Текст книги "Межледниковье (СИ)"

Автор книги: Олег Тарутин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

– Тут у меня раньше баба была, артистка Уланова с открытки, – объяснял Юрка. – Видишь, бородавка у меня тут с волосами? Так эти волосы – как ее были, в самый цвет попало! Такая миникюрная (миниатюрная) наколочка была, а потом поползла, кололи-то резиной жженой. Вот и пришлось потом в яблоко переделывать...

Уже несколько дней. вокруг Березитова паслись, позвякивая боталами, олени, сходясь вечером к дымокурам, разведенным каюрами. В ожидании, когда спадет вода в Хайкте (наша река, приток Ольдоя) для переправы каравана, мы готовили вьюки с продуктами – каждый отряд свои. Дело было хлопотное. Олений караван должен был развезти продукты по "лабазам" – продуктовым складам, места которых были намечены на картах. От этих лабазов расходились петли маршрутов, намеченных Германом для каждого отряда: пятидневные маршруты... семидневные... десятидневные... Часть лабазов были общими, на несколько отрядов, часть индивидуальными. Мы паковали продукты с Пашиного склада, подписывая брезентовые мешочки: "Первый лабаз", "Второй лабаз", "Степанов", "Левитан", "Тарутин"...

Наконец караван, провожаемый Пашей-радистом, Нелей и минералогом Тамарой Ильиничной, тронулся в путь. (Германовский отряд ушел накануне.) Форсировали Хайкту под вопли поджавших ноги верховых каюров. Мы перебрели реку по грудь в воде, лишь китаец Джан переехал ее, вцепившись в оленьи рога. На "холостом" ходу в наших рюкзаках не было ничего, кроме личных вещей и отрядного снаряжения, и подшитые под рюкзачные лямки широкие войлочные полосы казались излишней заботой..

Первый лабаз, предназначенный только для нашего отряда, мы ставили в долине ручья Дес. Это был мрачный глубокий каньон, врезанный меж каменных стен вулканической породы, а стены были пропилены еще более узкими врезами притоков. Сейчас Дес был мелководен, но по могучим валунам, по обглоданным водой и камнями буреломным стволам в русле можно было представить, каков этот Дес в большую воду. Здесь нам предстояло работать месяца через полтора. Герман советовал вернуться сюда, на эти перепады высот, после того, как мы по-настоящему втянемся в маршруты.

Лабаз (даже по инструкции) положено было делать в виде высоко поднятого над землей настила, обычно на трех ошкуренных деревьях, по возможности ощетинив стволы торчащими гвоздями от медведей и рысей. Делать такое сооружение было, конечно, хлопотно.

– Нету тут, однако, никаких медведей, – сказали каюры – сыны тайги.

И с великим облегчением настил мы сделали прямо на земле. Завернутые в брезент продукты придавили несколькими стволами, а я, тогда – некурящий, растряс над этим сооружением пачку махорки: а вдруг да сунется какой зверь, нюхнет, чихнет и отвалит.

Двинулись дальше. Через день добрались до места очередного лабаза на реке Долышме, места последней общей ночевки с левитановским отрядом. Дальше мы с ними расходились маршрутами. Утром расстались. Я надеялся, что часть нашей работы сделает "подотряд" в лице практиканта Джана и Юрки Шишлова. Для начала я поручил Джану легкий ближний маршрут, дня на два-три, с выходом на этот же лабаз, где мы сойдемся после нашего недельного маршрута. Китаец Джан, обладатель литрового национального термоса, весь в ремнях и с планшеткой через плечо, а за ним бородач Юрка, с лотком и здоровенным ножом у пояса, скрылись в тайге. Двинулись и мы с Ленькой и Рюмзаком.

Ориентировка тут была несравненно проще, чем в прошлогодней приамурской тайге, а память о днях блуждания с рабочим Федей уже притупилась. Частые остановки на ориентирование казались мне теперь привилегией новичка. Мою спесь осаживал Ленька.

– Стой, Олег, давай-ка поищемся, по-моему, не туда пилим.

– Туда!

– Все же давай поищемся.

С проклятиями я вытаскивал карту (сейчас докажу!), ориентировал ее по компасу, и всегда Ленька оказывался прав: не туда пёрли.

Геология тут была – не чета прошлогодней, где корневые вывороты обнажали лишь щебенку осадочных пород. Район был сложен магматическими породами, и притом чрезвычайно разнообразными. Боясь ошибиться, схалтурить, не дай Бог, пропустить рудную вкрапленность, я непрерывно колотил молотком, набирал лишние образцы, часто присаживался, записывая, все время сознавая, что задерживаю маршрут, что пройдено еще так мало, а продукты рассчитаны на столько-то дней, что Ленька уже давно обмерил радиометром породы, уже сделал запись в журнале, что Рюмзак уже отмыл очередные три шлиха на развилке ключа внизу, а теперь курит, поглядывая на меня, а я все ковыряюсь со своими образцами и записью. Впрочем, отрядники мои никогда не роптали на задержки и лишние образцы. Лишь где-то в конце маршрута я научился запоминать целиком пройденный километровый интервал, рассовывая по карманам образцы, и записывал интервал лишь на "точке наблюдения", отбрасывая лишние камни. Все равно рюкзаки со всеми пробами были почти неподъемно тяжелы (вот когда пригодились войлочные полосы под лямками!), и, когда эти рюкзаки сбрасывались, на секунду ощущалась невесомость.

На последнем маршрутном перегоне перед выходом на Долышму к лабазу, когда мы плюхнулись передохнуть у подножия очередного склона, Ленька, покопавшись в своем рюкзаке, вынул оттуда кружку и пачку чая, о существовании которого мы с Рюмзаком и не подозревали.

– Надо чифирнуть. Дай-ка, Олег, свою кружку, – сказал Ленька и стал разводить костерок.

Минуты через две, вынув из костерка булькающую кипятком кружку, Ленька, вызвав мое изумление, сыпанул в нее полпачки чая (такой дефицит!). Он снова сунул кружку в огонь и выдернул ее, взметнувшую бурую шапку пены. Он прикрыл кружку тряпкой, а когда чаинки осели, осторожно слил в мою кружку жидкость цвета дегтя. Потом он высыпал на тряпку щепотку соли, положил несколько кристалликов соли себе на губу и с наслаждением прихлебнул из кружки. Передал кружку Рюмзаку. В жизни ольдойца Рюмзака это, видимо, был не первый чифир: он тоже положил на губу соли и прихлебнул варева с не меньшим наслаждением. Очередь была моя. В ноздри мне шибанул не очень приятный запах. Как глотать такое, да еще с солью?

– Без соли хуже, особенно с непривычки, – сказал Ленька, – подцепи сольцы и пей смело, сам почувствуешь, что это такое. Чифир – человек!

Я лизнул соли и сделал глоток. Что-то жгучее, преодолев горловой спазм, прокатилось по пищеводу, плюхнулось в желудок.

– Еще по паре глоточков, – сказал Ленька, расслабленно, как во время выпивки, улыбаясь. – Чифир – человек! Он мне жизнь спас. Когда-нибудь расскажу...

Следующая пара глоточков (по кругу) пошла у меня уже легче.

Оставшуюся в кружке массу разбухших чаинок ("эйфеля", как назвал их Ленька) он, прикрыв тряпкой, бережно уложил в рюкзак.

– На лабазе вторячок заварим.

Мы полезли на склон, и только на вершине я удивился тому, как легко мы его осилили, да еще шли разговаривая, а не плелись молчком, как до этого, согнувшись под тяжестью рюкзаков.

– Это чифир, – пояснил Ленька, – понял теперь, зачем я чай экономил, травками заваривал?

На лабазе присутствовал один Юрка Шишлов, вылезший из полога нам навстречу, мрачный и заспанный.

– А где Джан? – спросил я Юрку. – Сожрал ты его, что ли?

– Сожрешь его, падлу хитрожопую! – ощерился Юрка всем своим зубным металлом. – На Березитове уже твой Джан, мать его китайскую так!

Оказывается, в первый же день маршрута, пока Юрка с лотком спускался мыть шлихи, китаец, пробив дырки в банке со сгущенкой (отрядный НЗ), половину сгущенки высосал, а половину выцедил в свой знаменитый термос, объяснив освирепевшему напарнику, что без сладкого он совершенно не может. А на второй день Джан потребовал срочного возвращения на лабаз: у него, мол, начался приступ давней болезни, и он боится умереть в тайге. Болезнь (которой приступ) Джан называл по-китайски.

– Чтоб я не понял! – негодовал Юрка. – Может, триппер старый открылся, а может, с сердцем что! Вычислил, падла, когда каюры с оленями с верховьев Долышмы пойдут мимо лабаза!

Джан вернулся в Березитов, оседлав свободного оленя. На лабазе он оставил записку Герману, на тот случай, если наши отряды встретятся до возвращения на базу. "Уважаемый учитель Герман Иванович! – писал Джан в своей объяснительной. – Мне очень стыдно за мое подведение моих товарищей, что я оказался непригоден ходить в маршрут. Прошу искупить мою вину своим трудом на базе Березитов. Да здравствует советско-китайская дружба!"

В Березитове, как мы узнали потом, волшебно выздоровевший Джан бескорыстно трудился, помогая то минералогу, то Неле, то радисту-хозяйственнику Паше. Рекорды производительности он ставил на изготовлении пакетов под маршрутные пробы грунта (километр хода – десять проб). Наверченные им пакеты исчислялись тысячами и отличались особой добротностью и изяществом. Впрочем, и все известные мне по институту китайцы отличались невероятной работоспособностью.

Дезертирство Джана пошло отряду только на пользу: высвободился Юрка – отменный промывальщик. Ручьев было много и шлихи нас заметно притормаживали. Кроме того, Юрка был лишней тягловой единицей. Бывшие "китайские" маршруты мы приверстали к своим и на следующий же день ушли. Более месяца мы отрабатывали территорию к северу от Долышмы, ни разу не встретившись с левитановским отрядом даже на общих лабазах, где мы сбрасывали пробы (их потом заберут каюры), брали продукты и уходили в очередной маршрут. Наконец мы снова вышли на реку.

Километрах в десяти, на той стороне Долышмы, мрачно высился десовский массив, который нам предстояло утюжить. Маршруты с такими перепадами высот предстояли суровые, но зато там, в долине Деса, нас ожидал самый жирный лабаз, целиком наш.

Западную часть массива удобней было "брать" с теперешней стоянки, и хотя продуктов у нас было всего дня на три, решили сделать так. Мы с Ленькой и Рюмзаком отрабатываем маршрутом верховья Деса, постаравшись уложиться в два дня. Юрка, оставленный нами в долине, спускается по Десу, отмывая шлихи и в нем, и в низовьях его притоков. Верховья этих притоков отмоет в маршруте Рюмзак. Встретимся на жирном лабазе, где "гужуемся" два дня как минимум, затем картируем остальную часть массива и, счастливые, выходим из Березитов. Юрке выдается его часть продуктов, второй наш полог с тентом и мое ружье. У нас остается Ленькина винтовка-трехлинейка, с казенником, рассверленным под патроны тридцать второго калибра.

Мы расстались в долине Деса, посулив Юрке за проявленный героизм премиальную литровую банку компота на вожделенном лабазе. Постучали по Юркиному деревянному лотку на счастье и пошли.

Километров пять маршрута прошли мы бодро. Перед очередным отрогом Рюмзак должен был отмыть несколько шлихов. Чтобы не ждать его внизу, на комарах, мы полезли с Ленькой на склон: ждем, мол, наверху, отмоешь – догонишь.

Подъем был долог и крут. Ленька, который с утра заметно прихрамывал и держался за живот, все отставал. Оглянувшись, я увидал, как, согнувшись пополам, он блюет какой-то белой жидкостью, Бог знает сколько недугов таил он в себе после Колымы...

Наверху, на ветерке, я описал в пикетажке пройденный интервал, расфасовал образцы по мешочкам, отметил на карте место шлиховки Рюмзака. Самого его все не было. Подождав еще, мы начали орать, потом я, матерясь и непрерывно вопя, спустился до середины только что преодоленного склона, откуда было видно место шли– ховки, Рюмзака не было. Что с ним стало, какая моча ударила ему в голову, куда погнала, почему не откликается и не откликался прежде? Где искать его теперь? Рюмзак, мы знали, был малость глуховат после какой-то детской болезни, но не мог же он не слышать близких наших воплей? Орали мы так, что далекий Юрка уверял потом, что слышал отголоски наших воплей на Десе.

В самом начале маршрута – и такую свинью подложил нам Рюмзак! Все километры, предназначенные для работы, мы истоптали на этом водоразделе и в соседних распадках периодически паля в воздух. Мы извели все патроны, вплоть до особо сберегаемых жаканов.

И, удивительное дело, во все маршрутные дни нам ни разу не попадалось ни зверя, ни птицы, а тут, после последнего спаленного даром патрона, как прорвало. С тяжким, многокилограммовым шумом из-под самых ног вылетел тетерев и нагло уселся напротив, на самом виду. Пробежала не виданная в здешних краях кабарга и, увидев нас, остановилась, прежде чем скакнуть в сторону. И зайца мы видели, и колонка...

– Ну, Рюмзак! – мотая головой, стонал Ленька. – Ну, падла ольдойская!

Уже в начале сумерек мы увидели дымок в самом неожиданном месте – в одном из распадков, верховья которого мы проходили уже дважды, мотаясь своими поисковыми кругами и петлями. Спустившись, увидели натянутый полог, увидели и самого Рюмзака, склонившегося над костром. (Рюмзак был хранителем основных отрядных ценностей: полога, котелка и продуктов.) Ну, слава Богу, нашелся!

– Кашу варит, гад, – сказал Ленька, – на ночевку уже наладился. Ну, я его сейчас пугну! – и потянул через голову винтовку.

Патронов уже не было, но Рюмзак об этом знать не мог.

– Брось, Ленька, испугается ведь, окочурится еще от страха, мы ему по-другому сейчас внушим, – запротестовал я.

– Морду бить – лучше? Ничего, не окочурится, меня еще и не так пугали!

Увидев нас, Рюмзак радостно замахал рукой. Никакой вины за собой он явно не чувствовал.

– Ты, падла пропащая, уже и жрать наладился? Не спеши, на том свете пожрешь! – Ленька передернул затвор и вскинул винтовку к плечу.

– Ты чо? Чо ты? – забормотал Рюмзак и вдруг побледнел, уставясь на винтовочный ствол.

– Я тебя научу о товарищах думать! – сказал Ленька, поднял ствол вверх и нажал спуск. Раздался сухой щелчок. – Все патроны из-за тебя извел. Ты почему не откликался?

– Не слышал, – всхлипнул Рюмзак.

– И выстрелов не слышал? Мы ж рядом палили!

Рюмзак не слышал ни криков, ни выстрелов. Он полез после шлиховки не на ту гору, а когда не нашел нас наверху, спустился не в тот распадок. После этого поиски он прекратил и, не зная, что делать дальше, растянул полог. А кашу наладился жрать, потому что проголодался.

Ну что тут будешь делать? Да и сами мы были виноваты, не учтя ни глуховатости Рюмзака, ни его логики. А блудануть, конечно, может всякий. В конце концов отматеренный и в хвост и в гриву Рюмзак был прощен. Маршрутный день пропал. Завтра – кровь из носу – надо было наверстывать.

Перед сном в пологе Ленька рассказал нам историю о том, как на Колыме чифир спас ему жизнь.

Отмотав срок, уже "вольняшкой" Ленька шоферил при лагерной обслуге. Одежда у него была еще лагерная, только без номеров. Однажды осенью он разговорился со встречным шофером: мол, чифирнуть бы, да нету. А шофер ему говорит, что в том вон распадке, в километре примерно от дороги, он видел сегодня кострище, а возле – котелок с недопитым "вторяком". Чей котелок – неизвестно. Ленька оставил машину у распадка и пошел за чифиром по берегу ключа. Видит – костер, а у костра двое вохровцев с карабинами, а рядом котелок с чифиром парит из-под тряпки. "Вот и сам пришел, – говорят, – набегался?" Ленька им: "Да что вы, ребята, я – вольняшка, машина моя стоит на дороге, километр отсюда, я за чифиром шел". – "Рассказывай", – смеются. "А что нам с ним чикаться, волочь его живым, – один другому говорит, – шлепнем его тут, и все дела". А глаза у самого мертвые, и человека ему убить, как два пальца обоссать. А в лагерь для отчета – кисти рук приволочь, как практиковалось. И чувствует Ленька, что сейчас его шлепнут. А еще чифирный запах чует, аж голова кружится. "Дайте, – говорит, – хоть хлебнуть напоследок, из-за него ведь пропадаю!" Тот вохровец, который шлепнуть предлагал, усмехнулся, поднял котелок, отхлебнул, передал Леньке. Тот отхлебнул, передал второму. Еще по кругу пошли. Второй и говорит: "Сходить, в самом деле, глянуть, может, не врет про машину?" Пошел. Оставшийся у костра сидит – ствол на Леньку. Молчат. Тут Ленька видит: на косу ручья медведь вышел. "Стреляй!" – кричит он вохровцу. Тот увидал медведя: бах! – мимо, снова бах – мимо! Медведь – в заросли, а снизу распадка второй вохровец бежит. "Шлепнул, что ли, его? – кричит издали. – А машина его, в натуре, там стоит".

– Потом я возил того вохровца, что по медведю стрелял, знал он меня уже. "Слышь, – говорит Хромой, – а ведь мы бы тебя тогда как пить дать кокнули, кабы не чифир!" – закончил рассказ Ленька Обрезкин.

Наутро двинулись чуть свет и к вечеру наверстали потерянное вчера. Третий маршрутный день мы закончили, спустившись в долину Деса, и – удивительнее всего – вышли прямо на Юрку, домывавшего свои последние шлихи.

– Больше один я не ходок! – первое, что заявил Юрка. – Тут точно медведи есть или еще кто покрупнее, от которых треск идет по кустам.

– Слоны, – подсказал Рюмзак.

– Слоны – хрен с ними, а на медведя у меня всего один жакан в Олеговых патронах, остальные-то дробь.

Двинулись на лабаз, предвкушая двухдневный отдых, купание с мылом, изобильное питание. Снова припоминали припасенное там: восемь банок тушенки, шесть банок сгущенки, две банки персикового компота, а крупы там, а муки – от пуза!..

Я оглядывал свой бодро гомонящий отряд: обросшие лица, одежда в пестрых заплатах из мешочков для образцов, горбы рюкзаков, оружие... "У героев Джека Лондона Подбородки были круты. У героев Джека Лондона были сложные маршруты. Бородатые, плечистые, Гнали к северу упряжки, Жили так, чтоб в драках выстоять И в невзгодах самых тяжких..." – сочинялось мне тогда.

А вот и знакомый плес с песчаной косой, где мы купались полтора месяца назад, а метрах в пятидесяти отсюда – лабаз.

Все подходы к лабазу были истоптаны старыми медвежьими следами. Кучи медвежьего дерьма (от каких щедрот можно наворотить столько?) тоже были старыми. Когда мы подошли к лабазу, стал ясен источник медвежьей продуктивности. Лабаза больше не было. Стволы, прижимавшие когда-то брезентовую горбину лабаза, были откинуты в стороны, настил раскидан по бревнышку. Сам брезент был располосован на ленточки. Мука и крупа пожиралась прямо через мешки, втоптанные теперь в землю, изгрызенные и изжеванные. Все банки сгущенки и тушенки валялись пустыми, вскрытыми и искореженными. Их, зажав в лапе, медведь (или медведи) шмякал о дерево с такой силой, что отскакивало днище. Килограммовые металлические банки с вожделенным персиковым компотом были пробиты когтями, точно шрапнелью. Я поддал ногой одну банку (Юркина премия), и она отлетела, тарахтя персиковыми косточками, как детская погремушка. Сожран был весь сахар, весь чай, изжеван был мешок с пачками махорки, даже на куске мыла остались следы зубов. Словом, наш самый жирный лабаз был разграблен, уничтожен и обосран.

Ленька кинулся подбирать разбросанные, втоптанные в землю патроны с позеленевшей латунью, загнал жакан в патронник. Порыв был понятен: грабиловку медведь мог компенсировать лишь собственной тушей. Вот только где его искать? Может, он сейчас в десяти верстах отсюда жрет ягоды или орехи стланникового кедрача, жмуря свои мародерские глазки, вспоминая нашу сгущенку.

До самой темноты мы по крохам собирали оставшееся: вытряхивали в общую кучу из изжеванных мешков, соскребали остатки муки, сахара, махорки, чая... Медвежьих объедков, считая расколотые Рюмзаком персиковые косточки, могло хватить на четыре, максимум на пятъ маршрутных дней. На подножный корм надеяться было нечего. Вечером у костра решили так: Рюмзака, предварительно накормив и вручив ему ружье, отправить по знакомой тропе в Березитов (километров тридцать). Самим завтра уходить в маршрут и работать до последней щепотки продуктов, затем выходить на Дес и, если к тому времени уведомленные Рюмзаком каюры не подбросят продуктов, тоже выходить на Березитов.

Мне вспомнилось из сочиненного днем стихотворения о героях Джека Лондона: "На пути их в стужи лютые Не встречалось древесины. У костров они, разутые, Поедали мокасины..." Я покосился на свои башмаки с обмотками, и меня передернуло. Лучше уж древесину глодать...

На наше счастье, утром, когда мы сворачивали лагерь, загремели оленьи ботала и появился каюр Семен с пятью оленями. Он шел забирать пробы, вынесенные отрядами на опустевшие лабазы. Семен мигом оценил произошедшее:

– Однако миска тут побывал? Весь лабаз скусал? – заулыбался он, с интересом разглядывая продырявленную когтями компотную банку.

– Миска, миска и два тазика, – отвечали мы ему. – Скусал, скусал, не сомневайся. Интересно, какая это падла говорила, что медведей тут, однако, нет? Кто присоветовал лабаз на земле ставить?

– Однако осипся, есть тут миски, – улыбаясь, признал свою вину Семен.

Забрав у каюра почти все его продукты, мы отправили караван обратно с запиской хозяйственнику Паше: случилось то-то, пришли продуктов. И ушли в маршрут.

Самой поганой местной десовской особенностью были обширные заросли кедрового стланника. По проходимости такие заросли были сравнимы только с прошлогодней марью на Горюне, на которой мы корячились с рабочим Федей, выворачивая ноги, непрерывно падая. Стланники – это фантастическое переплетение упругих ветвей, словно одушевленных и враждебных человеку, капканом защемляющих ноги, нахлестывающихся на шею, с оттяжкой толкающих в грудь, прицельно бьющих в лицо... Проще было сделать пятикилометровый крюк, чем пересечь полкилометра таких зарослей. Стланникам мы даже посвятили песню и орали ее временами на мотив популярных "Ландышей". Особенно ходовым был куплет: "Если бы в эти стланники-то Угодил Хрущев Никита Хоть в маршруте укороченном, Доставали б мудака Представители ЦК Кириенко и Коротченко!.. Стланники, стланники, вылезу я или нет? Стланники, стланники, рваный штиблет..."

Зато с комарами на Десе было полегче.

Когда после четырехдневного отсутствия мы снова вышли на несчастный лабаз, навстречу нам белели стволами ошкуренные деревья со срубленными вершинами, держащими аккуратный настил с новым запасом продуктов.

Отработав десовский массив, мы двинулись на Березитов с сознанием выполненного долга. Половина сезонной работы – весь север территории – была сделана.

На базу уже вернулся отряд Володи Левитана, вернулись Герман с Витей Ильченко – их отряд делал самые дальнобойные и ответственные маршруты по границам нашей территории с соседними. С опозданием, как и я в прошлом году, появились двое свежеиспеченных геологов: из Львовского университета и из нашего Горного. Вскоре должен был появиться Григорий Глозман вместе с завербованным Германом на станции Уруша рабочим.

– Неделю отдыхаем, а потом делаем южные маршруты, – сказал Герман.

Ах, Березитов, очаг цивилизации! Баня, хлеб, выпеченный Нелей, ее кормежка трижды в день из индивидуальных мисок за длинным выскобленным столом в просторной половине еще крепкого дома с непротекающей крышей. А сама Неля, так обрадовавшаяся нашему возвращению...

Вторая половина этого дома тоже была перегорожена пополам, но уже в длину. В одной половине жил наш отряд плюс Володя Левитан, кроме того, я зарезервировал место для Григория. За стеной обитали женщины. Впрочем, и Ленька Обрезкин, схлестнувшийся с Тамарой Ильиничной, практически тоже обитал там. Изредка он забегал к нам, принося то тарелку с румяными оладьями, то котелок с чифиром, а то и склянку со спиртом – по глотку на брата. За стеной играли в семью: Ленька – папа, Тамара – мама, Неля – дочка. Ленька усиленно сватал "дочку" за меня – с ней еще со времен Ольдоя была у нас обоюдная симпатия. Но я знал, что Нелька – девственница, а это, по моим тогдашним понятиям, было почти табу.

В один из дней нашего березитовского отдыха в поселке появился Григорий Глозман, поэтически возбужденный трехдневным переходом с оленьим караваном от станции Уруша и переправой на бревне через реку Хайкту, готовый к любым трудностям и опасностям. Гришка был душевно встречен уже наслышанным о нем коллективом и тут же в этот коллектив влился, заняв законное спальное место в нашей половине дома.

Напарником Григория по переходу был тот самый, нанятый Германом на Уруше рабочий с опасной для тайги фамилией – Плуталов. Этот молодой долговязый парень с интеллигентной внешностью был законченным бичом с немалым стажем. Уже пятый год он добирался с Сахалина в Ростов "к маме", и станция Уруша, где Герман спас его от милиции, была серединным этапом его пути. Плуталов употреблял слова "кушать", "благодарю", говорил: "Если это вас не затруднит" или "Позвольте с вами не согласиться" и другие культурные слова и фразы, но при этом сочетал их со словами иного сорта. В целом это выглядело так. Например, по поводу предложенной ему Нелей добавки каши: "Благодарю вас, но это говно я и так с трудом докушал". И пояснял ошарашенной и оскорбленной поварихе: "Я имею в виду эту пшенку, а не вашу готовку". По поводу будущих маршрутов он говорил: "Позвольте с вами не согласиться: восьмичасовой рабочий день – это законно, а все эти переработки я..." (Следовал известный глагол.) Он спрашивал у нас о женщинах: "Позвольте спросить, кто этих фемин...?" (Тот же глагол.) Он требовал компота на третье, красного уголка, шашек, шахмат. И это был тот самый бич, спихнутый, по рассказу Германа, проводницей с вагонных ступенек, бич с объеденной буханкой хлеба под грязной телогрейкой.

Плуталова нужно было приструнить, но без мордобоя. Договорились сделать так. Партия собирается в столовой наблюдать игру в преферанс. Играем четверо: Левитан, Паша, Ленька и я. На первом же мизере мы с Пашкой сцепляемся в договоренном споре со взаимными оскорблениями и угрозами. Пашка хватается за нож, я – за пистолет (тот самый, хлопушинский, заряжаемый одним патроном). На меня замахиваются ножом, а я над Пашкиной головой палю в потолок.

До сих пор я изумляюсь идиотизму задуманного: какой воспитательный урок мог быть преподан бичу этим мероприятием? Чего проще было внушить Плуталову правила поведения в геологической партии простым способом, на хрена была вся эта самодеятельность? Скорее всего, развлекали мы самих себя.

Народ, уведомленный о предстоящем спектакле, собрался в столовой, расселся по лавкам. Началась игра. Дождались мизера, объявленного Пашей. Мизер, конечно, был липовый.

– Ты чего в мой снос глядел! – заорал Пашка. – Глянул в снос – мизер сыгран!

– Не глянул, а случайно тронул.

– Сыгран мизер! – заводился Паша.

– Хрена!

Пашка выхватил нож, замахнулся на меня и всадил его в стол, посреди дефицитных карт.

– Ах ты, гнида! – как оно было договорено, ответно освирепел я, выхватил из-за пазухи пистолет и бухнул в потолок.

Это уговаривались – в потолок. Пуля прошла над самой Пашкиной головой. Мне даже показалось, что шевельнулись редкие волосы над его залысым лбом. Все ошарашенно замерли. Глянув в мое побелевшее лицо, побледнел и сам Паша. Я вскочил и тут же, не устояв на ватных ногах, плюхнулся на скамью. Двумя сантиметрами ниже, и что было бы?. .

– Сейчас карабин принесу, разнесу тебе башку! – взревел Паша, то ли все еще продолжая спектакль, то ли уже всерьез. Он выскочил из комнаты, побежал к своему складу.

– Ну что за народ, – среди гробовой тишины помещения сказал Герман, – ни дня без стрельбы не могут! Кончайте игру, валите отсюда!

Все еще потрясенный, я поспешил на склад извиняться перед Пашей за свой рисковый выстрел (он хохотал, хлопая меня по плечу), а Плуталов в это время пошел к домику Германа и Вити просить расчета.

– Куда ж я теперь тебя дену? – удивился Герман. – Будешь вести себя как человек, никто тебя не тронет. А ходить будешь со мной.

Знать бы мне, какую пакость еще готовит мне этот несчастный хлопушинский пистолет, я бы, секунды не раздумывая, выкинул бы его тогда же, не пожалев ни трехсотрублевой игрушки, ни трех пачек патронов.

За пару дней до конца березитовского отдыха всей компанией мы стреляли из этого пистолета. Сначала на улице по банке: за двадцать шагов, за пятнадцать, за десять... Попасть не мог никто. Исследовав засевшую в пне пулю, Юрка Шишлов сказал, что ствол калибру не соответствует и пуля летит почти плашмя. Стрельбу продолжали уже в комнате – из одного конца в другой все в ту же банку, подвешенную на гвозде.

За толстыми бревнами стены была, как сказано, столовая, она же – минералогическая лаборатория. Попасть в банку, хотя бы и плашмя, жаждал каждый из нас. Промазал Ленька, промазал Григорий, промазал Володя Левитан, пришла моя очередь. Тщательно прицелившись, я нажал курок. И тут же всех нас потряс вопль, раздавшийся за стеной, за толстенными ее бревнами. Что такое?

– Человека убили! – сообщил Рюмзак, заскочив в комнату и снова исчезнув.

Мы выскочили из дверей. Мимо нас, пригнувшись и подвывая, пробежала Тамара Ильинична, взмахивая одной рукой, точно крылом птичий подранок. Вторая ее рука, обнаженная и окровавленная, висела плетью.

– Дурак! – крикнула она мне на бегу, безошибочно определив лиходея. Убежала она к себе в комнату, и уже оттуда доносились ее рыдания и крики Нели:

– Главное, кровь остановить! Сейчас, Тамара Ильинична, миленькая, сейчас! Вот она, пуля, вот она!..

Ну все, Тарутин, доигрался...

Не заходя даже к женщинам выяснить, куда ранена Тамара, выживет ли или истечет кровью, я поплелся в домик Германа: пусть вызывает вертолет.

– Мы там стреляли... по банке, – замямлил я Герману. – Тамара ранена...

– Кто стрелял конкретно, чей выстрел? – спросил Герман, сбрасывая ноги с топчана.

– Я стрелял, – выдавил я.

– Мудак, – сказал Герман, усилив Тамарино определение, – где я тебе сейчас вертолет возьму? – и побежал к Тамаре.

Я поплелся следом. Навстречу мне спешно шел Григорий.

– Пулю вынули, руку перевязали, неглубоко пуля была, кровь уже остановили! – крикнул он мне еще издали. И не передать словами того облегчения, которое я почувствовал после этих его слов.

Пуля плашмя влетела в паз между бревнами и ударила в руку подвернувшуюся Тамару, пробила кожу, неглубоко засела в предплечье. Счастье, что плашмя, счастье, что в руку.

Герман, убедившись, что ничего страшного не произошло, вразвалку пошел к себе.

– Иди извинись перед Тамарой, – сказал он мне, – а хреновину эту сегодня же выброси, понял?

Тамара Ильинична, уже перебинтованная и успокоившаяся, сидела за столом в обществе Нели и неизменного подселенца Леньки.

– Что, Олег, небось матка с перепугу опустилась? – зубоскалил Ленька. – Главное, в Нельку не стреляет, бережет, в мою целит!

– Да какая я "твоя"? – откликалась раненая Тамара, блюдя конспирацию.

– Простите, Тамара Ильинична, – покаянно попросил я.

– Дурак ты, дурак! – беззлобно обругала меня минералог. – Это ж удумать надо: в комнате стрелять! А если б ты глаз мне выбил? Ладно, что с тебя взять, прощаю!

– Пусть с него Нелечка возьмет, она знает что! – развлекался Ленька, прикрываясь от шутливых шлепков смеющихся женщин.