зайти туда со стихами – на усмотрение редактора.

Доселе мой единственный опыт печати ограничивался школьной стенгазетой (заказ директора), и никитинское предложение показалось мне очень лестным – настоящая газета!

Павел Наумович Гойхман готовил нашу секцию к летним московским соревнованиям, предстояло междугородное первенство спортобщества "Труд" (Ленинград – Москва – Одесса), а затем – Спартакиада профсоюзов – это уже среди всех спортобществ страны. Перед грядущими московскими баталиями Гойхман увозил коллектив на двухнедельные сборы под Приозерск. Спортбаза располагалась на одном из островов Вуоксы. Место, говорили, райское, и все было бы замечательно, кабы не два обстоятельства: во-первых, две недели не видеть Гали, а во-вторых, будущая московская поездка, почти месячная. Когда же готовиться к экзаменам? Хорошо тем, кому не поступать в этом году, как Леве Левинзону, например. Поступаюших, вместе со мною, в команде было лишь трое.

– Да поступишь ты в свой Горный! – отмахивался Гойхман. – Нашел, о чем беспокоиться! Не об этом сейчас нужно думать, а о том, как выиграть спринт в Москве. Кто тебе мешает заниматься на базе? Чем баланду травить по вечерам, сядь в уголок и долби свою тригонометрию.

Основу команды, намеченной для поездки в Москву, конечно, составляли прыгуны в высоту, крепкие уже перворазрядники. Лучшим из них был Ося Берхин. Этот удивительно прыгучий парнишка при росте метр шестьдесят три прыгал за сто девяносто (при тогдашнем всесоюзном рекорде Юрия Ильясова – два метра). То, что его питомцы займут в этом виде все призовые места, у Гойхмана сомнений не было. Но обязательны были и спринт, и метания, и шест, и копье, и по парням, и по девицам, и общий успех в соревнованиях далеко не был ясен. Команда наша составляла человек тридцать.

Вернувшись в город после спортбазы, где я так и не прочел, ни одной страницы из ненавистного учебника тригонометрии, я вновь засомневался: ехать в Москву или не ехать? Отказываться было крайне неловко, я подводил команду, изымая из ее теоретической "копилки" причитающиеся мне очки, но экзамены в Горный... За день до отъезда мать, узнав у меня имя-отчество тренера, сама встретилась с ним в "Труде": мол, спорт – это, бесспорно, замечательно и полезно, и подводить коллектив не в характере моего сына, но... Гойхман клятвенно заверил ее, что поступление в институт он мне гарантирует. Конечно, удобнее было бы, если бы я подал в Лесгафта или в Сангиг, где у него знакомые деканы на всех факультетах, но и в Горном работает его ученик, мастер спорта, доцент, и он (Гойхман) уже звонил этому доценту по поводу вашего сына. Кроме того, для вашего успокоения, Валентина Ивановна, обещаю, что в перерыве между первыми соревнованием и Спартакиадой ваш Олег будет заниматься дома, билеты на дополнительную поездку ему будут обеспечены.

...На знакомом уже мне Ленинградском вокзале нас встретили ребята из московского "Труда" и сопроводили в неведомые Сокольники, где они базировались на стадионе с таким же названием. Там уже готовились к бою приехавшие раньше одесситы. Поместили нас (мужской состав) в зале, со стенами, увешанными по периметру портретами членов Политбюро, из которых особо приметным – своим пенсне – был Лаврентий Берия.

Соревнования начались назавтра и продолжались пять дней. Героями, естественно, были наши "высотники". Они выходили в прыжковый сектор, когда с него сходили москвичи и одесситы. Потом прыгал уже один Берхин, потом он устанавливал рекорд стадиона, потом – рекорд общества "Труд".

Я выиграл все спринтерские дистанции, а также эстафету, в которой финишировал. Наши были первыми по шесту, по ядру, еще по чему-то и, несмотря на завал в прыжках в длину и в тройном прыжке, с большим отрывом заняли первое место.

– Ну вот, а ты не хотел ехать! – говорил мне Гойхман, обнимая за плечи после эстафеты. – Наш кубок! Завтра устраиваем праздничный день: экскурсия по Москве. а вечером чаепитие с тортом и пирожными – ленинградцы угощают друзей-соперников.

Но победных тортов отведать мне не довелось: наутро я уезжал в Ленинград на обещанную побывку до Спартакиады, на две недели.

Ежедневно с каким-нибудь учебником, запихнутым в спортивный чемоданчик, я приезжал на "Искру", уютный стадион недалеко от Морского проспекта, и бегал там до изнеможения. Победа на междугородном первенстве "Труда" распалила мое честолюбие, хоть результаты мои на всех выигранных дистанциях были лишь чуть лучше второго разряда. Я был уверен, что на "Профсоюзах" в грязь лицом не ударю.

Близость к Морскому проспекту отнюдь не участила наших с Галей встреч. Она долбила как проклятая и никаких отвлечений не терпела. Долбили и остальные мои приятели, даже по телефону общались неохотно. Разозлившись (и расстроившись), я принялся писать стихотворную пьесу, начатую как памфлет, осмеивающий зубрежку, а потом разросшуюся (в планах) до потусторонних сфер: "Чистилище", "Рай", "Ад". В чистилище попадал я сам, спортсмен-абитуриент, не попавший в Горный и покончивший с собой прыжком с Исаакиевского собора.

Штука получалась забавная, жаль, что я иссяк на "Чистилище" и более к ней не возвращался.

Несколько лет спустя Володя Британишский, товарищ мой по ЛИТО Горного института, знавший это мое "Чистилище", прочел мне в деканатском коридоре рукописного "Теркина на том свете". Теркин заполнял анкету на том свете, мой герой сиганул на тот свет, убоявшись анкет на этом. "Так по пунктам той анкеты // Вопрошают строго вас: // Был ли дедка ваш кадетом? // Есть в родне дворянский класс? // Не сидел ли ваш папаша? // Не судилась ли родня? // Верит в Бога бабка // ваша, Дух преступный сохраня?.." И так далее. Володя Британишский постучал пальцем по "анкетным" страницам "Теркина", глянул значительно: заметил, мол, сближение?

Сближение, конечно, было относительным.

Пьесу свою я не дописал, торопясь в Москву за очередными лаврами. Лучше б я не возвращался... Товарищи по команде (даже Левушка) встретили меня как капризную примадонну, возвратившуюся с курорта в самый разгар театрального сезона. За время моего отсутствия они коротко подружились с москвичами и одесситами (с их девочками): вместе тренировались, вместе шастали по столице, несколько раз побывали даже на Химкинском водохранилище. В их тесный междугородный круг пробиться было мудрено. Со стены спального зала исчез портрет Лаврентия Берия, английского шпиона, недавно арестованного. Личность Берии почти ничего мне не говорила, разве что вспоминалась его речь на похоронах Сталина, речь, на мой взгляд, самая яркая. И – английский шпион! Надо же, куда пробрался, как сумел? То-то так зловеще поблескивали стекла его пенсне на портрете! Этот портрет был, с благословения директора стадиона, казнен на поле азартным метанием копий на точность, в самую его шпионскую рожу, в самое пенсне. И все это без меня! А чего я достиг в Питере? Активного повторения математики? Частых свиданий с Галей? Хрен с маслом! Поэма о самоубийстве – вот и весь навар.

Спартакиада профсоюзов проводилась уже на стадионе "Локомотив" – не чета сокольниковскому. Когда я увидел участников Спартакиады – опытнейших "лосей" из черт знает каких спортобществ, городов и республик, – на душе у меня стало кисло.

Мне еще повезло, что я выиграл свои забеги на сто и двести метров. Забегов было десятка два, и по результатам я оказался где-то в середине.

Четыреста метров я не хотел бежать ни в коем разе. (Вообще-то, я бегал эту изнурительную дистанцию от силы пять-шесть раз в жизни, включая и выигранный забег в Сокольниках.) Притом я уже видел тут парней, специализирующихся именно на "четырехсотке". Нет и нет! И не просите!

– Да ты что, Олег? – разыгрывал изумление коварный Гойхман. – Четыреста – это твоя коронная дистанция! У тебя же что? У тебя же скоростная выносливость! Я давно собирался натаскивать тебя именно на "четырехсотке"!

Перед стартом я оглядел соперников: ни одного меньше ста восьмидесяти. А плечи, а ножищи... На старте оглядываться не приходилось: мне досталась восьмая дорожка – все соперники были за спиной. Выстрел! Первую двухсотку (вираж и прямая) я пропилил необогнанным, но тут мои силы иссякли. На втором вираже меня поочередно обошли шестеро истинных специалистов этой коварной дистанции (каким-то краем помутненного сознания я фиксировал количество появляющихся передо мной спин). Где же седьмая спина? На старте нас было восьмеро. Я оглянулся. И восьмой участник забега, приближаясь неумолимо, настиг меня на середине финишной прямой. Но, настигнув меня, обессилел и он. Под хохот всего стадиона, изможденной рысцой, чуть ли не переходящей в шаг, мы с этим "восьмым" боролись на оставшихся метрах. Но все же я выиграл у него эту борьбу. Седьмое место.

На Павла Наумовича я старался не глядеть. "Скоростная выносливость"! "Четыреста – твоя коронная дистанция!" Сволочь такая...

Впрочем, и тренеру было неловко передо мной, брошенным "на мясо" ради необходимого зачета. (Надо ли говорить, что "высотники" – визитная карточка тренерского мастерства – выиграли и эти соревнования?)

Назавтра Гойхман повез меня на какую-то базу, заваленную всевозможным товаром. Оказывается, мне, помимо грамот спортобщества "Труд", полагалось за три первых места три вещественных приза на очень приличную по тем временам сумму.

– Выбирай, Олег, не стесняйся! – сказал Павел. – Заслужил!

Я взял патефон (давно мечтал), широкопленочный фотоаппарат "Комсомолец" и потянулся было за шерстяным тренировочным костюмом (третий приз).

– Нет-нет, это больно жирно! – остановил мою руку Павел. – Вот это тебе на третье, – и снял с полки металлический кубок.

Под мой новый патефон прошел прощальный вечер в Сокольниках. Какие там, оказывается, были девочки! Сколько упущенных возможностей!..

Домой я возвратился, обремененный московскими дарами, уверенный, что Галя оценит мои спортивные подвиги.

Ничего подобного. Отношения наши невесть с чего складывались день ото дня все хуже и хуже. Что-то во мне ее раздражало. Думаю, она просто не знала, как быть со мной дальше, и хотела спустить на тормозах то, что произошло между нами в начале мая, видимо, неожиданное и Для нее самой.

В конце концов я психанул и, уезжая с Морского, в очередной раз поклялся себе страшной клятвой положить всему этому конец. Итоги были подведены в стихотворении на всю ту же заунывную тему, начинающуюся строфой: "Проносятся думы волною. // Связать и осмыслить нет сил. // Не знаю, что было со мною, // Но кажется мне, что любил..."

16

Неумолимо приближался август – начало экзаменов. Накануне я поехал в Горный узнать, когда, что и где сдавать. Ни в одном из вывешенных списков групп я не нашел своей фамилии. Что за притча? Ведь я сдавал документы пятым по счету. В панике я помчался в приемную комиссию. Пересмотрели тамошние списки – нету. Я даже помнил число, когда сдавал бумаги, вот этой самой тетке в вязаном платье. Вязаная тетка пересмотрела первичные списки – есть! Точно, иду под пятым номером. "Так где же мой аттестат с пятерками и четверками? Где мое заявление? " – «Не волнуйтесь, пожалуйста: вот ваш аттестат, вот заявление, видите, куда случайно запихнули? Будете сдавать экзамены с группой номер двадцать шесть, мы ее сегодня как раз доукомплектовали. Это – опоздавшие иногородние. А когда и что сдавать, увидите в расписании».

Вот тебе и абитуриент номер пять – опоздавший иногородний!

Еще мне надо было передать гарантийную тренерскую записку (помните, обещал матери?) преподавателю на кафедре какой-то гидрогеологии. Отысканный преподаватель с мастерским значком на пиджаке прочел гойхмановскую записку, полистал мой квалификационный спортивный билет и сказал так:

– Все это хорошо, но все будет зависеть от того, какой вы наберете балл. "Разведка месторождений" – это очень серьезно, конкурс там сумасшедший, основной контингент – медалисты. В общем, как сдадите, так и будет. Но на кафедру физкультуры зайдите обязательно.

На кафедре физкультуры (и ее надо было отыскивать, а завтра экзамены) полистали мою спорткнижку, выписали мою фамилию в какой-то лист и, в свою очередь, посоветовали сдавать, как следует, ничего конкретно не обещая. И это – гарантия поступления!

На первом же экзамене за свое четырехстраничное сочинение в стихах (идиот!) я получил трояк.

– Была бы двойка, если бы не стихи, – сказала мне экзаменаторша на устной литературе. – Это ж надо умудриться наделать столько ошибок!

Два балла было потеряно сразу. Еще по баллу я потерял на математиках. Итого – двадцать шесть баллов вместо тридцати.

Тем не менее на "Разведку месторождений я прошел. Не знаю уж, насколько помогла мне кафедра физкультуры, но в наших группах я знал и других "двадцатишестибалльников", отнюдь не самых тупых.

Итак, экзамены в институт были свалены, и до сентября оставалось кой-какое время, а потом – неведомая студенческая жизнь.

На радостях от свершенного и вспомнив приглашение Виктора Никитина, я сел в читальном зале институтской библиотеки, наскоро переписал несколько вспомнившихся стихотворений и с этими листочками в руках отправился разыскивать редакцию "Горняцкой правды". Какой-то дядя, тощий и длинный, как жердь, назвавшийся Яном Петровичем, бегло просмотрев листы, стихи мои взял, попросив их подписать. Под каждым стихотворением я написал требуемое: "Олег Тарутин, геологоразведочный факультет, первый курс".

Забегая вперед, скажу, что из всего принесенного этот Ян Петрович избрал для публикации самую гадостную и безжизненную из моих романтических придумок, которые к этому времени у меня, к счастью, были уже редки. Это было стихотворение о комбайнерше Анюте, "о которой шумят ковыли". Эта комбайнерша, обычно такая веселая за своим штурвалом, что-то нынче вдруг загрустила. Что это такое с ней? "Только ветру скажи одному: // Видно, парня хорошего ты полюбила, // Да не можешь признаться ему".

Эта гадость, за которую мне доселе стыдно, была напечатана в одном из первых номеров "Горняцкой правды". Впрочем, по тогдашнему поэтическому невежеству, я эту "Комбайнершу" особой дрянью не считал и с гордостью хранил в своем столе с десяток купленных номеров газеты.

17

Началась учеба. Наша группа на две трети состояла из парней, девичья же треть не поражала ни внешностью, ни общительностью. Все красотки курса сконцентрировались либо в группах гидрогеологов, либо вообще на чужом факультете горных экономистов.

Один из моих новых приятелей, Гарик Любич, заинтересовавшись какой-то моей стихотворной запиской, сотворенной на лекции, решил познакомить меня с поэтом из своего класса – Валерием Шумилиным, ныне первокурсником факультета журналистики университета. Об этом факультете, как и о Московском литинституте, я, конечно, слыхал, но у меня и мысли не было пытаться туда поступить. Но как промылил на этот выдающийся факультет Шумилин, даже не медалист, по словам Любича?

Поэт Валера Шумилин оказался невысоким рыхловатым парнем довольно неряшливой внешности. Школьная кличка его была почему-то Кура. Писал Валера детские стихи, где-то уже вроде публиковался, а главное – был хвалим в литобъединении университета.

– Маршак помрет, Барто не тянет! – говорит Валера. – Считай, что детская литература – моя!

Впрочем, и "взрослую" литературу он не выпускал из виду. Необъятные его карманы были набиты малоформатными сборниками современных поэтов.

– И ты, Олег, должен покупать такие сборники. Надо быть в курсе дел конкурентов. Читай каждую свободную минуту! Сел в автобус – читай, сел в сортире на толчок – читай! Делай выводы, корректируй свое творчество.

Кура познакомил меня со своим согруппником Борисом Гусевым. Как выяснилось, Гусев (Гусь) был тем самым неведомым мне школьником, поразившим когда-то мое воображение своей поэмой о Сталине, читанной по радио. Что-то болезненное было в худом и длинном лице Гусева, в его изморщиненном лбе, на который падала косая челка. У Бориса Гусева уже была публикация в университетской малотиражке – на первой странице первого номера, посвященного началу нового учебного года: "Мы отсюда пришли сегодня рано. Над Невой румянился рассвет. Так, наверно, юноша Ульянов // Шел, волнуясь // в университет..." и так далее. Наверное, это было еще гаже моей "Комбайнерши", но ничего такого я тогда не почувствовал, с почтением возвращая газету поэту.

Как и Валера Шумилин, Гусев был переполнен самыми радужными планами: впереди им светили постоянные публикации в университете и, скорее всего, в "Смене", на втором-третьем курсе прогнозировалось участие в коллективных сборниках, а там и свои сборники на подходе.

Главное – попасть в струю, главное – не лопухнуться с моментом!

Ближайшей задачей друзей-поэтов было свержение замшелого руководства своего литобъединения, чинящего всяческие козни молодым свежим талантам.

Тут особые надежды возлагались на мое грядущее выступление в университетском ЛИТО – та самая "свежая струя". Я, мол, начинаю, а они развивают акцию протеста. То, что я не универсант, а горняк, значения не имело: буду выступать в форме и запросто сойду за студента их геолфака. Кто будет разбираться в вензелях на моих погонах: "ЛГУ” они изображают или "ЛГИ".

В один из вечеров конца сентября я и еще несколько любопытных из нашей группы, ведомые Шумилиным и Гусевым, Гусем и Курой, пернатой парой поэтов-бунтовщиков, вошли в университетские двери.

В аудитории, где проводилось занятие ЛИТО, народу было битком. (Такова была обычная практика их занятий – со зрителями и болельщиками.) Среди студентов сидели люди и вполне матерого возраста. Кто тут поэт, кто посторонний, разобраться было невозможно. Наши провожатые показали нам нескольких стихотвориев, назвав фамилии, тут же вылетевшие у меня из головы. Обещанной поэтессы с филфака – Авроры, разрекламированной Гусем и Курой в качестве любвеобильной красотки, в аудитории не оказалось.

Заседание открыл взошедший на кафедру лобастый кудреватый студент.

– Илья Фоняков, – шепнул мне Шумилин, – со второго курса. Уже вовсю печатается...

Илья Фоняков напористо заговорил об организационных трудностях литобъединения в период временного отсутствия руководителя и закончил заявлением о том, что вот и сегодня у них нет никакого плана занятий.

– Дайте выступить новому поэту с геолфака, Олегу Тарутину! – крикнул с места Гусев.

– Это кто такой? Где он? – спросил Фоняков, стоя за кафедрой.

Я встал, сверкая погонами под взглядами всех собравшихся.

– Но он даже не представил нам своих стихов, с его стихами не знакомо бюро литобъединения, и заявления о принятии в ЛИТО он не подавал!

– Бюро, бюро! – шумнул Шумилин. – Развели бюрократию, не продохнуть! Пусть тогда он выступит как гость!

Аудитория загудела, одобрительно кивая мне, жертве бюрократизма.

– Пусть почитает, – решил Илья Фоняков. – Иди сюда, Олег, не стесняйся.

Он вышел из-за кафедры, предоставив ее мне. Я встал в этот ящик, разложил свои бумажки. Странное дело, но на этом своем первом публичном выступлении я нисколько не волновался. Самую малость подумав, с чего начать, я начал с короткой поэмы "Галоши", где, как я твердо помнил, не встречалось никаких двусмысленностей. Читая, я изредка взглядывал на аудиторию. Аудитория смеялась на "Галошах", пригорюнилась на стихах о болезни Сталина, опять смеялась на "Сказке о медалисте". Даже слушая мой кошмарный лирический цикл, она сочувственно кивала. Правда, самое сопливое стихотворение из этого цикла я, застеснявшись вдруг, назвал "переводом из Гейне". Разохотившись, если не сказать – обнаглев, я все читал и читал, добравшись уже до "Утреннего сна" времен чердачного житья в Мичуринском, добрался до завершающих строк "Сна", где я просыпаюсь под диктатом природного желания. "А природе дело мало, – читал я, обнаглевши, – // Так устроен мир: // Или делай под одеяло, // Иль беги в сортир..."

– Это уже лишнее! – запротестовал из первого ряда Илья Фоняков. – Это уже не поэзия! И, по-моему, вполне достаточно для первого раза.

– Поэзия, поэзия! – галдела добрая аудитория, и громче всех – мои приятели. – Пусть читает еще!

Но я и сам уже почувствовал, что вполне достаточно. Я поклонился публике, собрал свои бумажки и под горячие аплодисменты зала отправился на свое место, сел, хлопаемый по плечам приятелями.

– Кто желает высказаться по поводу услышанного? – спросил Илья.

Я совершенно не рассчитывал на то, что будут еще и высказывания (это было для меня впервые), но тем не менее потупился с лицемерной скромностью, как бы готовый услышать любые замечания, как бы горьки они для меня ни были.

Критики, впрочем, было мало. В основном все дружно отмечали "свежую юмористическую ноту" в стихах и оригинальность тематики, лишь некоторые слегка покритиковали лирику. Поэт Валентин Горшков, симпатичный первокурсник, сказал, что в моей лирике явно чувствуется влияние Есенина и Блока (если бы!).

– Да, я тоже это заметил, – поддержал его Фоняков.

Знали бы они всю глубину тогдашнего моего невежества! Завершая критический разбор, Илья Фоняков, тоже отмечая "свежую струю" новичка, сказал:

– У нас в ЛИТО тоже есть поэты со схожим направлением дарования – например, Валерий Шумилин.

– Которому никогда не дают здесь слова! – прокричал с места Валерий Шумилин.

– Да ради Бога, Валера, – развел руками Фоняков, – выходи и читай!

Валера вышел к трибуне и, перебирая пальцами пальцы, стал читать что-то длинное про папу, маму и сына, про их недавно купленный автомобиль "Москвич" – причину разнообразных семейных приключений. Я слушал плохо, все еше оглушенный впечатлением от собственного выступления, от обсуждения. "Папа-мама, мама– папа", – влетало время от времени в мозг. И вновь были дружные аплодисменты этой на редкость мягкосердечной аудитории.

Заседание литкружка завершилось. Никакого бунта не произошло. Бунт Валера променял на свое выступление. Неужто это тут у них такой дефицит?

Потом мы всей компанией горняков, с Курой и Гусем, пошли пить пиво и обсуждать событие в знакомую столовую на Восьмой линии. Университетские поэты полагали, что теперь я автоматически становлюсь членом их литкружка, и я, кивая, твердо знал, что больше туда я не ходок. А вот показать стихи литконсультанту газеты "Смена", как советовали они мне, будучи ушлыми и многоопытными, это, пожалуй, нужно сделать, и поскорее. Почему бы не напечататься в газете "Смена", если, например, Кура со своими "папами-мамами" помышляет аж о сборнике?

Поразительна была моя тогдашняя самоуверенность вкупе с доверчивой наивностью.

18

Разузнав, где находится эта самая «консультация» и что консультант – поэт Семенов Глеб Сергеевич, я в ближайший же приемный день отправился завоевывать газету «Смена» .

В полутемном коридорчике тесного помещения сидела разновозрастная очередь, человек из пяти, шелестящих бумагами. Я уселся на свободный стул и тоже принялся перебирать свои листочки: какой шедевр положить на прочтение первым? У двоих в очереди стихи были перепечатаны на машинке, и это выглядело гораздо значительней рукописного варианта. Невидимый консультант сидел в комнате, откуда слышалось невнятное бухтенье. Я знал, что в комнате трое: один беседует с консультантом, двое сидят на стульях – и что обрабатывает консультант поэтов довольно быстро.

Из комнаты вышла женщина, впихивая в сумочку сложенные листы, в двери вошел очередник-коридорник. Чем-то это напоминало перемещение у врачебного кабинета, где я побывал недавно. Консультант и в самом деле работал быстро: не прошло и получаса, как я оказался в комнате, уже третьим в очереди.

За столом сутуло высился худошавый длиннолицый человек, в пиджаке и свитере, с волосами, зачесанными набок, на косой пробор. Это и был поэт Глеб Сергеевич Семенов.

Знал бы я тогда, на кого вывела меня судьба! О том, что значил этот истинно высокий поэт для молодой ленинградской литературы той поры, написано немало. Все, что было в этой литературе значительного, так или иначе прошло через его руки. Начав еще с конца сороковых работать с подростками литстудии Дворца пионеров, в пятидесятые он создал любимое свое детище – ЛИТО Горного института, а после его разгона – ЛИТО при ДК Первой пятилетки, а после его разгона... а после разгона следующего...

Он был истинным Учителем нескольких поколений поэтов.

Но всему этому еше предстояло свершиться.

Итак, за столом сидел сухощавый сутулый консультант "Смены" и негромко, как говорит врач пациенту, чтобы не смущать того в присутствии посторонних, что-то втолковывал поэту. Чутким ухом я уловил часть разговора:

– "РукУ" и "на суку" – это не рифма, – говорил консультант, – нет, не потому, что нескладно, а потому, что по-русски говорят не "рукУ", а "рУку". Вы уж мне поверьте... Ну, а слово "ногУ" вам не режет слух?

– Бух-бух-бух, – ответно бухтел консультируемый.

"НогУ" – думал я. "Я сижу на берегу, // Не могу поднять ногУ, – есть такая присказка, – Не ногу, а нОгу! Все равно – не мОгу". А у меня-то как с ударениями? Я опять начал перебирать листы.

У стола уже сидел следующий поэт.

– Стоит ли так длинно пересказывать общеизвестный анекдот? – донеслось до меня сказанное консультантом чуть громче обычного.

– Бух-бух-бух, – неразборчиво зазвучало в ответ.

Наконец подошла моя очередь. Я сел перед Глебом Сергеевичем, положил перед ним листки и, уже зная порядок, представился:

– Олег Тарутин, студент.

Читал консультант быстро, но внимательно, судя по тому, что, взяв ручку, переправил "а" на "о" в слове "простор", из стихотворения про комбайнершу. Переправил и равнодушно отложил "Комбайнершу" текстом вниз. На нее, одно за другим, легли стихи из лирического цикла "Галина" (подавая товар лицом, я положил их в своей пачечке первыми). Читая стихотворение "Велосипед", консультант фыркнул и прочел его еще раз. Потом принялся читать "Сказку о медалисте".

– Послушайте-ка! – вдруг громко обратился он к тем, что были в комнате: "Электричества извел // Он рублей на триста, // По ночам садясь за стол // С пылом медалиста". Неплохо, не правда ли? И еще: "Пал подбитым голубком // На медаль свою..." Впрочем, это уже несколько не то ...

Далее консультант говорил со мной уже в полный голос. В поэме "Галоши" он показал мне несколько мест, лучших и худших, с его точки зрения, и спросил, понимаю ли я, в чем разница. Этого я, честно говоря, не понимал – и то и другое нравилось мне одинаково.

Глеб Семенов вернул мне листочки, а заметив мою фуражку с двумя скрещенными молотками на околыше, спросил, не из Горного ли я института.

– Значит, скоро мы с вами встретимся, – непонятно посулил он, – где-нибудь в ноябре.