Текст книги "Суть острова"
Автор книги: О. Санчес
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 52 страниц)
Сигорд не то что не спал – он глаз сомкнуть не мог. Впрочем, и не пытался. Деньги – он их уже четырежды пересчитывал, даже это ему опротивело сегодня. Три восемьсот двадцать, включая бутылочный урожай, минус проставки и прочее. Вещи собраны, спать не хочется. Сигорд подумал немножко, поморщился от досады и принялся распаковывать собранное, искать заварку, сахар, кружку, ложечку… Потом все это надо споласкивать… Впрочем, почему бы и нет? До утра далеко, надо же чем-то себя занять?
Нет, но как он так умудрился не знать, что в стране уже много лет новый Господин Президент! Сигорд ведь не поленился вчера, проверил по уличным газетам: Президенту Муррагосу унаследовал Президент Леон Кутон, из военных, все правильно. Только было это десять лет назад… Хотя нет, именно двенадцать, в одна тысяча девятьсот восемьдесят первом году! Как же так? Сигорд придерживал проводки, чтобы не вывернулись, левая рука фиксирует кружку, уши ждут, пока шипение не раздуется в бульканье – все это в темноте, дело привычное, когда вернется в комнату – там уже свечечка ждет, только спичку поднести, тоже, кстати, надо будет не забыть взять, а ведь забыл бы. Да, раз он такое забыл!.. Нет, это кошмар. Он ведь помнит, оказывается, тот день, он помнит его! И телевизор, и похоронные марши до самого вечера, пока, наконец, безутешные дикторы не объявили о невосполнимой для всего человечества утрате. На работе придушенные смешки и оживление. Точно! Он тогда еще на радостях срочно нажрался с начальником соседнего отдела в каком-то бистро. Как же он все это забыл? Что же он делал все эти годы? Сколько лет он бомжует – пять, шесть? Сигорд напрягся, ухватился, словно за кончик ниточки, за тот пьяный вечер… Очередной пьяный вечер… да, через три года после него. То есть восемь лет назад он впервые переночевал на вокзале, Еще через неделю его первый раз отвезли в обезьянник и продержали там до утра. Еще через неделю получил десять суток за бродяжничество… Как быстро опускается человек. Кончились деньги на еду и жилье, иссякло терпение родных, испачкалась одежда, пропала работа – и все. И ты на дне. А привычки дольше живут: ты все еще видишь себя благополучным и уважаемым, воображаешь себя приличным, культурным, востребованным и стоит только остановиться и оглянуться – и завтра, край послезавтра весь этот кошмар уйдет, а прежняя жизнь, которая раньше была постылой, вернется. И вовсе она, оказывается, не постылой была и не невыносимой – нет, счастливой она была, прежняя жизнь. Восемь лет он бомжует, начал в сорок четыре, теперь ему пятьдесят два. Зубов нет, глаза подсели, сердце никуда, печень болит, спина болит, руки болят, ноги болят… Кашель постоянный, стоит спине чуть подстыть. Жилья нет, денег нет, страховки нет. Документов нет – вот это по-настоящему скверно. Что с ним будет через полгода-год, когда деньги кончатся?
– Почему кончатся??? – Сигорд задрожал. – Он заработает, он непременно найдет денег. И преумножит. За квартиру он заплатит и встретит зиму в тепле, с водой, со светом, под одеялом… Которое придется покупать отдельно, у Пати в комнате нет ни подушек, ни простынь, голая тахта. Простыни и наволочки есть, один комплект, она говорила. Ну и что? До весны, до лета, ему в любом случае хватит денег на жилье, а там… Лишь бы не украли и не отняли! Сигорд погасил свечку и обжег палец второпях. Прислушался. Кровь дрожала в ушах и висках мелко-мелко, забивала посторонние звуки. Нет, конечно же нет, все тихо, это просто жесть на крыше громыхнула. Сигорд напрягся, вспоминая: перекрыл ли он лестницу на чердак пустым ящиком? Чтобы тот гремел в случае чего? Или забыл напоследок? В темноте, а пусть даже и при карманном свете – от фонарика там, от свечи – фиг с два тут разберешься в этих руинах, обязательно бы шум возник, большой шум, тут разве что он сам к себе мог бы подкрасться. Надо просто успокоиться и дернуть еще чайку, либо бульончику. И сходить к дырке, пока предыдущая вода из ушей не полилась. Дырка послужит напоследок, вспомнит былое, чего теперь экономить атмосферу, умерять чужие отныне запахи?
Человечек ходил по чердаку, садился, ложился, спускался кипятить воду, вздыхал – шевелился, одним словом, вместо того, чтобы спать и не мешать чужой дреме. Это было очень похоже на боль в сердце: Дому, конечно же, сердца не полагалось, но он, по опыту долгой собственной жизни и нескольких поколений своих жильцов, знал, видел как оно болит и как от этого умирают люди… Он знал это и сейчас чувствовал свою боль, видимо, очень похожую на сердечную.
Утро встретили вместе, одновременно увидев розовое солнце на сером горизонте. Там же, над горизонтом, висели длинные и узкие туманы, а огромное солнце чудилось стеклянной елочной игрушкой, как если бы не оно тускло сияло сквозь облака, но наоборот – облака виднелись сквозь прозрачное светило. Сигорд попытался увидеть в розовом знобком рассвете доброе предзнаменование своим делам, Дом ничего не пытался, слишком ветхи и неповоротливы у него были думы, но ему вдруг стало тоскливее, чем даже в осеннее полнолуние, – он бы разрыдался, если бы умел, да плач – людской обычай.
И обоим не унять было дурных предчувствий, тоски и тревоги, однако у человека билось живое сердце в груди, а в сердце жила надежда.
Глава пятая,
в которой главный герой восклицает про себя и по поводу бизнеса: «Не ждите чуда, молитесь сами!»
Два месяца Сигорд жил на новом месте, ничего не зарабатывая, а только тратя, и к середине мая почти обезумел от собственного мотовства. Пятьсот десять талеров вылетели из карманов только в уплату лендлордихе Пате, на бытовое обустройство ушло еще двести. Гардероб обновил – нитяные перчатки, да штаны с курткой, да теплые ботинки… Трусы, носки – по две пары… Шарф дешевый по случаю, шапка вязаная вообще даром досталась. Семьдесят талеров на тряпки ушло. Регулярный прием пищи – два, а то и три раза в сутки – двести талеров. Двести талеров на жратву, мама дорогая! Да раньше он пил на меньшие суммы! Итого за семьдесят пять дней проживания: девятьсот восемьдесят талеров! Именно что проживания – прожился, а не нажился. Сто двадцать талеров он срубил случайными заработками, из них бутылок на полтаху, то есть, сто бутылок собрал за семьдесят пять дней. Сто двадцать отнять от девятисот восьмидесяти – получится восемьсот шестьдесят. А в кассе убыль – восемьсот семьдесят два. Ну и куда, спрашивается, девались двенадцать талеров? Уворовать, вроде бы, никто не мог, стало быть, утекли меж пальцев, а то и вовсе потерялись из дырявых карманов. Разиня. Нет, дырок в карманах нет у него ни единой: Сигорд не шутя следил за прочностью одежды, редкий вечер иголке с ниткой не находилась новая работа: каждый шовчик, каждый рубчик, каждый сантиметр подкладки в куртке, в штанах… Глаза под вечер слезятся, так он и на ощупь ничего не пропустит. Вот, кстати, куда три талера-то закатились: новые катушки с нитками, иголок набор, наперсток и увеличительное стекло! Минус три – осталось девять невесть куда улетевших учетных денежных единиц. Раззява, транжира, лопух.
Сигорд порадовался тому, что за две минуты размышлений сумел сократить дефицит баланса в своем гроссбухе, но… Может быть он и не тратит особенного лишнего, однако расходует не просто деньги, а невосполняемый ресурс. Типа того, что наскочил чувак на золотую россыпь, черпает из нее горстями и лотками, живет не тужит – и все вроде бы суперзамечательно… как вдруг россыпь-то на исходе! Дальше что? Вот именно, вот он проклятый вопрос: где взять денег??? Да не просто бы добыть котлетку полусотенных или сотенных, а чтобы всегда, чтобы как прилив и отлив: каждый день, регулярно, до конца жизни! И чтобы вволю! Но сейчас бы и котлетка не помешала. Где взять эти проклятые золотые копи и рудники? Где? Все деньги – стервы.
Каждое утро Сигорд начинал с чая: за кружечкой горячего он себя настраивал на результат: сегодня, обязательно сегодня он найдет и придумает! Свалка велика, снега не предвидится, только искать и искать, находить и придумывать… Но дни шли за днями, вот уже устойчивый иней по утрам, а все придуманные варианты оборачиваются пшиком, а то и убытками. Сигорд однажды надыбал на свалке древесностружечные плиты, уговорил шофера, разгружавшегося рядом, довести груз до специального пункта, заплатил два червонца, угробил три часа времени, а в итоге и плиты не приняли, и денег лишился. Плиты пришлось бросить прямо на месте и древесные старьевщики из пункта, естественно, присвоили плиты за бесплатно…
Сигорд споткнулся и чуть было не разбил в кровь лицо о мерзлый грунт, но спас, а руки все же поцарапал, левую – так в кровь, теперь саднить будет. Вчера на этом же месте все в грязь растаяло, сегодня – камнем стоит и солнца не боится. В середине мая солнце, может быть, и светило, но уж никак не грелка. Сигорд носовым платком тщательно стер грязь с руки, он был бы готов и зализать ранку, лишь бы не воспалилась и так далее (Сигорд обремененный великим количеством старых болей и болячек, стал панически бояться появления новых), но во рту пересохло – надо было еще на завтрак кружечку принять… Что это за гроб на колесах, мама дорогая?! Военный грузовик-самосвал называется. Хорошо бы стратегическую ракету сюда бы вывалили: он бы на одном металлоломе поднялся бы в деньгах до конца года…
– Что привез, служивый?
– Да… мусор всякий. Ты здесь смотритель, батя?
– Да, – немедленно соврал Сигорд, – а что?
– Куда разгружать-то? Я здесь первый раз, никто ничего мне не объяснил, кусок – вообще пиво побежал пить. «Куда-нибудь, – говорит, – сбросишь. Сам, – говорит, – сообразишь». Идиот!
– Кто побежал пиво пить?
– Унтер мой. – Солдат был явно неопытен, первогодок, но гнусавил и отплевывался как бывалый. – Так куда валить?
Сигорд вспомнил собственную далекую солдатчину, воровато осмотрел пустой горизонт:
– Валят в штаны. Смотря что привез. Пыль-грязь там? Или тряпки, или железо?
– Всего помаленьку. Сапоги, ботинки, противогазные сумки без противогазов, вещмешки «бэу»…
– А, понял. Это вон туда! – Сигорд показал на твердый и плоский кусочек местности, на краю небольшого искусственного обрыва, чтобы было куда сбрасывать рассмотренное и забракованное.
– Сюда?
– Да. И постарайся вытряхивай не единой кучей, а чуточку отъезжая, чтобы ровным слоем высыпалось, понял?
– Угу.
У Сигорда затряслись подколенки: привезенный груз понравился ему с первого же загляда в кузов, а сейчас, видя сваленное, он вдруг понял, что видит нечто очень и очень напоминающее долгожданный шанс.
– Батя, а закурить не найдется?
– Держи, сынок. Но у меня без фильтра.
– Нормально. А можно парочку?
– Да бери всю. – Сигорд протянул воину наполовину еще заполненную пачку. – Бери, бери. Я только возьму одну, чтобы до обеда хватило, а там себе новую куплю.
– Вот спасибо, батя. Так я поехал?
– Езжай. Да, и когда повезешь опять… Будешь возить?
– Ну наверное, там еще до хрена…
– Вот, прямо сюда и сваливай. Сюда, сюда и вон туда, – Сигорд показал рукой. – Понял?
– Угу. По всей этой стороне, с заездом отсюда, так?
– Точно. А где там? Ты говорил, что там еще до хрена?
– А! Это у нас часть переводят из города и всю рухлядь из складов истребляют. В печках палят, выбрасывают, сюда возят. Что получше – начальство себе ворует. Такие палатки себе отхватили! Брезентовые, четырехместные, восьмиместные… Мой кусок две таких стыбзил, я ему сам возил – так хоть бы пивом угостил, в натуре, – фига!
– Погоди, это унтер с вашей базы? Брукс?
– Нет, моего Киррога зовут.
– А-а. Ну, с Богом, сынок, еще увидимся… Ты сегодня будешь еще рейс делать?
– Не-ет. Все на сегодня, мне сейчас за куском заехать, потом обед – и на стройку, руберойд возить.
– Значит, если меня не будет – вот сюда сбрасывай. Хорошо? – Солдат опять кивнул, бибикнул на прощание, мотор взревел – и Сигорд остался один посреди нежданного и многообещающего клада.
В одиннадцать утра, на исходе мая, световой день еще только-только входит в полную силу, а уже и до вечерних сумерек осталось не далеко. Однако, времени хватает, времени всегда хватает, если есть терпение и усердие. Но если есть терпение, то и удача никуда не денется, обязательно затрепещет в неводе – знай, вытаскивай, только не надорвись с уловом!
Великое множество вдрызг стоптанных кирзовых сапог – куда их, спрашивается? Только и осталась в них воинского, что слабый гуталиновый запашок. Пусть догнивают в овраге, туда их. А это что? Угу, противогазные сумки. Батюшки мои! Сколько их! – Сигорд распотрошил один тюк, пересчитал примерно, потом потыкал пальцами в сторону похожих тюков: да тут можно все вооруженные силы страны обрядить в это зеленое холщовое тряпье… Пусть лежит где лежит. Вот тебе и клад, себе не рад! А это что? – Сигорд с любопытством раскрыл ящик – пуст. А сам ящик – просто загляденье: прочный, без щелей, на железных защелках. Сигорд приподнял один, повертел в руках, взвесил… Черт возьми! Оставлять-то жалко, хоть с собой бери! С отделениями, ядрена вошь! Хорошо бы придумать, как его использовать… Сигорд со вздохом отложил ящик на мягкую рухлядь – бросать на мерзлую землю рука не поднялась. Еще что? Кружочки, типа, из текстолита или эбонита, сплошные твердые кружочки, диаметром сантиметров семь с половиной-восемь, толщиной… миллиметра два. На хрена они? Не понять, зато их много. Но россыпью. А, нет, вон и в связках лежат. Сигорд поднял с земли запакованный двадцатисантиметровый цилиндр. Тяжелый, зараза… Но вид товарный, только продавать некуда и некому…
– Что надыбал, брат? – Сигорд вздрогнул и обернулся. Синяк стоит, молодой, но ветхий, похоже, что с никогда не заживающей мордой. А все-таки драться Сигорду не хотелось. Не то чтобы он совсем трусил, просто не хотелось менять рабочее настроение на иное. Наверное, он бы с ним справился и отогнал пришельца, но… Который, кстати, абориген по сравнению с Сигордом, он его с первых дней на этой свалке видел…
– Да, вот смотрю, что военные оставили. Сами не хотят связываться, говорят – какой-то радиацией побило крепко, аж в гондонах резиновых все, кто выгружали-то. А я смотрю – да нет на них никакой радиации, обыкновенная рухлядь, только руки от нее чешутся…
Ханыга ни слова ни говоря развернулся и торопливо похромал прочь. Сигорд тем временем решил перевести дух от разгрузочно-исследовательских работ, закурил и несколько секунд смотрел в удаляющуюся спину. Нет, наступающую зиму данный бомж не переживет, никак не должен. Разве что в больницу угодит каким-то чудом. На этой свалке нет возможностей перекантоваться через всю непогоду, нету, опытный Сигорд понимал это лучше, чем кто бы то ни был. Казалось бы, из вот этих вот тряпичных тюков легко собрать себе избушку-ярангу, против снега и метелей, и тепло такая должна удерживать хорошо, но, чтобы было, что хранить, надо сначала где-то взять это тепло – а где? На других свалках разводят костры и возле них греются, возле костров живут и зимуют. А на этой – и думать не моги! Охрана территории таких кострожогов моментально находит и избивает вусмерть – Сигорд дважды за осень наблюдал. На этой свалке категорически не разрешен огонь, на самом высоком муниципальном уровне, вероятно, а то и выше. Почему так – Сигорд не понимал, но соблюдалось правило жестко. Отсюда и бомж здесь не очень-то приживался, только в теплую пору. Вот и отлично, конкурентов меньше! Если бы Сигорд был английским шпионом, он бы непременно задумался над такой странностью в соблюдении противопожарной безопасности на обыкновенной свалке, а может бы и понял бы сокровенную причину, которая заключалась в том, что под свалкой был оборудован гигантский многоуровневый секретный бункер на случай последней мировой войны, с автономными энергостанциями, с частью стратегических продовольственных и иных запасов, с ракетными установками… Сама же свалка – маскировка, хотя и действующая. В этой связи, казалось бы, чего бояться мусорного пожара месту, предназначенному выдержать термоядерные бомбардировки? Однако, у военных и у государственных мужей особая логика, нет смыла оспаривать ее и искать дополнительные истины.
Отдохнул? Думай дальше. Ботинки. Жесткие, неуклюжие, грубые. Но пахнут кожей. Сигорд выбрал свой размер – это было нетрудно: сорок второй, самый ходовой. Надо две пары взять. И в ящик положить. Ящик не тяжелый, под мышкой умещается, допрет он его, до дому путь недолог. И цилиндрик туда же. Нет, тяжел. Надо взять пару… тройку… пять кружочков и две противогазных сумки. И хватит. И домой, греться и думать.
На Песчаной улице пришлось все-таки остановиться, передохнуть. Чтобы не тратить время даром, Сигорд вынул из ящика пару ботинок и принялся их рассматривать поближе. Пальцы на холоде плохо слушались, толстенные подошвы на грубых ботинках не гнулись вообще – деревянные, что ли?
– Что стоишь, да? Подходи, отремонтирую в лучшем виде! Набойки, накатки, подклею, а? Иди сюда, отец, недорого возьму! Совсем даром сделаю, за материал заплатишь! Что там с ними?
Сигорда угораздило остановиться рядом с будкой сапожника-ассирийца и тот немедленно взялся вербовать нового клиента. С одной стороны Сигорда раздосадовало, что кто-то вторгся в его размышления, пусть даже и по такому ничтожному поводу, как думы о носкости обуви, а с другой – его как потенциального заказчика восприняли! И пусть это всего лишь сапожник, который немногим богаче его, Сигорда… Хотя нет: живут ведь и за аренду платят, и лягавым, чтобы не трогали.
– Да нет, спасибо. Это я смотрю обновку, жестковата подошва кажется.
– Ну-ка, дай сюда! – Ассириец схватил ботинок, повертел, помял. – Зато сносу им не будет. Подошва обомнется. Ты, папаша, обувку пока не носи, а пару раз смажь ее бараньим салом, а лучше вазелином, изнутри. На ночь смажь, а утром руками обомни. И так три дня, на четвертый – носи на здоровье!
– Думаешь, поможет?
– Кожа. Еще как поможет.
– Вот спасибо, сынок. А то, думаю, жесткая очень.
– Конечно жесткая. Помажь ее, помажь, как я сказал.
– Ладно. В другой раз починю у тебя чего-нибудь. Именно у тебя, потому как мастера видно, даром что молодой.
– Молодой не молодой – восемь лет сам на хлеб-масло зарабатываю. А что это за ящик у тебя? Где брал?
У Сигорда екнуло сердце: он почувствовал интерес покупателя к товару… И точно: ящичек-то как создан для сапожников! И прочный, и форма удобная, и отделения и все дела…
– Соображаешь! Ящичек-то как раз сапожный. Я же говорю: мастер ты, и глаз у тебя орлиный!
– Хороший ящик. Где брал, чего стоит? – Сигорд раскрыл было рот кружева плести про покойного брата и остатки его производства, типа, антикварные дорогостоящие остатки, а вместо этого брякнул:
– Полтину стоит.
– Дорого чегой-то. За тридцатник возьму, если продашь. Прямо сейчас возьму.
– Ха! – У Сигорда опять подколенки затряслись, совсем как два часа тому назад, на свалке. – За тридцатник я у тебя возьму! Сколько есть – все давай!
– Батя, но ты не наглей, дорого полтинник! Давай тридцать… пять. И обувь тебе со скидкой латать буду, а? Я правильную цену говорю, я тебе совет какой дал? Я правильный тебе совет дал, бесплатный совет. И ты не жмись!
Сигорд, который час назад был бы счастлив «забодать» что-либо из найденного за червонец, все же переборол в себе вспыхнувшую алчность.
– Хорошо. Бери… за сорок.
– За тридцать пять!
– За сорок. И плюс у меня к тебе дело.
– Тридцать пять. Какое дело?
– Я тебе этот ящик и точно такие же, несколько штук, за сорок отдам, к другим сапожникам предлагать не пойду. Только через тебя. Просекаешь фишку?
– А много у тебя? – Сигорд прикрыл глаза, чтобы лучше вспомнить и вновь открыл.
– Десятка два наберется. – Теперь уже ассириец поднял к небу агатовые глаза и наморщенный лоб; Сигорд готов был поклясться, что видит в них попытку умножить двадцать на двадцать, а то и на тридцать…
– На – твои сорок! Но если обманешь – здороваться не буду. Плюну на асфальт и отвернусь, понял, да? Мне предлагай, а другим нет. Когда ящики принесешь?
– Гм… Черт… Сегодня у меня засада со временем… Сегодня два или три принесу, а завтра-послезавтра остальные.
– Хоп. Погоди, отец. Сегодня два принеси, не надо три. А завтра к двенадцати подходи и мы все решим. Я бы сам подошел куда скажешь, да видишь… – сапожник вытянул забинтованную ногу. – Ошпарил-мошпарил, понимаешь, месяц еще ходить как следует не смогу.
– Ох, ты! Да!.. Круто тебя… Я завтра приду, мне не трудно. А два ящика… К шести устроит?
– К шести как раз устроит. И выручка будет, и заедут за мной. Жду, батя. Руку давай, жму – не прощаюсь.
– Будь.
Камал не обманул, и Сигорд не подвел: не за три, правда, за четыре дня натаскал он ящиков ровно на косую, на тысячу талеров, двадцать пять коробов по сороковнику каждый. Плюс Камал взял шефство над его новыми ботинками, сам обстучал их, обмял, сам смазал, поставил накат на и без того толстенную подошву и тонкие резиновые подметки на каблуки.
– Не смотри, что тонкие, сносу им не будет, резина особая. Хотя, как носить…
Распрощались, оба довольные друг другом, пообещали «если что – обязательно, в первую очередь», в общем, наконец-то, лед тронулся и бизнес для Сигорда пошел.
Он даже постригся в парикмахерской на халяву, в один из дней, когда подростки-ученицы из соседней ремеслухи проходят практику на всех желающих. Если бесплатно – почему бы и нет? Но халява-то халявой, а чтобы не погнали взашей – выбрал Сигорд лучшее из своего гардероба: ботинки армейские, брюки черные, без заплат и лоска, со стрелками – он ведь с такого урожая и утюгом спроворил разжиться, электрическим, за червонец, вполне работающим… К брюкам и рубашка, тоже военная, хаки, но не со свалки, а с барахолки, от Розы, с которой он самым краешком поддерживал ненавязчивый и необременительный контакт.
– Так, говоришь, так и не развязался? Троица-то миновала неделю как?
– И не развяжусь. Понравилось мне. Я сразу же до следующей зарок дал.
– Молодец, не то что мой Титус. Смотрите, бабы, дал человек слово в святом месте – и вон как держит!
– Да, орел. Хоть замуж выходи! Ты ведь жених, а? Холостой? Постирать, постель согреть, а?
Торговки едко смеялись, однако Сигорд и в самом деле ощутил, что теперь он вроде бы как и ровня всем этим теткам, сторожам, носильщикам: живет в жилище, при деньгах, при заработке. Заработки случайные, конечно, а все же тысяча – не с куста упала, ею можно почти полгода за квартиру платить. Да. Вот и постригся он, и никто от него не поморщился, разве что на зубы покосились. Да, с зубами дрянь дело. Наверняка и запах, надо бы щетку и пасту… да денег жалко. Зубы-то пастой не вернешь. Одно дело голову в тепле держать – тут на шапке не поэкономишь, вынь четвертак и отдай за шерстяную. То же и куртку, но тут уже в сотню пришлось выставляться: одну, парадную, за семьдесят, а другую, для свалки, за тридцатник удалось ухватить, главное, что теплая.
Сигорд по-прежнему не любил заглядывать в зеркало, и что там смотреть: взгляд какой-то трусливый, щеки дряблые, зубы… Все лицо в морщинах, каких-то пятнах, рубцах, буграх. Ну, может, не трусливый, но все равно робкий. Через взгляд и вид у него какой-то виноватый… Но в магазин при полном параде он уже может зайти, и его никто не выгонит. Ассириец очень странную вещь ему сказал, бред собачий, но почему бы не проверить, коли время есть? На свалке – до обеда, а в город – на геологоразведку – после обеда, потому как к сумеркам на свалке лучше не задерживаться. Странные слухи про ночное время ходят, вроде как люди там бесследно исчезают. Не люди, а бомжи, но все равно… Ладно, легенды легендами, а слухи – слухами: Камал уверял его, что такие ботинки, как у него, пользуются спросом у молодежи, вроде как и не смеялся. Но сколько Сигорд ни глазел по сторонам – ничего подобного на ногах у молодых людей не видел. Штиблеты, ботинки, туфли, кроссовки, кеды, сапоги, боты даже – да, а вот таких кошмарных ботинок с низкими голенищами – ни разу.
– Девушка… Девушка!
– Да, слушаю вас?
– У меня вот какой вопрос: вот у меня ботинки…
– Так. И что? Только не надо мне их в нос пихать.
– Вы… Ваш магазин не покупает таких? У населения?
– Нет. Это надо в отдел закупок обращаться, здесь мы только продаем.
– А где у вас отдел закупок?
– Не знаю. Не мешайте работать. – Расфуфыренная, все лицо и уши в краске, в булавках, девица-продавщица ясно дала ему понять, что неинтересны ни он сам, ни слова его. Ага, работает она, стоит, треплется с каким-то разряженным попугаем…
– Но вы же позиционируете себя, как магазин нестандартных решений в одежде…
Однако, говорил уже Сигорд тихо и в пустоту. Делать нечего, оставалось только засунуть ботинки обратно в мешок и покинуть сей «Альтернативный прикид». Ладно, постепенно и эти сносит, зато прочные.
– Почем шуза, дед? – Сигорд в сильнейшем раздражении дернул рукой:
– Не цапай. Внучек, тоже мне… Двести. Самовывоз. Понял?
– Двести? Ни хрена себе! Ну-ка…
Парень был белый, но явно закашивал под негра: волосы в мелких косичках, кепка-полуберет задом наперед, серьги. Только кольца в нос ему не хватало и юбки из пальмовых листьев…
– Какой размер?
– Сорок второй.
– Как это сорок второй?
– Э-э, по новому – двадцать шестой с половиной.
– А кроме шузов есть что?
– Ничего.
– На. Вот сотня, вот вторая. Все правильно?
– Да. – Очумевший Сигорд никак не мог поверить в случившееся.
– Тогда, будь добр, прими грабки с моей обуви, да? Пока, дед. Пит! Пит, казила! Глянь, какую чуму я атарвал! Все наши падонки с Иневии завтра в аут павалятся! Сматри!..
Отработанным движением Сигорд сунул рулончик с бумажками глубоко под мышку, во внутренний кармашек, и на ватных ногах двинулся к выходу. Все было слишком похоже на внезапный гром в случайном сне, чтобы принять все это за реальность… В тамбуре, в переходе между магазинными тропиками и уличной зимой его крепко взяли за шиворот.
– Этот?
– Да, да, он! Я же тебе говорю, он ко мне подходил.
Следовало ожидать. Пусть отберут, лишь бы не пырнули… Сигорд повернул голову.
Держал его крепкий мужик лет тридцати, но на грабителя не похож: во-первых одет не по уличному, без пальто или куртки, во-вторых весь из себя в старинном двубортном костюме, кок на голове, такое всё стиляжное роскошество даже Сигорд в юности уже не носил, как бесславно устаревшее… Рядом с ним охранник в униформе, он еще здоровее, а сбоку эта шмакодявка продавщица верещит, показания на него дает.
– Ты что здесь творишь, уродец? Это тебе что здесь, вокзал, базар? Ну?
– Воротник… Отпустите, юноша, мой воротник. Будьте так любезны? – Сигорд словно бы контрастный душ принимал: из предсмертного ужаса он окунулся в целое озеро блаженства: его не убьют, это не ограбление и не разбой. Максимум – дадут пинка и вышвырнут вон, наверняка даже с полицией заморачиваться не захотят, чтобы имидж заведению не портить. И деньги уже – надорвутся отнимать. Да, лишь бы не в полицию, там всего хуже, но это вряд ли, явно к иному дело идет – пинка и отпустят… Рука дрогнула и высвободила воротник.
– Благодарю вас. До того, как приедет суд и расправа, смогу ли я говорить в течение половины минуты?
– Чего?
– Еще раз благодарю вас за внимание. Вот эта девушка…
– А что он на меня пальцем показывает… Господин Ро…
– Цыц. Да, я слушаю вас?
– Я спросил у вашей сотрудницы, где у вас отдел закупок, чтобы предложить небольшую партию обуви.
– Так.
– Девушка не пожелала со мной разговаривать, предпочтя мне вон того юношу… – Сигорд показал сквозь стекло в глубину магазина.
– Это неправда!
– Помолчи, я сказал! Дальше?
– Это правда. Что, мол, у вас тут только продают, вы сказали, а где отдел закупок – вы не знаете. Разговор на этом по вашей инициативе оборвался, а я остался один как перст, с протянутой рукой. В которой, замечу, был образец пресловутых ботинок. Каковые тут же и были куплены неизвестным юношей у меня с рук.
– Но вы знаете, что продажа с рук категорически запрещена в нашем магазине.
– Как и в любом нормальном. Да, знаю.
– Тем более, раз знаете. А что же вы тогда?
– Я же говорю: случайность. И обратился я именно не к покупателю, а к продавцу, в надежде получить справку.
– Да, я это уже слышал. Где ботинки?
– Ботинки? Те уже ушли, а которые на мне, точно такие же, вы уж извините, я с себя снимать не буду. Могу новые принести, к вам в отдел закупок.
Все четверо, включая Сигорда, опустили взгляд к полу и посмотрели на его ботинки. Он даже приподнял брючину, чтобы лучше было видно, но не слишком, а то носки… Поменять надо носки.
– Ну, принесите.
– Да, но к кому обращаться? Чтобы как сейчас не получилось?
– Обратитесь к охране, они меня вызовут, и я вас отведу в интересующий вас отдел. Родригес Виталле меня зовут. Старший менеджер. А проще говоря – директор этого магазина.
– А меня Сигорд.
– До свидания, господин Сигорд. Приходите еще, но больше так не делайте, как сегодня.
– Но я же…
– Извините, мне пора работать. Так. Ты смотри здесь получше и почетче, не щелкай клювом. А ты… Виолетта тебя подменит, а ты ко мне в кабинет.
Девушка заплакала, размазывая тушь по жирным щечкам, но Сигорду некогда было ее жалеть, или злорадствовать, он торопился домой, считать и думать.
* * *
– Долго мы так стоять будем? Почему все красный горит? Сам, что ли, едет?
– Нет. Господин Президент на Северном побережье изволят принимать участие в фестивале цветов, к тому же на катафалке он пока не ездит. Вон, везут.
– Ох ты! А кто это?
– Какой-то воротила. Лауб, Хренауб… нас, небось, так хоронить не будут.
– Ну и что? Там уже без разницы, какую для тебя музыку заказывают, и кто за нее платит. Лимузин за лимузином! Славные поминки будут нынче. Вот бы за таким столом посидеть, позакусывать!
– На фиг! Лучше я копченой макрели поем да пивом запью, но весело, чем черную икру на похоронах давить с кислой мордой.
– А где он ворочал-то? Нефть, золотишко?
– Кто его знает, я свечку не держал. Вроде бы строил чего-то.
– Угу, как сейчас строят, так лучше бы еще раз подох. У меня брат с женой жили себе, жили, не тужили, на пятом этаже, на солнечной стороне, даже залив был виден. Ха! – пятно застройки обнаружилось вместо сквера под окнами, бамс! – двадцатиэтажку возвели вместо кленов. Теперь как в могиле, даже днем электричество жгут.
– Сволочи.
– Хуже того. Только кровь сосать из простого человека! Проехали, слава те господи, зеленый.
* * *
Зеленый – значит можно дорогу переходить, не опасаясь, что тебя задавят вместе с кусочком счастья в груди, который пригрелся аккурат между сердцем и рулончиком из двух заветных бумажек. Сигорд вполуха слышал, о чем говорили два мужика, стоящие рядом с ним на перекрестке, но ему и в голову не могло придти, что судьба умершего господина Лауба каким-то образом тесно переплетена с судьбою заброшенного дома, того, который дал ему приют в самую отчаянную зиму его, Сигорда, жизни. Умер человек и умер. Где-то что-то как-то застопорилось, а нечто иное в ход пошло – ему-то какое до всего до этого дело? Что-то нужно с обувью делать, не носить же эти, по двести талеров пара, он пока еще не господин Лауб! В том смысле, что он пока еще не богатый, но зато живой.
