Текст книги "Двадцать один день неврастеника"

Автор книги: Октав Мирбо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)

III

Конечно, доктор Трицепс нисколько не лучше доктора Фардо-Фарда... но доктор Трицепс мои друг... Я его так давно знаю!.. И раз он здесь... если он после всех приключений, осел, наконец, в этом курортном городе... то уж лучше он, чем другой... А без врача и смерть не придет...

Тоже тип, как говорит Клара Фистул.

Это маленький беспокойный, посредственный человек с большим самолюбием и упрямством. Он все знает и обо всем говорит с одинаковой уверенностью. Это он в 1897 году на конгрессе в Фольрате (в Венгрии) открыл, что бедность – невроз. В 1898 году он отправил в Биологическое общество научный доклад, в котором рекомендовал кровосмешение, как лучшее средство для обновления расы. В следующем году со мною произошел далеко незаурядный случай, который внушил мне доверие к его диагностике.

Однажды я – уж не помню зачем – спустился в погреб и на дне старого ящика на толстой соломенной подстилке нашел... кого бы вы думали?.. ежа. Свернувшись в клубок, он спал глубоким зимним сном, морфологию которого нам еще до сих пор не объяснили ученые – впрочем об этом и упоминать не стоит. Меня эта находка не особенно удивила. Еж – зверек смышленый, расчетливый. Зимовать где-нибудь под листьями или в дупле старого дерева и не особенно удобно, и опасно, и он сообразил, что в погребе будет и теплее и спокойнее. Заметьте, между прочим, что в погоне за комфортом он выбрал для зимовки именно этот ящик, который стоял у стены в том месте, где проходила труба от парового отопления. Такая находчивость свойственна ежам, которые вовсе не так глупы, чтобы помирать от холода подобно бездомным бродягам.

При помощи научных приемов мне удалось разбудить животное. Оно, повидимому, не было особенно удивлено присутствием в погребе человека, который бесцеремонно его рассматривал, наклонившись над ящиком, Еж медленно развернулся, осторожно вытянулся, встал на свои маленькие лапки и, изогнувшись, как кошка, стал царапать когтями землю. Удивительная вещь: когда я взял его в руки и поднял, он но только но свернулся в клубок, но не выпустил даже ни одной иглы и не собрал мелких морщин на своем маленьком черепе. Напротив, он стал хрюкать, щелкать челюстями и фыркать носом, видимо выражая этим свою радость, свое доверие и... желание поесть. Бедный зверек! он побледнел и словно поблек, как салат, полежавший долго в темном месте. Его черные, как уголь, глаза светились каким-то странным блеском, какой бывает при бледной немочи, а его влажные, слегка слезящиеся веки ясно говорили моему опытному глазу этолога о прогрессивной анемии.

Я его отнес в кухню, и он тотчас же стал держать себя с поразительной доверчивостью и непринужденностью, как будто он был у себя дома. Он фыркал от голода перед рагу, которое жарилось на слабом огне, и с наслаждением втягивал ноздрями запах соуса.

Я дал ему сначала молока. Он с жадностью его выпил. Затем я положил ему кусок мяса. Он накинулся на него, как тигр на свою добычу. Скрестив свои передние лапки на мясе в знак своего вступления во владение, он стал его пожирать, хрюкая и дико сверкая своими маленькими черными глазками. На челюстях висели красные нити, хоботок был в крови. В несколько секунд мясо было съедено. С картофелиной он справился таким же образом; кисть винограда исчезла в один миг. Большими глотками он выпил чашку кофе... Насытившись, он свалился в свою тарелку и заснул.

На другой день еж стал ручным, как собака. Когда я входил в комнату, где я положил ему теплую подстилку, он выражал живейшую радость, подбегал ко мне и был очень доволен, когда я брал его на руки. Он так искусно прятал свои иглы, что его шкурка становилась мягкой, как у кошки. Ласкаясь, он начинал издавать какие-то глухие короткие звуки, которые скоро переходили в беспрерывное, монотонное мурлыканье.

Да, этот еж мурлыкал, и пусть примут это к сведению гг. естествоиспытатели.

Он очень забавлял меня; я привязался к нему и удостоил чести сидеть со мною за столом. Ему ставили тарелку рядом с моей. Он ел все и очень комично выражал свое неудовольствие, когда уносили блюдо, которого он не отведал. Я никогда не знал существа, менее требовательного в пище. Он ел мясо, овощи, консервы, салаты, фрукты; не было блюда, от которого он отказался бы. Но больше всего он любил кролика. Он нюхом чуял его еще издали, становился каким-то бешеным, и его нельзя было усадить на место. Три раза у него от кролика было расстройство желудка, от которого он чуть не умер, и я должен был дать ему сильно действующее слабительное.

К несчастью, я, может-быть, по слабости или испорченности своей, приучил его к спиртным напиткам. Отведав вина, он потом наотрез отказывался от всякого другого питья. Каждый день он выпивал свою рюмку коньяку, как человек, без всяких неприятных последствий и не пьянея. Он пил солидно и „умел пить“ как старый капитан. Он привык также к абсенту и, повидимому, очень хорошо себя чувствовал. Его шерсть потемнела, глаза перестали слезиться, а от малокровия и следа не осталось. Я стал замечать иногда какую-то странную озабоченность в его взгляде, какой-то сладострастный блеск. Уверенный, что он вернется домой, я в прекрасные теплые ночи отпускал его в лес, на-авось, и на заре он уже дожидался у дверей, пока ему откроют. Почти целый день он спал после этого, как убитый, отдыхая от своих ночных похождений.

Однажды утром я нашел его лежащим на подстилке. Он не поднялся, когда я подошел к нему. Я позвал его, но он не шевелился.

Я взял его на руки. Он был холодный, но дышал еще... Я никогда не забуду взгляда, которым он с таким усилием посмотрел на меня... В этом почти человеческом взгляде было и удивление, и грусть, и нежность и столько глубоких тайн, которые мне так хотелось разгадать!.. Он еще дышал... Слышен был слабый хрип, похожий на бульбульканье воды в опоражниваемой бутылке... затем судорога, крик, опять судорога... и он был мертв.

Я чуть не заплакал...

Я держал его в руке и растерянно смотрел на него. Тельце его сделалось дряблым, как тряпка. На нем не было видно никаких следов насилия. Никаких симптомов болезни я не замечал раньше. В предыдущую ночь он и в лес не ходил, а вечером еще он с удовольствием выпил свою рюмку коньяку. От чего же он умер? Откуда такая скоропостижная смерть?

Я отправил труп Трицепсу для вскрытия. Через три дня я получил коротенькую записку от него:

„Дорогой друг!

Полное отравление алкоголем. Умер от пневмонии пьяниц. Случай редкий, особенно у ежей.

Твой

Алексис Трицепс.“

„D. m. р.“

Как видите, мой друг Трицепс далеко не невежда.

Славный Трицепс!

Ах, как давно это было! Я ездил тогда в X. по семейным делам. Покончив с ними, я вспомнил, что в убежище для душевно-больных у меня есть близкий друг, и что этот друг не кто иной, как Трицепс. Я решил посетить его. Погода в этот день была холодная, морозная; резкий северо-западный ветер хлестал мне в лицо. Вместо того, чтобы зайти в кафе, я позвал извозчика и велел ему ехать в убежище.

Мы проехали торговые кварталы и людные предместья. Дальше шли скучные пригороды. Среди пустырей, огороженных заборами, вырастали вдруг огромные мрачные здания, больницы, казармы, тюрьмы. На одних высились качавшиеся от ветра кресты, на других часовые башни, на которых зловеще каркали вороны с желтыми клювами. Мы пробирались теперь среди высоких закопченных стен, сложенных из тяжелых каменных плит. Кое-где мелькали маленькие четырехугольные окошки с железными решетками. Печальная картина, навевавшая мысли о страданиях, проклятиях и смерти! Наконец, перед сводчатыми воротами, выкрашенными в грязносерый цвет и обитыми большими гвоздями с четырехугольными шляпками, извозчик остановился и сказал:

– Это сумасшедший дом... мы приехали...

Несколько секунд я простоял в нерешительности перед этим страшными порогом. Я был уверен, что мой друг станет осыпать меня нескромными вопросами и всевозможными поручениями. Кроме того я вспомнил, что я не могу выносить взгляда сумасшедшего. Взгляд сумасшедших пугает меня возможностью заразиться. Вид длинных скрюченных пальцев и искривленных гримасами ртов расстраивает меня. Мой мозг скоро становится жертвой их бреда; их безумие сообщается всему моему существу. В пятках появляется какой-то болезненный зуд, и я начинаю подпрыгивать на дворе убежища, как индюк, которого жестокие мальчишки гоняют по раскаленному листу железа,

Я все-таки вошел. Привратник передал меня сторожу. Он водил меня по бесконечным дворам, в которых, к счастию, никого не было в этот час. Дальше мы пошли какими-то коридорами и поднимались по бесчисленным лестницам. На площадках я видел иногда сквозь стеклянные двери большие залы с белыми арками, под которыми появлялись бумажные колпаки и бледные, морщинистые лица. Я старался смотреть только на стены и пол, где в световых пятнах, казалось, прыгали тени заломанных рук. Не помню уж, как я добрался до комнаты, которая была вся залита светом. Мой друг Трицепс бросился мне на шею и воскликнул:

– Скажи на милость!.. Это ты?.. Вот угадал, когда приехать... лучше придумать не мог!..

И без всяких слов приветствия, он зарубил:

– Послушай... окажи мне услугу?.. Я, видишь ли, закончил маленькую работу о „дилетантах хирургии“... Ты, может-быть, не знаешь, что это такое?.. Нет?.. Это новый вид безумия... только-что открытый... Типы, которые разрезают на куски старых женщин... не разбойники... а дилетанты хирургии... Им не срубают головы... их обливают душами... Вместо палача Дейблера, они теперь имеют дело со мной... Так-то... Смешно!.. Но мне это все равно... Этот вопрос у меня подробно разработан в моем сочинении о „дилетантах хирургии“... и – как это не удивительно – я нашел даже мозговую извилину, соответствующую этой мании... Это сочинение я хочу представить в Парижскую медицинскую академию... Так ты уж похлопочи, чтобы мне и приличную сумму получить... и академические лавры... Я на тебя рассчитываю... Повидайся с Лансро, Поцци, Бушаром, Робэном, Дюмонпалье... со всеми поговори... значит я на тебя рассчитываю?.. Хотел тебе, как-раз, об этом написать... Ах, милый мой, как ты во-время приехал... Счастливое совпадение, право...

Я его рассматривал, пока он говорил. Мне показалось, что фигура его стала меньше, голова уже, бородка острее. В своей бархатной ермолке, черной холщовой блузе, которая раздулась у него как шар, со своими резкими жестами, он был похож на детскую игрушку.

– А что ты скажешь про мою комнату? – спросил он вдруг, – Мило здесь у меня?.. А это?.. Что ты на это скажешь?

Он открыл окно и стал показывать:

– Вот эти деревья, тут близко, и эти маленькие, белые штучки – это кладбище... Здесь... направо... большие, темные корпуса – больница... Налево от тебя – следи хорошенько – казармы морской пехоты... Тюрьмы тебе не видно отсюда... во дворе сейчас покажу... Сколько тут воздуху!.. тихо... спокойно... Сойдем вниз... мы там все осмотрим...

Мы действительно спустились вниз... Раздался звон колокола.

– Тебе везет!.. – сказал Триценс... – сумасшедших выводят во двор...

Мы также вышли во двор.

Несколько сумасшедших гуляли под деревьями. Лица у них были печальные или угрюмые. Другие сидели на скамейках, неподвижные, с опущенными головами. В углах несколько человек лежали лицом к стене; одни вздыхали, другие были молчаливые, бесчувственные и более мертвые, чем трупы.

Четырехугольный двор окружен со всех сторон высокими мрачными зданиями, окна которых смотрят на вас, как глаза безумных. Взгляду негде проникнуть на свободу, не на чем отдохнуть; вечно один и тот же квадратный кусок неба над головой. До меня доносятся какие-то глухие жалобные стоны, сдавленные крики, неизвестно откуда вылетающие, не то из застенков, не то из невидимых могил или отдаленных чистилищ... Какой-то старик запрыгал на одной ноге, подобрав тело и прижав локти к бедрам. Некоторые шли быстрым шагом, привлекаемые какой-то неизвестной целью. Другие начинали громко ссориться с самими собой.

Как только мы появились, среди сумасшедших началось какое-то движение. Они стали собираться в группы, шептаться, что-то обсуждать, спорить, искоса бросая на нас злые, недоверчивые взгляды и размахивая в воздухе бледными руками, как спугнутые птицы своими крыльями. Грубые окрики надзирателей заставили их успокоиться. Тогда начались разговоры.

– Это префект?

– Подойди к нему...

– Он но понимает, когда я с ним разговариваю.

– Он никогда не слушает меня.

– Нужно потребовать, чтобы нам не подавали жаб в супе.

– Нужно добиться, чтобы нас водили гулять в поле.

– Ступай ты... И поговори с ним откровенно, как с человеком.

– Нет, ты...

– Я пойду...

Несколько человек отделяются от группы, подходят к Трицепсу и излагают свои основательные или неясные жалобы по поводу пищи, обращения сторожей и своей жалкой участи. Лица у них загораются, шеи вытягиваются, и во всех этих детских испуганных глазах светятся какие-то неопределенные надежды. А рядом с ними, равнодушный ко всему окружающему, скачет на одной ноге старик и прыгает юноша с пылающим взором, протягивая свои костлявые руки и сжимая в своих объятиях пустоту. Трицепс на все жалобы неизменно отвечает: „конечно... конечно“.

– Они очень добрые ребята, – говорит он мне... – только немного не в своем уме... Не бойся их.

– У них не более ненормальный вид, чем у других людей, – отвечаю я... – У меня было другое представление о них... Это мне напоминает палату депутатов; здесь только больше выразительности.

– И живости... И затем, мой друг, ты сейчас увидишь, как это забавно... И не догадаешься, какие у них иногда мысли в голове бывают...

Он остановил проходившего мимо нас сумасшедшего и спросил:

– Почему ты сегодня ни о чем не просишь?

Это бледный, худой и очень грустный маньяк.

– К чему? ответил он, сделав рукой какой-то неопределенный жест в воздухе.

– Ты сердит?.. Чем-нибудь недоволен?

– Я не сердит... Мне грустно.

– Не нужно грустить... Это вредно... Скажи нам, как тебя зовут?

– Что вам угодно?

– Твое имя? Скажи нам твое имя.

Мягко, но с упреком в голосе он отвечает:

– Нехорошо смеяться над бедным человеком. Вам ведь лучше всех известно, что у меня больше нет имени... Пусть этот господин рассудит нас!.. Это наверно префект?

Трицепс сделал утвердительный жест.

– Я очень рад этому, – продолжал маньяк... Видите ли, господин префект... у меня было имя, как у всех людей... Я имел на то право, но так ли? Ведь ничего чрезмерного в этом не было, как вы думаете?... И вот, когда я пришел сюда, этот господин отнял у меня мое имя...

– Ты не знаешь, что ты говоришь.

– Нет, извините, я знаю, что я говорю.

Обратившись снова ко мне, он продолжал:

– Куда этот господин девал мое имя?.. не знаю... Возможно, что потерял... Тысячу раз я заявлял ему об этом... потому что мне необходимо иметь свое имя... Но он никогда не соглашался вернуть мне его... Очень печально... И на каком основании отобрал он у меня мое имя?.. Это, по-моему, формальное превышение власти... Вы должны понять, господин префект, как это меня связывает... Я не знаю теперь, кто я... Не только для других, но и в своих собственных глазах я являюсь... чужестранцем... Я в сущности не существую больше... Представьте себе, что все газеты хотят написать мою биографию?.. Но как это сделать?.. Чью биографию?.. чью?.. У меня нет имени... Я стал знаменитостью; большой, европейской знаменитостью... Но к чему мне эта слава, если она анонимна?.. Должен же быть, наконец, какой-нибудь способ, как вернуть мне мое имя?..

– Конечно... конечно... – уверяю я его... – Я об этом подумаю...

– Благодарю вас! Но если уж вы так добры, так интересуетесь мной, господин префект, то не окажете ли мне еще одной услуги?.. Знаете, прямо невероятные несчастья обрушиваются на мою голову, и я сам не поверил бы, если-бы это случилось с кем-нибудь другим...

– Говорите, мой друг...

– Я был поэтом, – продолжал он конфиденциально... Я задолжал своему портному... Мне нужно было хорошее платье для моих частых визитов к маркизе д’Эсиар, к госпоже Восеан. К тому же я собирался жениться на Клотильде Гранлье... Вся эта история подробно описана у Бальзака... Вы увидите, что я не лгу... Этот злой портной мне покоя но давал... и грубо требовал своих денег... Но у меня ничего не было... Однажды, когда его угрозы перешли всякую меру, я предложил ему взять у меня в счет долга часы... красивые фамильные часы... наконец, все, что он хочет... И знаете, что он взял?.. Это прямо непостижимо... Он взял у меня мою мысль... Да, господин префект, мою мысль... точно так же, как этот господин впоследствии отобрал у меня мое имя... Какой-то злой рок меня преследует!.. И зачем потребовалась моя мысль портному?

– Но как же вы заметили, что портной взял у вас вашу мысль?.. – спросил я.

– Как? Да я видел ее у него в руках, господин префект... Она была у него в руках, когда он забрал ее у меня.

– Как она выглядела?

На его лице появилось какое-то смешанное выражение удивления и нежной жалости.

– Она была похожа на маленькую желтую бабочку, господин префект. Это была красивая, нежная, трепетавшая своими крылышками бабочка, в роде тех, которые прилетают в сады и садятся на розы в солнечные дни... Я просил портного вернуть мне мою мысль... Я боялся, чтобы он ее не ранил своими короткими, толстыми, грубыми пальцами... Она была такая легкая, хрупкая... Он положил ее в карман и, посмеявшись надо мной убежал...

– Это, действительно, необыкновенный случай...

– Не так ли?.. Сначала я письменно требовал у портного вернуть мне мою мысль живой или мертвой... Он мне не ответил... Затем я обратился к полицейскому комиссару, но тот грубо указал мне на дверь и обозвал сумасшедшим... Наконец, однажды вечером ко мне пришли какие-то подозрительные люди и увели меня сюда... Вот уже шесть месяцев, как я живу здесь среди этих грубых и больных, безумных и страшных людей... И вы хотите, чтобы я себя хорошо чувствовал здесь?

– Он вытащил из кармана своей блузы маленькую тетрадь, тщательно завернутую в бумагу, и подал ее мне.

– Возьмите это... –  просил он... Я здесь описал все свое горе... Прочтите и примите все законные меры, которые вы найдете нужными.

– Непременно...

– Но должен вам прибавить, что у меня очень мало надежды... Существует какой-то рок, против которого человеческая воля совершенно бессильна.

– Да... да... я вам обещаю.

После короткого молчания, он спросил:

– Не могу ли я вам сказать несколько слов наедине?

– Говорите.

– Это очень любопытно.

И, понизив голос, он начал:

– Сюда прилетает иногда маленькая бабочка... не понимаю уж зачем, ведь здесь нет цветов, и это меня долго беспокоило... Сюда прилетает иногда маленькая желтая бабочка... Она походит на ту, которую я видел в этот ужасный день в грубых и грязных руках портного... Она такая же нежная, хрупкая и красивая... Она так грациозно летает... любо смотреть, как она летает... Но всегда она желтая... Она меняет свою окраску и становится голубой, белой, серой, красной... смотря в какой день... Так, например, красной она бывает только тогда, когда я плачу... Это мне кажется совершенно неестественным, и я думаю... да я внутренне убежден, что эта бабочка...

Он наклоняется ко мне и, почти приложив свои губы к моему уху, таинственно шепчет:

– Моя мысль... Тссс!..

– Вы думаете?

– Тссс!.. Она меня ищет... Вот уже шесть месяцев, как она меня ищет. Не говорите об этом... никому не говорите об этом... Ах, бедняжечка! какой путь ей пришлось проделать!.. Она, может-быть, пролетела через моря, горы, пустыни, через ледяные равнины, прежде чем попасть сюда... У меня сердце разрывается от жалости... Но как же ей найти меня, когда у меня нет имени? Она меня не узнает... Я пробовал звать ее, она улетает от меня... Ясно... Да и что бы вы сделали на ее месте... Потому-то она и исчезает... Вот почему этот господин так плохо поступил со мною.

Он быстро поворачивается.

– Посмотрите... вот она... там над деревьями?

– Я ничего не вижу.

– Вы ничего не видите?.. Вот... там... она спускается.

Бедный маньяк указывает на воображаемую точку в пустом пространстве.

– Она сегодня серая, вся серая... Я ее узнаю по легкому полету... Она меня ищет... но мы с ной никогда не соединимся... Вы обещаете?

Он кланяется и уходит, направляясь к воображаемой точке. Несколько минут он ловит невидимую бабочку, бегает, оборачивается, прыгает вперед и назад, загребая воздух своими руками. Наконец, обессиленный, весь в поту, еле переводя дух, он падает под деревом.

Трицепс улыбается и пожимает плечами.

– Довольно!.. У него, может-быть, не больше безумия, – а может-быть даже и меньше, как знать? – чем у других поэтов, поэтов на свободе, которые воображают, что их души украшены садами, а головы – аллеями, которые сравнивают волосы своих химерических возлюбленных с парусами кораблей, которым оказывают столько почестей и воздвигают памятники... Да!..

Мне стало невыразимо грустно от вида этих несчастных созданий. Я попросил Трицепса увести меня от этого страшного зрелища... Мы проходили через бесчисленные дворы, белые крытые галереи и выбрались на какую-то террасу, где росли несколько поблекших цветов и две чахлые вишни с длинными слезами смолы. Отсюда открывается весь этот трагический пейзаж мрачных стен, угрюмых окон, загороженного света, серенькой зелени, – весь этот пейзаж социального ужаса, жалобных стонов и застеночных криков, на фоне которого жалкие, бедные люди гремят своими цепями, страдают, умирают... У меня сердце сжимается, спазмы подступают к горлу, я стою и молчу, и какое-то невыразимо-тяжелое чувство, какое-то безумие охватывает меня всего.

А маленький комичный Трицепс стоит в своей черной бархатной ермолке и отдувающейся блузе и кричит мне:

– Посмотри, мой друг... Налево от тебя... тюрьма... один шик... последнее слово...

Он увлекает меня куда-то дальше.

– Видишь, –  говорит он... здесь хорошо... цветы, открытый вид, зелень... Настоящая деревня!..

А над серыми стенами и над темными стенами на невидимых круговых дорожках мелькает сталь штыков невидимых солдат...