Текст книги "Двадцать один день неврастеника"

Автор книги: Октав Мирбо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)

XI

Я гулял перед обедом в саду с Трицепсом. Мы встретили очень изящную женщину, которая выходила из буфета. Она улыбнулась Трицепсу и сказала:

– Добрый вечер, мой друг...

– Добрый вечер, моя кошечка, – ответил Трицепс...

– Это Буль-де-Неж... объяснил мне Трицепс... бывшая любовница старого барона Кроппа... знаешь... старого барона Кроппа, который умер в прошлом году... Ах, мой друг, трудно и поверить, что бывают такие люди на свете!.. Вот, послушай...

Трицепс был очень доволен, что может рассказать историю. Взяв меня под руку, он начал:

„Однажды утром ко мне зашел барон и без всяких предисловий задал мне вопрос:

– Правда ли, доктор, что в крови есть железо?

– Правда...

– А!.. А я верить не хотел... сколько тайн в природе!

Губы у старого барона были влажные и дрожали. Глаза казались совсем мертвыми... Кожа на шее висела под подбородком, как плохо подвязанный галстук из мягкого мяса. Он подумал немного и сказал:

– И много железа... много?

– Ах!.. – воскликнул я. – Конечно, не такие заложи... как в Ариеже...

– Что вы этим хотите сказать?..

– Я хочу сказать, что из крови человека нельзя извлечь столько железа, чтобы – ну как бы вам сказать? – ну, чтобы построить, например, вторую Эйфелеву башню... Понимаете?

– Да!. да!.. да!..

Старый барон ритмически качал каждый раз головой, произнося слово: „да“. Он очевидно был разочарован...

– Впрочем, мне не нужно столько... – прибавил он.

Затем, после некоторого молчания он спросил:

– Значит, вы думаете, что можно извлечь железо... немного железа... из моей крови?.. из моей крови?..

– Гм!.. Почему нет?..

Барон улыбнулся и снова спросил:

– А, как вы думаете, золото также есть в крови?

– Ах, нет!.. Вы очень требовательны, дорогой барон. Золото бывает только в зубах... в больных зубах.

– Увы! доктор, у меня нет зубов, даже больных зубов, – сказал старик со вздохом. А если бы и были зубы и золота в зубах, то это все же было бы чужое золото, не мое, не из моего тела. Зачем же оно мне тогда? Значит вы уверены, доктор, что в моей крови нет золота?

– Уверен...

– Крайне досадно... жаль, право... я предпочел бы золото для моего кольца...

Я не стал спорить, так как знал что за бароном водятся странности. Но он опять зашлепал языком по своим слюнявым губам:

– Если бы вы знали, как я люблю Буль-де-Неж... Чего я только ей не дал... дома, лошадей, драгоценности, любовников, от которых она в восторге... У нее есть платья в пятьдесят тысяч франков... У нее есть все, о чем только может мечтать женщина... Но я хотел бы ей дать еще больше, дать то, чего не было никогда ни у одной женщины... Да, дать ей разом в вещественной, осязаемой форме все, что осталось от моей плоти и крови... одним словом, все мое существо, заключенное в ларчик, который был бы украшен самыми красивыми алмазами... Я готов умереть... Да, но хватит ли у меня крови для этого?

– Крови всегда хватит на это, – ответил я небрежно, – Впрочем... что выйдет, то выйдет...

– Ах, доктор!.. я себя плохо чувствую...

Истратив свои последние силы на свое старческое желанье, барон побледнел и упал в обморок. Я уложил его на диване, поднял ему ноги, дал ему нюхать острых солей и стал бить по лицу мокрой салфеткой... Обморок продолжался несколько минут. Когда он очнулся, я распорядился, чтобы два человека довели его до кареты, которая дожидалась его на улице... Еле двигая губами, он начал бормотать:

– Ах!.. Буль-де-Неж!.. Буль-де-Неж!.. Я тебе подарю...

Он лежал на подушках, бессильно свесив свои ноги и опустив голову на грудь и, все продолжал бормотать:

– Да!.. так... все мое существо... я тебе подарю все мое сущ...

На следующий день он отправился к известному в науке химику.

– Я прошу вас, – сказал он ему, – взять из моих вен столько крови, сколько нужно, чтобы добыть из нее тридцать пять грамм железа.

– Тридцать пять грамм?.. – воскликнул изумленный химик... Черт возьми!

– Разве это много? – спросил барон с беспокойством...

– Много...

– Я заплачу, сколько нужно... И берите всю мою кровь, если потребуется...

– Дело в том, что вы очень стары...

– Если бы я был молод, – возразил барон, – я не стал бы дарить моей любимой Буль-де-Неж свою кровь... нашел бы что-нибудь другое...

По истечении двух месяцев химик доставил барону маленький кусочек железа.

– Тут только тридцать грамм...—сказал он ему.

– Какой маленький кусочек!.. – прошептал едва слышным голосом бледный, как полотно, барон...

– Ах, барон!.. Ведь железо тяжелый металл и занимает очень малый объем.

– Какой маленький кусочек!.. какой маленький кусочек!

И рассматривая маленький кусочек железа, который он держал дрожащими пальцами, он говорил со вздохом:

– Итак, вот все мое существо... красоты в нем нет... Однако в этом черном зерне вся сила моей любви... Как Буль-де-Неж будет гордиться этой драгоценностью... драгоценностью из моей плоти... и крови... Ведь в ней моя жизнь!.. И как она будет любить меня!.. И как будет плакать от любви!

Он еле слышно прошептал последние слова, не будучи в силах произнести их громко... И затем стал говорить, как бы про себя:

– Маленький кусочек... однако нет и не было никогда на свете ни у одной женщины ни на шее, ни на пальцах такой большой драгоценности...

Он заснул беспокойным сном, полным кошмаров...

Чрез несколько дней барон лежал в предсмертной агонии. Буль-де-Пеж стояла у его постели и смотрела тоскливым взглядом, который говорил: „Старик меня бесит... никак не умрет... мне хочется уйти...“

Слуга принес ларчик.

– Что это такое?.. – спросил барон задыхаясь.

– Это кольцо... господин барон.

При этих словах у умирающего старика появилась улыбка на устах и глаза засветились...

– Дай... А ты Буль-де-Пеж подойди ко мне поближе... и слушай...

Он с усилием открыл ларчик, одел кольцо Буль-де-Пеж на палец и прорывающимся от хрипа голосом сказал:

– Буль-де-Неж... посмотри на это кольцо... Как видишь, оно из железа... но в этом железе вся моя кровь. Чтобы добыть его, мне вскрыли вены... Я убил себя, чтобы дать тебе кольцо, какого не было никогда ни у одной женщины... Счастлива ли ты?..

Буль-де-Пеж посмотрела на кольцо с удивлением, в котором виден был оттенок презрения, и просто сказала:

А! хорошо... мой старик...но знаешь... я предпочла бы часы.

Трицепс окончил свой рассказ и разразился громким смехом.

– Нет... и смешная же эта Буль-де-Неж!.. Тип!..

XII

Я сделал сегодня важное открытие по вопросу о невосприимчивости ежа к змеиному яду, и я прошу позволения у вас, мои будущие читатели, поделиться с вами моей радостью.

Эта невосприимчивость не является результатом физиологических особенностей, делающих змеиный яд безвредным для организма ежа, как это думают натуралисты, которые никогда не видят дальше кончика своего скальпеля; она объясняется исключительно удивительной приспособляемостью, которой природа наделила это маленькое четвероногое, и поразительной смышленостью, которую оно обнаруживает в борьбе за существование. Я это сейчас докажу.

Я не сообщил о своем открытии так называемому ученому миру. Я знаю, он по природе своей крайне недоверчив к свободным исследователям и возвел в систему свое враждебное отношение к вторжению литераторов в область науки, на которую он смотрит как на свою вотчину. И, смею сказать, совершенно напрасно. К тому же мои прежние труды и последующие исследования могут служить серьезным подтверждением, что я не новичок в этой области человеческого ума. Нужно ли напоминать, что это я установил столь интересный и совершенно новый закон о движении у растений. А мои наблюдения над нервной системой паука революционизировали физиологию этого членистого бескрылого насекомого. Сэр Джон Леббок, которому я послал свой блестящий доклад, пришел по этому поводу в такую ярость, что потребовалось все дипломатическое искусство нашего тогдашнего посланника в Лондоне барона де-Курселя, чтобы помешать Англии наделать еще глупостей в Египте.

К счастью, однако, простые поэты исправляют иногда ошибки ученых. И в каком только ужасном умственном мраке мы блуждали бы, если бы только одним ученым приходилось объяснять нам то немногое, что мы знаем о тайнах природы. Страшно и подумать. Видный для своего времени ученый алхимик Ван Гельмонт, страстный созерцатель и ригорист-экспериментатор в то же время, дал науке теорию самопроизвольного зарождения. Вот как это случилось. Однажды вечером он положил в саду под герметически закрытый горшок из-под цветов несколько сухих орехов. На следующий день он поднял горшок и увидел мышей, которые грызли орехи. Из этого он непосредственно пришел к заключению, что мыши необыкновенным образом самопроизвольно родились от орехов. И эту добрую весть он понес в европейские академии, которые приходили от нее в восторг. Увы! почти все научные опыты представляют такую же ценность, на чем бы основаны они ни были – на современных посеянных на бульоне культурах или на химических печах мистиков средневековья. Все это ложь, как заявляют, по крайней мере, лучшие воспитатели иезуиты. Через несколько-лет наши дети будут смеяться над микробами Пастера, как мы смеемся над самопроизвольным зарождением мышей Ван-Гельмонта, а мозговые центры доктора Шарко покажутся им может быть более смешными и неприемлемыми, чем гомункул Арно де-Вильнева и жабы Брандта. Experientia fallax, как говорил старый Гиппократ.

Сегодня, после полудня, я отправился со своим приятелем Робертом Гагманом гулять в лес... Это старый запущенный парк, который находится в нескольких верстах от города. В этом месте долина, которой как бы надоело быть только щелью в горах, расширяется до иллюзии маленькой равнины... Свободный, почти девственный лес приводит меня в восторг своей тишиной и свежестью. Кругом повсюду цветы всевозможных видов, желтые, красные, голубые, розовые, и, наконец, сквозь листву видишь небо.

После того, как мы долго ходили, я присел отдохнуть на небольшой лужайке, прислонившись спиной к стволу бука. Вблизи меня орнитологи выставляли на солнце свои белые зонтики, а кругом в тени мелькали золотые головки зверобоя... Я ни о чем не думал и только радовался покою и свету, которые мне давала природа. Роберт Гагман заснул тут же на постели из мха. Ах! как я был бы удивлен, если бы мне сказали, что мне сейчас предстоит сделать важное открытие в биологии.

Мое внимание было неожиданно привлечено каким-то сверкающим существом, которое скользило в траве и, отливая серебристым светом, поднимало низкие листья зверобоя. Я узнал змею и, безошибочно можно прибавить, самой опасной породы. Она меня совершенно не видела и свободно, лениво извивалась среди цветов. То она пряталась, то появлялась, то вытягивалась как маленькое лезвие меча, то сгибалась браслетом или струилась, как светлый ручеек во мху. Но вот что меня еще более заинтриговало. Недалеко от беззаботной змеи я заметил маленький клубок сухих листьев. На первый взгляд он ничего особенного не представлял. Но, когда я внимательнее его стал рассматривать, он мне показался подозрительным. В лесу не было ни малейшего ветерка, ни малейшего движения. Маленькие колосья злаков оставались неподвижными. Можно было сказать, что листья на березах были нарисованы. И, однако, этот клубок сухих листьев шевелился. Легкое, но уловимое движение. Он дышал... в нем была жизнь... И от сознания, что в этом клубке сухих листьев была жизнь, мною овладел какой то безотчетный страх. Я напрягал свое зрение, чтобы лучше видеть, чтобы проникнуть взглядом под эти листья, которые очевидно скрывали какую-то тайну, одно из тех многочисленных преступлений, которых полон лес.

Самые тупые животные, самые простые насекомые и самые ничтожные личинки обладают удивительным чутьем к угрожающей им опасности. Они чуют даже скрытого врага благодаря инстинкту, который их никогда не обманывает, хотя и не всегда спасает. Враг, который скрывался здесь под листьями, повидимому не угрожал змее, иначе она не была бы так доверчива, беспечна, не вытягивалась бы и не извивалась с такой сладострастной грацией среди цветов и мягкого мха. Я без сомнения ошибся. Это только мое воображение создало под этими невинными листьями прожорливую пасть и сверкающие глаза. Я решил подождать позади дерева и не шевелиться, чтобы не потревожить змеи. Роберт все спал...

И вдруг, когда змея медленно подползла и задела клубок листьев, я увидел нечто поразительное, я сделался свидетелем необычайной драмы, какую едва ли когда-либо приходилось наблюдать человеку. Сухие листья разлетелись в разные стороны, и из-под них выскочил большой еж с торчащими иглами и высунутым рыльцем. Быстрым прыжком, которого нельзя было и ожидать от такого неповоротливого животного, еж бросился, на змею, схватил пастью ее хвост и крепко сжал его, а сам свернул свое тело в шарик, покрытый многочисленными колючками, словно острыми пиками. Он не шевелился больше.

Змея страшно зашипела. Опа напрягала все свои силы, вытягиваясь и сверкая как клинок ножа и пытаясь вырваться из тисков ежа. Но напрасно. Напрасно она старалась укусить его, набрасываясь своей ядовитой пастью на иглы, которые рвали ее тело. Вся в крови с выколотыми глазами она продолжала биться и кусать непроницаемый панцирь чудовища. Чем больше ярости она проявляла, тем больше ранила она свое тело. Наконец, она в пылу борьбы проколола себе голову и упала мертвой, как небольшая серая лента в кровавых пятнах, рядом с неподвижным шариком.

Еж ждал несколько мгновений. Затем он с удивительной осторожностью и осмотрительностью втянул свои иглы, высунул рыльце, высвободил на половину свое тело, открыл свои маленькие черные, жестокие и насмешливые глаза и выпустил свои лапы. Затем убедившись, что змея лежит мертвая, он стал ее пожирать, хрюкая, как поросенок.

Покончив с змеей, сытый и неуклюжий он потащился на своих коротких лапах и, взрывая землю своим рыльцем, свернулся шариком и спрятался под листьями...

Роберт не получил никакого удовольствия от моего рассказа про борьбу змеи с ежом и на обратном пути стал надоедать мне историями про женщин, игру, лошадей. Когда мы были на расстоянии нескольких сот метров от города, он толкнул меня рукой, указывая на красивый дом, живописно расположенный посредине косогора, с террасами и роскошными садами:

– Знаешь?

– Нет...

– Да ведь это вилла с привидениями, мой милый... Как же не знать?... Удивительная история... Вот как я узнал ее.

И мой приятель стал рассказывать:

„Два года тому назад я хотел нанять здесь виллу... Мне посоветовали обратиться к нотариусу Клоду Барбо, у которого их было четыре, четыре самых красивых и самых живописных во всей местности. Этот чиновник меня принял очень любезно, но его веселый нрав и несколько пошлые манеры мне с самого начала крайне не понравились.

Это был человек небольшого роста, лысый, круглый, с толстыми, но не чувственными губами, с большим, как барабан, животом под поношенным бархатным жилетом старинного покроя. Все в нем было кругло как его фигура, во всем сквозило какое-то вульгарное веселое настроение. Только глаза с белесоватыми мутными зрачками в красных ободках за тройным венчиком жирных век смотрели довольно недружелюбно. Но я так привык к такому выражению в глазах у деловых людей, что и в данном случае не обратил больше внимания, чем на взгляды прохожих на улице. К тому же у меня и большого дела не было с этим провинциальным нотариусом курортного городка. В худшем случае он мог взять с меня лишних несколько луидоров, если бы мы даже и сошлись насчет найма виллы.

В нескольких словах я коротко и холодно изложил ему цель своего визита,

– А! А! – воскликнул он, кладя на свои короткие бедра толстые и волосатые руки... а! а!.. приехали на целое лето отдохнуть в Пиренеях?.. Великолепная мысль... Лучшего места не найдете, и приятно, и полезно...

– Надеюсь, – промолвил я некстати, не зная, что сказать.

Нотариус как-то особенно подчеркивал свой неприятный фамильярный тон.

– Приехали... а! а!.. и пришли теперь к Клоду Барбо, нанять у него маленькую виллу?.. Я думаю! конечно... Ведь мои виллы самые красивые, самые удобные...

– У них, по крайней мере, такая слава...

Мне положительно не везло с моими ответами. Барбо усмехнулся.

– И заслуженная!.. Ну что-же, мне кажется мы можем приступить к делу... Да, да, можем приступить к делу.

Нотариус скрестил свои руки и откинулся па спинку кресла.

– Посмотрим... посмотрим... – сказал он... обсудим дело...

Во-первых... Женаты вы?

– Нет.

– А!.. не женаты... очень хорошо... очень хорошо! Во-вторых... Есть у вас какая-нибудь слабость?.. Я думаю знакомая... Ну просто говоря возлюбленная?..

И добродушно улыбаясь, он прибавил:

– Боже мой! разве мы жизни не знаем... Провинция вовсе не так отстала, как это обыкновенно думают... Пусть себе молодые люди живут... здесь как везде... И плевать на нотариусов!.. А! а!

Так как я удивленный и шокированный тем оборотом, который принял наш разговор, молчал, то Барбо стал объяснять:

– Боже мой!.. извините меня, что я предлагаю такие вопросы... Хочу выяснить, что вам нужно... Это уж хозяйская заботливость... Мои четыре виллы, мой дорогой, отделаны для людей с известным общественным положением... с определенным положением... или неопределенным, на выбор... Понимаете?.. У меня есть одна вилла для настоящих супругов: это – худшая... другая для временных супругов, на одно лето; эта получше... еще одна для одиноких: прелестная вилла, мой дорогой... И так далее... Вы понимаете, то что подходит одному, не подойдет другому... Итак... к какой же категории я должен?..

– Я одинокий, – заявил я.

– Очень хорошо... Очень хорошо сделали... И можете рассчитывать на самую лучшую виллу... Я очень рад, вы мне очень... очень нравитесь...

Я сделал неопределенный жест в знак благодарности... Нотариус продолжал:

– Вас может-быть удивляет, что я предназначаю для одиноких самую красивую, самую богатую, самую роскошную, самую изящную из моих вилл?.. Это моя идея. Я вам сейчас ее объясню... если позволите...

И его взгляд белесоватых мутных глаз исследовал меня, проникал мне в душу. Я чувствовал, как он ощупывал меня, взвешивал, определял мою общественную, моральную и рыночную ценность. Я был во взгляде этого человека, как драгоценный камень в руках еврея!

В этот момент дверь кабинета отворилась, и меня ослепило чудесное явление, дивное сочетание красоты, молодости и любви. Я увидел обворожительное существо в шелку и кружевах с сильным запахом женского тела и цветов, с золотыми волосами, красными губами и сияющими голубыми глазами. Одно мгновение, и видение исчезло, – воскликнув: „Pardon!“

– Моя жена... небрежно объяснил мне Клод Барбо.

– Очень рад! – пробормотал я, не успев еще опомниться от неожиданного появления этого лучезарного создания, которое так быстро промелькнуло в дверях...

После некоторого молчания Роберт воскликнул:

– Ах! мой друг... как подумаешь!.. Какие глаза!.. Какие губы!..

Вилла мне понравилась, продолжал он, Барбо не преувеличил ее качеств. Красивое местоположение, легкий стиль без всяких вычурных украшений, кругом большие толстые деревья, за которыми тянулись сады. Внутренние покои поражали своим ярким освещением и роскошью, но без всяких претензии. Главное место в этой обстановке должны были занимать окружающие пейзажи, зелень, горы, небо.

Я припоминаю одну комнату. Это была желтая комната с белою мебелью. Какие топкие мягкие тона, какая нега, какая радость во всем. От необыкновенного освещения очертания предметов и кожа становились неуловимыми, как греза. На стенах несколько легкомысленных гравюр Жюля Ромэна. Были и совсем неприличные, кажется, Ропа. В разных углах, на камине, на столах, на этажерках расставлены были изящные фигуры из саксонского фарфора. На всем была печать красивого греха...

Мы были с Барбо как раз в этой комнате, когда я, решившись нанять эту виллу, спросил у него о цене.

– Пятьдесят тысяч франков, без всякой уступки... заявил он твердым голосом.

Я подскочил. Но нотариус пригласил меня присесть и, пронизывая меня каким-то странным взглядом своих бесцветных глаз, стал объяснять:

– Пятьдесят тысяч франков... С первого взгляда может показаться дорого? Я понимаю... По я вам одним словом все объясню... Эта вилла с привидениями...

– С привидениями?.. пролепетал я.

– Так точно... Каждую ночь сюда является призрак... О! Это не призрак с голым черепом вместо головы, со скелетом вместо тела, в саване, с косой, с лунным светом и ровно в полночь... Нет... Это призрак, какого не часто увидишь даже во сне, чудный, восхитительный призрак с головой и телом женщины. Золотые волосы, голубые глаза, просвечивающее сквозь прозрачный, надушенный батист тело – соблазнят хоть святого... К тому же этот призрак знает все тайны любви и умеет их изобретать. И скромный при этом, очень скромный... Он является и исчезает, когда только захочешь... И никто ничего не знает... как в могиле... Наконец, можете спать или отказаться... Я сдаю виллу с призраком... без него я никогда, ее но сдаю... Не захотите, я печалиться не стану... Да, я печалиться не стану!

Я посмотрел на нотариуса... Какая-то циничная улыбка играла на его губах и светилась в его зрачках с красными ободками...

– Этот призрак... я знаю, я видел, – воскликнул я... Это...

Барбо грубо прервал меня:

– Призрак, вот и все... Его вы не знаете и ничего вы не видали... Призрак, как призрак... Пойдемте... А по дороге подумаете...

И пожимая плечами он прибавил с выражением глубокого презрения на лице:

– Ах, глупцы! торгуются из-за любви призрака... да еще такого призрака!.. А ищут сильных ощущений, неизведанных удовольствий?.. Литераторы!.. Пойдемте...

Окончив свой рассказ, Роберт вдруг спросил меня, когда мы уже выходили из кареты:

– А знаешь... кто в нынешнем году живет в вилле с привидениями?.. Да этот американский миллиардер Диксон-Барнель... Впрочем, мы как раз с ним вместе обедаем сегодня вечером!..

Какой прекрасный человек этот Диксон-Барнель!..

Не успели мы познакомиться и выпить вместе несколько рюмок перед обедом, как мы стали уже лучшими друзьями...

Это был веселый товарищ – таким по крайней мере он мне показался с первого взгляда. Его веселье было чистосердечное, заразительное... чистое, как золото. Я не замедлил выразить ему свое удовольствие по этому поводу.

– Это очень редкое качество, которое с каждым днем все реже начинает встречаться среди нас, – сказал я несколько аффектированным торжественным тоном, – Только американцы такой веселый народ...

– Действительно... согласился он... я веселый человек, если только верно понимаю это слово... Но это не значит, что я счастливый... Моралисты правы... Богатые не могут быть счастливыми... Богатство еще не есть счастье... Пожалуй, даже наоборот.

Эти меланхолические аксиомы крайне удивили меня.

– Ах! – воскликнул он со вздохом... Такому богатому человеку, как я, удается слишком скоро проникнуть в глубь всех вещей... Жизнь становится страшно монотонной, без всяких неожиданностей... Женщины, вино, лошади, путешествия... картины, книги... если бы вы только знали, как скоро это надоедает... до отвращения... Какую пустоту чувствуешь от всего этого... Vanitas vanitatum.

Я всячески старался польстить этому человеку и сказал ему:

– Золотыя слова, мой дорогой.

– Увы! – ответил просто миллиардер.

Я никогда не забуду той бесконечной грусти, которая сквозила при этом в его жестах.

После нескольких минут молчания он вдруг спросил меня:

– Курите вы?

– С удовольствием...

Он мне протянул сигару. Своими размерами и блеском она напоминала обелиск или золотую колонну.

– Это что за чудо? – удивился я.

Диксон-Барнель улыбнулся. Столько горечи и разочарования могло быть только в улыбке пессимиста Эклезиаста.

– Это моя собственная идея, – объяснил он. – Эти сигары сделаны из листового золота самой чистой пробы. У меня их целые сундуки, длинные и глубокие, как диваны вашего Бодлера... Курить золото казалось мне верхом богатства... И что же! Ничего нет хуже, мой дорогой... Их положительно курить нельзя...

Жестом, полным отчаяния он, казалось, хотел обнять весь мир... И с каким-то символическим тоном в голосе сказал:

– Увы! Ничего на свете курить нельзя...

– С женщинами было тоже самое, – продолжал он... Ах, мой друг... Я могу сказать, что я обладал всеми женщинами... и я могу также сказать, что у меня не было ничего, кроме скуки и отвращения... И вот, мне захотелось осуществить мечту поэтов... Мне хотелось держать в своих объятиях создания художественной фантазии, неземные существа, какие встречаются только в поэмах. Я заказал несравненным художникам изготовить мне женщин, у которых волосы были бы из чисто-пробного золота, губы из чистого коралла, лица из безупречной лилии... груди из настоящего снега и пр. и пр.... Да, дорогой мой... И что же...

– И что же?

– Нельзя было курить...

– О! – воскликнул он со вздохом, —быть богатым... быть очень богатым... печальная участь!.. И эта ужасная уверенность, что все можно добыть при первом желании, все... даже литературный талант... все за деньги!.. У меня и литературный талант есть... Я считаюсь автором нескольких драм, написанных молодым человеком, который меня сопровождает повсюду... Это чудесные драмы, но они мне надоедают... Ужаснее всего то, что я не знаю, насколько я богат. Каждый день я делаю попытки измерить огромное море своих богатств и не могу никак достать дна. Знаете ли вы мои сады?

– Нет... но я очень хотел бы знать!

– Мои сады занимают пятьдесят гектаров. В них представлены все цветы всех флор, и все эти цветы искусственные. В каждой чашечке имеется по электрической лампочке. Когда наступает ночь, я нажимаю кнопку и все цветы зажигаются... Это настоящая феерия, мой дорогой... но вы не знаете, до какой степени это мне надоело... До того надоело, что в своих замках, дворцах, виллах и на яхтах я заменил электрическое освещение дымящимися примитивными лампадками... Ах, мой друг, заклинаю вас, не будьте никогда богатым...

Диксон-Барнель глубоко вздохнул. Он долго ворочался на подушках и никак не мог сесть, чтобы ему было удобно.

– Я брался за науку, – продолжал он жалобным тоном, – брался за философию, фотографию, политику. Я читал без конца всевозможные книги со всего мира. Чтобы усвоить себе идеи Поля Бурже, Рене Думика, Мельхиора де-Вогюэ, я хотел подвергнуть их произведения механическому процессу измельчания и промывки, как золотоносные глыбы, из которых добывают золото.

– Увы! – прервал я его... Эти книги давно уже подвергаются самой жестокой обработке, но до сих пор остаются только глыбами мертвой материи.

– Ведь я же вам говорил!.. жаловался несчастный Диксон-Барнель... Ничего нельзя курить... Да вот!.. Я вел переговоры с бельгийским королем – тоже тип! – хотел у него купить Бельгию... Я задумал воскресить роскошь римских императоров... Мы уже почти сошлись с Леопольдом... как вдруг я увидел Quo vadis в театре Порт-Сен-Мартэн... И я навсегда потерял свое влечение к неронизму... Ничего нельзя курить!..

Мы обедали молча... Роберт Гагман был не в духе... Диксон-Барнель много пил и не проронил ни одного слова... На лице у него появились багровые пятна, глаза стали красными... Напрасно Трицепс, как белка, перебегал от одной темы к другой... Я думал о борьбе змеи и ежа на лесной поляне...

Когда мы поднимались уже из-за стола, я спросил Диксона-Барнеля:

– Ну, а призрак вашей виллы... также курить нельзя?

– Нельзя... – пробормотал глухим голосом американский миллиардер. А затем каким-то неопределенным тоном подвыпившего человека прибавил:

– Ничего... ничего нельзя курить...

Он хотел встать, но ослабевшие ноги не могли выдержать тяжести его тела... и он упал в кресло... повторяя с упрямством пьяного человека:

– Ничего нельзя курить... ку...рить!

Он заснул.

– Как бедный Диксон-Барнель изменился, – сказал Роберт Гагман, когда мы были в курильной комнате. – Каким молодцом я знал его... раньше... Во-первых, пил всегда залпом, а, во-вторых, никогда не жаловался на свою жизнь, как лирический поэт...

– Еще бы! – воскликнул Трицепс, при таком богатстве... можно стать неврастеником.

– Вы помните, конечно, – продолжал Роберт, – его приключение во время утренней прогулки, когда он сам правил четверкою лошадей. Это стало известным во всем Париже. Он возвращался уже домой. Лошади бежали рысью, и на повороте карета сильно ударилась о решетку дома. Диксон-Барнель, как сноп, вылетел из кареты на мостовую и разбился. Его подняли в бесчувственном состоянии. Он был так изуродован, что его считали уже мертвым. И трудно было живым остаться. Череп был в двух местах пробит, три ребра сломано, колени вывихнуты, одна нога раздроблена, а на животе широкая рваная рана, через которую ручьем лилась кровь. С большим трудом его удалось перенести на постель. Весь путь был выкрашен его кровью, лестницы, передняя и прислуга, которая его несла. Спешно вызванный врач, близкий друг Диксона-Барнеля, нахмурил брови, осматривая раны, и стал накладывать временные бинты в ожидании хирурга, за которым он тотчас же послал. – „Он умер?“– спросил вошедший в комнату секретарь, – „Нет еще!“ – ответил врач, „но...“ он покачал головой с таким видом, как будто хотел сказать: „но все равно, что умер“... – „Боже мой! Боже мой!..“ – вздыхал бедный человек... Но врач сурово заметил ему: „Господин Уинуайт... если бы ваш хозяин вас услышал, он не был бы доволен вами“.

Когда повязки были сделаны, раненый очнулся. Он посмотрел на врача чистым, ясным, зондирующим взглядом, которым он тогда смотрел на людей и на все окружающее в жизни. Поняв всю серьезность своего положения, он сухо спросил со свойственной ему манерой коротко выражаться: „Скверно?“ – „Кажется“, —ответил врач, который усвоил этот телеграфный язык, в котором бесполезные слова, даже короткие, опускались и заменялись, так сказать, простыми фонетическими знаками. – „Хорошо“, —сказал Диксон-Барнель... И без всякой нежности к самому себе, как человек, который не привык жаловаться, когда нельзя ничем помочь, он перечеркнул черной линией свою жизнь, как безнадежный долг... – „Однако, мне кажется, – сказал врач, что можно попытаться сделать операцию... хотите?“ – „Какую?“ – спросил Диксон-Барнель. – „Сделать глубокий разрез живота, обмыть внутренности, залитые кровью... зашить“... – „Вижу... вижу“... – живо прервал его раненый и быстро спросил: „Сколько шансов с операцией?“

– „Два на десять'*. —„Хорошо... Сколько шансов без операций?“ – „Ни одного“. – „Операцию“... Это было сказано без жестов, без жалоб, без дрожи в голосе, совершенно спокойно, как будто речь шла о покупке хлеба или биржевой бумаги. Но и короткие слова его утомляли. К тому же ему не о чем было говорить. Несколько минут он пролежал молча. Лицо, окаймленное повязкой, было совершенно спокойно. Пришел хирург и в свою очередь внимательно исследовал раны. После короткого разговора между двумя представителями пауки Диксон Барнель спросил: „Мне нужно пол-часа времени... перед... можно?..“ – „Конечно“, – согласился доктор... За это время мы все подготовим“, – „Хорошо!.. Господин Уинуайт!.. пожалуйста, мое завещание?..“ Уинуайт вытащил из какого-то ящика большой конверт с шестью красными печатями и подал его умирающему. Врачи и их помощники дезинфицировали соседнюю комнату и устанавливали там операционный стол. Диксон Барнель в это время перечитывал свое завещание, отмечал параграфы, вписывал новые распоряжения твердой уверенной рукой. Его страдания ни на одну минуту но могли поколебать его непреклонную волю. Окончив это, он попросил своего друга врача удостоверить на завещании, что он в здравом уме и твердой памяти. Он потребовал также подписей двух его помощников, чтобы засвидетельствовать подлинность этого удостоверения. После этого конверт был закрыт, запечатан, и он ждал ножа... Ночью, после операции, его стала мучить сильная лихорадка и жажда, и он позвал секретаря: „Уинуайт!“ – „Чего?“ – „Воды!“ – „Нельзя“. – „Пятьсот долларов“. —„ Нельзя“, – „Две тысячи долларов!“ – „Нельзя“. – „Хорошо“... Врач дремал на диване в этой же комнате. Услышав голос, он подошел к постели больного.—„Вы чего-нибудь хотите?“ – спросил он. – „Да... воды!“ – „Нельзя“. – „Двадцать тысяч долларов!“ – „Нельзя“ —„Пятьдесят тысяч долларов!“ – „Нельзя“. Пораженный этим упрямством Диксон-Барнель посмотрел на своего друга каким-то необыкновенным взглядом. Он как будто взвешивал и оценивал, за сколько ого можно купить... – „Сто тысяч долларов!“ – предложил он, наконец, самую высокую цену. – „Нельзя“. – „Хорошо!..“ Он больше не настаивал. Но, увидев на столе недалеко от кровати свой лорнет, он достал его рукой и поднес к губам. Свежесть стекла немного успокоила его, и он заснул...