Текст книги "Суть острова"
Автор книги: О. Санчес
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 52 страниц)
– Дальше буду бомжевать, есть у меня точка, пока живу, а там видно будет. А ты?
– У-у… Смотри, в черный список занесут, фиг потом у них переночуешь. Я здесь на неделю как минимум. Пока мне Пиночет колеса починит, да пока я более-менее отъемся здесь… Они меня знают, я калека без фуфла, алкоголизмом не отягощен, воровать толком не выучился… – Титус притворно вздохнул.
– А учился?
– Куда мне? – Титус вытянул руки ладонями вверх – две огромные сплошные мозоли подковами. – У меня же обе руки заняты, я ими хожу по белу свету, тележку свою катаю. Да, теперь я сюда, на побывку, а пока баба моя пусть от меня отдохнет недельку, а я от нее.
– Так у тебя что, и баба имеется?
– Регулярно имеется. А ты что думаешь, она бы иначе к себе жить пустила? Не-е-ет, бабы, брат, это такой практичный народ… Имеется, конечно. Но если говорить об удаче и материальных ценностях, даже и с моими руками-крюками – если что где подвернется – украду, естественно.
Ночлежная комната, небольшой зал на два десятка комнат, постепенно наполнилась гостями-постояльцами и их запахами, и несмотря на то, что суровые самаритянки-спасительницы дело свое знали, ежедневно и неустанно дочиста отскабливая людей и помещения от грязи, пахло в комнате довольно сильно, можно сказать смердело.
– Бывает – напердят, надышат, струпья расчешут – под утро хоть вешайся. Если насморк пробьет – считай повезло. Ну что, спать?
– А кто такой Пиночет?
– Я же тебе рассказывал, завхоз местный, из бывших воспитанников. Но все равно сохранил от прежней жизни привычку к пьянству и добросовестному труду – руки у него на месте. Я ему по электрической части помогаю, когда я здесь, в электрике он, можно сказать, не петрит. Кличка у него такая и зовут его Аугусто, тезка он мне. Только у него имя Август, а у меня фамилия… Спишь уже?
Нет, Сигорд не спал, он прикрыл глаза, терпеливо переждал, пока замолкнет словоохотливый Титус – о, захрапел, наконец – теперь можно всласть думать о будущем, хоть до утра.
Да, Сигорд искренне убеждал спасительниц, что хочет работу и крышу над головой, но вся его решимость исчезла без следа, стоило ему только в первый же день, первые два часа посидеть, послушать, пообонять, понаблюдать… Лучше под забором сдохнуть, или в обезъяннике… Вот это самое выражение про забор и обезъянник, под которым лучше сдохнуть, Сигорд подцепил несколько лет назад в обезъяннике же, у случайного соседа-бродяжки, и с тех пор присвоил его, пользовался как будто сам его выдумал, так оно ему понравилось… Чем, чем оно ему понравилось – гордостью, свободолюбием?.. Какая там гордость, при чем тут свобода?.. Скорее, лень и страх перед нормальными людьми, от которых отвык, от общения с ними отвык. И как же быть, на что решиться? Завтра он уйдет без благодарственной отработки и очень подпортит себе репутацию в глазах доброхотов; супу может быть и нальют когда, а чтобы опять мыть стричь, да стирать задарма – шиш с маслом! – Сигорд заворочался – и уперся подсердием во что-то твердое, приносящее резкую боль. Рука нашарила нечто холодное и твердое, коробочку странных очертаний… Ах, ты, елки-моталки! Это же станок бритвенный! Сигорд во время гигиентческих процедур, уже в самом конце, когда его стригли наголо, умудрился украсть старомодный станок под безопасное лезвие, вместе с коробочкой, пластмассовым футляром, да пакетик с пятью неиспользованными лезвиями. Если не ошмонают и не найдут – это будет клёво! Кому-то пустяк – а в жизни пригодится, пяти лезвий надолго хватит на самые разные нужды. Когда-то, в детстве, его учили таким вот лезвием затачивать карандаши и он научился…
Коробочка нагрелась, к телу правильно прижатая, теплая такая, гладенькая… Сигорд заулыбался в темноте, перелег на другой бок и заснул.
Сестрам-цистерианкам было не привыкать к людской неблагодарности, Сигорда отпустили легко, не занося ни в какие черные списки, но персонал в приюте более-менее стабильный, память у всех профессиональная – в следующий раз другого бедолагу облагодетельствуют, а этот неблагодарный бродяжка пусть ищет милосердие и бесплатный кошт в других местах.
– Ну, пока!
– За пока – мнут бока! Увидимся еще, Сигорд! Выпьем, закусим, посидим!
– Само собой, Титус Август, дружище. Я помню твой адрес, обязательно занесу должок сигаретный!
– Сам дурак. – Оба рассмеялись, еще немножко пополоскали руками в воздухе, изображая прощание и развернулись спинами: Титус исчез из окна приемного покоя на первом этаже, видимо, сполз с подоконника, а Сигорд побрел к себе в нору. Идти было где-то час неспешным ходом, впереди лежал день среда, почти целиком, не считая утра… Завтрака ему не полагалось, придется опять самому добывать. Сигорд вспомнил вдруг про заначку с червонцем, да про другую – с чаем, да бульонную – из осторожности он все свои ценности рассовал по разным местам, так что если дом жив – то и вещи, скорее всего, целы. Сигорд хлопнул себя по карману штанов, ощупал трофейную коробочку с бритвой и ускорил шаг. Потом остановился: нет уж, если что случилось, то уже случилось, а бегать он не мальчик. Возле уличной урны, на автобусной остановке, лежал здоровенный окурок, напомаженный, бабой выброшенный; Сигорд свернул было подбирать, но поймал на себе взгляд двух теток и отступил: нехорошо. И тут же пожалел: подумаешь, взгляды, зато бы покурил хорошего табачку… Но возвращаться поленился.
Тряпье Сигорду выдали прежнее, то, в котором он пришел сдаваться, однако уже выстиранное, даже вроде как и подглаженное, а кроме того Титус подарил ему рубаху, которую умудрился украсть у сестры-кастелянши – ему самому она оказалась великовата, ибо сложения он был совсем тщедушного, а Сигорду почти впору, разве что воротник широковат. Рубаха была байковая, устиранная в однородную бледно-зеленую клетку, но крепкая еще, и Сигорд надел ее прямо в приютском туалете, перед самым уходом. А старую так и бросил куда-то в угол, на мокрый кафель, пусть лежит, кому надо – поднимут. Прохоря и менять не пришлось, напротив следить, чтобы не заныкали по нерадению (украсть-то не украдут, все сестры там честные, не за деньги трудятся), да не поменяли бы на ерунду. Знатные были прохоря: каблуки нетроганные, шнурки на месте, размер – не жмут, но – натирают, жестковаты. Коричневые. Сигорд надеялся, что коричневые меньше будут нуждаться в чистке, чем черные, не говоря уже о белых, потому что и грязь, и глина – они все неопределенных цветов, не так заметны… Нет, заметны: стоило чуть оступиться – и вот уже нос левого ботинка в желтой грязи, она виднее видного, надо вытирать. Сигорд присел было к луже – промыть… Потом бы насухо протереть… А, нет, дорогой: рукавом рубашки жалко вытирать ботинок, чистая рубашоночка, своя, небось, не приютская… А рукавом куртки тоже не протереть – коротковата, плюс из синтетики, только грязь развезти по рукаву и ботинку.
Неловкая рука скоблила и терла ботинку грязные нос и щеки, а липкая муть не желала сдаваться, уступала поле боя кусочками, вытягивалась разводами… Очистил, ф-фу-х.
– Проблемы?
– А? Что? – Сигорд задрал голову и сердце его ухнуло вниз, к самому копчику: лягавый патрульный.
– В чем проблемы? Чего тут расселся?
– А…
– Чего а? Тебе тут баня, что ли? – Молчать было опасно и Сигорд не помня себя открыл рот и брякнул:
– Вы же сами видите, сержант: грязь с ботинка счищаю.
Сержант споткнулся на полуслове и стремительно задумался. Бродяга бродягой, а речь правильная, глаза трезвые, не смердит.
– Откинулся, что ли, сегодня?
– Что, что вы говорите?
Лягавый вытаращил глаза и жирная кожа на лбу собралась в красно-белые складки. Был бы этот фитиль хотя бы нечесан или пьян, так ведь и череп, и подбородок – все выбрито аккуратно. Какая-то чушь собачья…
– У вас есть справка об освобождении? Или… Вы кто?
– Справка? У меня нет никакой справки. Я просто ботинок помыл. – Сигорд, наконец, взял себя в руки и заискивающе улыбнулся гнилыми зубами, чтобы задобрить стража порядка, показать тому смирение, чистоту помыслов и побуждений.
Сержант отпустил на место кожу со лба, вздохнул глубоко и облегченно, повертел головой на короткой шее:
– Чеши отсюда и очень быстро. Мои глаза устали тебя видеть.
– Все, все, иду. Спасибо, начальник, все, иду.
– Ты еще здесь???
Сигорд прибавил шагу и полубежал, не оглядываясь, до первого же угла – передумает лягавый, да и заметет в обезьянник до вечера. Настроение испортилось. А тем временем ландшафт становился все более знакомым, вплоть до пятен и выбоин на тротуаре, и Сигорд помалу успокоился. Червонец, червонец его ждет, бульон да пакетик горячего чаю – все свое, не казенное. Оп! Всего делов – нагнуться, а в каждом кармане по пустой бутылке, два умножаем на полста – талер как с куста! И точно: приняли обе бутылки по полтиннику, ни стоять не пришлось, ни крюка давать, прямо по пути и сбросил.
А вот и дом.
Признаться, Сигорд очень боялся, что вот вывернет он в переулок, к дому ведущий, а там пустота, дырка на месте больного зуба… На месте дом, стоит родненький! Здравствуй, дом!
Дом не ответил, только скрипнул полуразрушенной дверью на входе, да бубухнул мягким эхом вослед дверному же стуку. Но это были добрые скрипы и веселое эхо – так почудилось Сигорду.
Нет сил ждать и осматриваться: Сигорд рванул осматривать тайники, однако окончательно успокоился уже на первом – целы деньги. Не было здесь никого, это очевидно.
А где у нас бульончик-чик-чик? На месте. Кто брал мои пакетики с чаем и выел оттуда весь теин? Никто не брал. Хорошо. А почему электричество не на месте? А? Виноват, приношу извинения, заметаю хвостом… Синее, да? Прокалилось и покорежилось, да? На пенсию хочешь? Еще послужишь простому человеку, я же не бреюсь тобой, а просто воду грею…
Слушай, черт побери, а?.. Внезапная мысль втревожила Сигорда и он едва дождавшись кипятка, заторопился наверх, проверять очередной страх: вода, сколько ее?
Бабилон-город, в отличие от континента Бабилон, беден на климатические зоны: его удел – это нижние южные широты, пусть и не полярные, но уже с белыми ночами в декабре-январе; дыхание Антарктиды большей частью сбивается в сторону теплыми течениями, но и другой, меньшей части, когда она достигает Бабилона, хватает горожанам, чтобы понять разницу между Экватором и Южным полюсом. Однако и в мягкую пору дожди и туманы – отнюдь не редкость для столицы, скорее даже ее отличительный знак, наряду с белыми ночами и Президентским дворцом.
А нынешняя весна была чуть беднее обычного на осадки, и Сигорд с тревогой обнаружил это, заглянув в свой водосборник, в ванну: вместо привычного половинного уровня – едва ли четверть, да если учесть, что стенки ванны к низу на конус идут… Что-то надо делать… Но не сию же секунду, проблемы подождут! Все ниц, шапки долой, тишина: господин Сигорд изволят чаевничать!
Из двадцати пяти пакетиков в картонной коробочке оставалось три, да один только что израсходован, трижды подряд заваренный… А денег всего-навсего одиннадцать талеров – червонец, плюс утренняя оказия.
На «Ракушке», полудиком полублошином рынке, такая коробочка стоит два талера, а восемь бульонных кубиков в упаковке – талер, причем без разницы: куриные, оливковые, овощные, говяжьи, свиные, с грибами бульоны – на все одна цена: талер упаковка. И на чай в пакетиках тоже одна цена – два талера за «квотер». Сигорд не дурак – брать овощные, когда имеются мясные, ему понравились говяжьи, но из трех купленных два говяжьи, а на третий раз пришлось брать то, что было – куриный, потому как не в универсаме. «Ракушка» торгует просроченным, уцененным и краденым, оттого и дешевле.
Где же взять воду?
А летом?.. Сигорд призадумался, но выдумать ничего не сумел, кроме как найти дополнительные емкости, вымыть их начисто и подставить под другие дырки в крыше, когда дождь пойдет, накапливать… Вообще для бомжа – целая проблема: утолить жажду посреди мегаполиса! Если, конечно, не пить прямо из пресного залива, либо из Стикса, либо из бесчисленных городских речонок и каналов да прудов, либо из луж… Этот – «природный» – выбор, конечно, широк, но вредно и стремительно действует даже на бомжачьий желудок, лучше не пробовать очень уж часто. А как еще? «Дзинь-дзинь! Люди добрые, помогите хлебушком и водицею»? – Костей не соберешь. Уличные колонки – большая редкость… Зимой хоть снег, да сосульки, а летом?.. Бомжи всегда шакалят, подбирают и допивают бутылки с недопитым пивом, лимонадом, крем-содой – но это уж как повезет, не всегда вовремя находится… Сигорд не раз и не два мучился жестокой жаждой в городе, полном воды, и подбирал, и из луж отхлебывал…
Надо прямо сейчас идти и найти банки, ведра, штуки три, почистить и поставить. На дворе вроде бы облачно опять, даст Бог – ночью пополним запас питьевой и умывальный…
И Сигорд пошел – придумал себе дело. Три не три – а две здоровенные десятилитровые посудины надыбал, да такие, что лучше и не бывает: десятилитровые пластмассовые бутыли из-под минеральной воды, абсолютно чистые, ничего и мыть не надо, с крышками, для чего-то аккуратно навинченными на выброшенный порожняк. Господи помилуй – сколько же чудаков на свете живет! Закрывать-то зачем, завинчивать? Но Сигорду такая аккуратность пришлась по душе: наполнит и завинтит, еще и лучше, чем в корыте.
– Братишка, а что, принимают такую? – Сигорд выскочил из своих грез. Его окликнул бродяга, рывшийся на той же свалке, что и Сигорд сегодня, то есть возле самой промышленной зоны, на стыке жилого массива и двух заводов.
– Что? А, посуду?.. Нет, это я так, понадобились… Воду буду пить. Налью и выпью, емкость такая.
– А-а… Я думал – сдаешь. Вот, думаю, чудак: не сплющенную несет, там и весу-то всего ничего. А потом думаю: несет целую, значит знает. Вдруг за такую больше платят?
– Я вообще не знал, что за пластмассу платят! – Сигорд поудобнее перехватил бутыли под мышки, разговор его заинтересовал. – Бутылки сдаю, банки алюминиевые плющенные тоже иногда, а чтобы пластмассу – даже и не знал.
– Ого! Ты что! Еще как берут! Вон там вон… вон туда, по Кривой улице идти если, там завод, они пластмассу льют у себя, так там пункт имеется, можно сказать, круглосуточный. Мы и сдаем. Я почему знаю – я работал там.
– И много платят? – Сигорд, выбрав место почище, поставил бутыли на поваленную бетонную балку, чтобы уж не на землю, внимательно осмотрел мешок и содержимое, доверчиво показанное ему коллегой по свалке.
– Сколько принесешь, за столько и заплатят. Талер килограмм – берут. Только весы у них, сдается мне, подмандоженные… – Собеседник закашлялся и Сигорд чуть посторонился, от красноватых брызг.
– Это хорошая цена. А плющишь чем?
– Ай, чем придется, когда и ногами. Лучше камнем сверху хряснуть, да грыжа уже не та.
Сигорд потер пальцами чуть колкий подбородок.
– Интересно. И сколько весит этот мешок?
– Килограмма два, наверное. А то и больше. – Собеседник опять закашлялся и сплюнул кровью.
– Дохаешь?
– Угу. С такой жизнью разве проживешь? Легкие – ни в п… Сдохну скоро.
– Зачем? Лучше живи. Так, мешок-то уже забитый, а весу в нем ни хрена.
– Сам знаю, не учи ученого. Ну а куда деваться? Вот, мешок полный, мне уже не умять. Значит, надо нести сдавать, потому что руки заняты, а оставить этот – негде, стибрят. Вот и попрусь из-за двух талеров. Ну а куда деваться?
– Слушай… Давай я у тебя куплю твой мешок? Мешок верну, естественно.
– За сколько?
– Как договаривались, за два талера.
– Срядились. Гони бабки, вот мешок. Мешок отдай.
– Хорошо. Вот талер, а второй отдам сразу же, как сдам груз. Это недалеко, ты говорил?
– Полчаса пехом. Э-э… так не пойдет! Нашел дурака! За талер… Нагреть хочешь? Нашел идиота!..
– Погоди…
– Да не погоди, а пошел ты…
– Стоп. Посылать не надо, не то обижусь. Нет, ты понял меня? – Бродяга смерил взглядом Сигорда – не богатырь перед ним… Но связываться все равно не захотел.
– А что ты меня развести пытаешься? За дурачка принял?..
– Нет, не принял. Заткнись и послушай минутку. Не договоримся – разбегаемся по-хорошему и весь компот. Готов слушать?
– Ну?
Сигорду все же удалось уговорить случайного партнера по бизнесу: Сигорд платит ему талер, оставляет в залог две бутыли, а сам в течение часа идет по указанному адресу, сдает тару, возвращается, отдает еще талер и мешок. Довольные – все расходятся.
Бродяга сдался:
– А тебе какая выгода, а, парень? Кроме как спереть талер и мешок?
– Я уже не парень. Выгода простая: опыт. Я нахожу для себя новую точку и очень этому рад. Тебе не помешаю, потому что пластмассы в городе и здесь, как ты сам видишь, в сто лет не перетаскать. А кроме того – вдруг здесь не два кило, а больше – навар мой.
– Ишь ты, жучина! А если меньше?
– Риск мой. Зато хлебное место найду, а то стеклянные бутылочники народ склочный, драчливый…
– И то верно. Ну тогда шуруй, я здесь жду.
– Побежал. Да, а ты к бутылкам не прикасайся, не отворачивай, по земле не валяй, не пачкай, короче.
– Да сдались они мне. Ну двигай скорее, мне до свету надо на «панфырь» насобирать, и так уже пальцы трясутся. Давай, пошел!..
Сигорд шел ходко, на пределе своих возможностей, плюща и подбирая по пути пластмассовые бутылки, мешок из толстенного полиэтилена потрескивал, но держался…
– Три кило двести. Три двадцать. Держи.
– А…
– Чего – а?
– А разве пищевая тара по этим расценкам?
– А по каким ты хотел?
– Вот по этим. – Сигорд вытянул грязный ноготь и отчеркнул на грязном прейскуранте.
– Подавишься. Бутылки-то не мытые. Да еще в них черт те что налито. Грамотный, что ли?
– Грамотный. Ничего там не налито. Слушай, я тебя понимаю, всем жить надо. Но давай распилим прейскурант по справедливости. Мне хорошо и тебе спокойно.
– Проваливай… Ишь, спокойно… Обнаглела бомжатня.
– Ладно, ладно, иду. Не серчай.
И Сигорд ушел, не споря дальше и не убеждая. Возвращался он не спеша, хотелось сесть, покурить, подумать, Таф подождет (случайного «подельника» звали Тафом), но курить нечего. Надо же – сколько тары, сколько денег в пыли! А собирать нельзя, – Сигорд даже наклонился разок бутылку подобрать, даже ногой топнул, чтобы сплющить… Мешок-то не его, зачем на чужого дядю стараться?
– Два талера… Стой! Из ума выжил: я же тебе один талер отдал, да другой должен. Вот возьми второй, гони бутыли – и в расчете. Вот мешок.
– Так дал бы два, я бы не обиделся. Ну как там? Долго ты чего-то?
– Обедал он, пришлось минут десять подождать. Такой, знаешь, прыщ на толстой ж…! Молодой, тридцати нет, а уже наглый – невмоготу. Большой босс – называется.
– А, это Мирон. Другой не лучше, – Кечу, сменщик Мирона. Друг дружку они не любят: когда смену сдают – ихний крысиный визг на весь переулок слышен, да-а! Мешки пересчитывают, да взвешивают. Кечу постарше и пониже, тоже толстый. Видишь, как я тебе все рассказал-показал! Добавил бы талер за науку? А сколько там было, кстати?
– Ужели??? Я ему грузчиком работаю, а он еще и «добавь»! Было там два кило сто. Я за весь мой тяжкий труд наварил десять пенсов, да и те по дороге подобрал, мешок укрупнил. Рука у тебя не безмен, ох не безмен, дружище Таф, а сердце – черное. Но все равно спасибо за науку. Шучу, нормальное у тебя сердце.
Таф опять зашелся в кашле, а Сигорд еще раз кивнул ему, уже с бутылями под мышками, пожелал здоровья и пошел восвояси. Талер двадцать пенсов очистилось ему за переноску груза, который, по прикидкам, составил около двух с половиной кило тафовских, плюс найденные и подобранные по дороге… Два двадцать за первую половину дня. Бывало и больше, бывало намного больше. Так, что хватало на пузырь с казенным пойлом… Человек остановился и сглотнул. Тик, тик, тик. Тик… Я Франсуа, чему не рад, увы ждет смерть злодея… Где я нахожусь… О, какие бутылки классные… Попить бы… Именно попить. И покурить. Ничего другого абсолютно не хочется… Этого звали Мирон, а того… А того… забыл… Надо вспомнить, надо срочно вспомнить. Как звали сменщика… Кечуа, его звали, Кечу. Ф-ф-у-у-х… Отступило.
Сигорд исхитрился и плечом вытер пот со лба, сердце стучало бешено. Рано или поздно он не выдержит, поддастся и… нельзя ни о чем таком думать. Колонка!
Видимо, когда думаешь о чем-нибудь особенно горячо, подряд день и ночь, спросонок и на сон грядущий, представляя в красках – само пространство-время изгибается, чтобы тебе угодить: который год бродил по этим краям Сигорд – а вот она, колонка с водой! Откуда взялась?
Сигорд не бросился очертя голову – пить и наполнять емкости, он наоборот: остановился поодаль и внимательно огляделся. Народу никого, вода в колонке есть – вон потеки по асфальту… Странно. Странно, когда все так хорошо, хотя… Сигорд завертел головой, прошелся вперед-назад, стараясь хотя бы уголком глаза не терять из виду колонку – мало ли растает, как мираж в пустыне. Догадка пришла сама собой: убрали заборы, и территория какого-то заброшенного хозяйственного комплекса очистилась, открылась взорам и всем ветрам. Хочешь – напрямик срезай, хочешь – обходи как привык. Видимо, нашлись инвесторы для пустыря и, стало быть, это тихое местечко очень скоро превратится в строительную площадку. Так ведь ничто не вечно, кроме перемен. Сигорд не дал себя отвлечь размышлениями о вечности и бренности всего сущего: он в первую очередь вымыл руки – вода на удивление хорошая, чистая, потом напился из ковшика ладони – пальцы остыли, воду согревая, а горлу все равно больно! Потом наполнил обе бутыли, тщательно завинтил крышечки… – и выругался.
Куда он их попрет, тяжесть такую! Здесь же двадцать килограммов! В поясницу как выстрелило, а ведь это он одну бутыль приподнял. Кретин! И выливать жалко.
Сигорд отвинтил обе крышки, одну бутыль опорожнил дочиста, другую – наполовину. Вот так можно нести.
И все равно тяжело. Сигорд сидел на своей лежанке и никак не мог унять сердцебиение и одышку. Бульону попить… Неохота. За хлебом бы надо сходить… Тоже сил нет, так бы и сидел – ложиться пока не стоит, пусть сердце успокоится… Нет, надо сходить: не дело голодом себя морить, когда деньги есть. Сигорд выгреб из кармана все четыре монетки: два талера и две «дикушки», пересчитал раз и другой – нет, они от этого больше не становятся. Но сердце, как ни странно, чуть утихло.
О, Гарпагон! Гобсек! Ты любишь денежки, оказывается… Сигорд улыбнулся сам себе, потер ладонью левую сторону груди – надо сходить, потратить талер на вчерашний хлебушек. Пусть он не такой мягкий, как сегодняшний, но зато дешевле вдвое – чего тут колебаться в выборе? И Сигорд пошел. И не прогадал, ибо прихватил по пути с тротуара три пустых бутылки из под пива и сдал их сверхудачно: не по полтиннику, как обычно, а по пятьдесят пять пенсов, в сдаточный пункт на колесах, итого: талер шестьдесят пять пенсов. Минус двадцать пять пенсов за хлеб, ибо на радость Сигордовой жадности, случился в лавочке кусок вчерашнего хлеба, половина буханки, и Сигорд, поторговавшись, выцыганил именно ее, хотя черствотина даже края среза прихватить не успела, потому как в полиэтилен была завернута.
Кипяток на новой водичке хорош, особенно вкусен – и на первое, под бульончик-чик-чик, и на третье, под чай. Хлеб хорош, мягок, вкусен – чего люди сдуру бесятся, платят хрен знает сколько черт знает за какие миражи? Сытно, вкусно – и сердце не болит!
Сигорд вновь и вновь считал и пересчитывал уходящий сегодняшний день: утром талер, днем талер двадцать, под вечер талер сорок, за вычетом хлеба… Три шестьдесят! Не очень много, но ведь он и не старался особо, так, между делом… Да еще червонец на кармане. Да две бутыли… Сигорд спохватился и пошел ставить бутыли под дождь, который только что полил как из ведра. Да новый способ нащупал, пластик сдавать. Надо будет завтра с утра попробовать, если дождя не будет. Мешок он видел, тут же, на первом этаже, холщовый. Вроде бы целый. Как там Титус Август? Хорошо бы встретиться, поболтать… Как он там, кто его на перекуры возит-носит?..
– Видишь, какой ты! Сначала сюда пришел новую жизнь начинать, а как с тебя соскребли вшей да коросту – опять намылился на помойку. Почему так получается? А, Сигорд? Зачем ты завтра уходишь, когда тут тепло, светло и жрать дают? – Титус опять повысил голос, и Сигорд только вздохнул: бесполезно утихомиривать, таким уж горластым уродился этот человечек…
– Во-первых, вшей на мне не было. А во-вторых…
– Да, да? Что во-вторых? – Титус извлек откуда-то из под матраса еще две сигареты и Сигорд преувеличенно тяжко вздохнул.
– Опять грузы таскать… Ну, залезай, что ли.
– Так что во-вторых то?
– Во-вторых… Может же человек передумать? Вот я и передумал. – Сигорд выдохнул бледный дымок и засмеялся. И сделал это зря, потому что на чужую радость, совершенно неуместную в этой обители скорби и благочестия, словно акула на запах крови, примчалась ночная сестра-сиделка и погнала их вон из туалета.
– В мужской сортир, заметь, заходит как себе в карман. Бес похоти гонит ее туда, подсматривать за нами.
– Угу. Твою обрубленную жопу она не видела.
– Сволочь ты, Сигорд! Не стыдно напоминать мне о моем увечье?
– Ни капли. Ты все время сам о нем напоминаешь, как только тебе приспичит покурить, или над горшком нависнуть. Так что ты там говорил насчет рока и свободы воли?
– А… Погоди, с мыслями соберусь…
В палате полутемно: одинокая лампочка посреди потолка, без абажура, без плафона, ватт на сорок, по мнению Титуса, не больше, а комната большая, на три десятка одноярусных кроватей. Сигорд и Титус заняли козырное место у окна, в самой глубине спальни, разговаривают не шепотом, а в голос, хотя и пытаются делать это приглушенно – и никому это не мешает, потому что прямо под окном то и дело с ревом проносятся поезда подземки, трамвая звенят, а самой комнате – беспрерывный стон, и храп, и бормотания, и иные человеческие звуки.
– Ага, вспомнил. У тебя не бывало так, чтобы однажды ты остановился посреди всего, посреди окружающей суеты и понял вдруг, что все, абсолютно все напрасно и бессмысленно в этом мире?
– Как это?
– Ну так это: ясность кристальная! Все напрасно. Ем, ем, дышу, хожу, а все равно помру. Починил я электропроводку – а для чего? Чтобы никому не нужные люди читали при свете никому не нужные описания жития выдуманных персонажей? В том месяце мы с Розой, с бабой моей, возликовали: на халяву надыбали цветной телевизор, практически даром, за десять талеров…
– Ого! А как это вы так умудрились, расскажи?
– Ай, да не важно, потом как-нибудь расскажу. Работает телевизор в цвете, правда только три программы берет; морды показывает, горы, реки да долины. Там воюют, там шпионы… И что? Что я там такого надеюсь узреть, чего нет у меня в подворотне, в штанах, или на Розиной барахолке? Или в лягавском обезьяннике (тьфу, тьфу, не к ночи будь помянут)?
Сигорд тоже отплюнулся и шутливо перекрестился.
– И чего ты там надеешься узреть?
– Так в том-то и дело, что ничего! Ни-че-го!
– Не ори.
– Если судить по фильмам, к примеру, то и у сильных мира сего не жизнь, а бесконечные проблемы: финансовые, семейные, служебные, со здоровьем, личностные…
– А личностные – это какие? Что ты имеешь в виду?
– Ну… Что не самореализовался. Что, например, коллега по кабинету министров – дурак дураком, а министр иностранных дел – с Господином Президентом за ручку, по Европам ездит, весь мир его знает, а ты, типа, тоже министр, но народного образования и на хрен никому не нужен в мировой политике, хотя достоин этого больше, чем остальные министры. Даже взяток почти неоткуда взять. Не состоялся, типа, как личность.
– Такой сюжет по нашему телевидению показывали???
– Нет, это я от себя уже говорю. Я к тому, что и преуспеяние – штука относительная.
– Ну и что?
– Что – что? Что – что? Что ты все заладил – что, что? Сигорд, ты как дурак какой-то! Я говорю, что бесполезно все, всюду и во всем тщета и суета сует. Понял?
– Это я еще у Экклезиаста читал, до тебя знаю про суету сует… Погоди, теперь я скажу. Вот мы с тобой лежим в своего рода обезьяннике, не лягавском, но тоже, знаешь ли…
– Да, кислое место.
– Именно. Взятки, кстати, на любом пригорке берутся, от тех, кто ниже ростом.
– Наполеон, Гитлер, Сталин тоже были невысокие, а весь мир на пальце вертели…
– Я образно выразился насчет роста, не перебивай же. Ты говоришь, повторяя за Экклезиастом: суета сует, это уже было, все пройдет, тщета… Да, верно. Однако, я добавляю от себя: это не повод унывать. Тщета и бесполезность – не причина им поддаваться. Всегда умрем, всегда успеем, а пока надо жить и барахтаться. Я тоже рассуждал как ты, пока не столкнулся с чудом.
– Каким чудом? Расскажи, Сигорд? – Сигорд раскрыл было рот, но передумал.
– Да… Было дело. Потом расскажу. Но впечатление сильное, всю жизнь мне перевернуло.
– А как давно это было? – Сигорд не заметил подвоха и честно ответил:
– Месяца не прошло.
– То-то, я смотрю, переродился ты нравственно и материально. Бритву украл, святых людей надинамил ложным раскаянием, бессовестно раскрутил на жратву и ночлег.
Сигорд покраснел с досады и… И рассмеялся нехотя.
– Да, уел меня живьем. И все-таки я дышу и мыслю, а ведь хотел умереть. И буду жить.
– А потом помрешь и никому дела не будет – Наполеон Бонапарт был ты внутри, или просто бездомный Сигорд. Разве что чертям в аду забот прибавишь.
– Да, но пока – поживу и буду этому радоваться. И… вообще… – Сигорд ответил не сразу, долго молчал, и обе последние фразы упали в пустоту: Титус заснул и ничего не слышал.
Сигорд ворочался на своей лежанке, вспоминая тот ночной разговор с Титусом о тщете человеческой жизни, вязкий, с неумелыми аргументами от обеих сторон… И Титус не сумел ему толком объяснить, что хотел сказать, и он Титусу какую-то чепуху на уши вешал, вместо того, чтобы сказать истину, такую, чтобы тот с одной фразы врубился и проникся… Как ему объяснить, что чудо – оно внутри живет, и греет, и освещает, и не зависит от интерьеров… Сигорд приподнял голову с подушки и огляделся. Полуразрушенный чердак заброшенного дома, грязь, распад… Дом смущенно закряхтел – все правильно, что есть, то и есть. Да теперь уже какая разница – осталось-то…
Сигорд осторожно опустил голову и плечи на лежанку, расправил затылком ватные комья и узлы под самодельной наволочкой, сооруженной из старой рубашки. Надо спать. Спать.
