Текст книги "Двадцать один день неврастеника"

Автор книги: Октав Мирбо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)

Мысль об искоренении порока или социального зла неведома героям Мирбо. Они считают его „роковым законом“ и думают только о том, чтобы внести в него красоту и отвагу. Большинство справедливо будет считать философию Мирбо – философией преступления, а его поэзию – поэзией порока. Но мы не должны забывать, что и в этой философии и в этой поэзии звучит голос чуткой совести, слышится скорбь одаренного духа, жадно ищущего идеала. Только отсутствие дисциплины и воспитании превратило этот талант в орудие зла, направило его творчество по изломанной линии.

П. Коган.

I

Летом нужно путешествовать и поправлять свое здоровье – такова уж мода. Всякий порядочный светский человек считает своим долгом, если только ему позволяют средства, в известное время года бросить свои дела, отказаться от своих постоянных удовольствий и интимных связей, чтобы пошататься по свету без всякой определенной цели. На скромном языке газет и почтенной читающей публики это называется „переменой места“. Выражение это не столь поэтичное, как „путешествие“, но зато гораздо более точное!.. Правда, вы не всегда, или, вернее, никогда не бываете расположены к этой „перемене места“, но вы обязаны принести эту жертву своим друзьям и недругам, своим кредиторам и прислуге. Вам всегда приходится поддерживать свой престиж в их глазах, а путешествие предполагает у вас наличность денег, с деньгами же всегда связано хорошее положение в обществе.

Как бы там ни было, но я путешествую, и это наводит на меня невыразимую тоску. К тому же я путешествую в Пиренеях, и это превращает мою постоянную тоску в мучительную пытку. Пиренеи – горы, и я им не могу этого простить... Не хуже всякого другого, я, конечно, понимаю красоту этих величественных диких гор, но в то же время с ними связывается у меня представление о невыразимо-глубокой печали, безнадежном отчаянии, душной, мертвящей атмосфере... Я восхищаюсь их грандиозностью, световыми переливами... но меня пугает их безжизненность... Мне кажется, что горы представляют собою пейзажи смерти, в особенности такие горы, какие я вижу перед собою, когда пишу эти строки. Потому-то, может-быть, их многие так любят.

Коварный немец Бедекер с необыкновенным лиризмом воспевает идиллические красоты курортного города, в котором я живу. Но вся особенность этого города состоит в том, что это совсем не город. Во всяком городе есть улицы, дома, жители. А здесь, в X..., нет ни улиц, ни домов, ни местных жителей, ничего, кроме отелей... кроме семидесяти-пяти отелей. Эти огромные здания, напоминающие казармы и дома для умалишенных, тянутся бесконечной линией в глубине мрачного, сырого ущелья, в котором кашляет и харкает ручей, как страдающий бронхитом старик. Кое-где, в нижних этажах отелей, мелькают витрины магазинов. Здесь продают книги, открытые письма с видами, фотографические снимки водопадов, гор и озер, альпийские палки и все, что полагается для туриста. Дальше внимание привлекает несколько вилл, разбросанных по склонам гор... и в глубине какой-то дыры виднеется здание вод, ведущих свое начало от римлян!.. ах! да... от римлян!.. И все. Впереди высокая, мрачная гора, сзади высокая, мрачная гора... Справа гора с дремлющим озером у подножия, слева еще одна гора и еще одно озеро... И ни клочка неба... никогда ни клочка неба над головой! Тяжелые мрачные тучи медленно ползут по вершинам гор...

Если так непривлекательны горы, то что же сказать об озерах с их фальшивой и грубой лазурью? Это ни лазурь вод, ни лазурь неба, ни лазурь лазури и совершенно не напоминает всего того, что окружает озера и отражается в них... Так и кажется, что эти озера нарисованы любимцем Лейга, художником Гильомом Дюбюф, в жанре его символических и религиозных картин...

Но я, может-быть, простил бы горам, что они горы, и озерам, что они озера, если-бы они при своей природной неприветливости не завлекали в свои скалистые ущелья и на свои задорные берега целые коллекции столь несносных людей.

В X..., например, все семьдесят-пять отелей переполнены туристами. Трудно было найти свободную комнату. Тут представлены все нации: англичане, немцы, испанцы, русские и даже французы. И все они приезжают сюда не для того, чтобы лечиться от болезни печени, катара желудка или накожных болезней... они приезжают – вы только послушайте – искать здесь развлечений!.. С самого утра до позднего вечера вы можете наблюдать, как они тянутся молчаливыми бандами или угрюмыми вереницами вдоль линии отелей, останавливаются перед витринами или подолгу толпятся на известном месте и рассматривают в лорнетки знаменитую снежную гору, которая но имеющимся у них сведениям должна быть „там“. И она действительно находится „там“, по ее никогда не видно, потому что она вечно покрыта густой пеленой облаков.

Вся эта публика поражает своей особенной курортной уродливостью. Редко когда среди этих жирных физиономий и огромных животов промелькнет красивое лицо и изящная фигура. Даже дети выглядят маленькими старичками. Прискорбное зрелище, говорящее о вырождении буржуазных классов во всех странах; и все эти люди, которых встречаешь здесь, даже дети – эти чахлые растения на гнилом болоте современного брака – все они уже отжили свое время!..

Вчера вечером я обедал на террасе отеля... За соседним столом громко разговаривали.

– Подыматься в горы?.. Что же тут особенного?.. Я на всех высотах побывал... и без проводника!.. Здесь, это пустяки... Пиренеи ровно ничего но стоят... Это не горы... в Швейцарии попробуйте!... Я трижды поднимался на Монблан... как в кресле... в пять часов. Да, мой милый, в пять часов.

„Мой милый“ молча ел, уткнувшись носом в свою тарелку. Первый продолжал:

– Не говорю уже о Мон-Розе... о Мон-Блё... о Мон-Жоне... это не трудно... Да, вот, однажды я спас трех англичан, которые заблудились в снегах Сары-Бернар. Ах! если-бы я предвидел Фашоду...

Он говорил еще, но я не мог расслышать. До меня доносились только непрерывные выкрикивания: „Я! я! я!“. Затем он стал бранить лакея, отослал назад свои блюда, спорил о марке вина и, наконец, снова обратился к своему соседу:

– Помилуйте!.. Я еще не такие вещи проделывал. Я в четыре часа переправился на веслах через Женевское озеро от Территэ до Женевы... Да, я... я... я!..

Нужно ли прибавлять, что это был настоящий француз из Франции?

Цыганская музыка помешала мне слушать дальше. Да, здесь имеется еще и цыганская музыка... видите, какое разнообразие...

Теперь мне остается только представить вам кое-кого из моих друзей, кое-кого из тех лиц, с которыми я здесь ежедневно встречаюсь. Большею частью это смешные и противные типы; да и все они в общем порядочные негодяи, и я не стал бы рекомендовать их вниманию молодых читательниц. „Какие странные знакомые у этого человека!“ скажете вы... Но у меня есть и другие, нисколько не странные, о которых я никогда не говорю, потому что их очень люблю. И я вас прошу, дорогие читатели и целомудренные читательницы, не применять ко мне известной поговорки: „Скажи мне, с кем ты водишься...“ Я покажу вам очень уродливые портреты... я расскажу вам мало назидательные и очень скандальные истории. Но я отнюдь не „вожусь“ со всеми этими господами, о которых у меня будет речь... Я только встречаюсь с ними, а это совсем другое дело и ничего не говорит о моих симпатиях. И я заношу на бумагу эти встречи для вашего развлечения и для своего... да, и для своего...

Из этого предисловия вы поймете, что мой друг Роберт Гагман совсем не друг мне. Я знавал его раньше. Мы с ним на „ты“, и время от времени мы встречаемся, совершенно случайно и без всякого удовольствия...

Впрочем, вы его и сами знаете. Мой друг не индивидуальность, а коллективный тип. На нем широкополая серая фетровая шляпа, черный вестон, розовая рубашка, белый воротничок, светлые брюки с заметной складкой посредине, белые башмаки. Вы встретите десятки тысяч таких, как Роберт Гагман, и в горах и на морском берегу. Можно подумать, что один и тот же портной скроил им костюм и душу... душу в придачу конечно, так как она простого фасона и из дешевой материи.

Сегодня утром, выйдя из буфета, я увидел Роберта Гагмана. На нем был безукоризненный утренний костюм. Но философски-равнодушные платаны трудно было чем-нибудь поразить. Они много таких видали со времен римлян, основателей прекрасных терм и завоевателей мировых источников. Я сделал вид, что меня сильно интересует работа сторожа, который черпал кастрюлей воду из ручья и разливал ее по аллее... это, очевидно, должно было изображать муниципальное орошение! Чтобы дать моему другу время уйти, я завязал со сторожем разговор о его допотопном орудии, но Роберт Гагман также заметил меня.

– Ах, какая неожиданность! – воскликнул он.

Он подбежал ко мне, весь сияя от радости и протягивая мне руки в белых перчатках.

– Неужели это ты?... Что же ты тут делаешь?

Я терпеть но могу рассказывать людям о своих болезнях.

– Путешествую, ответил я... а ты?

– О! я приехал лечиться... врач послал сюда... Расклеился немного, понимаешь ты...

Разговор тотчас же принял банальный характер. Роберт рассказывал о Поль Дешанеле, которого ожидали на другой день, о казино, где в этом году было мало блеска, о плохих делах тира и пр. и пр...

– И нет женщин! – закончил он, – совершенно нет женщин!.. Где они в этом году? неизвестно... Проклятый сезон!..

– Но зато у нас горы! – воскликнул я с ироническим восторгом... здесь чудесно... рай земной. Посмотри на эту растительность... эти флоксы и левкантемы выше буков... А эти гигантские розы!.. Так и кажется, что их вывезли из неведомой сказочной страны в шляпе де-Жюсье.

– Ах, как ты молод!

Я продолжал восторгаться:

– А эти горные ручьи... ледники... разве все это тебе ничего не говорит?...

– Ты меня смешишь... – отвечал Роберт... – не так уж я, право, глуп, чтобы приходить в восторг от таких пустяков. Нашел чем удивить... горными ручьями!.. А что замечательного в этих горах? Тот же Мон-Валериен, только побольше, вот и все.

– Тебе, должно быть, больше нравится море?...

– Ах, и придумал, что сказать!... Море?... Да я вот уж пятнадцатый год каждое лето езжу в Трувиль... и могу похвастать, ни разу за это время не посмотрел на море... Противно... У меня посерьезнее заботы в голове... Не до природы мне... Да и надоело давно это все...

– Значит, ты приехал сюда поправлять свое здоровье. Что же ты, по крайней мере, лечишься?

– Очень серьезно... – ответил Роберт.

– Что же ты делаешь?

– В чем состоит мое лечение?

– Да.

– Да вот... Встаю в девять часов... гуляю по парку, около буфета... Встретишься с кем-нибудь... повздыхаем... поговорим про скуку... критикуем туалеты... Так проходит время до завтрака... После завтрака партия покера у Гастона... В пять часов казино... Сыграешь без азарта – ставка четыре су – в баккара... в семейный банчок... Затем обед... и опять казино... Вот и все... На другой день то же самое... Иногда маленькая интермедия с какой-нибудь Лаисой из Тулузы или Фриной из Бордо... Так-то, милый мой!.. Однако, поверишь ли, этот прославленный курорт, исцеляющий все болезни, нисколько не помог мне... Я такой же развинченный, как и до приезда сюда... Пустая выдумка – эти теплые воды...

Он потянул носом воздух и сказал:

– Вечно этот отвратительный запах... слышишь?..

Запах сернистых кислот доносился из буфета и распространялся по платановой аллее...

– Пахнет, как... ах! вспомнил... пахнет, как у маркизы...

Он громко рассмеялся.

– Представь себе... Однажды вечером я должен был обедать в ресторане с маркизой Турнбридж... Ты помнишь маркизу... высокую блондинку, с которой я жил два года?.. Нет?.. Не помнишь?.. Но, мой милый, весь Париж это знает. Ну, не важно!..

– Что это за маркиза? – спросил я.

– Шикарная женщина... мой милый... Была раньше прачкой в Конкарно. Потом, уж не знаю, по чьей милости,, стала маркизой, да еще маркизой Турнбридж... И что за умница это была, скажу тебе!.. Но вдруг маркизе вздумалось обедать дома, вместо того, чтобы идти в ресторан, как было условлено... Хорошо!.. Идем к ней... По когда мы открыли дверь, мы чуть но задохлись от противного запаха, пропитавшего переднюю. „Ах, Боже мой! воскликнула маркиза... опять мамаша постаралась... Ни за что не отучишь ее от этого...“ Дрожа от гнева, она побежала в кухню. Ее почтенная мамаша варила суп из капусты... „Я не позволю тебе варить у меня суп из капусты... Двадцать раз я тебе это говорила... ты мне испортишь воздух в квартире... Что, если-бы я привела с собой не любовника, а кого-нибудь другого, на кого была бы я похожа с такой вонью в комнатах?.. Когда ты это поймешь, наконец?.. И, обернувшись ко мне, она прибавила: „Честное слово, можно подумать, что здесь целый полк кирасир ночевал...”

Ему стало грустно при этом воспоминании.

И все-таки это была замечательная женщина, – сказал он со вздохом... – один шик!.. Так вот, этот запах, который нас преследует здесь, напомнил мне суп матери Турнбридж.

– Воспоминание о маркизе поможет тебе переносить его... – сказал я.

– Ну будь здоров, – прибавил я, – подавая ему руку... Я мешаю тебе заниматься твоим лечением...

– Что ты, что ты? – запротестовал Роберт.

Но я прыгнул на лужайку и спрятался за огромной веллингтонией...

II

Сегодня вечером я пошел, вернее потащился в казино... Нужно же было где-нибудь убить время до сна...

Я сидел в саду на скамейке и рассматривал гулявшую публику. За мной стал следить какой-то толстяк. Вдруг он подошел ко мне и спросил:

– Я не ошибаюсь?.. Ты Жорж Вассер?

– Да...

– А меня ты не узнаешь?

– Нет...

– Я – Клара Фистул, мой друг...

– Не может быть...

– Да... да... ах! как я рад тебя видеть...

Он чуть не раздавил мне руку своим пожатием.

– Как? Разве ты не знал, что я здесь влиятельное лицо... Я заведую рекламой... Можешь располагать мною, черт возьми!..

В порыве дружеских излияний, которые меня впрочем очень мало тронули, он предложил мне свои услуги: бесплатный вход в казино... в театр... кредит в клубе... стол в ресторане и женщин...

– Ах! мы найдем, чем развлечься!.. Вот не ожидал тебя встретить!..

Я поспешил поблагодарить его. Желая показать, что я интересуюсь им, я спросил:

– Давно ты здесь?

– Вот уже десять лет, как лечусь здесь... а последние четыре года служу на водах...

– И ты доволен?

– Ах! мой милый!..

Но прежде чем идти дальше, я хочу познакомить вас с Кларой Фистул. Вот его портрет, найденный мною среди моих заметок.

„Сегодня у меня был Клара Фистул.

Клара Фистул вовсе не женщина, как можно было бы подумать, судя по его имени. Но он и не мужчина, а нечто среднее между человеком и Богам, – сверхчеловек, сказал бы Ницше. Он поэт, само собой разумеется, но не только поэт; он так же и скульптор, музыкант, философ, художник, архитектор, – на все руки... „Я объединяю в себе, – заявляет он про себя, – разнообразные стороны мирового разума, но это утомительно, и я начинаю тяготиться бременем своего гения“. Кларе Фистул еще нет и семнадцати лет, а он ужо давно проник в глубь всех вещей. Он знает секрет источников и тайну пропасти. Abyssus abyssum fricat.

Вы наверно представляете его себе высоким, бледным, с морщинами на челе от постоянных дум и мечтательными глазами. Ничего подобного. Клара Фистул – крупного роста, полный, неуклюжий, с широкими плечами жителя Оверни; его красные щеки так и пышут здоровьем. Он не замечает всей солидности своей фигуры и готов считать себя „бестелесным''. Хотя он и проповедует целомудрие и повсюду кричит о том, как „ужасно быть самцом“ и как „отвратительно быть женщиной“, однако все фруктовщицы его квартала ходят беременными от него.

Вы наверно встречали на художественных выставках молодого человека в сером рединготе и меднокрасном плюшевом жилете. Длинные гладкие волосы покрыты широкополой черной шляпой, обвитой шнурком с семью кисточками в память семи скорбей женщины. Это Клара Фистул. Как видите, гармонии во всей этой фигуре очень мало. Но нельзя же требовать логики от семнадцатилетних гениев, которые все видели, все испытали, все знают.

Я принял Клару Фистул в своем рабочем кабинете. Он окинул быстрым презрительным взглядом украшения на стенах, замысловатое устройство моей библиотеки и мои рисунки... Я ждал комплимента.

– О! меня эти вещи не интересуют, – сказал он... Я живу только в абстракции.

– В самом деле?.. – спросил я, несколько задетый... И это вас не стесняет?..

– Нисколько, мой дорогой. Материальность мебели и грубость стенных украшений производили на меня всегда болезненное впечатление... Поэтому я решил освободить себя от всего осязательного... я уничтожил обстановку... я вычеркнул материю... Моя мебель, мои стены – все это только проекции меня самого... Я живу в доме, который создан моей мыслью и украшен только лучами моей души... Но не об этом речь теперь... Я пришел по более важному делу.

Клара Фистул соблаговолил, однако, сесть на поданный мною стул. Я поспешил извиниться, так как прекрасно понимал, как мало гармонирует этот стул с его бестелесной и лучезарной особой.

– Дорогой мой! – обратился он ко мне с каким-то высокомерно-снисходительным жестом, – я изобрел новый способ воспроизведения людей.

– А?

– Да!.. Эта концепция, которую я назвал стеллогенезисом, очень волнует меня... Я не могу примириться с мыслью, что я... Клара Фистул... явился на свет Божий благодаря животной страсти мужчины и извращенности женщины... И вопреки гражданскому закону я никогда не хотел признать эти два низких существа „своими родителями“.

– Это делает вам честь, – одобрил я.

– Не правда ли?.. Теперь извольте видеть... Я – существо разумное, состоящее только из души, существо высшего порядка, сохранившее от человеческого тела только внешнюю оболочку, необходимую, к сожалению, в нашем несовершенном социальном строе. Допустимо ли после этого, чтобы такой человек, как я, был рожден отвратительными органами, которые одновременно служат и орудиями любви и отводными каналами для грязных выделений?.. Если бы я был уверен, что обязан жизнью такой комбинации ужасов, то я не пережил бы позора своего происхождения... Но я думаю, что я родился от звезды...

– Я тоже так думаю...

– Меня еще более убеждает в этом какое-то особенное сияние, которое по ночам иногда исходит от меня и разливается по комнате.

– Чудеса!..

– И вот, чтобы раз навсегда покончить с этим физиологическим заблуждением, воспроизведением человека человеком... я написал блестящее сочинение, которое я назвал Космогоническими возможностями. Это – трилогия, в которой я пользовался для большей ясности тремя методами изложения: скульптурным, литературным и музыкальным... При помощи скульптурного метода я в геометрических линиях и параллелоидальных кривых изображаю траекторию звездного яйца в тот определенный критический момент, когда оно от соприкосновения с теллурической пылью принимает человеческую форму... Литературный метод дает рифмованную парафразу этой пластики, а музыкальный – ее оркестрованную конденсацию или конденсированную оркестровку... Вы видите, что, несмотря на разнообразие методов, мое сочинение проникнуто единством общей концепции и постоянством символа... Но я не могу найти издателя для него. Другими словами... не одолжите ли мне двадцать франков?“

На этом кончаются мои заметки о Кларе Фистул.

Благодаря этим двадцатифранковым займам, которых он мне никогда не возвращал, мы сделались друзьями... А затем он в один прекрасный день исчез, и я потерял его из виду...

Каким образом мог он упасть с высоты своих грез и дойти до такой позорной действительности? Я выразил ему свое удивление по этому поводу.

– Ты находишь, что я изменился?.. Да, правда... Это целая история... Хочешь, я тебе расскажу?

И, не дожидаясь моего согласия, он рассказал мне необыкновенную историю:

„Лет десять тому назад я заболел и был отправлен на воды в X., который пользуется большей славой, чем другие курорты. И действительно, за шесть лет, в течение которых я лечился его водами, климатом и пользовался советами здешних врачей, я ни разу не слышал ни одного слова о смерти, ни разу не заметил, чтобы кто-нибудь из больных умер. Казалось, что смерть была изгнана из этого уголка французской территории... Правда, ежедневно многие куда-то вдруг исчезали... И когда вы осведомлялись об этом, то получали неизменный ответ: „вчера уехали“... Однажды я обедал с директором курорта, мэром города и арендатором казино. В разговоре я восхищался этим постоянным чудом, но позволил себе также выразить некоторое сомнение в его достоверности.

– Вы можете навести справки, – ответили они все хором... – Вот уж двадцать лет, как у нас не было похорон... и служащие наших похоронных бюро сделались банщиками... крупье... опереточными певцами... Мы даже наше кладбище хотим отвести теперь под голубиный тир...

Только в последний год своего лечения я узнал секрет этого поразительного бессмертия... И вот каким образом:

Однажды я поздно ночью возвращался к себе домой. Все, казалось, спало в этом, блаженном городе бессмертных. Вдруг я услышал в одной из соседних улиц какой-то странный шум... шепот запыхавшихся людей, которые стучали ногами, передвигая какие-то тяжести... Я вошел в эту улицу, которая освещалась единственным тускло горевшим фонарем. И прежде чем я успел что-нибудь разглядеть, я ясно услышал такие слова:

– Молчите же, черт возьми!.. Разбудите туристов!.. Еще вздумают посмотреть, что мы тут делаем... Хорошее дело будет...

Я подошел поближе и неожиданно увидел печальное зрелище: группы людей по четыре человека в каждой несли гробы... Длинная вереница из десяти гробов медленно двигалась вдоль улицы и терялась во мраке... В городе, где никто не умирал, я наткнулся на такое множество гробов... Какая жестокая ирония!

Теперь я понял, почему в X. в течение двадцати лет не было похорон... Покойников увозили тайком!..

Взбешенный таким издевательством над собой со стороны муниципальных властей и администрации казино, я окликнул одного могильщика, рожа которого так и сияла на фоне этой шекспировской ночи.

– Эй, дядя!.. что это такое?.. – спросил я, указывая на гробы.

– Это?.. сундуки, – ответил он... сундуки уезжающих туристов.

– Сундуки?.. Ха! ха! ха!..

– Да, сундуки... на вокзал несем... на главный вокзал.

Ко мне подошел полицейский, который наблюдал за процессией.

– Уходите, пожалуйста, – вежливо обратился он ко мне...–  Вы мешаете... И без того запоздали... Сундуки – это сундуки – очень тяжелые... а поезд ждать не станет...

– Поезд?.. Ха!.. ха!.. ха!.. Куда же идет этот поезд?

– Но...

– Он идет в вечность, да?

– Вечность? – спросил холодно полицейский... Я такой страны не знаю...

Ты можешь себе представить, в какой ужас пришли мэр города... директор вод... содержатель казино, когда я им рассказал об этом приключении... Я грозил им разоблачить все... Они мне предложили большую сумму денег и место главного заведующего рекламой на выгодных условиях, и я успокоился... Вот вся история!..

Он хлопнул меня по спине и с добродушной улыбкой спросил:

– Ну, что? хороша?..

– Кстати... – прибавил он затем... – есть у тебя врач?..

– Да.

– Фардо-Фарда?

– Нет... Трицепс... мой друг, доктор Трицепс...

– А! очень хорошо... Потому что Фардо-Фарда... Да... нужно тебе и эту историю рассказать. Ах, и типы же тут водятся!.. Скучать некогда.

И Клара Фистул начал новый рассказ:

Как я уже раньше говорил, меня послали в X. В первый же день своего приезда я отправился к доктору Фардо-Фарда, которого мне усиленно рекомендовали... Это красивый мужчина, небольшого роста, живой, веселый. Несмотря на свою болтливость и смешную жестикуляцию, он внушал к себе доверие.

Он меня очень сердечно и тепло принял и. окинув быстрым взглядом с ног до головы, сказал:

– А! а!.. малокровие... легкие затронуты?.. неврастеник?.. алкоголик?.. сифилитик? Конечно... Посмотрим... посмотрим... Садитесь...

Он стал что-то искать среди беспорядка своего бюро и в то же время с какой-то веселой усмешкой осыпал меня вопросами, не дожидаясь моих ответов:

– Печальная наследственность?.. В семье чахоточные?.. сифилитики?.. Со стороны отца?.. матери?.. Женаты?.. Холостой?.. Женщины, значит... женщины! Ах, Париж!.. Париж!..

Отыскав, что ему нужно было, он начал долго и методично меня расспрашивать, внимательно меня выслушал, измерил мне грудь, как настоящий портной, испытал силу моих мускулов на динамометре и записал в маленькую книжечку мои ответы и замечания. Затем веселым тоном вдруг спросил меня:

– Прежде всего... один вопрос. В случае, если вы умрете здесь... вас бальзамировать?

Я подскочил на своем стуле.

– Но, доктор?..

– Нам еще далеко до этого, – поправился любезный врач... но в конще-концов...

– Я думал... – сказал я, смутившись... – я думал, что в X. никогда не умирают?..

– Конечно... конечно... В принципе, здесь не умирают... Но... какой-нибудь несчастный случай... как исключение... допускаете же вы исключение?.. У вас девяносто-девять шансов из ста не умереть здесь... это само-собой разумеется... Но все-таки?..

– Все-таки... бесполезно говорить об этом, доктор...

– Извините... наоборот, очень полезно... для лечения...

– Во всяком случае, доктор, если бы мне сверх ожидания и пришлось здесь умереть, то я не хотел бы, чтобы меня бальзамировали...

– Ах! – воскликнул доктор с сожалением в голосе...– Напрасно... тем более, что у нас такой удивительный... чудесный... гениальный бальзамировщик... Редкий случай, мой дорогой... Дорого берет... но это совершенство... Когда он вас забальзамирует, то вам кажется, что вы продолжаете жить... Полная иллюзия... Как он бальзамирует... как он бальзамирует!

Я наотрез отказался.

– Не хотите?.. Что же!.. Это, в конце-концов, не обязательно...

В той же записной книжке и на той же странице, на которую он заносил все заметки по поводу моей болезни, он большими красными буквами записал: „не бальзамировать“. Затем он написал очень длинный рецепт и, подавая его мне, сказал:

– Вот, получите... серьезное лечение... Я буду навещать вас каждый день и даже по два раза в день.

Он крепко пожал мне руку и прибавил:

– Ну, довольно!.. В сущности говоря... вы хорошо сделали... До свидания...

Я должен сказать, что мало-по-малу стал ценить его остроумный и тщательный способ лечения. Его оригинальность, его непринужденная, неистощимая веселость, от которой отдавало иногда мертвецом, покорили меня. Мы стали лучшими друзьями.

Шесть лет спустя он как-то раз обедал у меня и с трогательной нежностью заявил, что я окончательно выздоровел...

– А знаете ли? – сказал он мне... – Вам грозила большая опасность, мой дорогой...

– Я был очень серьезно болен, да?..

– Да... но не совсем так... Вы помните, как я убеждал вас согласиться, – чтобы вас бальзамировали?

– Помню...

– Так вот, если бы вы тогда дали свое согласие, то вас теперь на свете не было бы...

– Что вы!.. Почему?

– Потому что...

Он вдруг умолк... и несколько секунд сидел с серьезным, озабоченным видом...

– Потому что... – продолжал он, когда к нему вернулось веселое настроение...—времена были тогда трудные... а жить нужно было... Вот мы и бальзамировали этих несчастных... которые и теперь живы были бы... не хуже нас с вами!.. Что прикажете делать?.. Смерть одних... жизнь для других.

И он закурил сигару.

Клара Фистул умолк. Я был смущен этими признаниями и не в состоянии был отвечать.

– Славный малый... этот доктор Фардо-Фарда, – начал он снова... – только, понимаешь ты... положиться на него нельзя... бальзамирует он... бальзамирует... Ну да все равно... Так ты находишь, что я изменился?

– Еще бы! – воскликнул я...—Ведь пропали космогонические возможности... и стеллогенезис?..

– Вспомнил! – ответил Клара Фистул... – Увлечения молодости... давно прошли...

С большим трудом мне удалось в этот вечер избавиться от моего друга, который хотел затащить меня в игорный зал... и познакомить с очень шикарными женщинами.

– Чем не молодец!..