Текст книги "Межледниковье (СИ)"

Автор книги: Олег Тарутин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

В нашу компанию (не поэтов, а согруппников, уже обросших постоянными девушками и даже женами) вошла Таня легко и просто. "Леха – Надя, Генка – Лида, Олег – Таня ..." – прикидывали мы состав очередной вечеринки. Вообще поначалу все у нас с Татьяной шло по восходящей. Тогдашние времена – не теперешние, сексуально раскованные и решительные, но уже в мае мы вовсю целовались на ее лестнице. "Ну все, – думал я, возвращаясь домой, – это тебе не предыдущие варианты, это уже – навсегда... "

Впрочем, я забегаю вперед.

Володя Бахтин, помощник Глеба Сергеевича в комиссии по работе с молодыми авторами, человек редкого обаяния и душевности, чьи заслуги в помощи молодым трудно отделить от глебовских (я уже говорил об этом), свел меня и Леньку Агеева с молодой литредакторшей телевидения. Редакторша была на многих наших выступлениях, наши стихи ей нравились, и она загорелась желанием сделать нас участниками телепередачи.

Тогдашняя телестудия находилась в саду на Малой Невке, ютясь в старом деревянном доме неподалеку от старой телебашни. Поскольку предварительной записи тогда не было и все сказанное и сделанное в студии шло в прямой эфир, процедура подготовки к передаче была строга и трудоемка. Отрепетировать нужно было каждое слово, каждый жест будущего выступления. Это касалось не только стихов, многократно проверенных, одобренных и "залитованных", это касалось и непринужденной беседы ведущей с поэтами: "А скажите, Леонид... А как вы думаете, Олег..." Счастливые телезрители должны были увидеть нас вечером, но уже с самого раннего утра мы с Лехой в лучших своих костюмах, с напудренными мордами прели под юпитерами, стараясь как можно более непринужденно таращиться в наезжающие на нас и отъезжающие мониторы, изо всех сил преодолевая желание почесаться или утереться. И это ради двух-трех стихотворений на брата!

Мы-то еще что! Вместе с нами в будущей сборной телепередаче, посвященной творчеству молодежи, выступали бедолаги из балетного училища. Вот кому приходилось по-настоящему потеть на своих прыжках и поддержках! Трикотажные тренировочные их костюмы были мокры, как облитые водой, когда, запаленно дыша, они отдыхали, прислонясь к стене.

Кстати, эта телепередача была дебютом Нелли Широких, будущей популярнейшей телеведущей города. Именно она объявляла на репетиции нас с Агеем и нашу литературную собеседницу.

Тренировка завершилась. Мы были отпущены домой из студии до такого-то часа – за час до начала прямого эфира. Но за четыре часа до этого самого эфира и мне, и Леньке позвонила домой телередакторша, грустно сообщив, что в последний момент наше выступление снято по причинам, сами понимаете, от нее не зависящим.

Родителей, которые уже наладились наслаждаться нашей передачей, я развлекал тем, что досконально предсказывал ход прямого эфира. Вот Нелли Широких объявляет балетный номер, и на экране скачут знакомые балеруны, но уже не в промокшем трикотаже, а в балетных костюмах. Вот предсказанная мною толстая певица голосит арию Марфы. Далее за столиком должны были сидеть мы с Ленькой, беседуя с молодой литературоведшей. Интересно, кто рискнет нас заменить? Вот Нелли Широких выходит на сцену в очередной раз. Выйти-то она вышла, но молчит, а потом, беспомощно оглянувшись, говорит тихо и растерянно: "Забыл..." Мгновенно на экране – заставка с видом Петропавловки, а уже через несколько секунд Нелли звучно объявляет эстрадный номер.

Прямой эфир – штука ответственная! Это им, гадам, за нас! Будут знать, как выкидывать поэтов из телепередачи!

А мы с Ленькой еще долго спрашивали друг друга при встрече: "А как вы думаете, Олег?.. А скажите, Леонид..."

Дипломный проект я писал по тому самому месторождению, где два месяца махал накидным ключом, развинчивая и свинчивая штанги. Причем я запроектировал предельный минимум скважин, и не из соображений экономии, а памятуя о ведрах пота, пролитого мной в дневных и ночных сменах под вопли многоженца-буровика.

Защите диплома предшествовало распределение. Судя по прошлому году, хороших казенных мест ожидать не приходилось: распределяли в основном в Воркуту, Инту или под Челябинск. Причем и в этих местах законных инженерных должностей выпускники не получали. Ими затыкали любые производственные прорехи, могли сунуть хоть работягой, хоть ламповым, хоть коногоном, если еще где-то под землей сохранились шахтные лошади. И доказывай потом на месте, что ты – геолог, что учился этому пять лет. Нужно было не хлопать ушами и самому искать место в ленинградских организациях и убеждать эти организации в своей нужности, да так, чтобы их представитель пришел на распределение и стоял бы за тебя горой. .

Прошлогодний буровой опыт научил меня кой-чему. Да и вообще я не собирался катить на периферию. А родители? А стихи? А Татьяна? Лето – в поле, в любой пустыне, тайге и тундре, в любой дыре-раздыре, но уж зима – в Ленинграде, отдай и не греши!

Ни ВСЕГЕИ (от которого я ездил в Хакассию), ни лаборатории угля (практика под Зайсаном) молодые специалисты моего профиля нужны не были. Обойдя ряд геологических контор, мы с несколькими согруппниками заручились поддержкой Ленгидропроекта – могучей организации, содержащей геологическую службу под строительство гидростанций. Строились эти гидростанции по всему Союзу – от Прибалтики до Колымы и поперек страны – соответственно. Полевики-геологи требовались там постоянно. Базировалась организация в двух местах: над кинотеатром моего детства "Родина" и в Конюшенной церкви, той самой, где отпевали Пушкина. Я побывал и там, и там. Помню, на Конюшенной меня поразили ряды канцелярских столов, заваленных бумагами, стоящих впритык на каменном мозаичном полу, под высоким куполом с церковной росписью.

Представитель Гидропроекта на распределении был нам обещан, и, если институтское начальство совсем уж не упрется, можно было не волноваться. Но дня за два до распределения приятель из параллельной группы предложил мне устраиваться вместе с ним в Ленинградскую экспедицию Дальневосточного геологического управления, от которой он работал на преддипломной практике. Управление находилось в Хабаровске, а экспедиция арендовала несколько подвалов в Ленинграде, выезжая на полевые работы весной и возвращаясь осенью. То, что надо.

– Будешь заниматься настоящей геологической съемкой, а не этой порнографией – буровые керны описывать, – посулил приятель (имелись в виду высверленные станком столбики породы. См. описание моей преддипломной практики). – В Гидропроекте именно кернами тебе бы и пришлось заниматься. Правда, – предупредил он, – работа на Дальнем Востоке тяжелая, сезоны длинные, многодневные маршруты, таскать все приходится на себе, а самое поганое – энцефалитный клещ, и путной вакцины от него нет.

– Что за клещ?

– А такой, что если укусит – либо концы отдашь, либо калекой останешься, идиотом например.

– Черт с ним, если стану идиотом, попрошусь в Воркуту, – сказал я. – В самом деле – Дальневосточная лучше Гидропроекта.

С приятелем мы посетили экспедицию. Это оказалось совсем рядом с моим домом – в одном из подвалов громадного старого школьного здания на улице Восстания. Тот геолог, который на распределении должен был предъявить заявку экспедиции на моего приятеля, согласился похлопотать и за меня. Потом нужно было посетить Гидропроект – с извинением и отказом. Это был риск – заявка могучего Гидропроекта была для распределительной комиссии гораздо весомее заявки какой-то Дальневосточной экспедиции.

Наступил день распределения. Увидев среди членов комиссии, помимо нашей профессуры, представителя парткома, того самого, что был главным обвинителем на нашей с Агеем выволочке в деканате по поводу самодеятельной пьесы о строительстве обжещития ("В Москве прошел двадцатый съезд"), увидев того самого парткомовца, я понял, что дело мое кисло. Подошла моя очередь распределяться.

– На вас есть заявка из Геологического управления Инты, – сказал кто-то, водя пальцем по заявочному списку. – Вы согласны? Вас это устраивает?

– На меня есть заявка из Ленинградской экспедиции Дальневосто чного управления, – сказал я. – Представитель экспедиции здесь, в коридоре.

– Ну, если персональная заявка ... – благосклонно начал наш профессор Погребицкий, но тут же встрял парткомовец:

– А как быть с заявкой Инты? У них постоянная нехватка специалистов вашего профиля. Или думаете, что государство даром обучало вас пять лет? Извольте-ка отработать три года! Подписывайте документы!

– А я и собираюсь отрабатывать, только геологом, а не тем, кем меня там сунут, как прошлогодних выпускников, этими, как их там...

– "Как их там!" – передразнил меня парткомовец. – Стишки небось легче писать? Про романтику да про трудные дороги, а как до дела дошло – хвост поджал и в кусты? Подписывайте!

– Не буду я подписывать, – сказал я, – и стихи тут ни при чем. Что мне в Инте делать, если я знаю, что там нет мест по специальности? А в Дальневосточной экспедиции...

– Подпи-и-шете! – грозно пообещал парткомец.

Преподаватели, впрочем, глядели на меня сочувственно: уж они-то знали цену подобных заявок. Туго бы мне пришлось, если бы не заглянул вдруг в дверь и не поманил моего ненавистника некто, а поманив, не увлек бы его с собой.

– Сейчас вернусь, – пообещал, уходя, ненавистник, с таким выражением лица, точно отправлялся за подкреплением.

– Подождите в коридоре и давайте сюда вашего представителя с заявкой, – сказал Погребицкий.

Через несколько минут заявка Дальневосточной экспедиции была удовлетворена, и я стал ее полноценным сотрудником.

– Постарайтесь защитить диплом досрочно, – сказал спасший меня от Инты дальневосточник, – как только освободитесь, оформляйтесь у нас в кадрах и – в поле. Наши уезжают еще в мае.

О том, что после защиты мне предстоят еще военные сборы, я ему не сказал. Впрочем, я слыхал, что их тоже можно пройти досрочно при какой-нибудь артиллерийской части.

Так оно и оказалось. Защитив диплом на месяц раньше срока, я оказался в Павловске, в артполку, в числе двух десятков человек, таких же досрочников с нашего курса. Как мы там стажировались, будущие комвзводы управления артиллерийских батарей, я не помню. По сравнению с прошлогодними лагерями это был курорт. Ни стрельб, ни строевой, ни обязательных лекций. И отменная кормежка, и даже мертвый час, будто бы введенный в армии Жуковым. Мы загорали, болтались на стадионе (по старой памяти я прихватил с собой шиповки), изредка нас зазывали на политзанятия, проводимые для солдат, занятия весьма тоже либеральные, почти семейные.

– В прошлый раз мы проходили, – начинал офицер, налистывая нужную страницу в толстенном пособии, – юные годы Владимира Ильича Ленина, тогдашнего Володи Ульянова. В частности, я читал вам о его разговоре с жандармским офицером. Кто желает высказаться по этому поводу? – вопрошал он дремлющую аудиторию. – Гаврилин! Что вы узнали на прошлом занятии?

Поднимался Гаврилин, парень в быту на редкость сообразительный и предприимчивый. Поднявшись, он молча глядел на офицера.

– Жандармский полковник, как вы узнали на прошлом занятии, сказал Ленину, тогдашнему Володе... Что он ему сказал? – офицер опускал глаза в пособие: "На что вы, молодой человек, рассчитываете? – сказал он Володе. – Перед вами стена". Что он имел в виду, что подразумевал под словом "стена"?

– Царский строй, – отвечал Гаврилин, полон скуки.

– Правильно, царский строй. А Володя что ответил? Что Володя-то ему в ответ? "Стена, да..." Какая стена? – клещами тянул старлей ответ из упрямого солдата.

– Гнилая! – не выдерживал кто-то из рядов.

– Правильно: "Стена, да гнилая, – кивал офицер, – ткни, да..." Что будет, если ткнешь, а? – подначивал он аудиторию. – "Стена, да гнилая, ткни, да..." Ну?

– Развалится! – опять не выдерживал кто-то.

– "Стена, да гнилая, ткни, да развалится" – завершил офицер, точно античный шедевр, по фрагментам собрав и склеив это историческое изречение юного гимназиста Володи Ульянова.

Кстати, и старлей этот был в быту отнюдь не схоласт и имел широко известную репутацию сердцееда и ходока. Именно он обеспечивал нам доступ к цивильной одежде для редких самовольных отлучек в Ленинград.

Из Павловска я слал Татьяне письма в стихах с описанием солдатского быта, о том, как она снится мне на моей верхней койке солдатской казармы. Люби меня, как я тебя, Таня!

В отношении ее чувств ко мне я был совершенно уверен: кого же ей любить, как не меня?

30

После военных сборов я явился в отдел кадров экспедиции и доложил, что готов ехать. Мне объяснили, что оформят меня на работу лишь за день до моего отъезда в поле, так что доставайте билеты, а пока что идите на инструктаж к бывшей начальнице Бакторской партии, той самой партии, где вам предстоит работать.

Бакторская партия давно уже была в поле, а бывшая начальница осталась в городе по причине какой-то болезни.

Инструктаж был таков:

– Вы, Олег, доедете до Хабаровска. В Хабаровске пересадка. Сядете в поезд, который идет до Комсомольска-на-Амуре. (Правильно, записывайте, записывайте!) Доедете до Комсомольска, спросите речную пристань, там сядете на пароход и доберетесь по Амуру до поселка Нижние Халбы (Нижние Халбы, записали?). Пароход подходит почти к самому берегу, так что на лодке проплыть остается совсем ерунда. Правда, это обычно бывает ночью, но, думаю, вам повезет, и доберетесь до Халб засветло. Там, в Халбах, имеется медпункт и при нем медсестрой – Мей-хай-дарова, – продиктовала начальница по слогам, под мою торопливую запись. – Надежда. Отчество – боюсь соврать. Надежда и все, тем более она еще молодая. Надя хорошо знает нашу партию, у нее вы и остановитесь. Она подскажет, когда пойдет почтовый глиссер на поселок Бичи. (Мать-перемать! – думал я, записывая. – Мейхайдарова, глиссер, Бичи какие-то, ни хрена себе, маршрут!)

– А на том пароходе, который... на котором до Хал... до Хол... до медсестры я поплыву, на нем нельзя сразу до этих... самых... добраться?

– До Бичей пароход не идет, – сказала полная начальница, – туда идут только глиссеры и моторные лодки. Значит, доберетесь до поселка Бичи. Там остановитесь у Василия Ивановича (имя я запомнил за счет Чапаева, а фамилию забыл), два его сына постоянно к нам нанимаются рабочими, он вас, конечно, примет. Ну, и ждите там, когда пойдет какой-нибудь транспорт вверх по Горюну. Горюн – это левый приток Амура. На Горюне в поселке Бактор и находится наша база. Но и это еще не конец, – сказала начальница и улыбнулась, глянув на мою растерянную физиономию. – Наши люди, скорее всего, уже не в Бакторе, а выше по Горюну, километрах в сорока. Но в Бакторе у нас свой транспорт – моторка. Моторист – наш рабочий, муж тамошней продавщицы, у нее мы продукты закупаем. Особо в Бакторе не задерживайтесь, и на этой моторке добирайтесь до партии. Все поняли? Ничего не перепутаете?

– Хождение за три моря... – только и сказал я, бережно пряча бумажку с записью, которую мне предстояло затвердить наизусть.

– Ничего, доберетесь. Там теперь командует Тоня Ильинова, Антонина Афанасьевна, – поправилась она, – плюс трое геологов: наш старый. кадр и двое ваших однокашников, а коллекторами – ваши сверстники, парень и девушка, так что не соскучитесь. Ну, по-моему, я вам все изложила. Счастливого пути, привет Бактору! А я вот... – и вздохнула.

Я вышел из экспедиционного подвала, удрученный предстоящим путем, не столько длинным, сколько многоступенчатым и сложным. Впрочем, это было еще впереди: я дал себе три дня на сборы и всевозможные прощания.

Назавтра наш курс уезжал в плановые военные лагеря под Выборг. На вокзале я распростился с одногруппниками (некоторых с тех пор так и не видел), а главное – с Ленькой Агеевым. Леха по собственному желанию распределился в Североуральск на бокситовое месторождение и уезжал туда (после лагерей и двухмесячного отпуска) с женой и двухлетней дочкой. Уже как периферийный поэт он был заявлен на Всесоюзную конференцию (в Москве) молодых авторов.

– Отбухаю три года, заработаю и вернусь, – сказал он мне, – а там буду собирать книгу. Все отпуска, конечно же, в Питере. И ты тут ушами не хлопай, пиши больше и тоже о книге подумывай.

В эти последние дни я постоянно вызванивал Таню из дому и умучивал ее бесконечными пешими прогулками. Вопроса о том, что любит ли она меня, я не задавал, поскольку вопрос этот был уже задан мной в одной из павловских самоволок. Тогда Татьяна со слезами, навернувшимися на глаза, ответила, что относится ко мне "исключительно хорошо", но должна разобраться в своих чувствах. "Разбирайся, разбирайся, – думал я самоуверенно, – дело решенное, куда ты денешься".

В день отъезда, после такой же прогулки, я распрощался с Таней в своей подворотне, а когда она ушла, поехал на вокзал, провожаемый родителями. Впервые я уезжал в экспедицию без спутников.

Аванс в экспедиционной бухгалтерии мне выдали под обрез ("Целее деньги будут!" – сказала кассирша), и, если бы не сумма, сунутая мне матерью, денег на это "хождение за три моря" мне бы точно не хватило.

В Москве, используя время до посадки на поезд Москва – Хабаровск, я смотался домой к Слуцкому, дома его не застал, но передал его жене папку со своими стихами: в один из последних приездов в Ленинград он предложил это сделать нескольким нашим кружковцам – чем черт не шутит, авось удастся куда-нибудь пристроить. Глеб Сергеевич, правда, очень не советовал мне торопиться. "Во всяком случае, предупреди в Москве, что эта рукопись – отнюдь не книга, просто пачка стихов", – сказал он.

В хабаровском поезде я познакомился и сдружился, покровительственно и нежно, с бледнолицей невзрачной девушкой, в одиночку едущей до Иркутска. Я читал ей стихи, посвященные Тане, отрывки из стихотворного письма к ней: "Вот уже четыре дня Путь бежит великий. "Та-ня, Та-ня", – бьют колеса в стыки..." И растроганная слушательница сулила мне непременный счастливый финал наших с Татьяной отношений.

В Хабаровске, следуя выдолбленной наизусть инструкции, я без приключений пересел на комсомольский поезд, а в Комсомольске, показавшемся мне очень чистым и уютным, сразу же двинулся на речной вокзал.

Нижние Халбы, все еще воспринимаемые мной как часть абстрактного заклинания, и в самом деле значились в вокзальном расписании. И не виданный мной колесный пароход, пришвартовывающийся к деревянному пирсу, – вот и он имеется в наличии.

По трапу, опередив толпу пассажиров, сошел, громко стуча сапогами, мужчина в штормовке и свитере. Был он огненно-рыж – буйной шевелюрой и бородой, а свободные от растительности части его лица тоже имели медно-красный цвет. Голенища его сапог у щиколоток и наверху были перехвачены ремнями с пряжками, рюкзак небрежно висел на одном плече, у пояса болтался нож в деревянных ножнах. Залюбуешься. Увидев меня, стоящего на пирсе, с набитым рюкзаком у ног и зачехленным ружьем на плече, он направился в мою сторону, заранее протягивая руку.

– Из Ленинграда? Из Дальневосточной? – спросил он, издав сильный запах перегара. – Значит, свой. Хлопушин Юрий, – представился он. – Будем знакомы. Куда добираетесь?

– Сначала в Нижние Халбы, потом в Бактор, в партию Ильиновой, – сказал я, оглядывая этого человека с восхищением.

– Доберешься, – пообещал Хлопушин, перейдя на "ты" – Слушай, а пожевать у тебя найдется? – и хлопнул себя по булькнувшему карману. – Примем по граммульке!

– А как же... – начал я, имея в виду пароход.

– Уложимся до отхода этой лайбы, гарантирую, – прервал меня лихой Хлопушин, – пошли вон туда, в тенек.

Мы сели на берегу Амура, у самой воды. У меня были тушенка и полбуханки хлеба, купленного на хабаровском вокзале.

– И кружку доставай, – сказал рыжебородый, лихо вонзая нож в днище консервной банки, – у меня только одна.

То, что булькало в его кармане, оказалось бутылкой питьевого спирта, опорожненной наполовину и заткнутой какой-то подозрительной тряпицей, уж не сморканным ли носовым платком? Спирта я доселе не пробовал. Хлопушин плеснул в свою кружку, но разбавлять спирта не стал, а поставил кружку с водой рядом.

– Сейчас я выпью, а ты потом разбавляй, как тебе нравится.

Хлопушин, ловко вбросивший в красную белозубую пасть свою порцию неразбавленного спирта, шумно выдохнувший и лишь после этого запивший и заевший, снисходительно созерцал мои конвульсивные усилия, с которыми я пропихивал в горло смесь теплого спирта с теплой амурской водой.

– Научишься, – говорил мне рыжий, поедая с ладони тушенку, – тут, брат, ничего другого не пьют. Давай повторим, – говорил он немного погодя, – и брось ты думать об этом энцефалите (я расспрашивал его об этом страшном клеще), ну, знаю я пару укушенных, ничего особенного. У одного руку скрючило, у другого морду перекосило – ну и что? А смертельный случай вообще только один знаю. Ну, будь здоров! – и вновь забросил спирт в свою пасть.

На пароход я вошел последним, под яростные вопли швартового матроса, волоча по трапу ружье в чехле и рюкзак, мотаемый из стороны в сторону, ужасно вдруг потяжелевший.

Весь путь до Нижних Халб я просидел на палубе, у поручней, обдуваемый ветром на неоглядной речной шири, таращась в амурские волны, вначале тупо и бездумно, а потом уже вполне осознанно.

К Нижним Халбам пароход подошел ночью и встал метрах в ста от берега, как можно было судить по редким поселковым огням. В числе еще трех пассажиров я был погружен в пароходный вельбот и высажен на берег. В отличие от моих совельботников, тут же куда-то исчезнувших в ночи, идти мне было некуда. Я сел на берегу, прислонившись спиной к полуразвалившейся, ушедшей в песок лодке, и наблюдал, как удаляется мой пароход, расцвеченный всеми огнями, подобный плывущей люстре на фоне речной и небесной тьмы, и люстра это все уменьшалась, уменьшалась, пока не исчезла. Потом я достал из рюкзака одеяло, завернулся в него и уснул.

Утром я отыскал медпункт и Надежду Мейхайдарову, при этом медпункте живущую. Она нисколько не удивилась моему приходу: экспедиционники останавливались у нее не впервые. Без лишних разговоров она застелила мне раскладушку у свободной стены комнаты, а на мое робкое предложение ночевать на кухне только усмехнулась:

– Не бойся, парень, я тебя не трону!

Почтового глиссера пришлось ждать всего два дня, но и этот срок был для меня существенным в плане затрат на пропитание. Денег было в обрез, слишком уж я шиковал в вагоне-ресторане поезда Москва – Хабаровск. Сколько надо будет платить за глиссер? Сколько проторчу я в поселке Бичи, попав наконец в них? И когда наконец достигну я Бактора, доберусь до вожделенного котлового питания? Питался я фактически за счет медсестры, изредка принося к столу то консервный "рыбный частик", то кулек макарон. "Частик" не ела даже хозяйская кошка.

Медсестра Надежда, могучая женщина, посмеиваясь над моими потугами, ставила на стол чугун вареной картошки и очередную соленую кетину, нарезанную крупными ломтями: не кочевряжься, мол, парень, ешь, пока дают, пока я добрая!

Пришел почтовый глиссер – впервые мною виденное стремительное плавсредство, и цена проезда оказалась приемлемой даже для меня. Моторист врубил двигатель, над головой со свистом завертелись лопасти, слились в один неразличимый круг, глиссер птицей понесся вниз по Амуру возле правого берега.

Несколько раз мы останавливались у неизвестных мне поселков, моторист передавал почту, и мы мчались дальше. Свистело в ушах, трепетала на ветру oдежда, веселый моторист кричал мне что-то нерасслышанное, и я кричал ему в ответ то, что не слышал он, брызги летели в лицо, хотелось петь от восторга.

Потом, лихо развернувшись, глиссер пересек амурскую ширь и влетел в устье Горюна, левого притока могучей реки. Вот и те самые Бичи, предпоследняя моя остановка на пути в геологическую партию. Я вышел на берег с пакетом, который мне нужно было отнести на почту, командир глиссера показал мне дом Василия Ивановича, посулил дня через три-четыре прибыть с почтой для Бактора (а вообще хрен его знает, как получится), описал широкую дугу по Горюну и застрекотал винтами в обратном направлении.

Дом Василия Ивановича стоял на высокой речной террасе в окружении многихихозяйственных построек. Василий Иванович был потомком столыпинских переселенцев, таких по Амуру и его притокам прижилось множество, судя по завезенным сюда русским названиям: Средняя Тамбовка, Нижняя Тамбовка, Орловка... Меня хозяин встретил гостеприимно, а я после гостевания в Нижних Халбах уже не манерничал, а с благодарностью пользовался его радушием, стараясь лишь хоть как-то отработать постой – то ли колкой дров, то ли тасканием воды.

Кроме двух сыновей, рабочих нашей партии, у Василия Ивановича была еще дочь Лариса – высокая, статная, симпатичная девушка лет семнадцати, кончившая местную семилетку.

– Слышь, геолог, – говорил мне чапаевский тезка, – брось ты топором махать, своди лучше Лариску в кино, чтоб местные кобели к ней не липли.

Я бы и сам к ней липнул, кабы не Танечка, ждущая меня в далеком Ленинграде. Дело ограничивалось нашим с Ларисой сидением на бревнах, прижавшись плечами под моей курткой.

Ожидая глиссера, прожил я в Бичах неделю и даже присутствовал на именинах хозяйки, на которых закусывал спирт "талой" – сырой – осетриной, только что выловленной из Амура, нарезанной мелкими кусочками, с уксусом, перцем и укропом.

Ко времени прихода глиссера я уже обжился в хозяйском доме. Прощание наше было сердечным.

– Слышь, Семеныч, – сказал мотористу Василий Иванoвич, – ты денег с Олега не бери, понял? Потом с тобой разберемся.

– А чего разбираться, – отвечал тот, – один черт мне туда почту везти.

Под знакомый уже стрекот лопастей мы двинулись в путь и я все оглядывался на Ларису, машущую рукой со штабеля бревен.

Поселок Бактор встретил нас негустой толпой местного населения, сошедшего к реке на звук глиссера. Толпа состояла из невысокого, коренастого русского мужчины с красным, как у Хлопушина, лицом, двух русских женщин и двух нанаек: молодухи в белом платочке и обычном платье, а также беременной мамаши в национальнлй одежде и с младенцем на руках. Несколько нанайчат, бойко переговариваясь, глазели на прибывших. Мы с глиссеристом вышли на берег, здороваясь.

– Так вы и есть тот геолог, которого ждали? – спросила одна из русских женщин в полевой одежде: брюках, куртке, сапогах, подозрительно краснолицая. – А тут на базе никого из экспедиции, кроме меня, и нету, все в тайге, а Антонина Афанасьевна в больнице в Комсомольске.

Вот тебе и на! Хоть в Ленинграде я и был предупрежден о возможности такого варианта, но физиономия моя, видимо, вытянулась.

– Да не расстраивайтесь вы! – сказала вторая русская, дородная и благообразная женщина. – Завтра Фомич, – она кивнула в сторону мужчины, – пойдет вверх на моторке, у него договорено с Гришечкиным. Вас отвезет, его заберет. Тот в Комсомольск едет насчет Антонины справляться. Мой Фомич мотористом в вашу партию нанят, – пояснила она мне, – а я тут магазином заведую, Марья Сергеевна меня звать. А вы, значит, Олег? Пошли, Олег, за стол. Мы там сидим на вольном воздухе, сегодня вечер, комара считай что нет. Мы там сидим, из-за вас только и прервались.

Всей толпой, и глиссерист с нами, пошли от берега, сопровождаемые галдящими нанайчатами. Тут только я заметил, что у них, почти у всех, темные стриженые головы белеют проплешинами стригущего лишая. Ни хрена себе! Не хватало еще подцепить! Возле магазина – безо всякой вывески бревенчатого дома – стоял струганый стол на врытых в землю ногах, две скамейки по сторонам. Стол был заставлен посудой с недоеденной снедью, стояли кружки, стояли две порожние бутылки из-под спирта.

– Шурка, твоя очередь выставляться, – сказала завмагша краснолицей женщине в полевой одежде.

– Я только под запись, ты ж знаешь, – искательно ответила та, и я увидел, что лицо ее в самом деле испитое.

– По записи, у тебя перебор, – усмехнулась завмагша, – давай живые деньги, нечего тут!

– У меня только на полбутылки, – вздохнула Шура.

– Вот возьмите, – я вынул свои последние восемьдесят пять рублей, сэкономленные на бесплатном переезде, – вот, в общий котел, для знакомства...

Завмагша передала деньги Фомичу, тот ушел и вернулся с двумя бутылками спирта. И началось бакторское застолье на вольном воздухе. Шура, наша повариха, оказалась разнорабочей местного найма. Биография у нее была пестрая и, судя по всему (наколки, например), не без отсидки. Почему-то она сразу же начала меня прельщать ленинградками, находящимися теперь в тайге, в верховьях Горюна. Зоечка – такая девочка: ножки, бедрышки, буферочки!... А Наденька – студентка – та вообще конфетка!

В какой-то момент застолья, попрощавшись, пустился в обратный путь водитель глиссера. В какой-то момент подсела к столу беременная нанайка со своим младенцем на руках, и тоже пила, и даже вливала с ложки разбавленный спирт в рот расхныкавшемуся младенцу, а завмагша гнала эту нанайку из-за стола, суку пьяную! В какой-то момент Фомич грохал кулаком по столу, грозя запалить и магазин со складом, и весь этот сраный поселок, – видимо, жена протестовала против очередной бутылки. В какой-то момент опять появилась беременная, уже без младенца, но со шкурой выдры, на которую хотела выменять у меня часы плюс – на бутылку спирта. В какой-то момент я, не желающий и не могущий больше пить огненную воду, заеденный комарами, которых якобы "сегодня нет", потребовал у Шуры как представительницы нашей партии хоть какого-нибудь пристанища. Я был отведен Шурой на базу партии, в помещение бакторской школы, состоящей из одной большой вытянутой комнаты, совершенно пустой, если не считать стола с двумя чурбаками-сиденьями и высокой лежанки под марлевым пологом. И тут было полно комаров, и хотелось одного: скорее забраться под полог и уснуть. Но повариха, с теми же подмигиваниями и ужимками, с которыми соблазняла меня Зоенькой и Наденькой, далекими таежницами, сказала, чтоб под полог я пока что не лез, что она приготовила мне сюрприз.

Повариха удалилась, а вернувшись вскоре, в дверь не вошла, а впихнула в комнату ту самую молоденькую нанайку в белом платочке, что была среди встречающих на берегу.

– Вот тебе и сюрприз! – крикнула из-за двери повариха. – Зовут Милой! – и, хохотнув, захлопнула тяжелую дверь.

– Мила, – представилась нанайка и, поправив платочек, протянула мне ладошку лодочкой. – А вы из Ленинграда приехали? Эта Шура – такая смешная ... Говорит, что я очень понравилась...

Именно с этой молодой нанайкой, на лежанке под пологом, я расстался наконец с осточертевшей мне невинностью. Именно – с нанайкой, вот что значит – сын этнографа!

Утром Милы, вроде бы уснувшей вчера рядом, под пологом не было. Пришла Шура. Ко вчерашней ее амуниции прибавился накомарник с поднятой над лицом сеткой. Она принесла миску горячей картошки, слабо заправленной тушенкой, сказала, что с сегодняшнего утра я поставлен на пищевое довольствие, а Мила, сообщила она, с раннего утра уехала на огороды – это километрах в десяти ниже по Горюну. Ну как, понравилась она вам?