Текст книги "Приватная жизнь профессора механики"

Автор книги: Нурбей Гулиа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 62 страниц)

Ну, я и рассказываю, что был, дескать, я латышским стрелком и состоял в охране Ленина в Кремле. Всех видел, не только Ленина. Сталина видел, Троцкого, который Бронштейн, Каменева, который Розенфельд, Зиновьева, который Апфельбаум. А до этого – Радомысльский, это чтобы не сразу, скачком – с Апфельбаума да на Зиновьева, а через Радомысльского, – имитирую я старческую болтливость.

– А как выглядел Троцкий? – экзаменует меня настырный старикашка. Надо сказать, что в то время мало кто видел портрет Троцкого, я же в детстве, когда гнал самогон, растапливая печь старыми газетами, видел фотографии этого 'врага народа'.

– А вот так, – отвечаю я, – бородка тощая и усы тараканьи, – ну, прямо как у тебя! Погоди, да не ты ли сам – проникший в наши ряды Троцкий-Бронштейн, а ну паспорт покажи!

Старикан стушевался, а меня на руках понесли к началу очереди. Получив своё, я уже заспешил туда, откуда меня мобилизовали, как вдруг чья-то тяжелая рука легла мне на плечо. Я съёжился, решив, что в лучшем случае, сейчас начнут бить, а в худшем: Обернувшись, я увидел здорового, с ясными голубыми глазами, похожего на бравого солдата Швейка, мужика, держащего в руках авоську, наполненную бутылками с водкой. Горлышки бутылок торчали из ячеек авоськи во все стороны, и она напоминала морскую мину времён первой мировой войны.

– Отец, идём к нам, – радушно пригласил меня Швейк, – расскажешь, как Ленина видел!

– Спасибочки, покорнейше благодарю, – зашамкал я старобольшевистским голосом, – но я спешу к моим латышским стрелкам! И я зашаркал ботинками по грязному апрельскому асфальту, подальше от места массового скопления трудящихся:

Я счёл доводы парторга Володи убедительными и взял в библиотеке программу и устав КПСС. Но, удивительное дело, я не смог 'освоить' и нескольких страниц этих брошюрок. При чтении этого, лишённого всякого смысла текста, меня охватывал летаргический сон, да ещё, чего раньше никогда не бывало, с храпом! Как я ни старался, ничего не получалось.

Заявление я всё-таки написал и со страхом зашёл в кабинет с надписью 'Секретарь парткома'. Кабинет был побольше ректорского, ковровая дорожка вела, как на эшафот, к фигурному дубовому столу Володи. Я, было, обратился к нему на 'ты' как обычно, но он быстро перебил меня: 'Вы, по какому вопросу?'

– Вот заявление написал, – глупо улыбаясь, ответил я, подавая ему заявление: 'Прошу принять меня в КПСС, потому что хочу состоять в передовых рядах строителей коммунизма:'.

Володя брезгливо взял у меня заявление двумя пальцами и, взглянув на него, тут же вернул обратно.

– Перепишите, как следует, и тогда уж принесёте!

– Не понимаю, ошибок вроде нет: – удивился я.

– Перепишите перьевой ручкой и фиолетовыми чернилами! – строго, как двоечнику, пояснил Володя.

– Почему??? – чуть не завопил я, полагаю, что Володя меня разыгрывает.

– Потому, что Владимир Ильич Ленин писал своё заявление именно перьевой ручкой и фиолетовыми чернилами, пора бы знать! – назидательно пояснил Володя.

Меня прорвало:

– А если бы Владимир Ильич жил ещё раньше и писал бы гусиным пером по свинячьему пергаменту? Или клинописью по каменной плите? Вы что, шутите со мной?

– Всё понятно, – констатировал ледяным голосом Володя, – вы не созрели ещё до членства в нашей партии! Можете быть свободны!

Я хлопнул партийной дверью и оказался действительно свободным. Какое счастье, что Володя хотел заставить меня переписать заявление, а я заартачился! Какая удача, что я не 'вступил' в то, во что вступать не следовало! Чем бы я оправдался потом перед самим собой, перед младшим поколением? Карьерного роста захотел? А ты сам добейся его своими силами и умом, а не 'членством' – слово-то позорное какое!

Больше я на пьянки с участием Володи не ходил. И стал искать позиции для отступления. Были советы поехать в Братск, где была свободной одна из кафедр местного политехнического института; предлагали в Брянский институт транспортного машиностроения. Открылся я в своих намерениях и Лиде Войтенко. И она без всяких раздумий предложила мне подавать в Курский политехнический институт, который она недавно закончила. Там, вроде бы, до сих пор свободно место заведующего кафедрой теоретической механики. Лида часто ездила к себе домой в Курск и навещала своих приятелей – преподавателей КПИ.

– Пиши письмо ректору КПИ немедленно! – посоветовала Лида, – а скоро я с Сашей должна туда поехать проведать родителей, вот мы и зайдём поговорить к ректору. А поступишь туда – и нас с собой возьмёшь, а то надоело мне уже в этом 'зековском' Тольятти!

Я так и сделал, описав в письме всё, кроме моего конфликта в ТПИ. Недели через две Лида и Саша поехали в Курск и, вернувшись, сообщили мне, что в КПИ новый ректор набирает новую команду, а место заведующего кафедрой теоретической механики свободно, его временно исполняет преподаватель без степени, почти как было в ТПИ. Ректор, дескать, просит тебя срочно приехать к нему на собеседование, предварительно позвонив.

Чтож, в очередную поездку в Москву, я вечером сел на курский фирменный поезд 'Соловей' и утречком прибыл в Курск. Был май, в Курске уже во всю распустились деревья и кусты – весна там наступает на неделю раньше, чем в Москве. Не торопясь, пешком дошёл до центра – а именно там располагался тогда КПИ, на коротенькой улице Челюскинцев. С собой я захватил всё, что нужно для подачи документов на конкурс, кроме, разумеется, характеристики. Зайдя в приёмную ректора, я представился секретарю. Она сообщила мне, что ректор ожидает меня, но просит зайти сперва в отдел кадров для решения формальных вопросов.

В отделе кадров меня встретил его начальник, приятный обходительный человек – Антон Антонович Томкович, конечно же, бывший сотрудник КГБ, чего он и не скрывал. Он подробно переговорил со мной, посмотрел документы, спросил о причине моего желания работать в КПИ. Я прямо и честно рассказал ему о причинах, побудивших меня к этому шагу, зная, что лукавить перед опытным кадровиком и кагебешником только вредно. Так и так, мол, хочу карьерного роста, так как намерен скоро защищать докторскую диссертацию, а этого роста в ТПИ мне не предоставляют. Хочу организовать научный коллектив, а это трудно сделать, не будучи заведующим кафедрой. Мне претит коррупция, процветающая в ТПИ, и я не хочу участвовать в ней.

– Достаточно? – спросил я, и Томкович, кивнув головой, вышел. Через несколько минут он снова вошёл и сообщил, что меня ждёт ректор. Намного позже, на одном из банкетов, где я случайно сел рядом с Томковичем, он рассказал мне, что ректор намеренно послал меня сперва к нему, чтобы узнать мнение опытного кадровика и разведчика. Томкович и сообщил ему, что, по его мнению, Гулиа – человек прямой, честный и умный.

– Хорошо, – переспросил ректор, – понять, что он человек прямой и честный вы могли, благодаря своим профессиональным навыкам. А откуда вы заключили, что он умный?

– При хорошем костюме у него была нечищеная обувь, – ответил Томкович, – поверьте, не будет умный человек затруднять себя такими мелочами, как чистка обуви!

Ректор, высокий, худощавый, славянской внешности человек, лет сорока пяти – Евгений Викентьевич Ковалёнок, принял меня очень дружелюбно, рассказал об институте, о том, что почти готов огромный новый корпус, куда и переведут кафедру теоретической механики; квартиру институт предоставит не раньше, чем через год. А пока – новое благоустроенное общежитие гостиничного типа со своим туалетом и душевой. Во взгляде и словах ректора чувствовалась большая доброжелательность, я понял, что понравился ему. Забегая вперёд, скажу, что я не ошибся в этом – он всегда поддерживал и выручал меня, хотя я своими 'выходками' принёс ему много хлопот.

Я написал заявление с просьбой допустить меня к конкурсу на замещение вакантной должности заведующего кафедрой теоретической механики, и ректор завизировал его.

– Знаете, – подконец признался он мне, – когда вы письмом прислали список своих научных трудов и изобретений, я не поверил, что столь молодой человек может иметь их свыше сотни. И я поручил одному нашему завкафедрой проверить, существуют ли они вообще в природе, не выдуманы ли. Но всё оказалось точно!

Я что-то пролепетал про характеристику, но ректор – человек понятливый – быстро произнёс: 'Дошлёте потом, подождёт!'.

– Только не подведите, – глядя прямо в глаза, сказал он, пожимая мне руку на прощание, – если изберём – приезжайте обязательно!

– Железно! – твёрдо ответил я ему, и он долго смеялся мне вслед, всё повторяя: – Надо же, слово-то какое – 'железно'!

Заседание Учёного совета, на котором должны были рассматривать мою кандидатуру, должно было состояться в двадцатых числах июня – перед отпусками преподавателей. Я затаился и стал ждать известий из Курска.

Последнее партсобрание

Тем не менее, жизнь у нас в Тольятти шла своим чередом. Прибавилось лишь то, что Роман и Галя периодически ночевали у нас, и им стелили постель у меня в кабинете на полу. Галя жила в комнате женского общежития и часто появляться там на ночь Роману было нельзя. Это было не очень удобно для нас с Тамарой, так как ей приходилось снова переходить в холл на свою раскладушку. И утром в эти дни она старалась уйти из дома пораньше. О нашей с ней связи никто не знал, ну а подозревать каждый мог что угодно, 'в силу своей испорченности'.

И вот в одно такое утро, когда я ещё лежал в постели, а Роман с Галей – на полу у меня в кабинете, я по старой привычке, взглянул в окно и увидел медленно идущую к нашему крыльцу: Тоню. Страх мой перед этой грузной коммунисткой с хриплым голосом, выгнавшей меня на мороз в Новый Год, был неописуемым. Я с истерическим криком вскочил с постели и, прикрывая подушкой низ живота, вбежал в кабинет. Мне почудилось, что Тоня может беспрепятственно войти в квартиру и лечь в мою постель, оттеснив меня к стене непреодолимой горой своего тела.

Трусливый Роман заметался, Галя тоже вскочила с постели, прикрываясь, как и я, но уже в двух местах. Роман был не только труслив, но и хитёр – жизнь научила!

– Галя, срочно к Нурбею в постель! Легенда: ты любовница Нурбея, а я стерегу вас от Лили! – скомандовал он, и мы в панике подчинились. Я быстро лёг на своё место у стенки, Галя – с краю. Бельё и одежду Гали, Роман забросил в спальню и приоделся кое-как.

В ожидании звонка в дверь, Роман стоял возле спальни и внимательно смотрел на нас.

– Чего зенки-то таращишь? – по-дружески спросил я Романа, – а то встану сейчас! Я – женатый человек, ты на свою мерку всех не меряй! – выговорил я своего друга.

И тут раздались звонки в дверь – частые, продолжительные. Я заметался в койке, Галю затрясло, как в лихорадке. Каждый из нас вспомнил, видимо, аналогичные случаи из своей 'прошлой жизни', и мы адекватно отреагировали. Роман грозно спросил: 'Кто там?' и открыл дверь.

В дверь вошли грузной поступью гоголевского Вия. Послышались росомашье ворчание Тони и укоризненный мат Романа.

– Она здесь, она здесь! – раздавался голос Тони, – я хочу на неё взглянуть!

Тут наша дверь распахнулась, и в спальню решительно ввалилась Тоня. За ней трусливо семенил Роман, и я заметил на его глазах слёзы, которые он размазывал кулаком по лицу. 'Это что-то новое!' – успел подумать я, и привстал с постели, обнажив волосатую грудь.

– Ё-моё, так же и склещиться недолго! Это что, комиссия из парткома? – возмутился я.

– Как вам не стыдно! – истерически завизжала, в свою очередь Галя, – какое вы имеете право врываться в нашу личную жизнь! – вопила она, делая это очень естественно.

'Вот сучки эти бабы, – подумал я, – все до одной артистки погорелого театра!'. И грозно прорычал: – Роман, убери свою партийную тётку и уберись сам, иначе мы продолжим при вас, – а это уже будет разврат, о чём я и доложу нашему другу Володе. Подглядывать, – а это называется 'вуайеризм', – у нас в стране считается страшным развратом и карается по статье! – нагло соврал я, и толстую Тоню как ветром сдуло. За ней засеменил 'плачущий большевик' – Роман, плотно закрыв за собой дверь.

– Что, может, воспользуемся своим правом? – в шутку спросил я вздрюченную Галю, но она только выпростала из-под одеяла руку с когтистыми пальцами, уже согнутыми в боевое положение.

– Шучу, шучу, – успокоил я её, – на хрена ты мне нужна, особенно сейчас, когда меня и Брижжит Бардо не сможет совратить!

Мы, деланно отворачиваясь друг от друга, оделись и вышли в холл. Роман и Тоня сидели за столом приобнявшись, и Тоня вытирала платком своему беспутному мужу слёзы. Галю забила истерика, и она шмыгнула в кабинет. Тоня извинилась передо мной за новогодний поступок, да и за сегодняшний визит.

– Я-то, дура, решила, что Роман с Галей спит, а он, оказывается, ваш покой охранял! – и заплакала, совсем как Роман.

Я оценивающе взглянул на неё и подумал, что по соотношению ума к собственному весу, она выше динозавров не поднялась.

– И кого только в партию принимают! – вздохнул я.

Я выпроводил парочку плачущих 'партейцев', запер дверь, а Галя стала готовить завтрак. За чаем, она не удержалась и всё-таки спросила:

– И как вы это с Тамарой втроём живёте, Лиля-то не ревнует?

– Дура ты Галя, хотя и сопромат преподаёшь! – укоризненно устыдил я мою фиктивную любовницу, – ты же с Тамарой уже год на одной кафедре работаешь и не можешь понять, что для неё мужиков вообще не существует! И ещё что-то добавил в этом же роде, проникновенное.

А пока Галя, опустив взор в чашку чая, тихо извинялась, я с досадой сожалел о потерянном для нас с Тамарой утре:

Как я уже говорил, заявление наше 'спустили на тормозах'. Но мне не давало покоя то, что вся мерзость поступков Поносяна известна в институте только по слухам. Я не мог так покинуть институт, чтобы не заявить об этом громко, причём на каком-нибудь представительном собрании. Да и не только о Поносяне, но и о покрытии его руководством института, о коррупции в приёмной комиссии. А председателем её, кстати, всегда является ректор. Иначе как могли появиться у нас в студентах десятки смуглых 'баранчиков', не говорящих по-русски, при таком высоком конкурсе, когда 'отсеивались' местные тольяттинские ребята.

Но у меня не было на руках характеристики, необходимой для участия в конкурсе, и я решил эту характеристику получить. Написал прототип, так называемую 'рыбу', и, зайдя на приём к ректору, оставил её, сказав, что хочу попытать счастья в другом ВУЗе. Ректор, не глядя мне в глаза, обещал выдать мне объективную характеристику. И через несколько дней секретарь ректора, пряча глаза, выдаёт мне уже полностью подписанную характеристику, конечно же, отрицательную.

Сначала, правда, шёл текст из моей 'рыбы', о том, какие курсы я читаю, сколько у меня трудов, что я веду договорную научную работу, и так далее. А в конце двумя строками добавлено, что я неуживчив в коллективе, склонен к кляузничеству, ложным обвинениям в адрес коллег, и тому подобное. И опять возник передо мной 'русский вопрос' – что делать?

Я внимательно изучил характеристику – она напечатана с несколькими орфографическими ошибками, не говоря уж о пунктуации, на рыхлой некачественной бумаге. Я поправил эти ошибки на первом экземпляре, 'по-ленински' – фиолетовыми чернилами и перьевой ручкой. Чернила расплылись, и листок выглядел очень непрезентабельно. И тогда я на своей пишущей машинке, на специальной финской бумаге, которая могла выдержать даже стирку в стиральной машине, перепечатал слово в слово всю характеристику, но уже без ошибок.

Опять же, зайдя к ректору, я предъявил ему его экземпляр с ошибками и пятнами правок, и новый, перепечатанный слово в слово на белой качественной бумаге. Абрам Семёнович тщательно сверил мой текст с предыдущим, и, убедившись в его полной идентичности, подписал его. Дальнейшие подписи – парторга и профорга ставились под подписью ректора почти автоматически.

И вот у меня на руках текст, отпечатанный на моей машинке на финской бумаге, которую можно и водой стирать, не то, что ластиком. Я аккуратно подтёр две 'лишние' строки и на их место сочинил хвалебные, совпадавшие даже по числу букв – инициативен, принципиален, склонен к творчеству и организаторской деятельности, и тому подобное. Вставил бумагу поточнее в машинку и своим 'родным' шрифтом допечатал две сакраментальные строки.

И вот я узнаю, что на определённый день в конце июня назначено итоговое открытое партсобрание в актовом зале института, где, между прочим, должны были принимать в партию Поносяна.

– Вот сволочь! – подумал я, – а меня-то как отговаривал от вступления туда!

– Спасибо тебе, Поносян, спасибо! – повторяю я про себя сейчас, но тогда я здорово окрысился на него за такое лицемерие.

Такого случая я не мог пропустить, и утром перед партсобранием, я как обычно последнее время, забежал на Главпочтамт – посмотреть, не прибыло ли мне чего-нибудь до востребования из Курска. Ожидаю автобус на остановке, сидя на деревянной скамейке, а когда он подошёл, встаю и почему-то оборачиваюсь на место, где сидел. И на скамейке ножом крупно вырезано слово 'Курск'. 'Вот мистика!' – подумал я и решил, что сегодня уж точно будет известие из Курска. И действительно, из окошка 'до востребования' мне подают телеграмму:

'Поздравляем избранием обнимаем тчк Войтенко'

– Вот, что такое: 'Радости скупые телеграммы' – теперь я знаю это! – вспомнил я слова Добронравова из его известной песни на музыку его же жены Пахмутовой.

Всё, для избрания даже характеристики не понадобилось, теперь я независим от ТПИ. Груз с 'гибридами' уже на пути к Львову, я принят по конкурсу в КПИ. Теперь на открытом партсобрании они услышат от меня всё, что я о них думаю!

Я, загадочно улыбаясь, зашёл в актовый зал, и сидящий в президиуме 'дядя Абраша', увидев меня, сразу же помрачнел. Галантно раскланиваясь с ним и Володей, я уселся в первый ряд кресел, обычно никем не занимаемый.

Терпеливо выслушав скучный доклад Володи от итогах учебного года и роли партийной организации в наших успехах, я сосредоточился, когда речь зашла о приёме в партию Поносяна. Кратко выступил ректор, положительно охарактеризовав главного шаромыжника ТПИ, а затем спросил зал:

– Кто-нибудь хочет высказаться? Думаю, что всё ясно и так!

– Нет, не ясно! – громко сказал я, и, подойдя к президиуму, спросил в микрофон: – А беспартийному высказаться можно?

'Дядя Абраша' что-то заворчал, заворочавшись в своём кресле, но я, не отходя от микрофона, громко пояснил:

– Товарищ Леонид Ильич Брежнев в своём выступлении на (и я назвал где именно!) предупреждал нас, что приём в партию – это не формальный, а принципиальный вопрос, требующий всестороннего обсуждения!

– Пусть говорит! – тихо, но слышно для меня шепнул Абраму Володя.

И я, уже законно становясь на трибуну докладчика, начал говорить столь вожделенную для меня речь. Присутствующие сообщили мне потом, что она напомнила им речь Цицерона против Катилины, хотя откуда они могли её слышать сами?

Я начал с моего желания честно трудиться на благо ТПИ, и о провокации со стороны Поносяна, на что есть свидетели. Говорил о том, что Поносян отговаривал меня от вступления в ряды КПСС, чему тоже есть свидетели, а сам подал заявление при этом. Поносян добился неизбрания по конкурсу опытного преподавателя, бывшего завкафедрой Стукачёва, которого он использовал для опорочивания меня перед ректором – на это имеется заявление, подписанное самим Стукачёвым. Поносян, будучи ответственным секретарём приёмной комиссии, добился поступления по конкурсу, достаточно высокому, в наш институт, десятков ребят, почти не знающих русский язык. На каком языке они сдавали вступительные экзамены, и как они сдали экзамен по русскому языку? А ведь они из той же республики, откуда приехал Поносян. И последнее – Поносян говорил мне при свидетеле, что если ректор будет несговорчив, то у него имеется на него фотокомпромат, касающийся отдыха ректора в Кисловодске:

– Абрам Семёнович, – обратился я к ректору, – рассказать, чего именно касался компромат из Кисловодска?

О романе ректора многие знали, и в зале раздался смех. Ректор сидел весь красный, потупив голову. Поносян сидел в зале с цветом лица, соответствующим его фамилии. Зал слушал меня с таким вниманием, как будто я открывал им государственную тайну. А ведь почти все всё это знали:

– Я считаю, что такому человеку, как Поносян не место в Партии, да и в институте, а парторганизация должна сделать выводы и очистить институт от скверны, которая сегодня позорит, а завтра погубит наш институт! Не надо оваций! – в шутку добавил я и, раскланявшись с залом, сошёл с трибуны. Вопреки моей последней просьбе из зала раздались аплодисменты.

– Блеск! Чем не: 'Квоускве тандем, Катилина, абутере патиенциа ностра!' ('До каких же, наконец, пор, Катилина, ты будешь злоупотреблять нашим терпением!') Цицирона, – как потом мне заметят об этом присутствующие

Не ожидая результатов голосования, я покинул зал. Мне с ними больше не по пути! На Запад, на Запад! – говорил я себе, имея в виду, конечно же, Курск. Потом я узнал, что Поносяна всё-таки приняли в партию, при трёх голосах против. Один из тех, кто был против, стал потом секретарём парткома вместо Володи, другой ректором, вместо Абрама Семёновича; третьей была дама, просто симпатизирующая мне.

А интереснее всего то, что министерская комиссия, которая спустя несколько лет проверяла ТПИ и, найдя там массу злоупотреблений, в результате сместила ректора. И возглавлял эту комиссию ректор Курского политехнического института!

И как после этого не поверить в торжество Справедливости, хотя бы локальной?