Текст книги "Двадцать один день неврастеника"

Автор книги: Октав Мирбо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

– Жан Оборванец... господин комиссар.

Комиссар поднял обе руки вверх, как бы призывая закоптевший потолок в свидетели.

– И его зовут Жаном Оборванцем!.. Поразительно... так и просится на бумагу... Ваше занятие?

– Увы – отвечает нищий... – у меня нет никакого занятия.

– Как, без занятия?.. Вы живете с капитала?

– На счет общественной благотворительности, господин комиссар... если только можно сказать, что я живу.

– Ах! ах!.. Дело, кажется, принимает неприятный оборот...

На лице комиссара появляется недовольная гримаса, и он продолжает допрос в менее восторженном тоне.

– Значит... вы нищий?

– К сожалению... господин комиссар.

– Да!.. да!..

Лицо комиссара становится серьезным... После некоторого молчания.

– Ваше местожительство?

– Какое же у меня может быть местожительство? – отвечает с отчаянием в голосе Жан Оборванец.

– У вас нет местожительства?

– Увы! нет...

– У вас нет местожительства?.. Да вы смеетесь, милейший мой?

– Я вас уверяю, что нет...

– Но вы обязаны иметь местожительство... обязаны по закону...

– А по бедности... я лишен этой возможности... У меня нет никакой работы... нет никакого заработка. А когда я протягиваю руку за подаянием, мне дают иностранные су... К тому же... я уже стар и болен... у меня грыжа...

– Грыжа... грыжа!.. Все это хорошо... Но не в этом дело... Грыжа-то у вас есть, но у вас нет местожительства... Вы бродяга... и вас, очень просто, приходится привлечь к ответственности за бродяжничество... Герой... это так... вы действительно герой... Но вы и бродяга в тоже время... Для героев никаких особенных законов у нас нет... а против бродяг есть... И я вынужден применить закон... Я в большом затруднении... Мне это очень неприятно... потому что вы отлично поступили... Но что прикажете делать?.. Закон остается законом и должен иметь свою силу... Ах, проклятый старикашка!.. Выдумал тоже!..

Подбрасывая в руке бумажник, он продолжал:

– Да вот этот самый бумажник?.. Согласен... На вашем месте и в вашем положении немного нашлось бы таких, которые принесли бы его сюда... Допускаю... Я, конечно, не хочу этим сказать, что вы глупо поступили, доставив нам бумажник... Нет, наоборот... Ваш поступок заслуживает всякой похвалы... он достоин награды... И вы эту награду во всяком случае, я думаю, не меньше пяти франков – наверно получите, если только нам удастся найти собственника этого бумажника и десяти тысяч франков... Да, но отсюда еще не следует, что вам можно на этом основании обойтись без местожительства... а в этом вся суть, Жан Оборванец... Поймите вы меня... В нашем своде законов нет такой статьи, которая вас обязывала бы находить на улицах бумажники с банковыми билетами... Но, с другой стороны, имеется закон, который предписывает вам иметь местожительство... Ах, уверяю вас, уж лучше было бы вам найти себе местожительство, чем этот бумажник...

– Значит?.. – спросил Жан Оборванец

– Значит, – ответил комиссар... – вам уж придется сегодня переночевать в участке... а завтра я вас отправлю в тюрьму...

Он позвонил и сделал жест вошедшим полицейским... и те увели Жана Оборванца...

– Вот те и на!.. – вздыхал бедняга... – Право, не везет мне сегодня... И скажите на милость, что это за проклятые буржуа... не могут хорошенько припрятать своих бумажников?.. Одна досада!..

Наконец говорит пятый:

Вы меня извините, что мой рассказ выйдет не таким веселым... Тут изображали комическую нищету... а я вам покажу трагическую... Она также печальна... хотя и не вызывает смеха...

И он начал.

Однажды утром ко мне позвонил какой-то господин лет пятидесяти с болезненным, истощенным видом и очень бедно одетый. Его резкие движения и бессвязная речь напугали мою прислугу, которая не могла понять его объяснений. Он выразил желание меня видеть... Прислуга не чувствует склонности к таинственности, не любит бедняков и боится страдальческих или суровых лиц... Она ему сказала, что меня нет дома... что я вернусь только очень поздно... и что я, может быть... даже наверно... совсем не вернусь... В первый момент это его, повидимому, расстроило, но он не настаивал и ушел, не сказав ни одного слова...

Через полчаса он снова позвонил... Выражение его лица изменилось... стало более спокойным, почти веселым... Он улыбнулся прислуге очень милой, добродушной улыбкой... и очень вежливым тоном сказал:

– Передайте ему эти четыре листа, которые я только-что написал внизу, у консьержа... Передайте сейчас же, как вернется... Не забудьте... это очень важно...

Затем тихо, почти таинственно прибавил:

– Дело идет о счастье человечества. Вы видите, как это неотложно... Но тсс!.. Не говорите об этом кухарке... Кухарки смеются над счастьем человечества...

Он передал прислуге четыре листа бумаги, исписанной крупным, разгонистым и неровным почерком, то очень твердым, то дрожащим... и без единой помарки... Местами еще чернила не высохли.

– Тсс!.. – повторил он снова... – Я на вас рассчитываю...

И без всяких других объяснений он быстро сбежал с лестницы.

Гость вынул из кармана своего смокинга маленький сверток бумаги и развернул его.

– Если среди нас имеются люди с тонким вкусом, добродетельные люди и водевилисты, то я их прошу не слушать... Вот это письмо...

И он стал читать:

Милостивый государь!

Ах! я очень хорошо знаю, почему вы меня не понимаете... почему вы меня не любите... почему вы никогда меня не будете любить и почему все вы совершенно равнодушно без всякой жалости и даже без всякого любопытства будете смотреть, как я буду погибать на эшафоте или издыхать на каторге...

Все вы, господа, здоровые и крепкие люди, у всех вас цветущий вид, чистые глаза и длинные руки... и животы. Да! животы... Но это ничего не значит... У меня также есть живот... Сподобил Господь!

Все вы, господа, родились... выросли в роскошном крае, где растут повсюду питательные вещества, где растут даже только пищевые продукты... На плодородных полях вашей родины крепли ваши мускулы, горячая кровь текла по вашим жилам, ваши легкие дышали чистым воздухом, и в Париж приехали вы цветущие и красивые и принесли с собой чудный запах свежей травы, аромат чистых источников, тишину и покой густых лесов... запах хлева и сена... о! сено! В Париж... да, в Париж... чтобы покорить Париж, который вы, с позволения сказать, так мало знаете.

Я – парижанин. Ах! я много бы отдал (у меня ничего нет)... чтобы но быть им... У меня, может быть был бы тогда не такой плачевный вид... я, может быть, немного меньше страдал бы, и у меня было бы немного больше волос на голове... Если бы я не родился в Париже, то я, может быть, также родился бы где-нибудь в другом месте, как вы все... А, может быть, совсем нигде не родился бы... и какое это необыкновенное было бы счастье для меня!...

Да, я дитя Парижа... сын несчастных родителей... потомок выродившихся предков... Преступление было моим отцом, нищета – моей матерью... Моими друзьями детства были: Проходимец, Вонючка, Прощалыга, Жулик... Некоторые из этих бедных бездельников умерли на каторге, другие на эшафоте... Такая же смерть, вероятно, ждет и меня... До одиннадцати лет я не видел ни засеянного поля... ни чистого ручейка... ни красивого леса. Пред моими глазами сверкали только ножи и дикие взгляды... красные руки... бедные руки!... они убивали... бледные руки... бедные руки!... они воровали... И что им еще было делать?

Мои глаза в моменты запальчивости, гнева, голода... и даже любви... светятся блеском этих ножей моего детства и вызывают в памяти образ гильотины... А мои руки... ах! мои руки... они видели все... и страшное, и печальное... и до сих пор они скрюченные... жесткие... и не пригодны к труду.

Я бывал на парижских заводах, в мастерских... таскал тяжести... задыхался в дыму... спускался в колодцы... никогда до сыта не ел и не имел друзей среди товарищей... Некогда было... мы черствели душой от непосильного труда... и ненавидели друг друга...

Позднее, в тридцать лет, я попал в другую обстановку... Это был буржуазный дом... и мне не приходилось голодать... Здесь был один хозяин... вместо двухсот... Нужно было повиноваться... я подчинился... мои нервы успокоились... хорошие дни сделали остальное... Это было в деревне, и я до позднего вечера гулял по полям и лесам... разговаривал с родниками... с цветами на лугах и дорогах... Истомившись от труда и состарившись от нищеты, я грезил, как шестнадцатилетний юноша...

Затем я снова вернулся в Париж... шатался ночью по улицам, по кабакам... по притонам... и нашел, наконец, себе товарищей... Это были славные, честные люди, полу-пьяницы, настоящие пропойцы... полу-сутенеры, настоящие сутенеры... печальные и смешные... добродушные и жестокие... и я их любил, потому что у них, по крайней мере... была душа.

Да, но все это не жизнь...

Все понимать и разгуливать нищим с утра и до вечера, с одного места на другое, из кабака в тюрьму, это не жизнь...

И вот, что я хочу теперь сделать, если только меня из ненависти не посадят в сумасшедший дом... в каторжную тюрьму... или в больницу...

Я хочу, наконец, стать общественной опасностью...

И я пойду на защиту парижской черни и крестьян, которых я люблю, я пойду... да я пойду ко всем депутатам и ко всем избирателям, будь их сотни миллионов, и я спрошу у них, когда они, наконец, прекратят свои издевательства над нами.

Для парижской черни и для моих любимых крестьян я пойду... да... я пойду к Лубэ и заставлю его пойти вместе со мной по всем кабакам в день получки по улице Рокет, по улице Шаронь, по Антуанскому предместью... Я поведу его по всем мэриям, где вывешены объявления о спросе на труд, и заставлю его войти во все лачуги, где несчастные бедняки плачут в нищете и горе...

Для парижской черни... и для моих любимых крестьян я пойду... да... я пойду к бельгийскому королю, к принцу Гальскому, ко всем королям, ко всем богатым и ко всем счастливым и приглашу их идти со мной в публичные дома Монмарира, в в остроги, в тюрьмы... чтобы они устыдились своих богатств, своего счастья... чтобы полюбили развратных женщин и сутенеров и всех этих честных людей, против которых они создают законы, сыск и эшафот, вместо того, чтобы воздвигать им дворцы и памятники.

Для парижской черни и для моих любимых крестьян я пойду... да... я пойду и торжественно приглашу Жоржа Лейга и Ружона пойти со мной в парижские театры, в Лувр, в Академии и в Сорбонну... И да будет им стыдно!

Я пойду в Рим и скажу папе, что парижская чернь и мои любимые крестьяне не хотят больше его церкви, его священников и его молитв... Я скажу королям, императорам, республикам, что наступил конец их армиям и массовым убийствам... всем этим слезам и всей этой крови, которой они обагрили весь мир...

И мои красные руки, и мой нож загуляют по всем этим лицам, по всем этим животам...

Так будет исполнена моя роль общественной опасности...

Я надеюсь скоро увидеть вас в такой день, когда вы не будете заняты своими делами, рано вернетесь домой и не будете торопиться...

Я не особенно люблю людей, которые торопятся.

Рассказчик сложил письмо и спрятал его в карман... Наступило молчание, и я почувствовал, как холод пробежал у меня по спине...

Трицепс был весь поглощен своими обязанностями хозяина дома и не проронил ни одного слова во время всех этих рассказов... Но это был не такой человек, чтобы не сделать из них научных выводов.

– Друзья мои, – сказал он, – я внимательно выслушал все ваши истории. И они еще больше подтверждают мой взгляд, к которому я пришел уже давно, еще на конгрессе в Фольрате, мой взгляд на бедность. В то время, как вы считали бедность продуктом несовершенного и несправедливого социального строя, я утверждал, что это ничто иное, как физиологическая аномалия индивидуального свойства... В то время как вы полагали, что социальный вопрос может быть разрешен только политикой, политической экономией и воинствующей литературой, я громко кричал, что это может сделать только терапия... И это очевидно... ясно как день... Ах! Что это за чудесная вещь наука!... Вам известно, какие неопровержимые и точные опыты привели нескольких ученых и меня в том числе к выводу, что гений ничто иное, как ужасный вид умопомешательства?... Гениальные люди?... Маньяки, алкоголики, дегенераты, сумасшедшие... Вот, мы, например, считали Зола человеком с очень здоровым умом; все его книги, повидимому, неоспоримо доказывали эту истину... И что же? ничего подобного... Зола – ненормальный... больной человек; его нужно лечить, а не приходить от него в восторг... и я не понимаю, как его еще до сих пор в интересах народного здравия... не посадили в сумасшедший дом... Заметьте, мои друзья, что это я говорю не только о Зола, но и о Гомере, Шекспире, Мольере, Паскале, Толстом... Сумасшедшие... сумасшедшие... и сумасшедшие. А так называемые умственные способности, так называемые нравственные качества, которыми люди так гордятся, и которые мы по глупости своей воспитываем в себе... Ум, память, храбрость, честность, покорность, признательность, дружба и пр. и пр.?... Все это серьезные физиологические недостатки... аномалии... более или менее опасные проявления великой, единственной, страшной современной болезни – невроза... И вот однажды я поставил себе вопрос: „Что такое бедность?“... И тотчас же ответил себе: „Невроз, конечно“!... Я рассуждал так: „Прежде всего освободимся от всех общих мест, от всех стереотипных истин, которые на протяжении веков владели умами литераторов, поэтов, философов... Каким образом при современном производстве, при наличности такого перепроизводства могут существовать бедняки?.. Можно ли понять, можно ли допустить, чтобы в ваш век, когда выделывается слишком много сукна, бархата, шелка, полотна и бумажных тканей, встречались бы люди в лохмотьях?... чтобы люди умирали от голода и нищеты, когда мировой рынок переполнен пищевыми продуктами и всякой провизией?... По какой непонятной на первый взгляд аномалии мы видим людей, коснеющих в нищете, среди такой расточительной роскоши, среди таких огромных богатств, которые не могут найти потребителей?“... Ответ ясен. „Преступники?... Нет... Маньяки, дегенераты, ненормальные, сумасшедшие?... Да... Одним словом, больные... и я должен их лечить!“...

– Браво!... Браво!... раздался чей-то голос.

– Великолепно!... в добрый час!... поддержал другой.

Ободренный этими восклицаниями Трицепс продолжал:

– Лечить их?... Без сомнения?... Но все эти соображения нужно было перенести из области гипотезы в обстановку точного опыта... из трясин политической экономии и болот философии на твердую почву науки... И это оказалось сущими пустяками для меня, как вы сами сейчас увидите... Я подыскал десяток бедняков со всеми внешними признаками острой нужды... и подвергнул их действию X-лучей. Слушайте же... На желудке, на печени, на внутренностях я обнаружил некоторые функциональные повреждения, но они не показались мне достаточно характерными и специфическими... И только ряд темных пятен, которые я увидел на всей поверхности церебро-спинального мозга, дали существенный материал для решения вопроса... Никогда я раньше не наблюдал таких пятен на мозге богатых или зажиточных больных... С этого момента я нисколько не сомневался, что причиной этого нервного расстройства была бедность...

– Какого свойства были эти пятна? – спросил я.

– Они походили на пятна, которые астрономы открыла в периферии солнца... невозмутимо ответил Трицепс... с той, однако, особенностью, что они были включены в твердую роговую оболочку... И заметь, мой друг, как все между собой тесно связано... как одно открытие влечет за собой другое... Солнце и мозг, ты понимаешь?... Отныне в моих руках было не только решение социального вопроса, но в высшей степени важное разрешение проблемы, над которой я работал около пятнадцати лет, это – объединение всех наук.

– Поразительно!... А затем?...

– У меня нет времени дать вам полное физиологическое описание этих пятен... К тому же это было бы трудно для вас...

Могу только добавить, что после терпеливых гистологических исследований, я точно определил их природу... Остальное уже не представляло никаких затруднений для меня... Я разместил моих десять бедняков в клетки, рационально приспособленные к методу лечения, который я хотел применить... Я предписал усиленное питание, йодистые втирания, целую комбинацию различных душей... и твердо решил продолжать эту терапевтику, до полного излечения... я хочу сказать до того момента, пока... эти бедняки не станут богатыми...

– И что же?...

– Да, вот... через семь недель один из этих бедняков получил наследство в двести тысяч франков... другой выиграл большой куш на панамских облигациях... третий был приглашен Поадатцем составлять отчеты в Matin о блестящих представлениях на родных театрах... Остальные семь умерли... Они слишком поздно попали ко мне!...

Он сделал вдруг пируэт и воскликнул:

– Невроз! невроз! невроз!... Все невроз!... Богатство... посмотрите на Диксона Барнеля... тоже невроз... Конечно!... ведь это очевидно... А рогоносцы, наконец?... Ах! милые мои!.. Пива?... Шартреза?... сигар?...

XX

Я близко познакомился с бретонским мэром Трегареком, о котором я уже вам говорил. Он меня ежедневно посещает... Я люблю этого славного человека за его веселый нрав... Он мне рассказывает истории про свой край... и так искренно и комично всегда говорит: „это было в том году, когда в Кернаке была холера“... что до сих пор еще не надоел мне. Да и как быть неискренним и некомичным, если за „эту эпидемию“, которая унесла одного только пьяного матроса, мой приятель Трегарек был награжден орденом.

Из многочисленных рассказов, которыми он старался рассеять мою скуку, я предлагаю здесь вниманию читателя три с наиболее ясной печатью особого местного колорита.

Первый рассказ.

Выслужив пенсию, таможенный капитан Жан Керконаик решил поселиться в родной Бретани, которую он оставил еще в ранней молодости, но к которой сохранял самую горячую привязанность везде, где ему только приходилось носить свои синие панталоны с красными лампасами. Он выбрал живописное место на берегу реки Гоайен между Одиерном и Понкруа и построил там маленький домик. Его белый маленький домик стоял среди сосен в нескольких шагах от реки, которая во время отлива покрывалась зелеными морскими растениями и напоминала собой луг, а во время прилива превращалась в огромную реку с высокими берегами, поросшими крепкими дубами и черными соснами.

Вступая во владение своим поместьем, капитан говорил про себя:

– Наконец-то я на досуге сумею заняться побережницами.

Может быть, не бесполезно будет напомнить ученым, что „побережница“ народное название маленького моллюска, который наш великий Кювье почему-то назвал „прибрежным палтусом“. Для людей, незнакомых с морской фауной и смеющихся над эмбриологией, я напомню, что побережница маленький брюхоногий, улиткообразный моллюск, который подают в бретонских ресторанах вместо закуски и вытаскивают из его раковины во время еды быстрым вращательным движением булавки. Я не знаю, достаточно ли ясно я выражаюсь.

Поработать над побережницами была давнишняя заветная мысль бравого капитана Керконаика; по словам знавших его людей это была единственная мысль, которая когда-либо появлялась в его голове; недаром его считали прекрасным человеком во всей местности.

Его всегда поражал, как он выражался, чудной вкус моллюска и вместе, с тем его ничтожные размеры, из-за которых его было трудно и утомительно есть. К тому же капитан мечтал сделать из этого местного блюда предмет всеобщего потребления, как, например, устрицы, которые ничего не стоили по сравнению с ним, нет, ни-че-го не сто-и-ли. Ах! – думал он, – если бы побережницу можно было бы довести до размеров салатной улитки. Какой переворот. Он мог бы прославиться и... разбогатеть, очень просто. Да, но как это сделать?

И славный чиновник подолгу бродил во время отлива по мокрым песчаным берегам, где водятся побережницы, изучал их бродячий и оседлый в то же время образ жизни и эластичные ткани их раковин и придумывал способы их откармливания.

– Ведь, вот, откармливают же, – говорил он про себя, – быков, свиней, птиц, устриц и выращивают хризантемы. Их доводят до ненормальных, чудовищных размеров... Зачем же побережнице отставать от прогресса и не приспособиться к культуре?..

Всецело поглощенный своими мыслями он забывал смотреть за берегом, за разгрузкой судов и еженедельными опытами сигнальной пушки. И контрабандисты перестали прятаться, моряки присваивали себе богатую добычу, которую выбрасывало море... Вернулась простота нравов доброго старого времени, наступил золотой век райской свободы.

Однажды ночью, когда он ездил с рыбаками по морю, сети вытащили труп наполовину изъеденного человека. Полости груди и живота были переполнены побережницами. Они кишели, как черви, в складках кожи, висели, жадно присосавшимися гроздями на позеленевших костях, целыми тучами роились в черепе, облепили лицо и влезали через отверстия глаз, ноздрей, ушей. И это не были маленькие, тощие и бледные побережницы, которых собирают по краям утесов среди водорослей. Нет, это были огромные и жирные побережницы, величиной с орех, толстые, с большими животами, торчавшими из перламутровых раковин, которые отливали всеми цветами при лунном сиянии.

Это было настоящим откровением для таможенного чиновника, и он в восторге воскликнул:

– Теперь-то я вижу, что нужно... Нужно мяса!

Он принес к себе домой на следующий день некоторое количество самых жирных моллюсков, взятых с самых питательных мест на трупе, сварил их и съел. Он нашел их очень нежными, вкусными, таявшими во рту. Простым движением губ он легко вытягивал их из раковин; медленный и сложный маневр булавкой становился излишним.

– Мясо, вот что им нужно! – повторял он. – Это ясно...

Капитан Керконаик никому ни слова не говорил про свое открытие, и целую ночь ему снились огромные, чудовищные побережницы, которые появлялись и исчезали в морских волнах, играя и преследуя друг друга, как киты.

Только через несколько лет, когда он окончил службу и выстроил себе дом, он начал свои опыты. Он выбрал в реке углубленное место с каменистым дном, устланным водорослями, и установил там садки, какие устраивают в Голландии для устриц. Это был ряд четырехугольных ванн с невысокими цементированными стенками, снабженными вентилями, при помощи которых вода удерживалась во время отлива или выпускалась, смотря по надобности. Затем он впустил в садки молодых побережниц, тщательно подобрав самых красивых, которым, по его мнению, предстояло „наиболее блестящее будущее“. И каждый день он давал им мяса.

Чтобы кормить своих побережниц, он сделался браконьером. По целым ночам он подстерегал и убивал кроликов, зайцев, куропаток, козуль и бросал их в свои садки. Он убивал кошек, бродячих собак, всех животных, привлекаемых запахом гнили и подходивших на расстояние выстрела. Когда околевала лошадь или корова в этой местности, он их скупал, разрубал на куски и бросал все, мясо, кости, кожу в свои каменные ванны, которые скоро превратились в вонючие клоаки. Каждый день поднималось зловоние, заражало воздух и несло смерть в Понкруа и Одиери. Крестьяне, которые жили в нескольких, километрах от него, начинали вдруг страдать от каких-то неизвестных болезней и умирали в страшных муках. Мухи распространяли заразу среди животных по ландам, берегам и лугам. Лошади спотыкались в испуге от страшного зловония, останавливались или пускались во весь опор. Никто не приходил больше гулять по берегу реки.

Все жаловались... но безуспешно.

А капитан сделался диким, как зверь. Он все время проводил у садков по пояс в гнили, разгребая багром куски падали, которые кишели побережницами. В течение нескольких недель его никто не видел ни в Одиерне, ни в Понкруа, где он обыкновенно по субботам закупал себе провизию. Но никто и не думал беспокоиться о нем. „Он из экономии питается падалью“, – говорили про него.

Однако кто-то решился однажды подойти к садкам. Маленький белый домик был настежь открыт.

– Эй! капитан?

Никакого ответа.

Посетитель спустился вниз по направлению к садкам и все кричал:

– Эй! капитан!

Но никто не отвечал.

И, только подойдя к клоаке, он отшатнулся в ужасе.

На пирамиде позеленевшей и гноящейся падали лежал со скрещенными руками человек, которого нельзя было узнать, потому что все его лицо, глаза, губы, нос были изъедены побережницами.

Это был капитан Жан Керконаик. Он был прав... Им нужно было мясо!..

Второй рассказ.

Госпожа Лешантёр, вдова почтенного и известного в базарном квартале коммерсанта, покинула в начале лета Париж вместе со своей дочерью, хрупкой и нежной шестнадцатилетней девушкой, немного грустной и даже больной, которой врач советовал отдохнуть в течение нескольких месяцев на лоне природы, на широком просторе полей.

– Лучше всего в Бретани... – прибавил он... – Не на самом берегу моря... и не особенно далеко вглубь забирайтесь... где-нибудь посредине...

После долгих поисков за подходящим местом она нашла, наконец, в трех километрах от города. Орэ на берегу Лоша прекрасный старинный дом, утопавший в зелени, с красивым видом на устье реки. Особенно понравилось ей здесь потому, что кругом не было угрюмых ланд, которых она так много видела в окрестностях Ванна. А показывавший ей дом сторож, открывая ставни, прибавил, что в полую воду видно, как плывут суда и все шлюпки из маленькой рыболовной пристани Бонно, расположенной недалеко отсюда при слиянии Лоша и реки Сэнт-Авойи.

– А овощи?.. Много у вас овощей в саду? – спросила госпожа Лешантёр.

– Много фасоли и немного салату... – ответил сторож.

Через несколько дней она поселилась в Тульманаке... Так называлось это поместье...

Уезжая из Парижа, госпожа Лешантёр рассчитала всю свою прислугу, уверенная в том, что в Бретани она найдет сколько угодно всяких слуг и за дешевую плату. Эти надежды основывались на сведениях, которые она почерпнула у каких то мало достоверных историографов.

– Это честные, надежные и бескорыстные люди, – говорила она... – Мало получают и ничего не едят. Люди до-революционных порядков... золотые люди!

Но в течение первого же месяца ей пришлось разочароваться в своих надеждах... У нее перебывало около двенадцати служанок, кухарок и горничных, которых она должна была рассчитывать в первый же день после их поступления... Одни воровали сахар, кофе; другие таскали вино и напивались, как скоты... Та ругалась, как торговка, а другую она застала с работником с соседней фермы... И все требовали мяса, по крайней мере, один раз в день... Мяса в Бретани!.. Последняя ушла добровольно, потому что принадлежала к какой-то конгрегации и считала смертным грехом разговаривать с мужчинами, даже по хозяйственным надобностям, как, например, с почтальоном, булочником или мясником. Госпожа Лешантёр приходила в отчаяние... Очень часто ей приходилось самой стряпать на кухне и подметать комнаты.

– Какое несчастье. Боже мой!.. какое несчастье!.. – вздыхала она... – И это бретонцы?.. Бретонцы?.. Никогда в жизни не поверила бы...

Она рассказала про свое горе лавочнице в Орэ, где она каждые три дня закупала провизию... Сообщив все истории про своих служанок, она спросила:

– Не знаете ли вы кого-нибудь?.. Хорошую девушку?.. настоящую бретонку?

Лавочница покачала головой:

– Очень трудно найти... очень трудно... Неблагодарный край на этот счет...

И, скромно опустив глаза, она прибавила:

– Особенно с тех пор, как здесь войска стоят... Для торговли, понимаете ли... это не дурно... ну, а для служанок... ах! уж лучше и не говорить об этом...

– Не могу же я, все-таки обойтись без прислуги! – воскликнула с отчаянием в голосе госпожа Лешантер.

– Конечно... конечно... Это очень неприятно... Боже мой!.. знаю я одну, Матурину Ле-Горрек... Славная девушка... хорошая кухарка... сорока четырех лет... Только, вот... не в своем уме... Да... ненормальная... как и многие из наших старых дев... В ее возрасте это понятно. Но при всем том, очень кроткая... Она десять лет прослужила у госпожи Креак-Хадик... вашей соседки, на берегу...

– Но если она сумасшедшая? – спросила в ужасе госпожа Лешантер... Как же вы хотите, чтобы я ей свой дом доверила?..

– Не сумасшедшая... возразила лавочница... Слабая она... голова у нее слабая... вот и все... Иногда у нее появляются... понимаете ли... странные мысли... Но это честная девушка... очень проворная... и кроткая... кроткая, как ягненок... Насчет покорности можете быть спокойны... такой не найдете...

– Да... но я все-таки предпочла бы, чтобы она не была сумасшедшей... С сумасшедшими... не уверена бываешь... Наконец... пришлите ее... посмотрю... А жалованье какое?..

– К сожалению... пятнадцать франков... кажется мне...

– Ах! и не дешева же здесь прислуга!

И, возвращаясь в Тульманак, госпожа Лешантер утешала себя:

– Голова слабая? Это еще небольшая беда... Зато послушная!.. И я, наверно, сумею взять ее за десять франков.

На следующий день Матурина Ле-Горрек явилась в Тульманак, когда госпожа Лешантер и ее дочь кончали свой завтрак.

– Здравствуйте, барыня... Эта красивая барышня, наверно, ваша дочь?.. Здравствуйте, барышня!

Госпожа Лешантер рассматривала Матурину. У нее была подкупающая наружность, чистое платье, кроткое, улыбающееся лицо, только глаза были немного странные, бегающие. Она носила чепчик, как женщины из Орэ; на плечах была небольшая лиловая косынка, и кокетливый полотняный нагрудник украшал ее корсаж. Результат осмотра был, повидимому, благоприятный, потому что госпожа Лешантер с улыбкой спросила ее:

– Что же, моя милая, вы в кухарки к нам поступить хотите?

– Да, барыня... Такая красивая барыня и такая красивая барышня уж наверно будут добрыми господами... А я люблю добрых господ...

– Мне говорили, что вы прослужили десять лет у госпожа Креак-Хадик?

– Да, барыня, десять лет... очень добрая барыня... очень богатая... и очень красивая... У ноя была золотая челюсть... она ее клала на ночь в стакан с водой... Это было очень красиво, очень богато... Очень добрая барыня... У вас, барыня, тоже, наверно, есть золотая челюсть, как у госпожи Креак-Хадик?

– Нет, моя милая, – ответила, смеясь, госпожа Лешантер... Что вы умеете готовить?

Но Матурина упорно смотрела на пол. Вдруг она нагнулась, встала на колени, подняла пальцами кусок спички и показали госпоже Лешантер.

– Вот, барыня, спичка, – сказала она... Это очень опасно... Так, барыня, однажды в Геменэ... это истинная правда, что я вам говорю, барыня... это не сказка... В Геменэ раз как-то человек положил спичку рядом с пачкой табаку... Спичка загорелась, пачка с табаком загорелась, человек загорелся, дом загорелся... Потом нашли человека под пеплом, и у него двух пальцев не хватало... Это истинная правда...