Текст книги "Суть острова"
Автор книги: О. Санчес
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 52 страниц)
– Вы много старше меня и я прощаю вам ваши оскорбительные афоризмы. И я пока еще не политик. Когда сам загремел, дураку понятно было, что на него уже компра мешками лежала, не с повинной же он явился? Я честный человек, но от клеветы и доносов никто не застрахован. Вы думаете, на меня никто доносов не пишет? Не сравнивают мой оклад с маркой моей машины, хотя это вторжение в прайвеси и ничье свинячье дело? Кому какое дело, что я ем и что ношу в свободное от работы время?
– Пишут, конечно. Как и на всякого толкового делового чиновника, Эдгар. Плебс всегда зол на чужой ум и завистлив к чужому успеху. Нет в этом сомнений, но…
– Погодите, уж я теперь выскажусь. Пишут чуть ли ни каждый день. А того, что у меня в мои тридцать два года лысина во весь лоб и ишемическая болезнь сердца – не-е-ет, этого никто не знает и знать не хочет! Мои дети предпочитают мне мою тещу – они меня просто плохо помнят, потому что папочка дни и ночи на работе проводит, в этом треклятом кабинете! Чтобы им не надо было думать, когда вырастут, о куске хлеба и о прочем… Папочка для них – это голос из телефонной трубки!
– Да. Но не заставляйте меня рыдать, Эдгар. Что нового-то, не выяснили?
– Выяснял… Дело не в подмазке. Они там, в департаменте, чисто все тормозят, без корысти и интриг с другой заинтересованной стороны. Осенью будет совещание, как раз по поводу пятен застройки и по направлениям, которые курировал Моршан, там должна наступить относительная прозрачность перспектив.
– Да, пожалуй. У меня аналогичные сведения. Осенью в начале, или в конце?
– Ближе к началу, где-то на излете марта.
– Что поделаешь, подождем…
* * *
Сквозь звуковой смог большого города пробился на берег залива далекий выхлоп-раскат: крепостная пушка бабахнула в сторону Президентского дворца. Полдень.
…И часы бы надо купить. Есть такие лотки на барахолке, лотки с мелочевкой, где все предметы стоят трешку. Может быть это кукла, а может одежная щетка, а может и часы – цена одинакова: три талера ноль-ноль пенсов. Удобно. Жалко, что рубашек там не бывает.
Сигорд уже с неделю, как перевел свою зеленую рубашку в разряд повседневных, а для «представительских» нужд, то есть когда он просто шел по городу, была у него ковбойская, в коричнево-зеленую клетку; поверх нее, когда по непогоде, армейский унтер-офицерский френч без шевронов и погон. Ботинки удобные – но дрянь на вид. Зато ремень настоящий, кожаный, – в червонец обошелся, почти как трое штанов…
И все равно ханыга. Сигорд знал, видел по глазам и поведению окружающих, что его социальный статус ни для кого не секрет, однако же и ханыга ханыге – рознь. Во-первых, он чистый. Вернее, не откровенно грязный, когда штаны и куртка в пыли, в блевотине, а щеки и руки черны от неумывания. Да, и пятна, и пуговицы не все, и рукав хреновенько заштопан, а все же пальцем провести – не запачкаешься. Во-вторых, он трезвый, и морда у него не скособочена постоянными отеками, синяками да ушибами. Так что он – просто… Просто…. Кто же он – просто? Бомж, да, но не простой, а который прибился под теплый бочок солидной благотворительной организации, и благоденствует на ее харчи, пользуется ее санитарно-гигиеническими услугами. И вдобавок, надо бриться не забывать, вот что!
Мирон тоже согласился брать по новым ценам и Кечу это проглотил, пришлось ему привыкнуть, ибо не прихоть двигала Сигордом в его «предательстве», а реальность: уехал Кечу в отпуск на неделю, а товар не ждет. Не ждет товар, движения, денег просит, дальнейшей переработки в промышленное сырье требует.
Около полутора десятков оборванцев несли, подобно пчелам в улей, собранную добычу в специальное место на дикой свалке, а место-то Сигордово! Он там главный, он определяет – кому, сколько и за что платить, и в каком виде товар носить. Можно в любом, хоть недавленую лимонадную бутылку приноси – примет Сигорд! Но по соответственно пониженной цене. А если хорошо придавленный груз в стандартном трехкилограммовом брикете – три талера. Расчет на месте, никуда больше ходить не надо, оборотные деньги всегда при Сигорде. Некоторые из сборщиков продолжали самостоятельно носить урожай к Мирону и Кечу, но и те уже привыкли к качеству и виду поставляемой Сигордом массы, косоротились и облапошивали «диких» сдатчиков, не стесняясь. Много их трудилось теперь на Сигорда, но толковых, надежных – всего трое: Джонни Тубер, Курочка, полупомешанная тетка-алкашиха, да Дворник – это гвардия, на которую можно более-менее рассчитывать в прогнозах и планах, говорить с ними, как с вменяемыми, поручать что-то… Тубер пару раз в неделю ночует тут же на свалке, стережет несданные по какой-то причине мешки с массой, Курочка доносит Сигорду о новостях и сплетнях. Но и гвардейцы его – конченое отребье.
Сигорд очень быстро привык ощущать себя человеком, вознесенным над толпой и обстоятельствами: к концу лета он уже чуть ли ни на равных спорил с Мироном, на свалке уже не беседовал ни с кем, но отдавал приказы и распоряжения, которые, впрочем, усваивались окружающими из рук вон плохо и выполнялись через пень-колоду…
14 февраля, точно в день Святого Валентина, покровителя всех влюбленных, Сигорда ограбили и избили. То, что тучи над ним сгущаются, он почуял задолго до этого злосчастного дня, однако до сих пор почти ежедневные предчувствия оказывались ложными. Многие желали ему беды: дикие сборщики, случайные знакомые, даже гвардия его, те, кто кормились непосредственно «из его рук»… Кормились, не кормились, а ему доставалось явно больше, и вообще он был бугор на ровном месте и плохой товарищ. Кто именно навел на него лихих людей, кто просветил их насчет денег в карманах у бездомного нищего – Сигорд так и не догадался. Не было стопроцентной уверенности в том, что, мол, «вот ты и есть гнида, я вычислил тебя по этим и этим вешкам и следам», а подозрения – не в счет, они только лишь подозрения.
– Эй!.. Эй, чувак, ну-ка стой! – дело было под вечер, на безлюдном пустыре между свалкой и обжитыми улицами. Сигорд возвращался домой после обычного дня, но шел не прямо, а кружным путем, чтобы заметить слежку, если кто вдруг затеет узнать, где у него нора с лежбищем. Однако, этот участок пути был в его маршруте постоянным и самым опасным, если не считать улицы, вдоль которой регулярно ползают лягавские патрульные машины.
– Стой, я сказал! – Оклик приближался быстро, а грозные голоса были молоды, и Сигорд остановился.
– Ты что тут делаешь, бродяга? А? чего тут забыл? – Их было трое: двое белых, один с китайским разрезом глаз, лет им до тридцати, явные нарки, наркоманы.
– Да, сыночки… Что тут можно делать… Вот, бутылки собираю… – Сигорд поднял чудом как сюда попавшую пол-литровую бутылку… Целую, кстати, действительно можно бы сдать.
Китайского вида молодчик пинком вышиб бутылку, попало Сигорду и по руке…
– Остынь, дед, после соберешь. Курево есть?
– Есть. Вот, угощайтесь. – Сигорд вынул полупустую пачку «Портовых», без фильтра – забрали пачку.
– Кудряво живешь! Вся помойка окурками балуется, а у него – вон, сигареты в пачке, как у большого. Богатый, да? А, дед?
– Что вы! – Сигорд неловко развел локти – саднили разбитые ботинком пальцы на правой руке. – Нашел давеча непочатую, а курю-то я мало, а выбрасывать-то жалко… курите на доброе здоровье…
– Хватит свистеть! – Подключился один из белых, Сигорд видел его иногда, знал, что зовут его Брысь, из местной шпаны. – Ну-ка, фитиль, тряхни карманами! Деньги гони.
– Какие де… ой!.. – Сигорд получил кулаком в глаз и упал.
– Деньги давай.
– Нет у меня денег! Не бейте!.. Нету!
– Обыщи, рыжий! – велел нарк китайского вида. Брысь сверкнул взглядом в его сторону, видимо недовольный командирским тоном, однако нагнулся и полез обшаривать карманы. Сигорд извернулся и попытался откатиться в сторону, но его окружили и в несколько пинков поставили на ноги.
– Стой и не дыши! Смирно стой, сука, не то кишки наружу. О! А говорил – нету… Мошенник, ты хотел нас напарить?
– Это не мои деньги. Сыночки, пожалуйста…
– Стоять! – Китаец неловко сунул кулаком в живот и Сигорд тотчас попытался свалиться на землю, но третий, самый здоровый, крепко держал Сигорда за шиворот его полувоенного френча и свалиться не дал.
– Где остальные?
– Это не моя сотня. Мне с ребятами рассчитываться. Ребята, Христом Богом молю: не забирайте. Это мои оборотные деньги, мне завтра их отдавать. Не губите…
– Что значит, оборотные?
– Не мои, значит. Мне их сборщикам отдавать завтра, за массу, что они мне сдают. Я ее потом от себя сдаю, а с ними сразу рассчитываюсь.
– Фигня, еще заработаешь. Подожди, Брысь, я сам осмотрю. – Китаец отодвинул рыжего в сторону, и сам полез хлопать по карманам, щупать подкладку френча.
– Последний раз спрашиваю, сука, добром спрашиваю…
Китаец щелкнул выкидухой, уперся узким лезвием в рубаху, – Сигорд втянул и без того впалый живот, но лезвие не отставало…
– Последний раз спрашиваю: где остальные бабки?
– Нету больше. Ну, хоть половину отдайте, как мне теперь жить?..
– Ничего, выкрутишься. Вот что… Как тебя зовут, говоришь?
– Эрик.
– Эрик. Раз в неделю будешь отстегивать нам по сотне, Эрик, не то задавим, понял?
– Где я возьму столько? Я не смогу.
Китаец чуть надавил ножом, но сразу же ослабил.
– А сколько можешь?
– Полтину в месяц смогу. Больше не поднять мне, честно. Я же не Рокфеллер пока, гляньте, я нормальные ботинки себе купить не могу. Ребята, ну отдайте хоть половину, мне для дела надо. А кто мне иначе понесет? Ну, пожалуйста…
Вроде и был резон в словах старика-оборванца. Действительно – платит другим оборванцам, сам с них навар имеет. И не миллионер, это очевидно… Но… Десять мелких купюр – сотня была в руках у китайца, а сотня – это, в пересчете на героин, шесть-семь чеков, разовых доз, три суточных нормы. Какой дурак откажется от того, что уже в руках – в пользу неизвестного завтра? И друзья, что сзади дышат, тотчас выйдут из повиновения, да и вены с утра зудят, вмазки требуют…
– Вывернешься. Через неделю готовь полтинник. Здесь, же. Сюда принесешь, сам принесешь, понял, Эрик?
– Много полтинник, не поднять мне столько…
– Я сказал. Все. Побежал отсюда…
– Может, на тридцатнике остановимся, а? Ребята?
– Я тебя за «ребят» кишки наружу выпущу. Нашел себе ребят, фитиль. А ну побежал! Быстрее!
Сигорд послушно наддал ходу и захромал быстрее.
Слезы бессильного бешенства мешали ему сидеть и лежать. Даже бульон не лез в горло, не говоря уже о ливерной колбасе на булке… Чаю не хотелось. Только воду пил Сигорд, кружка за кружкой, некипяченую… Выпить бы. Ох, как хотелось выпить, но злость и отчаяние пересиливали даже вновь вспыхнувшую алкогольную жажду. Покурить бы… К черту курево, он сегодняшнюю порцию уже использовал… на подарки этим гадам… О-о-о!..
Сигорд замер, прислушиваясь, на цыпочках подошел к люку, соединяющему чердак с верхним этажом и вновь замер, надолго…
Всюду было тихо. Сигорд достал все три заначки, вытащил из под ботиночных стелек обе сотни, не найденные грабителями наркоманами, сбил все в единую кипу, рассортировал по купюрам, опять собрал в стопку и взялся внимательно пересчитывать, хотя наизусть помнил и сумму, даже количество купюр каждого достоинства, эту сумму составляющих:
– желто-серых сотенных бумажек, стох – двадцать пять;
– серо-зеленых полусотенных, полтинников – двенадцать;
– сиреневых двадцатипятиталерных, квотерных – десять;
– красных десяток, чириков, дикарей – тридцать (их обычно много надо, ими удобнее всего рассчитываться со сборщиками, особенно если трешки и «рваные» под рукой);
– синих пятерок, пяток, синих – двадцать;
– зеленых трешек, трех, трюльников – двадцать;
– желтых одноталеров, рваных – десять ровно.
Металлической мелочи, серебра и меди, – на четыре с половиной талера. А он почему-то думал, что «рваных» у него девять, а мелочи – меньше четырех. Зажрался, парень, счета деньгам не знает. Итого… Три тысячи восемьсот двадцать четыре талера шестьдесят один пенс. Ого!
Сигорд был потрясен фантастичностью суммы, заработанной им, принадлежащей ему одному! В полном и безраздельном его владении! Что хочешь можно с ними сделать: жратва, шмотки, конья… Сигорд дважды отплюнул набежавшую слюну и сцепил руки в замок… В долларах это будет, будет, будет… Практически восемьсот баксов. Да неужели настолько много???
Сигорд поцарапал пальцами карман, где лежал калькулятор, но передумал, очень уж циферки мелкие для его глаз, тем более, что калькулятор на солнечных батареях, работает только на солнечном свете, да и то… Дохленький калькулятор, но достался «за так»: кто-то выбросил, а Сигорд нашел! Кстати говоря, он теперь и калькулятор может легко купить, за четвертак – вполне приличный. Нет, это дорого.
А вот если бы эти подонки не отняли сотню, так у него бы сегодня вплотную к четырем тысячам подкатило. Опять навернулись слезы, и Сигорд, чтобы успокоиться, пересчитал деньги еще раз. Внушительная пачечка получилась, в сто двадцать семь листов одинакового размера, но разного достоинства и цвета. Семьдесят семь банкнот, остальное – казначейские билеты. Чирик – это еще банкнота, настоящие деньги, а вот пятерку или трешку за границей уже не возьмут, ни в Аргентине, ни в Европе, казначейские – они только для внутригосударственного употребления. Раньше, еще до войны, купюры тоже были разного цвета, но и разного размера, чтобы неграмотным и слепым было легче различать, где какие; однако с тех пор, как Господин Президент, который еще до Муррагоса, объявил, что с неграмотностью в стране навеки покончено, купюры стали печатать одинакового размера; мнение же слепых услышано не было: видимо, глухие принимали решения. Можно было бы все богатство Сигорда уместить в восемь листов, если добавить к накопленному сто семьдесят пять с половиной талеров и разменять на красно-серые пятисотенные купюры, или даже в четыре листа, если забить все в самые высокие банкноты, бирюзовые тысячи… Но что с ними делать потом человеку в положении Сигорда? Как разменять? Где из рук выпустить, чтобы не отняли, по шеям не надавали? Да еще и лягавым сдадут, а уж те с радостью примут и его, и «вещдоки», и сгинет это все без следа вместе с ним самим. С лягавых станется. А с сотней он обращается вполне легко. Иной раз покосятся, конечно, потрут, на свет позыкают – но берут и не хают. Сотню, по правде говоря, Сигорд потратил только один раз, или, вернее, разменял, поскольку не было ничего другого за пазухой, а ему приспичило транжирить: купил себе полукопченой колбасы небольшую палочку, двести граммов голландского сыра, двести граммов конфет и хорошего чая в пакетиках. И две тарелки. Хотел он еще и ложку с вилкой купить, но проще оказалось украсть в одной благотворительной столовке, куда Сигорд иногда захаживал по старой памяти и из экономии. Алюминиевые, правда, зато и потерять не жалко. Сотня – тоже отличная бумажка, хоть куда купюра! Вот, если бы сегодня эти сволочи его не встретили…
Был бы автомат – положил бы, не задумываясь, всех троих! Сигорд зажмурился, попытался представить себе сцену кровавой мести… И заплакал: даже в мечтах не получалось у него губить человека. Хотя бы и таких вонючих отморозков…
Как теперь жить?
Сигорд понимал, что прежнее бытие закончилось, и возврата не будет ни в каком виде: раз уж они вцепились в него – не отступятся, пока не высосут насухо, а то и просто убьют, не заморачиваясь соображениями выгоды и целесообразности. Какая там целесообразность, когда они в обдолбанном состоянии родную мать не пощадят… А «на кумаре», на ломках – и себя не пожалеют, если подопрет, руки наложат.
Это он так торговался, для понту, чтобы они как следует его не обыскали. Сигорд давно уже не носил на себе оборотные – «рабочие» – деньги единой суммой, именно в предвосхищении разбоя со стороны шпаны – и вот пригодилось… Как дальше-то быть?
С тех пор, как у Сигорда начали скапливаться сотенные бумажки, путь его домой стал длиннее вдвое: Сигорд не ленился наматывать лишние круги, чтобы только убедиться, что никто его не выслеживает. Как он сетовал, бывало, что свалка далека от логова – а пригодилось, наконец.
– Да, да, да. Да! Он псих. Он параноик с манией преследования, никому не нужный ханыга, сквалыжник, бомж, и тэ дэ и тэ пэ… Но – кто и зачем помешает ему строить свою жизнь на осторожности? Дети? – у них своя жизнь. Жена, любовницы? – он забыл, как это выглядит, все дано отмерло от «веселой» жизни и квазидиетического питания. Не говоря уже о простатите и прочем. Друзья? – по счастью, у него нет никаких друзей. Религия? – ну, быть может потом, поближе к концу… Да и то навряд ли. Погоди-ка… Он начал спрашивать себя, кто и зачем может раскритиковать его образ жизни и повлиять на него, но сбился и закончил извечными глупостями на тему смысла самой жизни. Смысл обождет, а пока надо придумать завтрашний день.
Можно заниматься прежними делами почти неделю, а уже потом… Чушь. Дозы кончатся – они и нагрянут, не дожидаясь ими же назначенного срока. Все, надо рвать и думать новое. Завтра он сдаст запас, плюс то, что Дворник охраняет, минус «пятку» на Дворника… И шабаш! Если в тот район не забредать, то прежнюю жизнь и память о ней можно как бы зачеркнуть навсегда. Жалко накопленного опыта, жалко отработанных связей с Мироном и Кечу, жалко размеренной спокойной жизни. Эх… Нет в жизни счастья! Нет его, одни только заботы, да бесполезные барахтанья! Сигорд зашмыгал носом, рука стиснула… деньги… И сердце его немедленно согрелось: деньги! Друзья мои, спасибо, что вы есть. Вот такие друзья не предают, и об этих друзьях не забывают.
Сигорд аккуратно разделил деньги на три неравные стопки:
– двадцать пять сотенных отдельно, на самое глубинное залегание, чтобы только подушечками пальцев через всю дыру дотянуться, да не до денег, а до кончика пластмассовой веревки, к которой привязана специально мятая жестяная банка, наглухо закрытая для крыс и насекомых, в которой и лежит рулончик, со всех сторон обернутый в три слоя толстым полиэтиленом.
– двенадцать полтинников, десять квотерных, тридцать чириков – отдельно, в пластмассовую мыльницу, схваченную резинкой, в соседнюю стену, на кирпичный выступ: даже если с фонариком специально смотреть – ничего не видно.
– и пятерки, трешники, да простые талеры – все одной кучкой, в старом портмоне, в выемке возле самодельного столика, за которым он пирует. Так просто, сходу и впопыхах, никто не найдет, а если, паче чаяния, придется выдать под пытками и угрозами… Тоже безумно жалко, но основное можно попытаться сохранить.
Решение пришло внезапно: следует завтра же прикончить обязанности и долги по массе, никого ни о чем не предупреждая, спрыгнуть оттуда навсегда и пойти в гости к Титусу Августу, адрес есть. Именно так. Сигорд не сомневался, что Титус его узнает и обрадуется ему, а уж он постарается обставить встречу таким образом, чтобы Титусу было видно, с кем он имеет дело: не с нищим, пришедшим выпрашивать и садиться на хвост, а с самостоятельной личностью, при деньгах и характере. Титус много интересного ему рассказал, грех было бы не воспользоваться. Предлог есть: сигареты, мол, отдать, купит ему пачку «Картагена» с фильтром, по обстоятельствам – так и проставится на бутылку дешевого легкого вина, иначе не с кем будет разговаривать…
Глава четвертая,
в которой главному герою и нам наглядно продемонстрировано: простота мироустройства – в простоте мировоззрения
– Ба, ба, ба, ба… Сиг, клянусь святым причастием! А оброс-то, оброс! Чего опухший, со вчерашнего, что ли?
– Нет. Здорово, дружище.
– Привет! Лапу! Проезжай, в смысле проходи. Вот сюда. Ну-ка, подсади меня на стул, а то тяжело голову к потолку задирать, шее больно. Отлично! Давно не виделись. Ну, как ты? А я уже принял, после халтуры освежился. Садись, Роза вот-вот придет, она за добавкой пошла. Вовремя пришел.
– Да я, вообще-то не пью… – Сигорд с любопытством огляделся. Стул с плетеной спинкой сухо заскрипел под ним, но, вроде бы, разваливаться не собирался.
– Мани мани мани! Мастбифани! – Титус пребывал в приподнятом настроении, слюни так и летели на розовую клеенчатую скатерть и по сторонам. – Эх, Сиг, Сиг! С деньгами-то хорошо. А без денег-то хреново!
– Это точно. – Увиденное не показалось Сигорду царскими хоромами, хотя ни в какое сравнение с его логовом не шло: на полу линолеум с паркетным рисунком застлан, стены в обоях, тоже розовеньких, столовой клеенке в тон, почти без пятен… Угол под потолком возле окна жухлый и темный – явная протечка сверху. Коврики, пуфики, салфеточки – все дешевенькое, но не ветхое, не засаленное. И царь жилища – телевизор! Цветной. Туалет отдельный. Похоже, душ есть. Газовая плита вон стоит, две конфорки, да духовка. Простой псевдобуржуйский быт, пролетарии в трущобах, называется. Когда он в последний раз был в гостях? Боже мой…
– Чего ты? А, да, телек смотрим, а что еще делать вечерами? На улице тут не больно-то погуляешь. Вот, смотрим телевизор, гостей принимаем… А это что?
– Тебе. С меня должок. Помнишь, как ты меня все время сигаретами угощал, когда я пустой был?
– Да брось, ты Сиг! Щас обижусь! Забирай обратно свою пачку! Не то обижусь и дружба врозь! Мне вчера, позавчера и позапозавчера обломилось по самое не хочу. За три дня я знаешь сколько срубил?
– Сколько? – Титус выпустил мутный слюнной пузырь из под левого клыка, замер на секунду и погрозил пальцем:
– До хрена и больше, так что возьми обратно.
– Но…
– Забирай! – Сигорд покорно ухмыльнулся, вынул у Титуса из пальцев пачку, положил ее на стол и прикрыл ладонью.
– Теперь я могу сказать?
– Что сказать?
– Речь.
– Теперь можешь. Фу ты ну ты – должок он принес! Хочешь курить? Держи мои. Лучше твоих – забористые, настоящий кубинский табак. Или аргентинский.
– Покурим. Так ты слушаешь меня?
– Говори, Сиг, я тебя слушаю в оба уха. – Титус выдохнул первый дым, построжал лицом – локти со стуком на стол – и впился в Сигорда взглядом. Голова у него покачивалась.
– А подарок я могу тебе сделать? Как друг другу? Которые вместе прошли очистительное горнило благотворительных ночлежек? Просто подарок, без повода и корысти?
Титус склонил левое ухо к плечу и задумался на мгновение.
– Можешь! Друг – это святое. – Сигорд отнял левую ладонь от пачки, взял ее в правую:
– Вот – это тебе. Никакой не долг, не шмолг, а просто скромный подарок другу. От чистого сердца чистому сердцу. В знак встречи.
Титус с пьяным подозрением, с прищуром вглядывался в пачку.
– Ты не врешь?
– Не вру.
– Тогда ты настоящий друг, и мы ее вместе раскурим под бутылочку! Ставлю я!
– Погоди, Титус! Ты – хозяин, я – гость, пользуюсь твоим гостеприимством, все это так. Но не нам с тобой рушить обычаи бабилонской земли. Столичные обычаи, замечу, с которых берет пример вся периферия, включая Иневию, Фибы, Картаген, Юр и прочую шмурь… Первая проставка – всегда от нежданного гостя, то есть моя. От она! – Сигорд выхватил из полиэтиленового пакета бутыль и водрузил ее на стол. Это было чилийское белое, столовое вино, невесть каким чудом уцелевшее на пути к пищевой барахолке, где отоваривался Сигорд. Насколько он мог судить – вино было неплохое, но мизерный процент содержания алкоголя в нем сделал его непривлекательной покупкой для обитателей окрестных трущоб, а благополучные граждане Бабилона в том торговом оазисе почти не бывали, если не считать полиции и иного служебного люда.
– Ну-ка… Ого! Жирно живешь! Это хорошее вино, столовое. Сколько стоит?
– Ну так а я о чем говорю! Не помню сколько оно стоит (Обошлось оно Сигорду в шесть талеров, на этот раз он не поскупился), намертво забыл я… Здравствуйте!
– Здравствуйте. А накурили! Что, уже пьете, гамадрилы? – Женщина вперевалку, но довольно легко вошла в дверь и поставила сумку на низенький комод возле плиты.
Сигорд испытал легкий шок, настолько он свыкся с идеей, что Роза – и есть та тетка с барахолки, у которой он покупал штаны. Нет, это вовсе не она. И почему он так подумал, спрашивается??? Наверное из-за толщины, Титус описывал ее как очень толстую, да еще и торгует на барахолке…
– Мы вам тут накурили…
– Да херня, я привыкла. Как вас звать-величать? Ели что-нибудь? Или только пьете? Зачем я ходила, спрашивается, когда и без меня дым коромыслом?
Роза без особенного выражения в голосе задавала вопросы, а сама выкладывала купленное на комод; голубоватый венчик огня уже лизал бока здоровенной черной сковородки с остатками чего-то жирного в нем, мясницкий ножик в розовой руке ее стремительно нарубил колбасную полупалку в полтора десятка толстых коричнево-белых кружочков… Вроде бы и от нее попахивало коньячилой, но внешне это никак не проявлялось.
– Я вам яичницу сделаю, а то без закуски… Что? Сигорд?.. Ну а я Роза. Будем знакомы.
– Кто же насухо знакомится? Эх, темнота!
Роза тихо положила нож на разделочную доску, рядом с порубленной колбасой, и в полшеи, молча, обернулась на Титуса. Притихший в ответ и словно бы протрезвевший Титус откашлялся и поправился:
– Не темнота, не темнота, Розочка, я пошутил. Колбаска-балбаска! Превосходно! Мы тут как раз проголодались. А пить мы ничего не пьем, Роза, дорогая, мы как раз тебя ждем. Белое вино положено рыбой закусывать, а мы его р-аз – и под яишенку! Это Сигорд, я же тебе про него рассказывал.
– Всех вспоминать, про кого ты рассказывал – так и жить некогда будет.
– Кореш мой старинный, мы с ним в богадельне познакомились, где я колеса чиню. Видишь, проставку принес. Интеллигентный человек.
Роза при этих словах продолжила вращение вокруг собственной оси, пока не уперлась ягодицами в плиту.
– Что-то нынче на одно лицо тилигенты эти: сейчас в очках, а через час в канаве. Я вас раньше-то не видела. Сидели что ли?
– Почему сидел? – Сигорд осмотрел себя с головы до ног. Нет, вроде бы, все самое приличное на нем: новые, четвертые по счету брюки (двое рабочих штанов он сносил уже за лето и пришлось их выбросить), чистая, не мятая рубашка. Ботинки… не чищенные, правда… но жалко ради них покупать щетку и эту бежевую дрянь в тюбиках…
– Да волосы у вас… Вроде и не так уж под корень короткие, а ровные по всей голове, отращенные как бы…
Титус забулькал, засмеялся:
– Ой, не могу! Слышшь, Сиг? Она у нас на весь район самая глазастая! Все видит, все подмечает! Нет, Розочка, это он своей волей налысо постригся, при мне. Весной еще дело было. Сколько яиц кладешь?
– Сколько надо. Шесть кладу, половину дюжины. Яйца нынче крупные попались, не как вчера.
– Умница моя! Только давай быстрее, жрать хочу, пить хочу…
– А еще чего ты хочешь? Хотелка не соржавела еще? Так, я коньяк убираю в кладовку, раз вино есть на столе. Хочет он, видите ли!..
– Розик, пупсик ты мой! – Титус, видя, что его драгоценная половина пребывает в благодушном настроении, успокоился, разжался и стал таким же, как и до ее прихода: пьяненьким, решительным и веселым. – Убирай его с глаз долой! Все, вином обойдемся. Но далеко не прячь, а вдруг сгодится? Стакан хорошо помой.
– Сейчас как стукну тебя этим стаканом по бестолковке! Он меня учит что и как мне мыть, а? Ишь ты, тиран на мою голову…
Роза звучала на высокой ноте и довольно громко, но на удивление не резко, по ушам ее крики не били. Яичница на большом огне требовала постоянного присмотра, и Роза поддерживала разговор почти отвернувшись, разве что когда говорила – показывала красную правую щеку, да и то в одну четверть. Из одежды напялены были на ней грандиозных размеров трикотажная розовая майка и коричнево-зеленая юбка ниже колен, стояла она крепко, босиком на линолеуме, смуглые ноги изрядно в растопырку – видимо, чтобы жирные ляжки отдыхали, не давили одна на другую. Черные без проседи волосы на затылке – в пучок – открывали взорам короткую потную шею.
Сигорд попытался вспомнить – и ужаснулся: сколько лет у него ничего не было с женщинами! Сколько бомжует, столько и не было, даже подольше на годик-другой. Не было и не хотелось. И сейчас совсем даже не хочется… Старый стал, да и экстерьер не вдохновляет.
– Ой, что-то я сегодня ноги натерла… И на улице-то жарко, и дома-то душно, да еще прокурено все насквозь, да еще и эта чертова плита… Ой, устала…
– Так, а что ты в туфли та вырядилась, надела бы башмаки, они тебе по ноге.
– Дурак ты. Не там у меня натерто…
– А где, а, Роза? – Титус загыгыкал, опять брызнул слюнями, Сигорд промолчал нейтрально, а сигарету, искуренную только наполовину, немилосердно и тотчас же затушил и расплющил.
– Ох, и дурак же ты, кочерыжка! Ох, и дурак!.. Порядок, господа сеньоры, готово дело. Стол очищайте под тарелки. Живо.
– Да мы из сковор… Все, очищаем, очищаем!. О, командирша. Индейская ацтекская кровь, дикарский темперамент. Мало их Кортес кострами учил. Стаканы давай!
– А сам-то кто? У меня не десять рук. Пусть… Сигорд сам возьмет. – Роза явно избегала называть Сигорда на ты, но и на вы уже не хотела, понимала, что неоднородное тыкание-выкание в компании из трех человек выглядит смешно.
– Вот отсюда? Я возьму, возьму…
– Не на стол, а сюда, я сполосну. Спасибо.
– Я так понимаю, это у вас студия?
– А, чего? А, да. Точно, по реестру моя халупа считается студией. А что она за студия, почему студия – знать не знаю. Может, вы объясните? Что здесь студенты раньше жили?
– Не студенты, а художники. Вон у нас какие окна здоровые, до полу! Это называется – французские.
– Да хоть зулусские, не тебя спрашиваю. Твое образование мне уже вон как хорошо знакомо, вот по сюдова! – Роза хлопнула себя по огромной ягодице и получилось так громко и звонко, что все трое рассмеялись. Остатки неловкости и напряжения от присутствия нежданного гостя растаяли в воздухе вместе со шлепком.
– Студия, если я правильно помню, это даже не столько из-за окон и студентов…
– А почему тогда?
– Ну… Плита и сортир здесь же, в жилой комнате расположены. По крайней мере изначально так было. Это совмещение только в студиях разрешено.
– О как! В точку, да! Я когда одна-то жила, когда сюда-то переехала, так мне унитаз в комнате ничем не мешал… У меня еще и душ есть, сейчас покажу. – Роза отставила сковородку с готовым блюдом на соседнюю конфорку и пошлепала к ширме. – Вот здесь можно душ принять, когда жарко… Протекает только, собака, и не заделать никак. Ну, бывает, что всем стояком друг друга и заливаем: я нижних соседей, а меня верхние. – Роза показала на скукоженный угол потолка. – А как Титус стал вокруг меня ошиваться, ночевки да поживки здесь устраивать, так пришлось унитаз-то огородить, чтобы все прилично было. Откупоривайте там, я накладываю. Вон штопор стоит, вон та фитюлька… И оливье уже подоспел, а то что это обед из одного блюда? Супа сегодня нет, мы его утром съели, зато салат и второе.
