Текст книги "Двадцать один день неврастеника"

Автор книги: Октав Мирбо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

VII

А вот и дю-Бюи.

Иногда дю-Бюи принимает ванну по соседству со мной... и мне слышно, как он разговаривает со слугой...

– Не я... люди более компетентные... А я прибавлю... ванна холодная... а я прибавлю... мало серы... Перед нами поворот истории... и если можно так выразиться... опасный курс человечества... Честь армии... Бетоло... Эти писатели... Борзописцы...

Он сказал еще много прекрасных слов... Даже во время самых обыденных отправлений своего организма он остается оратором... и блещет красноречием...

Мне пришло в голову одно воспоминание... Это был пресловутый процесс Металлического Общества. Он теперь забыт, как и все забывается. Видный адвокат с голым смуглым черепом дю-Бюи защищал тогда, если не ошибаюсь, Секретана. Вот его речь:

„Господа, нас упрекают – скажем прямо – нас обвиняют в захвате медных руд... Медных руд, господа! (Сардоническая улыбка). Странное обвинение. (Покачивается и смело смотрит прямо в лицо прокурору) Грозное обвинение, не так ли?.. Но, господа, я сейчас одним словом, одним только словом (Роется в портфеле с бумагами)... одним только словом, говорю я, я сотру в порошок (С силой ударяет рукой по решетке), сведу на нет... рассею, как дым, ничтожные аргументы наших противников... все эти мнимые вычисления... мнимые доказательства, так тщательно собранные прокурорским надзором... (Вдруг тихо, обрывисто). Достаточно простого сравнения... (Пауза. Переминается с ноги на ногу, быстрым движением закатывает широкие рукава до самых плеч, поднимает вверх вытянутый указательный палец, наклоняется над решеткой, сгибается вдвое, как петрушка). Господа... (Вкрадчивым, тихим голосом) хлебопашец... (Более громким и убедительным голосом) землепашец... (С пафосом) земледелец... (Громовым голосом) крестьянин... (Пауза. Поднятый указательный палец описывает круги в воздухе, дрожит, затем нервно сгибается и разгибается) который сеет свой хлеб... (Постепенно повышает голос) который жнет свой хлеб... который убирает свои хлеб... который молотит свой хлеб... который ссыпает в амбар свой хлеб... (Голос достиг высшего напряжения, ослабевает, падает, как-бы надламывается, звучит глухо). Да, господа, может ли кто-нибудь сказать... (Та же игра, что и раньше) что этот крестьянин... этот землепашец... этот хлебопашец... (Все та же игра) который сеял этот хлеб... который жал этот хлеб... который убирал этот хлеб... который молотил этот хлеб... который ссыпал в амбар этот хлеб... Да, я спрашиваю у всех честных людей... может ли кто-нибудь сказать, что этот хлебопашец... что этот землепашец... что этот земледелец... что этот крестьянин... захватил этот хлеб, который он сеял... который он жал... который он убирал и ссыпал в амбар? Этот хлеб, который состоит из его пота и – я позволю себе безбоязненно и беспристрастно сказать это здесь – и его крови? Нет, господа... (Сгибает указательный палец, сжимает кулак; рука опускается и поднимается, опускается и поднимается, ударяя каждый раз по решетке, как ударник колотушки). Никто но может этого сказать... никто не должен этого сказать... никто этого не скажет!.. (Новая пауза: он слегка вытирает лоб, собирается с силами, поднимает локти, кладет вытянутые, расставленные пальцы на грудь). Заметьте, господа... с точки зрения юридической, гражданской, моральной и, я прибавлю, с точки зрения закона... да, господин прокурор, с точки зрения закона, этот крестьянин... этот хлебопашец... этот землепашец... этот земледелец... который сеял свой хлеб...“

И в таком духе дю-Бюи говорил два дня подряд... И такова была могучая сила этого красноречия, что этот крестьянин... этот хлебопашец... этот землепашец... этот земледелец воплотился, наконец, в живой человеческий образ и один заполнил всю залу своей страшной фигурой. Никто ничего не видел, кроме него. Медные рудники исчезли, как дым.

Судьи были ошеломлены. Во время перерыва заседания адвокаты бегали по коридорам и громко выражали свой восторг.

– Это бесподобно! – раздавались голоса... Слышали ли вы когда-нибудь такую блестящую защиту?

– Никогда... Это напоминает знаменитые речи Берье... Жюля-Фавра...

– И как он освещает вопрос! Поразительно!.. А обратили внимание на прокурора?.. Какой жалкий вид!.. Не сладко ему пришлось!..

Ободренные защитой обвиняемые почувствовали такую твердую почву под ногами, что выглядели обвинителями...

Через несколько недель после этого процесса дю-Бюи единогласно был избран старшиной адвокатской корпорации.

VIII

Я несколько раз видел Эмиля Оливье, и всегда у него было спокойное, улыбающееся лицо... Но это спокойствие и эта улыбка не пугают меня больше, после того как я узнал их причину... после того как я открыл их тайну...

С тех пор прошло четыре года...

Дело было, конечно, в вагоне... С клетчатым пледом на ногах и с шотландской шапочкой, напоминавшей опрокинутый ночной горшок, на голове Эмиль Оливье направлялся в неведомые края, в места искупления. Я, по крайней мере, любил его изображать себе в таком виде...

Я представлял себе, что Эмиль Оливье блуждает по свету, встречаемый везде проклятиями, и, никогда но останавливаясь, проезжает через равнины, горы, леса, моря, меняя поезда на трамваи, трамваи на пароходы, пароходы на верблюдов, верблюдов на сани в вечных поисках за невозможным покоем и еще более невозможным забвением. Сначала его вид, сознаюсь, обрадовал мою патриотическую душу, жаждавшую справедливости – патриотические души всегда чего-нибудь жаждут – и я с умилением подумал об Эльзас-Лотарингии.

Бедный! Он также, должно быть, об этом думал и с большой горечью в душе. Он был очень бледен, веки опухли от бессонницы, и на всем лице застыло выражение страдания. Я ему был признателен за эту пластику, которая так гармонировала с моими предположениями о его душевном настроении. Но вид его против моей воли тронул меня, потому что я принадлежу к тем мечтательным патриотам, у которых патриотизм не окончательно еще вытравил чувства милосердия и великодушия. Да, меня тронул этот человек – потому что, разве он но человек, в конце-концов? Подумайте только! Тридцать лет он ездит безостановочно, без всякого отдыха, то под палящими лучами солнца, то среди нестерпимого холода льдов, вечно бросаемый неумолимой „Ананкэ“ от одного полюса к другому!.. Можно ли себе представить худшую пытку, более мучительную жизнь?.. Ох, бедный малый!..

Мое необузданное воображение толкало меня все вперед и вызывало в моей душе самое благородное великодушие и всепрощение. В восторженном порыве я желал для Эмиля Оливье смерти, которая освободила Базэна. И я горячо взывал ко всевозможным божествам, которые меня не слушали:

– Он довольно блуждал по белому свету, он довольно влачил по земле свое бренное тело. Пощадите его! Пусть он, наконец, остановится где-нибудь, где бы то ни было, под тенью ли ивы или на краю забытого кладбища!..

Два пассажира в нашем вагоне заспорили, должна ли дверь оставаться закрытой или открытой. Этот незначительный инцидент вызвал наше вмешательство и как-раз кстати познакомил нас. Без всяких церемоний мы представились друг-другу. Ах, жизнь!

– Я очень рад...

– Очень приятно...

Но после этих сердечных приветствий нам нельзя было свободно разговаривать друг с другом, потому что эти два пассажира, люди к тому же невоспитанные, оставались здесь и следили за нами. Из вежливости и из чувства сострадания я не хотел оставить без защиты в обществе таких грубых людей, способных может быть на самую дикую расправу, этого джентльмена в шотландской шапочке, этого безоружного жалкого пария, этого печального „вечного жида“, преследуемого мучениями совести. Мне казалось, что я по рыцарски взял под свое покровительство и его самого, и его честь. И чтобы отвлечь внимание этих неприятных спутников, которые заметили нашу уловку и с видимой неприязнью стали смотреть на несчастного человека, я счел нужным громко называть его, обращаясь к нему, господином Кёрлеже и расспрашивать его об урожае винограда, временно принимая его за виноградаря из Шампани. Его удивленный взгляд убедил меня, что его мало утешала моя деликатность, даже наоборот.

Через несколько станций эти два спутника вышли из вагона. Теперь мы были одни, и нам предстояло еще долгие часы, целые ночи катиться по рельсам среди равнодушных пейзажей. Я немедленно стал проявлять свое расположение и внимание к Эмилю Оливье, всячески ему улыбаясь и вызывая таким образом на интимную откровенность. С выражением грусти и мольбы в глазах я сидел и тихо говорил про себя:

– Говори, бедняжечка, и отведи себе душу... Это лучше всего успокаивает, когда страдаешь... И если хочешь плакать, плачь... ах! плачь пожалуйста... уж я-то во всяком случае не стану смеяться над слезами!

Но слышал ли он мой горячий внутренний призыв?

Нет, он не слышал, и вот как сам начал говорить:

– Читал я, знаете ли, сегодня утренние газеты... Ну и плохо... Все хуже и хуже... Нами совсем не управляют... Нами меньше управляют, чем самыми голыми дикарями Африки... Право, я не знаю... нет, я не могу и не хочу знать, куда мы идем... Во Франции нет больше принципов, нет традиций, религии, морали, уважения к законам, патриотизма, ничего нет, ничего, ничего... Ужасно!

– Действительно, – ответил я, разочарованный этими словами, которых я не ожидал от такого человека.

Эмиль Оливье продолжал:

– Ужасно!.. Дезорганизованное, невежественное правительство, набранное из бездарных провинциалов. Парламент, составленный из пиратов, связал вдобавок это правительство конституцией и держит его в плену. И социализм, как общий фон этой картины, социализм с его убийствами, восстаниями, стачками, всеми революционными насилиями, совершаемыми в рамках законности!.. Вот что у нас теперь есть... Если бы еще, по крайней мере оставался резерв, арьергард в политическом персонале... из таких людей как я?.. Ах! увы!.. Никто ничем не интересуется, кроме своего собственного благополучия, никто ни о чем не думает, кроме как о своих карманах, о своем чреве, и все забыли Ламартина... Неслыханный позор! и я не понимаю, как Франция их терпит так долго... Терпение Франции меня возмущает, бесит... Оно приводит меня в отчаяние, я выхожу из себя... И ваше спокойствие изумляет меня...

Так как я молчал, онемев от удивления, то он продолжал упрекать меня:

– Вы не видите, что делают эти преступники? Они роют пропасть, которой нельзя будет никогда засыпать... Еще несколько недель такого правления, самое большое, еще несколько месяцев и... знаете, что будет?..

– Говорите! – ответил я очень холодно.

– Крах, мой дорогой, и – запомните мои слова – распадение отечества... о-те-че-ства!.. ясно?

– Вы очень строги, господин Эмиль Оливье.

Это имя: Эмиль Оливье, произнесенное мною непосредственно после конца его фразы „распадение отечества“, которую он с такой наглостью и бесстыдством подчеркнул, – это имя прозвучало в вагоне как эхо– трагического прошлого. Я весь задрожал при этом имени. В тот самый момент, когда оно слетело с моих уст, я ясно и отчетливо вдруг услышал громкие крики возмущения, плач вдов, проклятия матерей, отчаянные вопли побежденных.

Но, если раньше он не слышал моего страстного призыва к смирению и раскаянию, то и теперь это имя Эмиль Оливье, грубо брошенное ему в лицо, донеслось до него лишь как эхо его собственного тщеславия и непомерного самомнения. Он улыбнулся, услышав свое имя, словно увидев в нем, как в зеркале лжи, свое собственное изображение и остался им очень доволен.

– Нет, я не строг. – ответил он напыщенным тоном. Я справедлив и дальновиден, вот и все... и патриот... Я политик высшей школы, государственный человек с ясным взглядом, я воспитался на великих образцах истории и закалил себя в жестоких боях современной борьбы, прославившей мое имя... Я знаю людей, мой дорогой, и знаю как ими руководить и управлять... Я знаю также политическое положение Европы, ее необузданное властолюбие, ее тайные происки, знаю, чего она ждет от нашей продажной литературы и прогнившего искусства, какие надежды возлагает на наше легкомыслие и наше невежество... Вот почему я вам говорю: „мы идем к нашей гибели, мы идем к распадению отечества... о-те-чества!..“

Великолепным ораторским движением руки он сбросил с головы шотландскую шапочку, которая покатилась по подушкам, заваленным газетами и брошюрами, и продолжал:

– Соглашение заключено между великими державами... раздел предрешен... у меня самые точные сведения на этот счет... я сделал все, что я мог... Но что я мог сделать без полномочий? Я теперь ничто... У меня осталось только мое красноречие и мой политический гений... Меня не послушались... Теперь послушают великих гениев, а красноречие в презрении... И вот что было решено... Ах, мое сердце кровью обливается!.. Испания присоединит к себе Пиренеи; Италия – Пиццу, Савойю и устье Роны; Германия захватит Эльзас, Лотарингию и Шампань... А Англия, ненасытная Англия возьмет, конечно...

И он очертил в воздухе круг, который должен был изобразить земной шар...

Я не слушал больше, я только смотрел на него... И судя по выражению его лица, отнюдь нельзя было сказать, что он смеется надо мной или над самим собой, что вся эта невероятная, циничная мистификация – одна только комедия... Откладывая присоединение Эльзас-Лотарингии к Германии на будущее время, он и не подумал, что это может показаться оскорбительной забавой с его стороны. Он совершенно искренно верил в это непонятное заблуждение, или, может быть, опьянен был своими патриотическими чувствами. И он продолжал говорить с неподдельным гневом, с пророческим огнем в глазах. Он говорил обо всем, судил обо всем, безжалостно, без снисхождения осуждая и людей, и события, подогревая свой пессимизм обвинителя разнузданностью своей речи. Помимо своей воли я уловил еще одну фразу:

– В политике никто не имеет права ошибаться... Ошибка-преступление, ошибка – измена...

Мое изумление было так велико, что я ни на одну минуту не подумал протестовать, заставить его постыдиться себя самого и указать на позорный столб, с которого тридцать лет забвения, но не прощения не могли сорвать его. И зачем было напоминать?.. Ведь он за минуту до этого не вздрогнул, услышав свое позорное имя Эмиля Оливье, и не застучал зубами от страха; он не спрятался с головой под одеяло и не подумал размозжить себе голову, бросившись темной ночью через окно вагона...

Да, это было бесполезно. Я понял теперь страшную тайну его поведения, я нашел объяснение его наглому бесстыдству:

Господин Эмиль Оливье все забыл!

В виду такого странного патологического явления у меня пропал вдруг мой гнев, и я обратился к ному, как к больному или сумасшедшему.

– Будет! – сказал я ему мягким тоном... уж поздно... укройся одеялом, ложись, умолкни, наконец... и усни!

Вчера я увидел в аллее Эмиля Оливье. Он гулял с Оссонвилем и был очень взволнован... И я слышал, как он все предсказывал самые ужасные бедствия для Франции...

– Уверяю вас... дорогой коллега, в самом недалеком будущем наступит это распадение отечества... о-те-че-ства.

– Нам ну ясен король... доказывал Оссонвиль.

– Нет... возразил горячо Эмиль Оливье... император.

– Император-король... согласился Оссонвиль.

Я не слышал дальнейшего разговора... до меня долетало только, как Эмиль Оливье резким голосом выкрикивал:

– ...о-те-че-ства!.. о-те-че-ства!

IX

Сегодня утром у меня был Клара Фистул. Он рассказал мне, между прочим, что полковник барон де-Пресале проводит дни и ночи за игрой в баккара... Администрация казино сама оплачивает эту детскую игру полковника... Она ассигновывает ему по одному луидору на каждую ставку и сама потом расплачивается с банкометами...

– Понятное дело... объяснил мне Клара Фистул... Уважение к армии прежде всего... К тому же это сущие пустяки... в общей сумме расходов...

Вчера ему повезло, и бесстрашный полковник выложил на стол стофранковую бумажку и, дождавшись своей очереди, весело крикнул:

– Ставлю все сто!..

Крупье колебался, не зная, что делать...

– Но, полковник?.. – пробормотал он.

Ну, что?.. Что?.. Не знаете, что такое стофранковая бумажка?..

Но в это время как-раз за спиной героя-солдата стоял директор. Он наклонился к нему, осторожно дотронулся до его плеча и очень тихо сказал:

– Осторожней, полковник... вы увлекаетесь...

– Вы думаете?.. – удивился полковник... Ах, черт возьми!..

И, обратившись к крупье, он добавил:

– Только один луидор... трусишка...

Настоящий солдат, как видите...

В самый разгар дела Дрейфуса полковник иногда заходил ко мне по утрам... Он входил в комнату, кашляя, отплевываясь и ругаясь...

И вот наши разговоры с ним:

– Как дела, полковник?

– Да, вот!.. Поправляюсь понемногу, как видите... Трудные минуты пришлось пережить, что и говорить!..

– Ваш патриотизм...

– Тут не в патриотизме дело... речь идет о моем чине...

– Но ведь это одно и то же...

– Конечно, одно и то же...

– Ну?

– Ну вот... целых две недели пришлось дрожать, как бы эти типы не лишили меня моего чина... честное слово!..

– Но теперь дело уладилось?.. Вы успокоились?

– Успокоился... успокоился?.. Дух немного перевел, вот и все... Посмотрим, что еще будет... посмотрим...

Тут полковник задумался и, насупив свои нависшие брови, казалось, проникал своим взглядом в будущее... Я прервал его думы.

– А что, полковник, опять собираетесь ругать штатских в своих приказах грязными свиньями... и грозить космополитам, что распорете им животы вашей славной шпагой?

– Легко вам говорить!.. Нет, я посмотрю – сначала, куда ветер потянет... Если правительство будет стоять в стороне... ах! тогда ручаюсь вам, я заткну глотку этим космополитам приказом поострее...

– Ну, а если правительство проявит твердую власть и примет серьезные меры против преторианского подстрекательства?

– Тогда другое дело... тогда молчок... Или я им даже заявлю, что уважаю их продажные законы... и подчиняюсь их дурацкой республике... Солдат я или нет?.. Значит, руки по швам и налево кругом!..

– Ах! вовсе уж не так сладко живется солдату, – прибавил он с грустью в голосе... Хочешь, но хочешь, а держи саблю в ножнах... Что прикажете делать?.. Патриотизм...

– И полковничий чин...

– Это одно и то же...

– Разумеется...

Бравый полковник шагал по комнате и сосал сигару. Выпуская клубы дыма, он в то же время приговаривал:

– Погибла Франция, честное слово!.. Франция в когтях космополитов...

– Вы вечно говорите о космополитах... Простите за нескромный вопрос, что это, собственно, за люди, по вашему?..

– Космополиты?

– Да, полковник, пожалуйста...

– Почем мне знать?.. Низкие твари... грязные свиньи... проклятые изменники, не знающие отечества...

– Конечно... а еще?

– Предатели... франк-масоны... шпионы... штафирки, да мало ли?

– Точнее, полковник.

– Боже мой! да всякая сволочь.

И полковник снова закурил свою сигару, которая совсем было потухла в бурном потоке филологических объяснений...

– А не слыхали вы? – продолжал он... Говорят, будто Галлифе собирается отменить форму в армии?

– Нет, не слыхал...

– Начнут, говорят, с панталон, и уже на смотру 14 июля можно будет одеть ad libitum: белые, голубые, бархатные, велосипедные... А для командиров будут обязательны цилиндры... Ни белых перьев... ни султанов... Не дурно?.. Уж лучше армию уничтожить немедленно... Ну, что такое армия без султанов?.. Как вы тогда отличите штатских от военных?..

– Мало ли, полковник, как можно отличить штатских от военных?..

– А в газетах, говорят, пишут... будто Дрейфус вернулся во Францию?..

– Совершенно верно, полковник.

– Вот так скоро... Ловко, нечего сказать...

– Но, если он невинен?

– Невинен?.. Жид... невинен? Шутите!.. Да если бы даже и так?.. Что из этого следует?.. Невинен!.. Ну, а дальше?.. Это не резон...

– Позвольте... полковник!..

– Никаких „позвольте“... Дрейфус осужден? – Да. Военным судом? – Да... Жид он? – Да... Ну и довольно... Ах! если бы у нас вместо правительства космополитов было правительство истинных патриотов, его живо вернули бы на его остров, этого негодяя!.. Раз, два... раз, два!.. Арш!.. Невинен!.. Да, если уж позволяет себе быть невинным без разрешения начальства, то это негодяй, слышите вы... сволочь, а не солдат... А как себя держит этот несчастный изменник?

– Говорили раньше, что он очень изменился, угнетен...

– Комедия! Разве невинный человек бывает когда-нибудь угнетен? Разве я угнетен? Помилуйте!.. Если ты уверен в своей невинности, так кричи об этом, труби повсюду! Какого черта бояться! Высоко держи голову... по-солдатски.

– Именно так, полковник, и поступает Дрейфус... Первые сведения оказались неточными... На самом деле Дрейфус очень бодро себя чувствует и готов к борьбе...

– Хвастун, значит?.. Нахал?.. Конечно!.. Разве я не говорил?.. Невинный человек не позволит себе дерзости или бахвальства... Он будет ждать молча, с опущенной головой, руки по швам... по-солдатски... Да и помимо этого... Виновен он или нет, но он осужден... и нечего возвращаться к этому... иначе Франция окончательно погибла... Вот послушайте, какой со мной случай был... На-днях мои друзья, владельцы скаковых лошадей, устроили состязание и на крупную сумму... В виду моего общеизвестного бескорыстия меня выбрали судьей... Пришли мы на место... Лошади бегут... Что случилось со мной, и сам не знаю... помрачение какое-то... но выходило так, что на первое место я ставил ту лошадь, которая приходила последней... Друзья мои подняли шум, крик...

– А вы, полковник?

– А я, мой друг, я настаиваю на своем решении... а их посылаю к черту. „Я ошибся, говорю я, это верно... глаза на затылке были, признаю... а все-таки будет по моему!.. Если бы я был штатским, грязным штафиркой, космополитом, я дал бы первый приз лошади, которая действительно его выиграла... или отменил бы бега... Но я солдат... и сужу по-солдатски. Дисциплина и никаких ошибок... Я считаю бега правильными... убирайтесь!..“ И они ушли...

– Но где же справедливость... полковник?..

Бравый полковник пожал плечами, скрестил свои руки на груди, увешанной крестом и всякими другими знаками отличия, и сказал:

– Справедливость?.. Посмотрите на меня... Разве я похож на грязного штафирку?.. Боже мой! солдат я или нет?

– Ах, полковник! – возразил я... я даже боюсь, что вы больше солдат, чем вам по чину полагается.

– Все равно... кричал храбрый воин.

Он зашагал по комнате, с шумом двигая стульями, и заорал во все горло:

– Смерть жидам!.. Смерть жидам!..

Сегодня вечером полковник барон де-Пресале председательствовал на банкете, устроенном курортными патриотами X. генералу Аршинару, „нашему знаменитому гостю“, как его называет местная газета... Этот блестящий банкет состоялся в ресторане казино. И какие пламенные тосты там произносили! Полковник, по своему обыкновению, был красноречив и лаконичен.

– Да здравствует Франция, черт возьми! крикнул он, поднимая свой бокал...

Если мы одним ударом не захватили Египта, не прогнали англичан из Фашоды, немцев из Эльзас-Лотарингии и всех иностранцев отовсюду... то это вина не наша с вами, господа...

Несколько лет тому назад, генерал Аршинар не довольствуясь своей военной славой, захотел стяжать себе и литературные лавры и поместил в Gazette Européenne ряд статей, в которых излагал свои колонизационные планы. Планы были простые, но грандиозные. Заимствую несколько выдержек оттуда:

„Чем больше будут бить правых и виноватых, тем больше любить будут“

Или вот:

„Шпага и нагайка лучше всяких договоров“.

Или вот еще:

„...Безпощадно убивая в большом количестве“.

При всей своей неоригинальности эти идеи показались мне любопытными, и я отправился к этому бравому солдату с патриотической целью интервьюировать его. Не легко было проникнуть к этому славному завоевателю, в мне пришлось вести долгие переговоры для этого. К счастью мне удалось достать рекомендательные письма из „высших сфер“, перед которыми должен был преклониться даже и этот герой. После некоторых возражений, сделанных только для вида, он согласился, наконец, меня принять... Одному Богу известно, как билось мое сердце, когда меня проводили к нему.

Я должен сказать, что принял он меня с той милою грубостью, которая у господ военных заменяет радушие. Это было какое-то шумное, простое радушие, столь любезное сердцу француза, который читал Жоржа д'Эспарбэса. Одетый в красный бурнус он сидел на тигровой шкуре и по-арабски курил кальян. Его лаконическое приглашение сесть против него на простой бараньей шкуре напомнило мне команду: „раз, два!.. раз, два!“ Повинуясь его приказу, я испытывал глубокое волнение. Эта иерархия шкур навела меня на философские размышления и на мало утешительные для меня аналогии.

– Штатский?.. Военный?.. Кто?.. Кто вы такой?.. осыпал меня вопросами генерал.

– Территориальный! ответил я примирительно.

– Фу! презрительно фыркнул он.

Мне пришлось бы наверно неприятную минуту пережить из-за моего двусмысленного ответа, но в это время как раз вошел в комнату странно одетый маленький негр с подносом, уставленным бутылками и стаканами... Это был мирный момент, когда герои пьют.

И я был рад, что судьба привела меня сюда в адмиральский час.

– Гомм?.. Кюрасо?.. Чего?.. кратко спрашивал достославный воин.

– Чистой, генерал...

По одобрительной улыбке, с которой встречено было мое храброе заявление, я увидел, что мне удалось завоевать расположение и, может быть, даже уважение великого суданского цивилизатора.

Пока генерал с большим благоговением готовил аппетитные напитки, я осматривал комнату. В ней было очень темно.

Окна и двери были задрапированы восточными материями, несколько устаревшими на мой взгляд и напоминавшими улицы Каира. На стенах сверкало своей сталью разнообразное оружие.

На камине между двумя вазами, в которых красовались покрытые волосами скальпы вместо цветов, набитая соломой голова ягуара держала в своих острых клыках хрустальный шар, внутри которого циферблат маленьких часов показывал время через увеличительное стекло. Но больше всего привлекли мое внимание самые стены. Вся их поверхность была обтянута какой-то особенной, тонкой кожей с очень нежной лереей. Темнозеленый цвет этой кожи и темнокрасные пятна производили на меня удручающее впечатление, вызывали во мне необъяснимое болезненное состояние. Какой-то странный запах, сильный, приторный запах, не поддающийся определению, распространялся от этой кожи, – запах sui generis как выражаются химики.

– А! а! любуетесь обивкой?.. – воскликнул генерал Аршинар. Физиономия его вдруг расцвела. Расширенными ноздрями он с видимым удовольствием втягивал этот двойной запах кожи и абсента.

– Да, генерал...

– Что, поражены?

– Совершенно верно, генерал.

– Из кожи негров, милый мой.

– Из...

– ...кожи негров... да... Не правда ли блестящая мысль?

Я почувствовал, что бледнею. От сильного отвращения у меня появилась тошнота. Но я постарался скрыть свою мимолетную слабость. Впрочем, глоток абсента скоро восстановил равновесие в моем организме.

– Действительно блестящая мысль... подтвердил я.

– Нужно хоть какую-нибудь пользу из негров извлечь, а то даром пропадают... и наши колонии по крайней мере на что-нибудь пригодятся... Я давно это твержу... Посмотрите, молодой человек, пощупайте... Настоящий сафьян, первый сорт... Пусть кордовские кожевники попробуют такую сделать...

Мы встали со своих шкур и стали обходить комнату, внимательно осматривая тщательно сшитые полосы кожи, покрывавшей стены.

– Блестящая идея! повторял каждую минуту генерал... Пощупайте... Красивая кожа... прочная... непромокаемая... Сколько денег сбережет!.. настоящий клад для бюджета...

Я сделал вид, что хочу познакомиться с выгодами нового способа кожевенного производства и стал ему задавать технические вопросы:

– Сколько негров, генерал, потребуется для обивки такой комнаты?

– Сто девять, ровным счетом... население маленькой деревушки. По, конечно, не все идет сюда... В этих кожах, в особенности женских, есть очень тонкие, нежные части, которые годятся для художественной работы... для изящных безделушек... для портмоне, например... для дорожных чемоданов, несессеров... и даже для перчаток... для траурных перчаток... Ха! ха! ха!

Я также счел нужным засмеяться, хотя в душе у меня поднимался протест против этой людоедской, колониальной веселости.

После детального осмотра мы снова заняли наши места на шкурах, и генерал, удовлетворяя моему любопытству, стал подробнее разъяснять этот вопрос.

– Хотя я не люблю ни газет, ни газетчиков, начал генерал, но я не сердит, что вы пришли ко мне... Вы дадите широкую огласку моей колонизационной системе... В двух словах я вам изложу все дело... Как вы знаете, я не люблю фраз, не люблю лишних слов... Прямо к делу... Слушайте!.. По моему, единственный способ цивилизовать людей – это убивать их... Какую бы систему зависимости вы ни установили для покоренных племен... протекторат, присоединение и пр., и пр... они всегда останутся вашими врагами и всегда будут волноваться... Все излишние затруднения я рекомендую удалить массовым истреблением этих народов... Ясно? Только вот... столько трупов... громоздко и не гигиенично... эпидемии могут развиваться... Что же! я их дублю... выделываю из них кожу... Вы сами видите, какая кожа получается от негров... Роскошь!.. Я резюмирую... С одной стороны подавление восстаний... с другой создание богатой промышленности... Такова моя система... Со всех сторон выгодно... Что вы на это скажете, а?

– В принципе, ответил я, я с вами согласен, насчет кожи... но с мясом, генерал?... что вы с мясом делаете... Вы его едите?

Генерал подумал несколько минут и сказал:

– С мясом?.. К несчастью, негры не съедобны; некоторые из них даже ядовиты... Впрочем, если это мясо известным образом заготовить, то из него, я думаю, можно получать хорошие консервы... для армии... Нужно посмотреть... Я предложу правительству что-нибудь в этом роде... По наше правительство слишком сентиментально...

– Поймите, молодой человек, продолжал генерал более доверчивым тоном, поймите, что эти сантименты нас губят... Мы не народ, а мокрые курицы, блеющие овцы... Не умеем принять решительных мер... С неграми... еще куда ни шло... справляться можно... Избиения среди них не вызывают криков... потому что общественное мнение не считает их за людей, а почти за животных... Но попробуйте оцарапать только белого?.. А! та! та!.. Такая грязная история поднимется!.. Я вас по совести спрашиваю... На что нам нужны наши арестанты, наши каторжники?.. Они нас разоряют, а что мы от их получаем?.. Что?.. Скажите мне, пожалуйста... А как вы думаете, разве из этих каторжных тюрем, центральных и всех других исправительных домов нельзя было бы устроить великолепных казарм?.. А какую кожу можно было бы выделывать из этих пенсионеров!.. Кожа преступника! Да вам все антропологи скажут, что нет лучше ее... Но что говорить!.. Подите, троньте белого!