Текст книги "Двадцать один день неврастеника"

Автор книги: Октав Мирбо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

XVIII

Я встретил вчера двух довольно беспокойных субъектов: бретонского мэра Жана Трегарек и парижского клубмэна Артура Лебо.

Сначала о мэре.

На бретонском побережье между Лорианом и Конкарно находится деревня Кернак.

Низменные песчаные дюны, поросшие чахлыми одуванчиками и пустым маком, отделяют Кернак от моря. Маленькая бухта, защищенная от юго-западных ветров высокими красными скалами и снабженная сваями и набережной, служит убежищем во время непогоды для рыбачьих лодок и мелких каботажных пароходов. За деревней с ее узкими, крутыми улицами открывается жалкий вид. В котловине, окаймленной холмами ланд, расположены болотистые луга, на которых даже в самое сухое лето застаивается маслянистая, темная вода. С этих лугов поднимаются вредные испарения. Люди, которые здесь живут в грязных лачугах, пропитанных запахом рассола и тухлой рыбы, какие-то жалкие, печальные: мужчины – малорослые, бледные; женщины – прозрачные и желтые, как воск. Это какие-то ходячие скелеты с согнутыми спинами, бледными, худосочными лицами и лихорадочным блеском в угрюмых глазах. В то время, как мужья ездят по морю на своих плохо оснащенных шлюпках в поисках за шальной сардинкой, жены с грехом пополам обрабатывают болотистую землю и песчаные холмы, на которых среди пучков хвороста появляются кое-где жалкие всходы, как лишаи на голом черепе старухи. Словно неумолимый рок тяготеет над этим проклятым уголком земного шара, и когда наступает тихий, угрюмый вечер, вам начинает казаться, будто смерти. витает здесь в воздухе. Осенью, кроме того, свирепствует здесь лихорадка и уносит многочисленные жертвы. Жители еще более сгибаются, бледнеют, высыхают и умирают, как больные растения, разбитые бурей.

В этой атмосфере кладбища, на лоне этой зачумленной природы только два человека чувствовали себя хорошо: священник и мэр.

Священник, или, как говорят в Бретани, ректор, был небольшого роста, сухой, полнокровный и неутомимый человек, который очень ревностно относился к религии и к своим священническим обязанностям. Не в пример большинству своих бретонских коллег, которых всегда застаешь за бутылкой вина или с деревенскими красавицами, этот священник отличался трезвостью, целомудрием и жил аскетом... И каким администратором был!.. При содействии мэра и безжалостно обирал каждый день нищенское население Кернака при помощи самых тяжелых податей и десятин, он построил без всякой помощи со стороны департамента и государства красивую церковь из белого камня с дверями, украшенными скульптурной работой и ажурной колокольней с большим золотым крестом. Странно было видеть этот богатый храм среди отчаянной бедности всего края... По священник не довольствовался этим. Каждое воскресенье он неустанно обращался со своей проповедью к своим прихожанам, взывая к их горячим чувствам, или к их страху – потому что его считали мстительным и влиятельным – и требуя все новых, еще более тяжелых жертв. Однажды он взошел на кафедру, размахивая хоругвью св. Девы.

– Посмотрите на эту хоругвь, – закричал он сердитым голосом... ведь это позор?! Посмотрите... разве это хоругвь?.. Шелк сгнил, бахрома истрепалась, на кисточках стерлась позолота... рукоятка не держит... от вышивок и следа не осталось... А икона св. Девы!.. Ты Шарль Тэр не стал бы чистить ею своей кобылы, а ты, Жозефина Бриак, своих котлов... А! вам до этого дела нет. Вы сами живете в роскоши и довольстве, и вам дела нет, несчастные грешники, до того, что Святая Матерь Божья во время крестных ходов по приходским праздникам разгуливает в грязных лохмотьях с голой спиной!.. Нет, этому нужно положить конец... Богородице надоело ваше преступное равнодушие, ваши тяжкие грехи... Она хочет новой хоругви, слышите вы... блестящей хоругви... самой лучшей... хоругви по крайней мере в двести франков... Слушайте меня хорошенько... и запомните мои слова, если вы не хотите, чтобы самые страшные бедствия обрушились на ваши головы, на ваши поля... на ваши лодки... если вы не хотите превратиться в скотов, в жаб, в акул... Слушайте меня... Ты, Ив Легоннек, дашь пять франков... Что ты говоришь?.. Ничего?.. Тем лучше... Ты сэкономишь на водке, свинья!.. Ты, Роза Керляньо... также пять франков... И если я тебя еще раз поймаю с Керлором за молом... то будет не пять... а десять франков... Ты, тетка Миллинэ, дашь теленка, который вчера вечером родился... И не смотри на меня так, старая воровка... если ты заупрямишься, то ты не только теленка, но... и корову приведешь... Жюль, Пьерр и и Жозеф Ле-Кер, вы принесете ваш улов за один день... И чтобы рыба была хорошая... Ни старой, ни тухлой не возьму... Чтобы была настоящая... палтусы, камбала... Ну что, поняли?..

И в течение четверти часа он определял каждому его дань, которую нужно было выплатить деньгами или натурой, маслом, картофелем или хлебом, перемешивая свои строгие приказания самыми оскорбительными ругательствами...

Старый, седой таможенный досмотрщик, слывший за вольнодумца, стоял внизу у колонны, и видя, что страшный ректор его пощадил на этот раз, усмехнулся себе в бороду... Этот смех не ускользнул от внимания священника. Вытянув свою руку, в которой трепалась хоругвь, как паруса лодки во время бури, он указал на досмотрщика и закричал:

– Ты, борода... грех тебе смеяться... И за то, что ты, набитый дурак, кощунствуешь и смеешься в Божьем храме... ты заплатишь двадцать франков.

Досмотрщик стал протестовать.

– Да, двадцать франков, чертова борода!.. повторил еще громче священник... И хорошенько запомни, что я говорю... Если сегодня же после вечерни ты не принесешь этих двадцати франков... то плохо тебе будет... Я донесу прокурору республики... что ты украл – еще и недели тому нет – вещи, которые выброшены были морем... А! а! ты больше не смеешься, старая борода... Ты этого не ждал, дьявол?

И осеняя себя крестным знамением, он произнес:

– In nomine patris et filii et spiritus sancti... Amen!1515
  Во имя Отца и Сына и Святого Духа... Аминь!


[Закрыть]

Затем он сошел с кафедры и направился в алтарь, размахивая хоругвью над головами-ошеломленных прихожан...

Таков был кернакский ректор...

Мэр Жан Трегарек – был другого покроя...

Занимаясь сардиночным промыслом в Конкарно, он в короткое время нажил большое состояние и переехал затем в Кернак, где у него была земля и хороший дом, стоявший на холме. Это был единственный во всей местности приятный уголок, где было хоть кое-что, напоминающее деревья, зелень, цветы, жизнь. Убийственные миазмы малярии не могли подняться на высоту, на которой расположен был этот счастливый дом, а ветры приносили сюда здоровый запах соли с морского простора.

Мэр был очень славный человек; все, по крайней мере, его считали таким в этом крае. Он хотел только быть полезным своему обществу. И он действительно ревностно служил ему. В то время, как ректор построил красивую церковь из белого камня, он выстроил великолепную мэрию в стиле Людовика XIII, затем прелестную школу в стиле Людовика XVI, в которую ни один мальчик не заглядывал. Он должен был прервать начатую постройку фонтана в стиле ренессанс, потому что не хватило денег, и не оказалось воды.

Коммуна была обременена деньгами; жители стонали под тяжестью податей и налогов и всяких мелких поборов, но они смотрели на своего мэра, как на святого, как на героя, и это облегчало их страдания. Окруженный любовью своих односельчан, он восхищался своей общественной деятельностью и спокойно жил в полном согласии со своей совестью.

Так как не нужно было строить больше никаких зданий для блага народа, то он в упоении филантропией мечтал о неожиданных катастрофах, при которых могли бы развернуться все лучшие стороны его души.

– Если бы появилась вдруг какая-нибудь страшная эпидемия в нашей деревне? – говорил он про себя... О! как бы я стал ухаживать за ними, растирать... Они умирают, правда... но они умирают по одному, регулярно, монотонно... Если бы могли умирать по десять, по двадцать, по тридцать человек за раз?.. О! как я мог бы тогда развернуть свои организаторские способности, проявить свою деятельность и свои нужные чувства к этим беднягам!

В такие моменты он чувствовал, что у сего бьется в груди сердце Жюля Симона.

В один прекрасный день его мечте суждено было осуществиться. Это было в 1885 году, когда холера свирепствовала в Марселе и Тулоне. Мэр гулял на кернакской набережной, и его мысль, пролетая через моря и земли, останавливалась на этих пораженных холерой городах. Его воображение рисовало ому переполненные больницы, угрюмые улицы, объятых страхом жителей, извивающиеся в страшных муках тела, недостаток в гробах, огромные костры па площадях, и он говорил про себя:

– Как везет этим мэрам!.. Никогда у меня такого счастья не будет... А что они делают? Ничего... Теряют головы и только. Разве это организаторы? АхІ если бы мне да хорошую эпидемию, я показал бы себя. Меня еще не знают... И чего я добиваюсь?.. Ничего... Мое честолюбие будет удовлетворено, если я только сумею быть полезным... С меня достаточно ордена Почетного Легиона...

В этот момент шлюпка из Киброна вошла в бухту и причалила к набережной у спуска, где остановился мэр. При виде лодки он отшатнулся в ужасе и воскликнул:

– О! Боже мой!

На дне шлюпки, на рыболовных сетях лежал матрос, который, повидимому, страдал какой то ужасной болезнью. Ноги у него были сведены, руки скрючены, все тело вздрагивало от икоты, с уст срывались какие-то жалобные стоны и ругательства. Мэр был очень взволнован и обратился к хозяину шлюпки:

– Этот человек болен?.. У него холера?..

– Холера? – переспросил хозяин, пожимая плечами... – Хороша холера... нечего сказать... Нализался, как свинья...

Матрос продолжал стонать. У него начались конвульсии. Он поднялся немного, опираясь на свои руки, и раскрыл рот. Голова у него качалась, грудь распирало от какого-то внутреннего давления, и его начало рвать.

– Скорей... скорей... помогите... – завопил мэр... – Это холера... холера, говорю я вам... У нас в Кернаке холера...

Несколько человек подошли, другие разбежались... Мэр отдавал распоряжения:

– Карболовой кислоты!.. Горячие компрессы!.. Зажгите костры на площади...

Хозяин шлюпки протестовал и все повторял: – „Да говорю же я вам, что он пьян“. – Но мэр вскочил в шлюпку.

– Помогите мне... помогите мне... Не бойтесь...

Матроса подняли и вынесли на берег. Три человека в сопровождении мэра понесли его по всем улицам деревни в больницу.

– Что такое?.. Что случилось?.. – спрашивали женщины при виде этого необычайного кортежа.

– Ничего... – отвечал мэр. – Ступайте домой... Ничего... не бойтесь... это холера!

Женщины бледнели от ужаса и с воплями разбегались по всей деревне.

– Холера!.. холера!.. у нас холера!

И в то время, когда все разбегались, мэр еще громче отдавал свои приказания:

– Предупредите священника... пусть прикажет звонить в колокола... Посыпайте улицы солью... Не бойтесь... Зажгите костры, как в Марселе...

В больнице мэр сам хотел ухаживать за больным. Он раздел его, обмыл... и ободрял перепуганных сестер:

– Видите?.. я не боюсь... не нужно бояться... ничего... я здесь...

Он положил матроса на постель, устроил ему сухую баню, долго растирал его щеткой и положил ему горячие кирпичи под бока, под ноги, под мышки и на живот.

Матрос мычал, метался, отбрасывал кирпичи, которые ему жгли кожу, жаловался, ругался.

– Корчи... это судороги... скорее рома... – приказал мэр. – Принесите бутылку рома... не бойтесь!

Он всунул пациенту в рот горлышко бутылки. Пьянице это сначала, повидимому, понравилось, лицо его расплылось от удовольствия.

– Ну, видите? – воскликнул мэр. – Он приходит в чувство... ему лучше... Только ром!.. Мы спасем его... помогайте мне...

Быстрым движением он поставил опрокинутую бутылку прямо и еще глубже всадил горлышко в рот матросу.

Вдруг тот стал задыхаться и метаться в разные стороны. Спазмы подступили к горлу. Жидкость потекла назад через рот и нос со свистом и хрипом.

– Ну... пей же... глотай, черт проклятый, – говорил мэр, все глубже засовывая ему бутылку в рот...

Но глаза стали конвульсивно подергиваться и выкатились на лоб. Окоченевшие члены вытянулись, движения прекратились... Матрос умер, задохшись от рома.

– Слишком поздно... – произнес печальным голосом мэр. – Черт его бери!

В тот же вечер барабанщик обходил все улицы, через каждые двадцать шагов бил в барабан и читал следующую прокламацию:

К ЖИТЕЛЯМ КЕРПАКА.

Дорогие сограждане!

У нас холера. Уже были многочисленные жертвы. Будьте спокойны. Баш мэр вас не оставит. Он непрерывно будет заседать в мэрии, готовый ко всяким событиям и принявший твердое решение вырвать вас из когтей смерти. Положитесь на меня.

Да здравствует Кернак!

Но улицы опустели, и все жители уже стучали зубами, запершись в своих лачугах.

А вот парижский клубмэн Артур Лебо.

Однажды ночью прошлой зимой, когда я спал глубоким сном, меня вдруг разбудил сильный стук, как будто в соседней комнате упала какая-то мебель. В это время как раз часы пробили четыре, а моя кошка жалобно замяукала. Вскочив с постели, я быстро, без всяких мер предосторожности, со смелостью, которая объясняется только моими ярыми консервативными убеждениями, открыл дверь и вошел в соседнюю комнату. Она была ярко освещена, и мне прежде всего бросился в глаза какой-то очень изящный господин во фраке и, поверите ли, с орденом в петлице. Он набивал драгоценные вещи в красивый желтый кожаный чемодан. Чемодан мне не принадлежал, но драгоценности были мои. Эта операция мне показалась противоречивой и неблагопристойной, и я готов был уже протестовать. Я никогда не встречал этого господина, но лицо его мне показалось знакомым. Такие лица можно видеть на бульварах, в театрах, в ночных ресторанах. Такие благообразные, выхоленные физиономии бывают у людей, про которых вы непременно скажете: „это должно быть постоянный посетитель клубов!“ Было бы преувеличением с моей стороны сказать, что я нисколько не удивился, увидев у себя в четыре часа утра человека во фраке, явившегося при том без всякого приглашения с моей стороны. Но помимо удивления я не испытывал никакого другого чувства, ни страха, ни гнева, которыми обыкновенно сопровождаются такие ночные посещения. Элегантная наружность этого милого на вид клубмэна тотчас же меня успокоила, потому что, должен сознаться, ничего подобного я не ожидал. Я скорее опасался встретить страшного и грубого грабителя, против которого нужно было бы употребить силу. А к этому я не чувствую никакой склонности, и, кроме того, никогда не знаешь, чем эти меры самозащиты могут окончиться. Увидев меня, элегантный незнакомец прервал свою работу и с благосклонной иронической улыбкой на устах, обратился ко мне:

– Вы меня извините, я вас так невежливо разбудил... По это не моя вина. У вас такая чувствительная мебель, что стоит только прикоснуться к ней самой легкой отмычкой, как она уже падает в обморок...

Тогда я осмотрел комнату. В ней все было перевернуто вверх дном: ящики открыты и опустошены, горки разбиты, маленький письменный стол-ампир, в котором я храню ценные бумаги и фамильные драгоценности, безжалостно опрокинут на ковер... Одним словом, настоящее разорение... И пока я делал свой осмотр, мой слишком ранний визитер продолжал своим приятным голосом:

– О! эта модернистская мебель... Как она хрупка! По моему, она также страдает болезнью века, она также неврастенична, как люди...

Его скромная, милая улыбка нисколько не оскорбила меня и безусловно подтверждала, что предо мной был очень благовоспитанный человек. Я решился заговорить с ним.

– С кем я имею честь говорить? – спросил я, следя менее беспокойным взглядом за работой ночного визитера, в то время как сквозняк из открытой двери смешно раздувал мою ночную рубашку.

– Боже мой! – ответил непринужденным тоном этот безукоризненный джентльмен, – мое имя было бы для вас, может быть, слишком большим сюрпризом в такой момент... Впрочем, вы, может быть, предпочтете отложить наше знакомство до более удобного случая. Я, с своей стороны, буду очень рад представиться вам в самом скором времени, но, должен сознаться, менее всего я рассчитывал сделать это сегодня и хотел бы сохранить пока строжайшее инкогнито, с вашего разрешения, конечно.

– Согласен... Но все это не объясняет...

– Моего визита в такой неурочный час и этого беспорядка?

– Да, именно... И я был бы вам признателен...

– Как же! – успокоил меня элегантный незнакомец – Ваше любопытство вполне законное, и я вовсе не думаю уклоняться... Но, простите!... если вы хотите со мной поговорить, то не найдете ли благоразумным одеть халат... Ваше дезабилье меня беспокоит... Здесь холодно... а при теперешней погоде так легко схватить проклятую инфлюэнцу.

– Вы правы... вы мне простите, я сию минуту...

– Пожалуйста...

Я зашел в свою уборную, накинул на себя халат и тотчас же вернулся к незнакомцу, который в мое отсутствие попытался восстановить некоторый порядок в комнате.

– Оставьте, оставьте, пожалуйста... Мой лакей все это утром уберет...

Я предложил ему стул, сам сел и, закурив сигару, ободряющим тоном сказал ему:

– Я вас слушаю...

Клубмэн мог бы „собраться с мыслями“, прежде чем начать рассказывать свою историю, как это делают все герои в романах. Но он но прибегнул к этой банальности и прямо начал:

– Я – вор... профессиональный вор... Да вы и сами, наверно, догадались?

– Конечно...

– Это делает честь вашей проницательности... Итак я вор. Я решился занять такое положение в обществе только после того, как убедился, что в наше смутное время воровство самое чистое, самое законное, самое честное дело... Воровство – и я говорю воровство, как сказал бы юриспруденция, литература, живопись, медицина – считалось до сих пор позорным занятием, потому что те, которые его выбирали, были отвратительные животные, грязные бродяги, грубые, невоспитанные люди. Вот я и хочу придать ему блеск, на который оно имеет право и создать из него либеральную, почетную и завидную профессию. Не будем тратить лишних слов и посмотрим на жизнь так, как она есть. Воровство больше всего интересует людей. Всякий человек выбирает только такую профессию – и заметьте любую – которая предоставляет ему возможность воровать – больше или меньше – но воровать что-нибудь у кого-нибудь. Вы человек догадливый и сами хорошо знаете, что скрывается под личиной наших добродетелей и чести, и мне нет никакой необходимости примерами и перечислениями подтверждать вам мои слова...

Я действительно претендую – и не без основания, впрочем – на знакомство с психологией и общественными пауками и был очень польщен этими словами.

– Конечно! – ответил я серьезно и решительно.

Поощренный моим замечанием элегантный вор продолжал более интимным и доверчивым тоном:

– Я буду говорить только о себе... и буду очень краток. Я начал с коммерции... Но грязные обязанности, которые мне, по необходимости, приходилось исполнять, злостные мошенничества, низкий обман, обвешивание, обсчитывание... захваты... все это очень скоро внушило отвращение моей инстинктивной деликатности, моей искренней, чуткой натуре... Я оставил коммерцию и взялся за финансовые операции. Но и это мне надоело... Увы! я не мог приспособиться к тому, чтобы создавать дутые предприятия, выпускать фальшивые бумаги и деньги, выдумывать рудники, перешейки, угольные копи... Вечно думать о том, как перевести чужие деньги в мои собственные сундуки и обогатиться на медленном, но неуклонном разорении своих клиентов, обставляя свои вымогательства самыми заманчивыми объявлениями на почве благонамеренности и законности. Моя честная и правдивая душа никак не могла примериться с такой деятельностью... Тогда я подумал о журналистике... Меньше чем в месяц я убедился, что без злостного и сложного шантажа газетная работа не может прокормить человека... К тому же приходилось ежедневно сталкиваться с самыми темными личностями. Я никак не мог успокоиться на мысли, что газеты издаются теперь только обанкротившимися коммерсантами или биржевыми мошенниками, которые рассчитывают таким способом – и вполне основательно – избежать тюрьмы или каторжных работ... Не говорю уже о том, что такому до известной степени культурному человеку, как я, очень трудно быть рабом невежественных и грубых глупцов, большинство которых не умеет ни читать ни писать и с трудом подписывает свои фамилии на своих гнусных квитанциях... После этого я попытал счастья на политическом поприще...

Тут я не мог удержаться от громкого и продолжительного хохота...

– Вот именно, – одобрительно воскликнул обворожительный джентльмен... И говорить не приходится... Затем я решил стать светским человеком... настоящим светским человеком... Я не дурен собой, одарен от природы и умею нравиться... умен... здоров... очень изящен... Мне ничего ни стоило получить приглашения в Эпатан, в клуб на улице Роаяль... и на карминовые вечера де-Монтескью... Но я был слишком щепетилен... Быть шулером за карточной игрой, задержать лошадь – на скачках... Содержать молодых кокоток... и самому быть на содержании у старых... Продать свое имя, свои связи какому-нибудь сомнительному банкиру, торговцу белья для рекламы, фабриканту автомобилей... ростовщику или красивой женщине?... Ах, нет!... В короткое время я исчерпал все приличные занятия, все благородные профессии, которые общественная или частная жизнь может доставить такому деятельному, интеллигентному и воспитанному молодому человеку, как я. Я воочию убедился, что воровство – под каким бы названием оно ни выступало – было единственной целью и единственной пружиной всякой деятельности, но в какой искаженной, скрытой и, следовательно, на сколько более опасной форме оно проявлялось! Я рассуждал так: „Раз человек не может избегнуть этого фатального закона воровства, то уж гораздо приличней честно заниматься им и не прикрывать своего естественного влечения к присвоению чужой собственности смягчающей вину пышностью, громкими, призрачными названиями, благозвучие которых никого уже больше не обманывает“. С тех пор я стал каждый день воровать; я проникал ночью в богатые дома и брал каждый раз из чужой кассы столько, сколько я считал нужным для удовлетворения моих потребностей, для развития своей человеческой личности. Это у меня отнимает несколько часов каждую ночь между разговором в клубе и флиртом на балу. В остальное время я живу, как все люди... Я состою членом очень богатого и благонамеренного клуба; у меня хорошие связи. Министр недавно пожаловал мне орден... И когда мне удается захватить хороший куш, я бываю способен на самые благородные порывы. Коротко говоря, я честно и прямо иду к своей цели, тогда как все люди стремятся к тому же но таким извилистым и позорным путям, что... Одним словом, моя освобожденная совесть никогда меня ни в чем не упрекает,потому что из всех людей, которых я знаю, я – единственный, у которого хватило смелости согласовать свои поступки со своими убеждениями и приспособить свою натуру к таинственным указаниям жизни...

Свечи стали меркнуть, дневной свет врывался сквозь щели ставней. Я предложил изящному незнакомцу разделить со мной мой утренний завтрак, но он отказался, потому что был во фраке и не хотел меня оскорбить такой некорректностью.

Артур Лебо чудный собеседник... он очаровывает меня своим умом и своими манерами... К сожалению, он в X. только проездом... и пробудет не больше недели. Но он скоро вернется сюда...

– Я очень занят... Мне сейчас... некогда... говорит он мне...

Я спрашиваю у него, занимается ли он здесь своим ремеслом...

– Нет, – отвечает он... здесь я отдыхаю... здесь... я живу на проценты...