Текст книги "Приватная жизнь профессора механики"

Автор книги: Нурбей Гулиа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 62 страниц)

– А они шнурком вам не перевязывали?

– Нет, – отвечали мы, пряча глаза, – мы старались сами, вас представляли, – не соврали мы. – Иначе – шнурок, и конец нашему счастью, если не всей жизни:

Всю ночь шло оперативное совещание. Девушки решили забрать нас на время к себе по домам или устроить по знакомым, чтобы больше не подвергаться насилию. А Немцову – написать заявление о безобразиях спортсменок из такой-то комнаты, с требованием их выселить, и подписаться всем женским коллективом общежития. Наглые 'тётки' были уже поперёк горла всем девушкам, оставшимся на лето в общежитии.

Под утро мы с Толей сделали робкие попытки исполнить всё-таки свой мужской долг перед нашими возлюбленными. Удивительно, что они приняли наши ухаживания, но ещё удивительнее то, что всё замечательно получилось. Молодость!

Любовь и штанга

Нам было 'приказано' покинуть нашу комнату, чтобы не подвергать себя угрозе повторного изнасилования. Толика Зина устроила где-то у своих родственников, а меня Настя забрала с собой в Тучково.

Она очень беспокоилась и переживала – что подумают соседи, ведь они непременно узнают про моё пребывание у Насти. Выехав с Белорусского вокзала на можайской электричке под вечер, мы прибыли в Тучково почти ночью. Погода была на редкость тёплой, и Настя приняла решение провести первую ночь на природе. Мы вышли на берег Москвы-реки, которая в Тучково ещё не набрала своей мощи, и устроились на бережке. По дороге Настя зашла домой и забрала оттуда спальник. Мы наломали ветвей, устроили что-то вроде шалаша, постелили спальник. На полянке перед шалашом разожгли костёр. У нас были с собой сардельки из фабрики-кухни и две бутылки дагестанского портвейна 'Дербент'.

Вечер получился незабываемым. Светила полная луна, отражаясь в речке. На том берегу чернел хвойный лес, а на нашем – горел костёр, на котором на деревянных шампурах поджаривались сардельки. Пробки из бутылок я выбил известным способом, а стаканы мы снова забыли. Пришлось вспомнить старый мопассановский способ, который мы всячески модернизировали. Я то прекращал 'подачу' вина, и тогда Настя, почти как младенец из груди кормилицы, пыталась высосать вожделенный портвейн, покусывая меня за губы; то вдруг пускал вино такой сильной струйкой, что Настя начинала захлёбываться и бить меня по плечу.

Никогда ни один из шашлыков, которые мне довелось есть потом, начиная с приготовленных в горах Абхазии, и кончая подаваемыми в лучших ресторанах Москвы, не был так вкусен и желаем, как шашлык из сарделек у костра на берегу Москвы-реки.

Закончив ужин, мы, как водится на Руси, малость попели хором. Потом я, положил голову на колени сидящей Насти, и стал смотреть на всю эту прелесть вокруг, стараясь запомнить на всю жизнь. И запомнил! Сколько было прекрасных мгновений и после, но когда я хочу вообразить себе нечто, совершенно волшебное и милое сердцу, то вспоминаю речку с отражённой в ней полной Луной, мрачный и страшный лес на той стороне, а на этой – потухающий костёр, шалаш, и наклонившееся надо мной любимое лицо, ласковые светлые глаза и свисающие на меня светлые волосы Насти.

И вдруг Настя тихо запела:

Зачем тебя я миленький (именно 'миленький', а не 'милый мой') узна-а-а-ла!

Зачем ты мне ответил на любовь,

Уж лучше бы я горюшка не зна-а-а-ла,

Не билось бы моё сердечко вновь!

Я хорошо помнил эту песню, она мне нравилась, но никогда не подумал бы, что эта мелодия и эти слова произведут тогда на меня такое сильное впечатление. Настя пела тоненьким слабым голоском, часто делая паузы для вдохов. Но только здесь, в самом центре России, на русской природе, в типично русских обстоятельствах – 'ворованная' у супругов любовь, отсутствие удобств, недавнее моё унижение и совершенная неясность будущего нашей любви – я, наверное, понял до конца весь пессимистический смысл этой песни. Рыдания судорогой сдавили мне горло (лёжа это особенно чувствуется!) и я заплакал в голос, причитая, как старая бабка. Слёзы струились как из прохудившейся кружки, я не знал, когда это всё прекратиться – такого срыва у меня раньше не случалось. Настя сверху тоже поливала меня слезами, но лицо её улыбалось.

– Успокойся, миленький, не плачь, у нас всё-всё будет хорошо! Вот увидишь! – пыталась утешить меня Настя.

– Ничего не будет хорошо,– ревя, как ребёнок, отвечал я, – ничего у нас не получится, и мы расстанемся плохо!

Конечно, я предвидел всё, как оно и оказалось, в этом и сомневаться было нечего. Настя была права только этой ночью, да и в ближайшие неделю-другую. Потом приехала жена, была Спартакиада, а в конце августа, я, украдкой попрощавшись с Настей, уехал с женой в Тбилиси. Когда мы прощались с ней, я что-то ей говорил, а Настя отрешённо смотрела куда-то вниз. Под самый конец разговора она подняла глаза на меня – в её взгляде и улыбке отразился приговор нашей любви. У меня похолодело на сердце, но я быстро поцеловал Настю, и, не оглядываясь, пошёл.

– Погоди, миленький, будет тебе ужо! – говорил её взгляд. Я ссутулился, опустил голову и побрёл, куда надо было.

Сейчас, несмотря на прошедшие десятилетия, и на всё плохое, что потом произошло между нами, я так благодарен Насте за этот вечер и за эту ночь на берегу Москвы-реки. Может, из-за этого я так полюбил Россию, русскую природу, русские речки и мою любимую Москву-реку. А возможно, и то трепетное отношение к русской женщине – волшебнице, какое у меня осталось на всю жизнь – всё тоже благодаря этому вечеру, этой ночи, и этой песне.

Но настало утро, и нам надо было куда-то деваться. Мы выкупались, позагорали немного, зашли в привокзальное кафе позавтракать. И Настя, вздохнув, сказала:

– Что ж, пойдём домой, буду знакомить тебя с соседями!

Мы, по совету Насти, взяли в магазине две бутылки 'Старки' (сосед, оказывается, 'Старку' любит, а одна – для нас с Настей), закуску какую-то, и подошли к дому Насти. Я заметил и запомнил название улицы: 'улица Любвина'. Да провалиться мне на этом месте, если я вру! Именно – Любвина! Не знаю, кем был этот человек с такой замечательной фамилией, сохранилась ли эта улица и её название до сих пор, но более подходящего названия улицы для дома Насти и выдумать было нельзя!

Это был дом, по-научному – 'ряжевой конструкции' или, проще, бревенчатой сруб с печным отоплением. У соседей было две комнаты, у Насти – одна; кухня общая, 'удобства' – во дворе. Соседи – муж и жена лет по сорока, оказались людьми общительными; мы выпили на кухне, подружились, а сосед даже сказал, что так и надо Сашке, за то, что пил и дрался с Настей. За это сосед получил по лбу от жены, но Настя подтвердила, что так оно и было.

– А когда, провожала его в армию, то плакал и просил не изменять ему! – улыбаясь, но как-то жёстко сказала Настя. На этом разговор о Настином муже прекратился, и мы, посидев ещё немного за столом, ушли 'к себе'.

Так как мне через день надо было тренироваться, да и у Насти были дела в Москве (практика в одном из вычислительных центров на проспекте Мира), мы решили наезжать в Тучково эпизодически. В Москве мы устраивались в комнате у Насти, приходя поздно вечером. В мою комнату Настя меня пустить не захотела.

Тренировался я в зале возле Курского вокзала, по другую его сторону от центра. Тренером был очень известный в наших спортивных кругах Израиль Бенцианович Механик, которого мы почему-то называли 'дядя Лёва'. Надо сказать, что ни любовь, ни пьянки не мешали мне тренироваться два-три раза в неделю. О качестве и пользе этих тренировок можно было спорить, хотя бы потому, что вес мой неуклонно падал, а должно было быть наоборот. Приехал я в Москву весом в 63 килограмма, а к соревнованиям был всего 58. Впору было согнать ещё 2 килограмма и перейти в легчайший вес. Но я не стал этого делать.

В это время члены грузинской сборной тренировались в курортном Боржоми, нормально питались и отдыхали. Тренер сборной Дмитрий Иосифович Копцов поставил меня вторым номером, он привёз мне из Боржоми мериносовый 'олимпийский' спортивный костюм, мериносовую же 'финку' – майку с трусами, в которой выступают штангисты, кожаный широкий пояс и ботинки-штангетки. Кроме того, он передал мне 700 рублей, вырученных за мои 'боржомские' талоны на питание, которые выдавались спортсменам. Московские талоны обеспечивали мне питание в Москве.

В нашем же зале почему-то тренировались глухонемые спортсмены. Правда, говорить-то они говорили, но очень странно. Был среди них один очень сильный тяжеловес по имени Женя, весивший килограммов 160. Так, он цифру 'сто сорок' произносил как 'то торок' – это был его любимый вес в рывке. Не слышал он, как нам казалось, ничего.

И вот однажды в душевой, куда я с приятелем-спортсменом моего же веса, зашёл после тренировки, уже мылся наш глухонемой Женя. Мы с приятелем заспорили, слышит он или нет. Я говорил, что немного должен слышать, иначе бы не смог разговаривать. Приятель же утверждал, что он не слышит ничего. И в подтверждение своих слов он стал сзади Жени и закричал: 'Эй ты, глухая тетеря!'

Женя спокойно пошёл к выходу и запер дверь в душевую. Затем открыл почему-то холодную воду в душе во весь напор. После этого он схватил нас, как котят, за шеи обеими руками и подставил под ледяной душ. Подержав так с полминуты, посмотрел нам прямо в глаза своими огромными, налитыми кровью глазищами и спросил:

– Тватит или ечо?

– Тватит, тватит! – хором закричали мы, для наглядности кивая головами.

Женя, опять же за шеи, вывел нас за дверь душевой, вытолкнул голых в коридор и, сказав: 'Пододёте!', запер дверь. Вот мы и ждали под смех спортсменов, пока Женя не помоется и не выйдет из душевой. А тренер, догадавшись, в чём дело, серьёзно сказал нам:

– Дразнили, наверное? Почему-то все, кому ни лень, дразнят этого Женю за спиной. Хорошо, что не ударил, а то бы долго входили в форму!

Из этого происшествия мы сделали два вывода: что глухонемые всё-таки что-то слышат, может даже через пол, и что дразнить их не следует, потому, что можно получить. Противостоять же спортсмену, который весит больше тебя вдвое – безнадёжное занятие. Здесь каждый килограмм играет большую роль, фактически – во сколько раз тяжелее спортсмен, во столько же раз он и сильнее.

Как-то после очередного пребывания в Тучково, я утром поехал по делам в Москву. Позвонил дяде, а он пригласил зайти к нему пообедать. Я и зашёл, зная, что и обед и выпивка будут отменные. Ну, как положено, придя в гости и поздоровавшись, отправился в 'санузел' вымыть руки и 'оправиться'.

А надо вам сказать, что, боясь забеременеть, Настя требовала, чтобы я предохранялся. Не зная, куда девать потом эти резинки, я заворачивал их в носовой платок, надеясь при удобном случае избавиться от них, сохранив единственный мой платок. Санузел был совмещённым, я вытряхнул лишние предметы из платка в унитаз (совершив огромную ошибку!), и принялся стирать платочек под краном. Спустил воду в унитазе раз, спустил два – 'вещдоки' мои не тонут!

Потом бывалые люди говорили мне, что их ни за что нельзя сбрасывать в унитаз – не смоются. Но это потом, а теперь я не мог выйти из санузла. Дядя уже стучал в дверь и спрашивал, не заснул ли я. Мне оставалось только брезгливо засунуть руку в унитаз, снова отловить неугомонные резинки, помыть их, сложить поплотнее и завернуть в туалетную бумагу. Потом уже на улице, я, озираясь по сторонам, бросил этот пакет в урну. Сейчас, наверное, меня посчитали бы за такое неадекватное поведение террористом и, схватив, заставили бы вытащить пакет и показать, что в нём находится. Больше я так неосмотрительно не поступал и вам не советую!

И ещё один случай произошёл у меня связанный с дядей и Настей. Как-то я несколько дней не видел Настю, очень скучал по ней, тем более наступало время соревнований, и ко мне завтра должна была приехать жена – 'болеть' за меня. Остановиться мы должны были у дяди, вот я и зашёл к нему предупредить обо всё, а заодно и повидаться. А когда я уже собирался уходить, дядя спросил, когда я вернусь. И узнав, что я собираюсь вернуться лишь завтра, почему-то страшно разнервничался. Он обвинил меня в желании гульнуть перед приездом жены и ещё чёрт знает в чём. Но я обещал Насте приехать вечером и обмануть её я не мог. С другой стороны, дядя потребовал с меня честное слово, что я сегодня же вернусь и переночую у него.

Я бегом бросился к такси и еле успел к поезду на Можайск. Когда я приехал в Тучково был уже вечер. Я постучал в дверь, увидел счастливое лицо Насти и сразу же её огорошил:

– Я должен сейчас же ехать обратно в Москву, я обещал дяде приехать вечером, честное слово дал!

– Ты действительно дурак, или хитришь со мной? – спросила Настя. Но, уже зная о моей педантичности, она с горечью констатировала: – Конечно же, дурак! Мы что, так и не ляжем? – почти с гневом спросила она. И когда я покачал головой, с истерическим интересом спросила:

– А какого : тогда ты ехал сюда?

– Я ведь тебе слово дал вечером приехать!

Настя в сердцах захлопнула дверь, потом снова открыла её и вслед мне прокричала (я первый раз услышал, как кричит молчунья-Настя):

– Если не вернёшься сейчас же, то пожалеешь об этом! Сильно пожалеешь! – Настя была взбешена.

Полжизни я бы отдал за то, чтобы иметь возможность вернуться и остаться с любимой женщиной на ночь. Но я ведь дал слово!

Я знаю, что и один процент нормальных людей не поверит в то, что я всё-таки уехал. Но, может, найдётся из тысячи один такой же дурной педант, и тогда он поймёт меня! На всякий случай, я клянусь, что дело обстояло именно так – я вернулся в Москву. И что ж, я был жестоко, но справедливо наказан.

Возвращался я поздно, спешил, бежал. К полуночи я уже звонил в дверь дяде. Звонил минуту, другую. Наконец, заспанный дядя Жора открывает дверь и с удивлением смотрит на меня:

– А ты же сказал, что не придёшь ночью?

Я чуть не умер с досады.

– Я же слово дал, знал бы ты, чего мне стоило выполнить его! – чуть ни со слезами причитал я.

– Подумаешь – слово! – зевая, проговорил дядя Жора, – твоё слово: захотел – дал, захотел – взял! Да кто вообще сейчас слово держит, ты что, дурной? Или у вас в Тбилиси все слово держат?

Я был раздавлен – да, в Тбилиси не любят держать слово, и я мог бы этим мотивировать, оставшись у Насти. Но не ехать же снова в Тучково – поездов больше не было, да и пустила бы меня назад Настя после всего, что произошло – неизвестно!

– А вдруг, она уже не одна? – от этой мысли я чуть не лишился последнего ума, во всяком случае 'крыша' съехала почти на три четверти.

Я зашёл на кухню и слёзно попросил у дядиной тёщи, доброй женщины Марии Павловны, которая проснулась и слушала, о чём мы говорили, водки. Мария Павловна, тихо сунула мне в руку бутылку: 'Водки нет, но возьми – это моя чача!'

Я упросил Марию Павловну выпить со мной хоть напёрсток, и, выпив за разговором остальную часть бутылки, рассказал ей всё, совершенно всё. Мария Павловна, где смеялась, где хмурилась, но под конец, подытожила:

– Если бы я не знала, что ты отличник, то решила бы, что ты – полный дурак. Но так как дураки отличниками не бывают, значит – ты из прошлого века. Или, – засмеялась она, ты – герой рассказа Аркадия Гайдара 'Честное слово'. Но тогда ты – натуральный дурак, хотя и отличник!

Для тех, кто не читал рассказа Аркадия Гайдара – не путать с Егором Гайдаром, его внуком – поясню, что там пионер дал какому-то хмырю слово постоять на 'вахте' и стоял так почти до ночи, пока его не освободил, якобы, 'старший по званию'. Козьма Прутков писал и о другом примере подобной педантичности, когда Жан-Жак Руссо дал слово аббату де Сугерию подождать его, пока тот сходит по нужде, и так ждал три дня, пока не умер на этом же месте от голода. В общем, оказывается, у меня были предшественники – педанты! Я дополз до выделенной мне кровати и, не раздеваясь, заснул прямо на одеяле.

Соревнования

Моя жена Лиля приехала поездом, я её встречал (тогда было принято давать телеграммы на почтовые отделения, прямо как во времена Конан Дойла). Остановились мы сперва у дяди Жоры, а потом, узнав, что наших насильниц – соседок отселили, я перевёз её в мою комнату в общежитие, сделав соответствующий взнос Немцову. Лиля уже была беременна, но этого видно почти не было, и выглядела она вполне нормальной женщиной. Оказавшись в комнате, где бывала Настя, она тут же обнаружила ряд предметов, на которые я не обратил бы внимания, выдающие былое присутствие в помещении женщины. Конечно же, вся вина была возложена на Толика, благо он был далеко и не появлялся. Про то, как нас 'опустили' соседки, я тоже промолчал.

Тренер объявил мне место и время начала соревнований, к сожалению, я уже и позабыл это место. Помню только, что ехать надо было далеко – сначала на метро, потом на автобусе.

Команду полулегковесов построили по росту – и я, как всегда, оказался самым высоким, чуть ли ни на голову выше следующего за мной спортсмена. Ещё бы – 58 килограммов при росте 172 сантиметра – это не параметры штангиста. Средний рост хорошего штангиста-полулегковеса – примерно 155 сантиметров. Всё бы ничего, но мне полагалось в таком случае вести 'парад', докладывать что-то главному судье соревнований и т.д. Я наотрез отказался делать то, чего совершенно не умел, и место ведущего тут же занял опытный Алексей Вахонин, чемпион мира в легчайшем весе, уж точно на голову меньше меня ростом. Почему Вахонину понадобилось переходить в невыгодный для него полулёгкий вес – осталось неизвестным, но он легко и непринуждённо провёл всю 'официальщину' за меня.

Соревнования по штанге, а тогда они проводились по классическому троеборью – жим, рывок и толчок двумя руками, включали в себя по три подхода к каждому движению. Максимальная пауза на отдых – 3 минуты. Вес можно было только повышать от подхода к подходу, но если подход не выполнялся, то давали повтор. Если в трёх подходах вес не был зафиксирован, то спортсмен получал нулевую оценку – 'баранку' и фактически выбывал из соревнований. Спортсмен выступал на тяжёлом и крепком помосте, стянутом из поставленных на ребро толстых досок длинными стальными болтами. Судили соревнования трое судей – передний, боковой и главный. Каждый имел две лампочки – белую ('вес взят') и красную ('попытка'). Итог подводил главный судья. Для разминки выделялись специальные комнаты с помостами, куда пускались и тренеры. Вот, пожалуй, и всё.

Коротко о трёх 'движениях' спортсменов. Первым шёл жим – самое силовое, но и самое 'кляузное' из движений. Судить его было очень трудно. По правилам запрещалось почти всё – поворачиваться, отклоняться, даже пошевелить ногой, перекашивать штангу, как в горизонтальной, так и в вертикальной плоскости, останавливать её в движении и т.д. и т.п. Ну, скажите, каким прибором уследить, перекашивается ли штанга? На сколько градусов она имеет право перекашиваться? И так далее. Ясно, что всё отдавалось на откуп судьям, и часто происходили казусы – бывало, что у всех спортсменов 'жим' переставали 'считать'. Дескать, было отклонение назад. А можно ли вообще поднять штангу, не отклоняясь? Нет, подбородок помешает! В общем, вся эта ахинея с жимом окончилась в 1972 году, когда это движение отменили. Соревнования по штанге стали неинтересными, сами спортсмены потеряли в объёме и силе плечевого пояса и стали похожи (простите, коллеги!) на этакие брёвнышки ('120-120-120' – талию, где будем делать?'). А раньше штангисты, например, знаменитый Томми Коно, выигрывали первенства и по красоте тела ('Мистер Универсул', 'Мистер Мир'), вместе с культуристами. Но что произошло, того не вернёшь! Так вот у меня как раз жим и был силён; не скажу, что я был этаким богатырём, но я исполнял жим хитро, так, что судьи считали.

Рывок производился одним движением – штанга взмывала на вытянутые руки спортсмена, который при этом подседал. Толчок выполнялся в два приёма – сперва штанга с пола переходила на грудь спортсмена, а затем, после короткой передышки – на вытянутые руки над головой. Тоже, конечно, было много 'запретов', но хоть судить можно было почти объективно.

Перед соревнованиями проходило взвешивание. Обычно спортсмены 'гоняли' вес – до трёх, четырёх и даже пяти с лишним килограммов. Сбрасывали штангисты вес перед соревнованиями, чтобы остаться в выгодной, более лёгкой весовой категории. Организм обезвоживался до предела, движения замедлялись, спортсмен напоминал засушенный фрукт. Помню, в такой период я случайно порезал себе руку – кровь медленно выступала этакими шариками и тут же застывала, как смола на сливе.

Но после взвешивания, если вес был 'сдан', спортсмены начинали медленно пить тёплый чай с большим количеством глюкозы, мёда и аскорбинки. Два-три литра жидкости – и наш высохший 'фрукт' разглаживался, веселел, приобретал прыткость и силу – одним словом, был готов к 'труду и обороне'. Мне, к сожалению, этого делать было не нужно – итак двух килограммов не хватало.

Начались выступления спортсменов. Мой коллега по команде – первый номер, который тренировался 'по системе', жил в Боржоми на сборах месяц, не позволял себе ни водки, ни женщин, под присмотром строгого Копцова, окончил жим на 80 килограммах, когда я ещё и не начал подходы. Помню, что я начал подходить последним, к весу 97, 5 кг. Выжав, я прибавил 5 кг, и к этому весу уже никто другой не подходил. Выжав 102,5 кг, я оказался лидером. Я уже не помню, почему так произошло – то ли команда наша шла не под первым номером, то ли вес действительно был большим – на 7,5 кг выше нормы мастера спорта. Хотел, было, подойти к 105 кг, но передумал – силы начали катастрофически пропадать, сказывались все перечисленные излишества, плюс нервотрёпка.

В рывке 'первый номер' показал тоже 80 кг и тогда тренер полностью переключился на меня – он и массировал мне руки и давал нюхать нашатырный спирт. Стало понятно, что 'первый номер' не тянет даже на зачётную норму.

Я начал рывок с веса 85 кг и два раза ронял его. Рывок – это не моё движение – выбросишь штангу вверх и сидишь в подседе, как курица на насесте, не ведая, что делается у тебя за головой. Вот штанга и падает. Назревала явная баранка. Тут тренер применил 'силовой' приём – начал кричать на меня: я, дескать, и на сборы не поехал, и не жил вместе со всеми, пил и гулял – а теперь, если 'зачёт' не сдам – 'поговорим в другом месте'! Заявление это испугало меня, я не хотел терять реноме в институте. Сосредоточившись, удержал над головой эти несчастные 85 килограммов. Теперь, чтобы попасть в 'зачёт' мне хватало вытолкнуть всего 100 килограммов, то есть даже меньше жима. Копцов назначил мне именно этот вес. Я оскорбился и хотел переменить хотя бы на 110, но тренер доверительно сказал: 'Дай мне 'зачёт', а потом иди хоть на 140 и поднимай его староконтинентальным способом! Призового места ты не займёшь, а 'зачёт' мне позарез нужен!'

Поднимая эти, казалось бы, ничтожные 100 кг, я понял, насколько был прав тренер: сил почти не было – наступала спортивная импотенция. Эти 100 кг в толчке я поднял труднее, чем 102,5 жимом. Хотя в толчке нужно поднимать процентов на 20-40 больше, чем в жиме. Я всё-таки подошёл на 110 килограммов, но это был не подход, а смех и слёзы. Вес водил меня, как пьяного, я чуть ни вышел за пределы помоста – боковой судья даже сорвался со своего столика и отбежал подальше. Наконец, под смех зала, я остановился, и вес засчитали. Чуть ни на карачках я отполз с помоста и тренер, подхватив меня, отвёл в разминочную.

– Молодец, заслуживаешь сто грамм! – одобрительно похлопывал он меня по плечу и совал в нос его любимый нашатырный спирт.

– Сто грамм! – умоляющим тоном повторил я его последние слова, но тренер замахал руками, – ты что, хочешь, чтобы нас дисквалифицировали! Выходи в зал и там пусть кто хочет и даёт тебе твои сто грамм – но только не я!

Я выполз в зал, там меня встретила жена, а с ней и пришедшие болеть мои приятели. Сто грамм и даже чуть больше нашлись; я выпил их с горячим чаем, аскорбинкой и мёдом. Силы вернулись и я, казалось, готов был выступать по-новой. Но меня увели из зала, я не смотрел дальнейших соревнований и не участвовал в заключительном параде. Потом мне сказали, что в жиме я так и остался первым, а по сумме троеборья вошёл в десятку.

Бесплатный билет на поезд обратно мне полагался как участнику, у жены обратный билет уже имелся. Осталось ещё немного денег и талоны, что мы благополучно и пропили. Накануне отъезда я разыскал Настю, поведал ей о моих делах и стал прощаться.

– Я должен зимой приехать, я хочу видеть тебя, ты ведь простишь меня, не правда ли? – скороговоркой высказал я, пытаясь заглянуть ей в глаза. Настя отрешённо смотрела куда-то вниз и странно улыбалась. Подконец она подняла глаза на меня, продолжая улыбаться одними губами. Но во взгляде её, как уже упоминал об этом, я прочёл судьбу нашей любви, и она не показалась мне оптимистичной.

Я быстро поцеловал её, она не отворачивалась, но и не отвечала мне. Отойдя на несколько шагов, я обернулся и увидел на лице Насти тот же взгляд и ту же улыбку. Я ссутулился, опустил голову и пошёл туда, куда надо было идти :

Зимний визит в Москву

Вернувшись в Тбилиси, я лихорадочно принялся за чертежи. Делать их я не умел, как не умеет, пожалуй, даже самый лучший студент, не имевший дела с реальным производством. Да и на кафедре мне не очень-то могли помочь – производственников там не было. Я обложился справочниками и, как мог, выполнял чертежи. Кафедра помогала мне хоть тем, что ставила отличные оценки за то, что я фактически не сдавал.

Наступила осень, а затем и зима. В конце декабря у жены начались роды, и 26 декабря она родила сына, которого в честь моего отца назвали Владимиром. Потом уже я узнал, что нельзя называть ребёнка в честь умершего, а тем более, погибшего деда. Вроде, имя умершего будет довлеть над ним. Ребёнок еле выжил после родов; какое-то время в роддоме говорили, что мы должны смириться с его потерей. Но ребёнок выжил; правда, век его был недолог – в 41 год он умер от инсульта. Владимир был дважды женат – первый раз на польке, второй – на гречанке. От первого брака у него остались сын и дочка – мои внук и внучка, которые теперь учатся и живут в Польше, и у которых там уже родилась дочка – моя правнучка. Дожил-таки я до правнуков! По научной линии сын не пошёл, но получил инженерное образование. Его 'носило' по свету: он жил в Тбилиси, Тольятти, Курске, Сухуми, Москве, Орехово-Зуеве (где и умер), а также в Германии, Австрии, Греции. У него были большие склонности к изобразительному творчеству – он вырезал художественные изделия из дерева, изготовлял ювелирные изделия из металлов, рисовал. Но серьёзно он ничем так и не занялся – постоянно менял места жительства и род занятий. Но самое лучшее, что он сделал – оставил двоих детей, которые, дай Бог, проживут лучшую жизнь, возможно, в стабильной и благополучной Европе.

Надо сказать, что переход от холопского социализма к криминальному капитализму у нас в стране сломал много судеб, особенно людей несильных духом и излишне чувствительных. Но, безусловно, этот переход от совершенно нереального, надуманного 'царства небесного' на Земле, причём в отдельно взятой стране, был необходим. Но 'хотели – как лучше, а получилось – как всегда', совсем как в крылатой фразе нашего бывшего премьера Черномырдина.

В январе я закончил чертежи, сделали, как было тогда положено, с них кальки, с калек – светокопии – 'синьки'. Затем, выхлопотав себе командировку по студенческой научной линии, я поехал недели на две в Москву. Первым делом я зашёл в общежитие МИИТа. Опять было каникулярное время (окончилась зимняя сессия) и комнаты были свободны. 'Мой друг' Немцов выделил мне койко-место аж на две недели. Я помчался на четвёртый этаж в комнату, где жили Зина с Настей.

Стучу в дверь и чувствую, что стук сердца превосходит по громкости стук в дверь. Зина оказалась дома, встретила она меня приветливо, но странно. Рассказала, что Настя у себя в Тучково и если я хочу, то могу туда поехать.

– Если рискнёшь! – добавила она.

– А в чём риск-то? – поинтересовался я.

– А в том, что Настя – женщина свободная, имеет же она право завести кого хочет. Но в Тучково, она, конечно, никого больше не пустит – пойдут разговоры! Да, кстати, – продолжала Зина, – теперь я тоже женщина свободная – мы с Толей разошлись! – Зина внимательно посмотрела на меня, и я её взгляд понял.

У нас с ней с самого начала была взаимная симпатия, но я заглянул к себе в душу и понял, что Настю я люблю, и поэтому не могу – даже не морально, а чисто физически, не могу променять её на другую. Даже параллельно с ней не могу быть близким с другой женщиной. Жена – это как сестра, мать, родственница – одним словом, а любимая женщина, причём страстно любимая – это совершенно другая материя. Можно иметь жену и любимую женщину, но иметь двух и более любимых женщин, а тем более одну любимую и ещё одну и более – обычных, нелюбимых – это не для пылкого юноши, которому только исполнилось двадцать. Потом – в тридцать, сорок, пятьдесят – это возможно, и, как показала жизнь, иногда даже нужно. Но, повторяю, не для двадцатилетнего педанта, кандидата в герои рассказа Гайдара 'Честное слово'.

И я рванул в Тучково, захватив пару бутылок 'Старки'. Душа моя, буквально, бежала впереди электрички, как я сам когда-то в детстве впереди паровоза. Бегом я добрался от станции, до любимой улицы Любвина, нашёл дом Насти и позвонил в дверь с продранной чёрной дерматиновой обивкой, из-под которой торчала серая вата. И – бывают же чудеса – дверь открыла сама Настя в халатике на голое тело. Она быстро втянула меня внутрь дома и захлопнула дверь.

– Ты? – совершенно искренне изумилась она, – откуда ты знаешь, что я здесь? Как ты рискнул – а вдруг я не одна?

– Настя, я люблю тебя и полагаю, что моя любовь не позволит тебе изменить мне! – патетически выпалил я совершенно глупую фразу.

– Не позволит, конечно, не позволит, – соглашалась Настя, снимая с меня пальто. – Соседей нет дома, уехали на неделю – ты понимаешь, мы – одни! Можем бегать голыми по всей квартире и делать что хотим! – пританцовывая вокруг меня, говорила Настя. Она скинула халатик, и, взяв меня за плечи, пыталась показать, как это мы будем бегать, в чём мать родила, по квартире. Я вынул бутылки из портфеля с чертежами, поставил их на стол и принялся энергично раздеваться.

В доме было хорошо натоплено, мы голяком сидели на общей кухне, пили старку 'за любовь' и закусывали квашеной капустой – единственным, что было съедобного у Насти. Потом – перешли в комнату Насти, на её саму лучшую в мире постель, с самыми лучшими в мире перинами и подушками.